Судьба Н. Я. Данилевского (школа жизни, наук и общений)

Судьба Н.Я. Данилевского (школа жизни, наук и общений) // Балуев Б.П. Споры о судьбах России: Н.Я. Данилевский и его книга «Россия и Европа». Изд. 2-е, испр. и доп. – Тверь: Издательский дом «Булат», 2001. – С. 10 – 83.

Говорят – нет пророка в своем отечестве. Именно эта прописная истина еще раз подтвердилась в судьбе Н. Я. Данилевского и его главного научного труда «Россия и Европа». В своем отечестве, в России, широко­масштабное научное признание книга Н. Я. Данилевского получила лишь спустя более 120 лет после ее первой (журнальной) публикации.

В дооктябрьской России в немногих энциклопедических и биогра­фических справочниках Н. Я. Данилевский хотя и упоминался, но зна­чился как биолог, публицист и автор спорных трудов «Россия и Европа» и «Дарвинизм». Например, в «Энциклопедическом словаре» Ф. А. Брок­гауза и И. А. Ефрона (СПб., 1893. Т. X. С. 77) в статье, написанной философом В. С. Соловьевым, Данилевский проходит как «публицист, естествоиспытатель, практический деятель в области народного хозяй­ства». Основное внимание автор сосредоточил на критике книги «Рос­сия и Европа». Более взвешенную позицию относительно этого труда Данилевского занял А. К. Бороздин в «Русском биографическом словаре», но и у него автор «России и Европы» предстает перед читателями всего лишь как «известный естествоиспытатель и философ-публицист славя­нофильского оттенка» (СПб., 1905. Т. 6. С. 67).

В советских справочных изданиях 20–50-х годов Н. Я. Данилевский характеризуется в основном как реакционный мыслитель, идеолог нацио­нализма, шовинизма, панславизма и даже империализма. Так, в аноним­ной заметке (по некоторым источникам, написанной А. М. Иоффе-Дебориным) в первом издании БСЭ (М., 1930. Т. 20. С. 325) Н. Я. Данилевский предстает идеологом «реакционного великодержавного национализма», отразившим в своей книге «классовое мировоззрение российских кре­постников-дворян пореформенной эпохи, ужас их перед надвигающейся буржуазно-демократической революцией».

В 60–80-е годы положение мало изменилось. Хотя «приговоры» Да­нилевскому стали менее «классово-заостренными», но оставались в ос­новном обвинительными и осуждающими. Позитивная часть в оценках была усеченной, заниженной, нейтрально-информационной. В справ­ке Н. Л. Рубинштейна в «Исторической энциклопедии» (М., 1963. Т. 4. С. 970) Н. Я. Данилевский квалифицируется как «русский публицист, естествоиспытатель. Член Русского географического общества. Идеолог пореформенного славянофильства и панславизма». А во втором издании БСЭ (М., 1972. Т. 7. С. 527) Е. Б. Рашковский очень близко воспро­изводит: «русский публицист, социолог и естествоиспытатель, идеолог панславизма». И совершенно дословно эту квалификацию Данилевского повторил «Философский энциклопедический словарь» (М., 1983. С. 134).

Со второй половины 80-х и особенно в 90-е годы картина заметно меняется, на историческом экране начинает проявляться другой образ Н. Я. Данилевского. Появляются работы, специально посвящен­ные Н. Я. Данилевскому, что становится, несомненно, новым явлением в на­уке. Более того, авторы чаще всего ставят перед собой задачу объектив­но охарактеризовать его вклад «в развитие исследований по философии истории»[1].

Н. Я. Данилевского начинают относить к тем русским мыслителям, которые «предвосхитили широко распространившиеся с конца прошлого века в европейской исторической науке представления об историческом процессе как о совокупности изолированных друг от друга локальных культур, проходящих ограниченный во времени и пространстве цикл»[2]. То есть на первое место выдвигаются его необычайные новаторские заслуги в области историософии. Один из современных авторов сравнил пред­ложенную Н. Я. Данилевским новую методологию исторической науки по ее значению «с таблицей Менделеева для химии»[3].

Теперь исследователи увидели в Н. Я. Данилевском не только есте­ствоиспытателя-практика и консервативного публициста. Он предстал перед читателями научных статей «разносторонне одаренным челове­ком», «как самобытный философ, историк, социолог, этнопсихолог, по­литический мыслитель и публицист, автор работ по богословию, эконо­мике, статистике, географии»[4], как известный ученый-ихтиолог[5]. О нем в современной научной литературе ныне пишут: «выдающийся русский ученый»[6], «гений русской науки»[7]. И, несмотря на то, что к 1994 году о Данилевском уже появился не один десяток науч­ных статей, автор одной из кандидатских диссертаций, защищенных в том же году в МГУ на философском факультете, не без основания за­метила: «Нам еще предстоит осознать, оценить значение и влияние идей Н. Я. Данилевского»[8].

И все же в значительной степени признание заслуг Н. Я. Данилев­ского хотя бы в одной науке – историософии – состоялось. Профессор А. П. Дубнов в Новосибирске в предисловии к изданной книге О. Шпенглера «Закат Европы» выразил это в таких словах: «Н. Я. Данилевский получил признание через сто с лишним лет, и теперь он признанный предшественник Шпенглера, Тойнби и Сорокина, а его вклад в мировую философию истории и культурологию считается неоспоримым»[9].

В чем же причина такой резкой перемены со стороны российских ученых-историков, философов, политологов, социологов в отношении к Н. Я. Данилевскому? Ответ уже дан в ряде научных исследований, и мы можем лишь присоединиться к нему. У многих историков уже во вто­рой половине 80-х годов появились сомнения в непорочности марксист­ской методологии исторической науки с ее классовым, формационным подходом к историческому процессу. Сначала эти сомнения выражались в поиске разного рода оговорок и даже противоречий в высказывани­ях классиков марксизма-ленинизма об исторических законах. Например, А. Я. Гуревич в статье «Теория формаций и реальность истории» (Вопросы философии. 1990. № 11) обратил внимание на «азиатский способ произ­водства» у Маркса, как на деталь, подобную мухе в стакане марксистского молока. Деталь эта ставила под вопрос, казалось, непробиваемую марксистскую схему пяти способов производства (первобытнообщинного, рабовладельческого, феодального, капиталистического и социалисти­ческого). Чем критичнее ученые историки и философы настраивались к марксистским догмам, тем больше они обращались к западной литера­туре о бытующих там вариантах методологии исторической науки. Надо было заполнить чем-то образовавшуюся брешь в связи с отступлением марксистской методологии. И тут они пришли к выводу, что именно открытый и обоснованный русским ученым Н. Я. Данилевским «цивилизационный подход призван заполнить теоретический вакуум, образовавшийся в российском обществознании после краха марксизма-ленинизма, падения авторитета вульгарно-материалистического учения о социально-экономических формациях»[10]. Тем более что этот подход нашел развитие в исторических трудах таких западных ученых, как О. Шпенглер и А. Тойнби, широко пропагандировался выдающимся русским социологом-эмигрантом П. А. Сорокиным и применяется историками Запада на практике, в исследовании конкретных человеческих цивилизаций. Эта мотивация широкого обращения к наследию Н. Я. Данилевского присут­ствует и в работах некоторых начинающих российских историков[11].

Последние годы отмечены появлением не только большого количества диссертаций и научных ста­тей, посвященных Н. Я. Дани­левскому, но и нескольких книг. Так, молодой исследователь В. М. Михеев, помимо примерно полутора десятков статей в разных московских на­учных сборниках, опубликовал о Данилевском в Бресте три небольшие книги: «Славянский Нострадамус» (1 и 2-я части, 1993), «Тоталитарный мыслитель» и «Самобытные идеи Н. Я. Данилевского» (обе – 1994). А в 1996 году А. Н. Аринин и В. М. Михеев издали в Москве фундамен­тальную монографию «Самобытные идеи Н. Я. Данилевского». Все эти работы выполнены под руководством известных профессоров, специалистов в области русской и зарубежной историософии Б. Н. Бессонова и Г. Д. Чеснокова на кафедре философии Российской Академии государ­ственной службы при президенте Российской Федерации и отличаются высоким научным уровнем. Можно отметить также изданную Инсти­тутом философии РАН монографию С. И. Бажова «Философия истории Н. Я. Данилевского» (1997). Вообще, подавляющее большинство научных работ о Данилевском написано философами, и вполне закономерно основное внимание в них сосредоточено на анализе историософских взглядов ученого, на выявлении их новаторства в сопоставлении с бытующими в мире историософскими системами.

Однако давно назрела необходимость монографического исследования книги Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», его публицистики и со стороны историков. Необходим обстоятельный анализ исторического, историографического и событийного контекста появления и распространения его работ, связи его идей с русской общественной мыслью. Важна реакция на идеи Данилевского его выдающихся современников, причем не только на историософские, но и на геополитические. Ибо спор о книге Данилевского был в значительной степени спором о судьбе России. Попыткой в какой-то мере восполнить этот пробел и является данная монография.

***

Николай Яковлевич Данилевский родился 28 ноября (ст. ст.) 1822 г. в селе Оберец Ливенского уезда Орловской губернии в дворянской се­мье. Отец его, Яков Иванович Данилевский (1789–1855), был заслужен­ным военным генералом, в молодости – участником Отечественной войны 1812 года, отличившимся в «битве народов» под Лейпцигом. За боевые за­слуги был награжден многими орденами и медалями. Биографические данные о семье Данилевских весьма скудны. Но из разных источников известно, что Николай был не единственным, но старшим ребенком в се­мье, что у него были сестра и брат, кадровый военный офицер. Центром притяжения в семье была мать, Дарья Ивановна (1801–1852), к которой Н. Я. Данилевский сохранял самые нежные сыновние чувства. Она про­исходила из дворянского рода Мишиных Орловской губернии. По харак­теру своей службы отец вместе со своей семьей вынужден был переезжать с места на место. Первоначальное образование Николай Данилевский по­лучил в частных пансионах, в том числе в очень престижных в г. Дерпте и в Москве, где в то время служил его отец.

Четырнадцатилетним юношей в 1836 году он успешно выдержал приемные экзамены в Царскосельский лицей. Это был последний год жизни одного из первых выпускников лицея – А. С. Пушкина. Удалось ли Николаю Данилевскому повидать его, свидетельств нет. Но такая вероятность существовала. Пушкин был среди одиннадцати лицеистов первого выпуска, посетивших лицей в день его 25-летнего юбилея 19 ок­тября 1836 года. О реальной возможности повидать Пушкина свидетель­ствует еще одно обстоятельство. С первых дней поступления в лицей Николай Данилевский подружился с Николаем Семеновым, будущим известным государственным деятелем, сенатором, членом «Редакцион­ных комиссий» при подготовке крестьянской реформы, автором широко известного историкам трехтомного труда «Освобождение крестьян в цар­ствование Императора Александра II» (СПб., 1889–1893) и одновременно ботаником и поэтом, получившим в свое время литературную премию за перевод поэмы А. Мицкевича «Конрад Валленрод». Позднее, в го­ды учебы в Петербургском университете, Н. Я. Данилевский подружился и с его младшим братом – Петром, в будущем всемирно известным ботаником, энтомологом и географом П. П. Семеновым-Тян-Шанским, который в своих «Мемуарах» вспоминает, что он и его брат после поступ­ления в лицей были у своего дяди на обеде, на котором присутствовал и Пушкин, и что Пушкина ему посчастливилось через некоторое время увидеть еще раз случайно, на улице[12].

В лицее Николай Данилевский считался одним из самых способных учеников, «в своем классе был самым талантливым и самым разносто­ронне образованным из лицейских воспитанников»[13]. Учение давалось ему легко. Он обладал ясным логическим мышлением и поражавшей всех уже тогда отменной памятью. Высокие требования в лицее к изучению языков не затрудняли Данилевского – он пришел в лицей уже с основа­тельным знанием трех европейских языков: немецкого, французского и английского. Тот же П. П. Семенов-Тян-Шанский вспоминает: «Наве­щая брата, я близко познакомился со всеми его товарищами, принадле­жавшими к III курсу Царскосельского лицея. Самым талантливым из них был лучший его друг – Н. Я. Данилевский, жизнь которого впоследствии тесно связалась с нашей жизнью»[14].

Действительно, после окончания лицея, в начале 1843 года Ни­колай Данилевский и Николай Семенов не расстались, а поселились в одной квартире, на Васильевском острове. Н. П. Семенов стал слу­жить в Министерстве юстиции, а Н. Я. Данилевский хотя и записался на службу в канцелярию Военного министерства, но никакой должности занимать не стал и вскоре вышел в отставку. Оба друга и живший вме­сте с ними, впоследствии известный композитор и музыкальный критик, А. Н. Серов весьма скептически были настроены к чиновничьему рутин­ному труду, высмеивали царящую в этой среде атмосферу карьеризма, под­сиживания и холуйства. Ощущая недостаточную полноту полученного образования, Н. Я. Данилевский с осени 1843 года определился вольно­слушателем по естественным наукам на физико-математический факуль­тет Петербургского университета. А с осени 1845 года те же лекции этого факультета стал посещать и младший Семенов – Петр (будущий Тян-Шанский), который поселился в той же квартире.

Многие лекции они посещали вместе. Оба успешно завершили уче­бу, в течение 1848–1849 учебного года сдали магистерский экзамен. Науч­ные интересы молодых естествоиспытателей выходили далеко за пределы их специализации. П. П. Семенов-Тян-Шанский вспоминал: «Данилев­ский обладал огромной эрудицией: перечитали мы с ним, кроме книг, относившихся к нашей специальности – естествознанию, целую массу книг из области истории, социологии и политической экономии, между прочим, все лучшие тогда сочинения о французской революции и ориги­нальные изложения всех социалистических учений (Фурье, Сен-Симона, Оуэна и т. д.)»[15].

В те же студенческие годы Н. Я. Данилевский начал публиковаться в ведущих петербургских толстых журналах. Первая публикация двадца­тилетнего Николая Данилевского представляла собою «Письмо в ре­дакцию» журнала «Отечественные записки», напечатанное под рубрикой «Литературные и журнальные заметки» в № 5–6 за 1843 год. Прочитав в первом номере журнала этого года традиционный обзор русской лите­ратуры (за прошедший 1842 год), Данилевский изумился похвале в адрес повести «Барона Брамбеуса» (О. И. Сенковского) «Падение Ширванского царства». Автора произведений сомнительного качества, таких как «Фантастические путешествия», «Большой выход сатаны» и т. д., жур­нал прежде никогда не жаловал. Данилевский пишет, что, начав читать новую повесть «Барона Брамбеуса», почувствовал, «что тут есть что-то уже мне знакомое, что я читаю это не в первый раз». Данилевский да­лее сообщает, что ему удалось напасть на след источника новой повести «Барона Брамбеуса». Им оказалось «Mirza» – собрание восточных ска­зок известного в то время английского писателя Мориера. Одно из про­изведений его сборника «History of Mobarek Shah and the magican» – совершенный двойник «Падения Ширванского царства», утверждает Данилевский и убедительно доказывает это сопоставлением цитат из но­вой повести «Барона Брамбеуса» и фрагментов из сборника произведений Мориера на английском языке и в собственном переводе. Автор делает вполне обоснованный вывод: «Следовательно, положение, что г-н Сенковский не написал ни одной хорошей оригинальной повести, остается по-прежнему верным и без всяких исключений»[16].

Значение этого литературного дебюта Н. Я. Данилевского показа­тельно во многих отношениях. Во-первых, «Письмо в редакцию» сви­детельствует о большом интеллектуальном кругозоре, о той огромной эрудиции, которую отмечали в Данилевском многие его современни­ки. Он продемонстрировал, что следит за интересующей его литерату­рой на иностранных языках, не переведенной на русский. Во-вторых, он показал свою непримиримость ко всякого рода несамостоятельности, заимствованиям и тем более к плагиату. В-третьих, он с самого нача­ла как бы подтвердил свою незаурядность, дебютировав в несомненно лучшем русском журнале 40-х годов, страницы которого тогда украшали имена М. Ю. Лермонтова, И. С. Тургенева, Н. А. Некрасова, Ф. М. Достоевского, В. И. Даля, А. А. Фета, В. Ф. Одоевского, Д. В. Григо­ровича, А. Н. Майкова, А. И. Герцена и, наконец, В. Г. Белинского, в ста­тье которого «Русская литература в 1842 году» Данилевский и обнаружил неоправданный в адрес повести «Барона Брамбеуса» комплимент: будто она «очень потешна».

Вряд ли он не знал, что автором ежегодных анонимных обзоров русской литературы в «Отечественных записках» являлся В. Г. Белинский. Читатели журнала, тем более в Петербурге, были об этом прекрасно осведомлены. Тем существеннее отметить, что юного начинающего ав­тора не смутил авторитет «великого критика». Он решительно указал на его промах, и редакция с этим посчиталась. Более того, именно в этом журнале Н. Я. Данилевский стал публиковать все свои научно-популярные статьи и переводы, которые были не только выражением его мировоззренческих исканий, но и давали возможность, за счет гонораров, поправлять материальное положение, ибо никакого состояния – ни недвижимости, ни капиталов – он не имел, а получал лишь «вспомо­ществование» от родственников[17].

Некоторые из этих публикаций представляют определенный инте­рес прежде всего именно в плане обнаружения в них задатков могуче­го интеллекта Данилевского, о котором писали все мемуаристы, хорошо знавшие его, и авторы, непредвзято изучавшие его труды. В этом отноше­нии наиболее характерны две его статьи, опубликованные в «Отечествен­ных записках» в 1848 году, – «Дютроше» (№ 5, 6) и «Космос» (№ 6, 7, 8). Первая написана по случаю смерти французского биолога Анри Дютроше (1776–1847), предвосхитившего клеточную теорию и своими исследова­ниями по физиологии растений показавшего несостоятельность теории витализма, наделявшей растения душой и творческой силой. Эта статья достаточно убедительно свидетельствует о необычайно широкой научной начитанности 25-летнего Н. Я. Данилевского. В ней проявилось глубокое знание тру­дов Дютроше, которые он мог прочитать только на французском языке. Метод исследований Дютроше он оценивает как воплощение принципов Декарта в подходе к научным изысканиям. В статье приводятся ссылки на работу английского физиолога Нейта, которую Данилевский также мог прочитать только на родном языке автора.

Но главное в статье – критика эмпиризма и обоснование мето­да Дютроше как наиболее эффективного в науке. Данилевский находит, что чисто эмпирическое изучение природы имеет право на существова­ние, но оно малоэффективно, малопроизводительно, требует больших затрат труда и времени. Эмпирик если и приходит к открытию, то случайно. По его мнению, «собирание всяких фактов без всякой ру­ководящей этим собиранием идеи не потому только ведет к самым ничтожным результатам, что эти факты остаются без всякой группиров­ки, без всякого обобщения и без всякой иерархической подчиненности, но и потому, что при этом самые важные факты должны оставаться не­замеченными». Данилевский считает, что человеку в научном познании более свойственно идти индуктивным путем, от какой-либо обобщающей мысли. Это заложено «в самом интеллектуальном устройстве человека, по которому внимание не может равномерно распределяться совершен­но безразлично на все явления и на все модификации какого-нибудь явления». В поле зрения человека попадает только то, что соответствует чувствам и мыслям, господствующим в нем в данный момент; то, что со­ответствует или опровергает занимающую его идею, зародившуюся в нем или из массы имеющихся у него сведений, или из случайно открывшихся ему фактов из наблюдений с другой целью. «Одним словом, – пишет Данилевский, – только то или почти то, что мы ищем, можем мы и ви­деть в данном явлении». Вывод Данилевского: труды Дютроше доказыва­ют «необходимость обширных сведений по всем частям естествознания для того, чтобы достигнуть хоть сколько-нибудь значительного успеха в исследовании какой бы то ни было отрасли их»[18].

Этот принцип оказался руководящим для Данилевского на всю жизнь. Он всегда стремился при исследовании любого вопроса обзаве­стись как можно более широким кругом сведений по всем его аспектам, чтобы выработать свой взгляд, свою концепцию, свою идею.

Не менее важна для характеристики особенностей интеллекта Н. Я. Данилевского и другая его статья – рецензия на изданный в Пе­тербурге в 1848 г. в переводе с немецкого труд Александра Гумбольдта «Космос. Опыт физического мироописания». В поле зрения рецензента вновь попало произведение известного естествоиспытателя. И опять он ведет разговор гораздо шире – о методологии науки и о методах про­паганды ее достижений. И хотя на этот раз речь шла о произведении, переведенном на русский язык, Данилевский дает понять читателю, что познакомился с ним и в оригинале. Он высоко отзывается о перево­де, «столь верно передающем характер подлинника», хвалит переводчика «за его точный и превосходно передающий язык подлинника перевод».

Данилевский выделяет четыре способа изложения достижений на­ук: сугубо научное, популярное, прикладное и художественное. Послед­нее он считает весьма действенным, ибо оно рисует предмет науки образ­но, воздействует на чувства читателей с помощью «оживленной и гар­монической картины». Именно этот способ, по мнению Данилевского, был успешно применен А. Гумбольдтом при изложении достижений всех естественных наук. К тому же это был взгляд и через призму новейших достижений науки и на землю, и на космос в их единстве. И это показалось особенно привлекательным Данилевскому в книге А. Гумбольдта. В иде­альном виде такую всеобъемлющую, всеохватывающую картину мирозда­ния, по мнению Данилевского, по силам нарисовать лишь человеку, «одновременно созерцающему вселенную и простым глазом, и глазом, ко­торый вооружен телескопом и микроскопом, – созерцающему не одним зрением, а всеми органами чувств, всеми путями, какими только внеш­ние впечатления, передаваясь по разнообразно разветвляющимся и пе­реплетающимся нервным частям, могут доходить до нашего сознания», созерцающему, выражаясь словами Гете, «осязающим глазом и видящею рукой». Только так можно постигнуть красоту и гармонию вселенной, «единой в целом и до бесконечности разнообразной в частях», считает Данилевский. И ценность книги Гумбольдта он и видит как раз в том, что она дает ощущение «всеприсутствия жизни, переливающейся из од­них форм бытия в другие, и совместное ощущение повсюду разлитого покоя и гармонии и повсюду присутствующего, неиссякающего и всеизменяющего движения».

По мысли Данилевского, постигнув эту необыкновенную гармонию и красоту пластичности мироздания, человек начинает сам чувствовать себя «соучастником в деятельности природы», помогать ей в «водворе­нии повсеместной гармонии» и тем самым обретает свое земное назна­чение «в обработке, украшении и гармонизации планеты, данной ему Всевышним существом в жилище и в управление»[19]. Таким образом, кни­га А. Гумбольдта была не просто представлена Данилевским читателям в трех номерах журнала во всем богатстве ее содержания, но и дала ему самому повод высказать свои мысли о науке, ее ценностях, о важности ее популяризации, о соотношении земли и космоса, природы и челове­ка. Многие мысли Данилевского о гармоническом единстве мироздания несут в себе зачатки теоретических основ «русского космизма».

Сотрудничество в лучшем журнале 40-х годов обогатило круг сту­денческих общений. Хотя и его студенческие друзья, братья Семеновы например, вошли в историю России как люди выдающиеся, журнал дал ему возможность познакомиться с В. Г. Белинским и В. Н. Майковым. «Они оценили необыкновенно логичный ум Данилевского, его изуми­тельную диалектику и обширную эрудицию»[20]. Не так много было людей эпохи, которым было дано увидеть Данилевского во весь его ин­теллектуальный рост, но это всегда были очень значительные историче­ские фигуры в русской культуре и общественной мысли. Еще в лицее он познакомился с поэтом А. Н. Плещеевым, а на квартире у него – с Ф. М. Достоевским, знакомство с которым продолжилось в круж­ке М. В. Петрашевского, а после длительного перерыва (не по их вине) восстановилось в 70-х годах.

Из приведенных выше воспоминаний П. П. Семенова-Тян-Шанского явствует, что, кроме сугубо научной литературы по естествознанию, они с Н. Я. Данилевским в студенческие годы перечитали массу книг по истории, социологии и политической экономии, в том числе произ­ведения Ш. Фурье, К. Сен-Симона, Р. Оуэна – теоретиков утопического социализма. Из показаний обвиняемых по «делу петрашевцев» ясно, что основная масса этой литературы распространялась на языке оригинала и основным хранилищем ее была библиотека М. В. Петрашевского. Не­сомненно, что указанная литература попадала к ним из этого источника. И, вероятно, там изучал ее Данилевский, который был причастен к дея­тельности кружка петрашевцев, проходил по их делу и отсидел, находясь под следствием, более четырех месяцев в Петропавловской крепости. От­вечая на вопросы следственной комиссии, Н. Я. Данилевский, сообщил: «С Петрашевским знаком я с 1844 года, бывал у него прежде и в обыкно­венные дни, и в положенные для вечеров. Особливо часто посещал его зимою 1846-го года и в последней половине генваря, в феврале, марте и апреле 1848-го года, с этих же пор прекратил мои к нему посеще­ния»[21].

Целый ряд петрашевцев, причем наиболее активных, были выпуск­никами Царскосельского лицея. Это, прежде всего, сам М. В. Петрашевский, окончивший лицей на два года раньше Данилевского. Это одно­курсник Данилевского Н. А. Спешнев. На год раньше окончил лицей петрашевец А. П. Беклемишев, на год позже – М. Е. Салтыков-Щедрин. Общее число учащихся на всех шести курсах лицея составило не бо­лее 180 человек, так что многие лицеисты неплохо знали друг друга или, по крайней мере, были знакомы. Петрашевский даже пытался в сре­де лицеистов 14–16 лет создать группу своих единомышленников, – так сказать, резерв для своего кружка. Но был в этом замечен. В результате прежде всего пострадали лицеисты. Двое из них были отчислены, а тре­тий наказан розгами. Когда же Петрашевский в 1844 году стал домогаться места преподавателя лицея, ему в этом было отказано. Из этого можно заключить, что пушкинская традиция вольнодумства сохранилась в ли­цее и в последующие годы. И не случайно сформировалась в нем группа петрашевцев, в которую некоторым образом попал и Данилевский.

Известно, что участникам кружка вменялось в вину распростране­ние вредного вероучения Ш. Фурье и попытка создания тайного общества с целью организации крестьянского бунта и изменения в стране поли­тического строя. Н. Я. Данилевскому могло быть предъявлено обвинение лишь по первому пункту, ибо в среде петрашевцев он слыл челове­ком, который лучше всех знает теорию Фурье[22]. Тем не менее он был арестован вместе со 123 посетителями собраний у Петрашевского. Про­изошло это при весьма драматических обстоятельствах в жизни молодого магистранта.

В 1848 году Н. Я. Данилевский, сдав магистерский экзамен, пред­ставил диссертацию по теме «Орловская флора». Вместе со своим дру­гом П. П. Семеновым (Тян-Шанским), тоже магистрантом, они состави­ли проект трехлетней экспедиции по исследованию границ черноземной полосы России, физического и химического состава ее почв, ее расти­тельности. Авторы проекта представили его в Вольное экономическое общество, надеясь получить не только его одобрение, но и материальную поддержку экспедиции. Их надежды оправдались, проект вызвал интерес и был одобрен. Поскольку оба автора получили отличные характеристики профессоров Санкт-Петербургского университета[23], они были приня­ты в действительные члены-корреспонденты Вольного экономического общества и им была выделена необходимая сумма денег на первое время экспедиции.

К весне 1849 года все было готово для реализации плана экспеди­ции. В конце мая молодые ученые двинулись в путь[24]. Хотя аресты в Петербурге среди петрашевцев уже начались, оба были твердо уверены, что это их не коснется, ибо не находили в своей деятельности ничего предосудительного. Проехав через Рязанскую и Тульскую губернии, они собрали большой ценный материал для своего первого отчета Вольно­му экономическому обществу. Это был значительный успех в научной работе Данилевского.

В его личной жизни как будто тоже засверкали лучи восходяще­го солнца – появилась надежда на брак с любимой женщиной. Это бы­ла молодая вдова генерала Вера Николаевна Беклемишева (урожденная Лаврова), которая жила в селе Русский Брод в Орловской губернии. По соседству, в селе Оберец, было имение братьев матери Данилевско­го, у них жила его родная сестра, там же он проводил каждое кани­кулярное лето. Однажды сестра и познакомила его со своей подругой В. Н. Беклемишевой, по словам П. П. Семенова-Тян-Шанского «отли­чавшейся умом, благородством, деловитостью и редкой красотой»[25]. Знакомство состоялось в 1843 году. Но, встречаясь с Верой Николаевной каждое лето, Данилевский все никак не решался признаться ей в своих чувствах. Очень скромный, застенчивый, он, казалось окружающим, бо­ялся женщин. Вера Николаевна была первой женщиной, с которой он подружился и которая впервые пробудила в нем тщательно скрываемое им чувство любви. Во время его каникул они часто встречались, дружески общались. Он подолгу гостил в ее доме, а затем писал ей из Петербурга длинные письма, но на объяснения своих чувств к ней никак не решался. И даже самым близким друзьям не открывал своей тайны. Однако наблюдатель­ный П. П. Семенов-Тян-Шанский в конце концов понял, в чем дело. «Когда же я в деликатной форме высказал ему свою догадку, – вспоминает он, – он покраснел как ребенок и со свойственной ему душевной чистотою поведал мне все свои сердечные тайны»[26].

Друг не раз убеждал Н. Я. Данилевского открыть свою любовь Ве­ре Николаевне, не смущаться тем, что она была старше его лет на семь, уверял, что она наверняка испытывала к нему те же чувства, иначе не по­ощряла бы многомесячного пребывания в ее доме и не вела бы с ним постоянной переписки.

Когда во время экспедиции они остановились в доме В. Н. Беклемишевой, П. П. Семенов-Тян-Шанский стал настойчиво под­талкивать своего друга к решительному объяснению. Лишь в последний день пребывания в доме В. Н. Беклемишевой Н. Я. Данилевский после шестилетнего знакомства с ней открыл ей свою нежную любовь и пред­ложил выйти за него замуж. Вера Николаевна призналась, что давно полюбила его всей душой, ответила согласием, но просила сначала за­вершить экспедиционную поездку, так как никогда не хотела бы мешать его научным занятиям. Данилевский «был на седьмом небе».

Друзья продолжили свою экспедицию, направились в Тульскую гу­бернию. На первом же привале, после дня работы по сбору матери­ала, их встретил жандармский полковник и объявил магистранту Петер­бургского университета Николаю Данилевскому, что он арестован. Все бумаги, отчет о проделанной работе и даже черновик его были отобра­ны и затем безвозвратно исчезли. Арестованного немедленно доставили в Петербург, в Петропавловскую крепость. На рапорте коменданта кре­пости генерал-адъютанта И. А. Набокова от 22 июня 1849 года о том, что Данилевский «сего числа принят и помещен… в куртине между басти­онами Трубецкого и Екатерины, в каземате под № 14», сбоку значилась резолюция: «Его Величество изволили читать»[27]. Арестам петрашевцев придавалось особое значение.

Во время следствия Н. Я. Данилевский вел себя безукоризненно: он держался с достоинством, никого не оговорил, старался доказать, что ничего противогосударственного в деятельности его и его товарищей не содержалось. Поскольку обвинения в заговоре, в создании тайно­го общества, в подготовке крестьянского восстания он отвел не только от себя, но и от своих товарищей, основной пункт предъявленного ему обвинения касался пропаганды учения Ш. Фурье. Некоторые из обвиня­емых характеризовали его как самого большого знатока этого учения и самого та­лантливого его пропагандиста. Н. Я. Данилевский, собственно, невольно и подтвердил это своими ответами на допросах. Более того, он представил подробную справку об учении Фурье, объемом более полутора печатных листов. Это было, вероятно, самое лучшее популярное изложение учения Фурье, которое когда-либо существовало в России и после Данилевско­го. Написанное по памяти, поэтому и без единой цитаты, оно очень точно, очень стройно, очень логично передавало не только суть учения, но и все его нюансы, все его разделы, всю его специфическую терми­нологию. Один из членов следственной комиссии Я. Н. Ростовцев позже шутливо признавался, «что по прочтении увлекательных объяснений Да­нилевского все члены судной комиссии сделались сами более или менее фурьеристами»[28].

Адвокатов подследственным в то время не полагалось. Каждый как мог защищал себя сам. И надо сказать, что Данилевский провел свою защиту на высочайшем интеллектуальном и тактическом уровне.

Поскольку инкриминировалось Данилевскому главным образом распространение учения Фурье, он прежде всего постарался доказать абсолютную несостоятельность этого обвинения по существу. Во-пер­вых, потому что оно не было официально запрещено в России. Сочи­нения Фурье излагались в печати, а на французском языке допускались к продаже в книжных лавках и значились в каталогах. Во-вторых, оно не содержало в себе ничего социально опасного. В своих фаланстерах Фурье хотел найти лишь форму для организации наиболее производи­тельного труда. Он предполагал оставить неприкосновенными право соб­ственности, право наследства, права капитала. Каждый участник фалан­стера должен был получать долю из общего дохода, пропорциональную внесенному им капиталу, труду и таланту. Фурье выступал за гармони­зацию общественных отношений, считал классовую борьбу величайшим несчастьем. Он был против насильственных способов изменения госу­дарственного устройства. Он категорически отрицал идею равенства – как несбыточную, вредную, несовместимую с природой человека. И все это, как справедливо отмечал Данилевский, ничего общего не имело с ком­мунистической доктриной. Сторонники Фурье, отмечал он, всегда добивались только, чтобы им дали возможность на отведенном им участке земли провести акт организации труда по типу фалансте­ров. В заключение Данилевский еще раз обращал внимание следовате­лей на тот факт, что сочинение Фурье и его последователей «не были запрещены правительством нашим» и что учение Фурье носит «мирный характер» и не противоречит ни одной из основ государственного строя России. Что касается вопроса о характере и целях кружка Петрашевского, то в его рассказе это была не организация заговорщиков, а всего лишь нечто вроде салона для интеллектуалов, которые время от времени собирались, чтобы обменяться идеями по социальным вопросам и по не­которым теоретическим научным проблемам. Он признал, что иногда критике подвергалось крепостное право, судопроизводство, цензура. Но, подчеркивал Данилевский, это делалось, прямо или косвенно, и в откры­той подцензурной печати.

Он отметил также, что с июня 1846 по сентябрь 1847 года он не по­сещал кружок Петрашевского, так как уезжал из Петербурга. (Вероят­но, заканчивал сбор материала по магистерской диссертации «Орлов­ская флора».) Кроме того, он сообщил, что, вернувшись в Петербург, был потрясен смертью от несчастного случая своего друга – 23-летнего Валери­ана Майкова (талантливого литературного критика «Отечественных за­писок») и не испытывал желания посещать собрания у Петрашевского. А ввиду того, что с октября 1847 по январь 1848 года усиленно занимал­ся проблемами ботаники, готовил магистерскую диссертацию, то только с конца января возобновил посещения квартиры Петрашевского, глав­ным образом, чтобы почитать там французский журнал «La phalange», в котором были опубликованы последние сочинения Фурье. Данилев­ский сказал, что затем прекратил визиты к Петрашевскому из-за нега­тивного впечатления, которое на него произвели попытки коммунистов «насильственно утвердить свое учение во Франции». А поскольку комму­низм ошибочно смешивают с учением Фурье, то ему не хотелось участво­вать в чем-то, смешиваемом с коммунизмом. Поэтому он даже отказался участвовать в обеде в честь дня рождения Фурье, пояснил Данилевский.

В ответ на требование следователей назвать петрашевцев, с кото­рыми он имел контакты, Данилевский объяснил, что с братьями И. М. и К. М. Дебу и А. В. Ханыковым имел лишь беседы о Фурье, с Ф. М. Дос­тоевским познакомился еще в лицейские годы на квартире у родствен­ника поэта А. Н. Плещеева и вел с ним разговоры в основном о лите­ратуре. Данилевский ни слова не сказал, что Достоевский не только читал свои повести «Бедные люди» и «Неточка Незванова», но и горячо высказывался против злоупотреблений помещиками крепостным правом. Относительно М. В. Петрашевского и Н. А. Спешнева он показал, что по­знакомился с ними еще в лицее, но представил их как людей всего лишь либерального образа мыслей. Например, о Петрашевском сказал только, что он был «привержен к мысли о пользе открытого судопроизводства», а о Спешневе отозвался как о человеке, считавшем несправедливым крепостное состояние крестьян.

Единственным случаем своего перехода за границы законности Да­нилевский признал свое участие в обсуждении со Спешневым на вечере у Плещеева идеи издания за границей литературы на русском языке, предполагая издать свое изложение системы Фурье. Однако подчеркнул, что во исполнение этого намерения никаких статей не писал и ничего не знает больше об этих планах.

На следователей и членов Военно-судной комиссии не могла не произвести впечатления не только железная логика доказательства Дани­левским своей невиновности, но и прямодушие и чистосердечность его рассуждений о своем состоянии. Например, он сообщал, что хотя отка­зался в 1849 году от всякого участия в распространении учения Фурье, «однако должен сознаться, что не переставал считать это учение справед­ливым». Более того, даже теперь, после многих размышлений над этим учением в своем четырехмесячном заключении, откровенно, не боясь, признавался, что, «не солгав, не могу сказать, что и теперь не считаю его справедливым»[29]. Подтверждением тому, что Данилевский среди петрашевцев был скорее увлеченным ученым, чем политиком, для следо­вателей мог послужить еще один факт. При обыске на квартире у знако­мого чиновника, к которому Данилевский перед отъездом в экспедицию перевез два ящика своих книг, жандармы среди них обнаружили только сугубо научные труды и учебники по «разным наукам»[30].

В результате умелой и убедительной самозащиты Н. Я. Данилевский по решению Военно-судной комиссии и по докладу военного министра А. И. Чернышева царю 10 ноября 1849 г. был освобожден из Петропавлов­ской крепости и выслан на службу в г. Вологду под строгий секретный надзор. На два дня раньше аналогичное решение было принято отно­сительно другого петрашевца – А. П. Баласогло, высланного в Петроза­водск. А всего из 123 арестованных по данному делу было освобождено и отдано под секретный надзор 32 человека.

При освобождении Данилевского заставили дать подписку, что «все расспросы», которым он подвергался в Секретной следственной и в Во­енно-судной комиссиях, будет «содержать в строгой тайне» и обязуется «впредь ни к какому тайному обществу не принадлежать», иначе будет подвергнут ответственности «по всей строгости законов»[31].

Нет сомнения, что Данилевский строго хранил в тайне содержание учиненных ему допросов: никаких даже намеков на нарушение данно­го запрета нет в немногих воспоминаниях о нем. Никаких попыток он, естественно, не делал и для вступления в какое-либо тайное общество. Собственно, и собрания у Петрашевского он таковым никогда не считал. Но все же в его социально-политических ориентирах, как свидетельствует П. П. Семенов-Тян-Шанский, произошел «поразительный переворот» в Петропавловской крепости. Вполне возможно, что свидетельство это записано со слов самого Данилевского в те первые три дня, когда он ока­зался на свободе у своего самого близкого друга: «Книга, с которою он не разлучался (за время заключения. – Б. Б.) и которую изучал с необык­новенным вниманием, была Священное Писание… Вспомнил он чистые верования первых дней своей юности… Пылкое увлечение теорией Фурье уступило место спокойному анализу социали­стических учений. В том из них, которому он пылко сочувствовал, по­тому что оно исключало всякие насильственные перевороты, он признал прекрасную, но неосуществимую утопию, однако остался верен своим великодушным стремлениям к улучшению быта народных масс и осво­бождению их от крепостной зависимости»[32].

16 ноября Н. Я. Данилевский обратился к начальнику Третьего от­деления графу А. Ф. Орлову с прошением позволить ему до отъезда в Во­логду защитить ранее, еще до ареста, написанную и представленную дис­сертацию. Ибо «все, требуемое для этого, было мною исполнено», – подчеркивал он. В противном случае, указывалось в прошении, он ли­шится не только «всех плодов» своих «шестилетних занятий науками, но даже всякой надежды на успех на ученом поприще»[33]. Он счел нелишним отметить также, что лишится в противном случае и чина 9-го класса, сопряженного со степенью магистра. Это обстоятельство было тоже немаловажным для Н. Я. Данилевского, отправившегося на новое место службы всего лишь в чине титулярного советника и без гроша в кармане. Он просил выделить ему денег для приобретения зимней одежды по выходе из Петропавловской крепости, и ему было выдано сто рублей[34]. Однако в просьбе о защите диссертации Данилевскому бы­ло «высочайше» отказано, и было еще раз дано указание о немедленной высылке его по назначению[35]. Только три дня было предоставлено Данилевскому на пребывание в Петербурге.

П. П. Семенов-Тян-Шанский пишет в своих воспоминаниях о стра­шном потрясении, пережитом им уже в Вологде, когда был объявлен невероятно суровый приговор остальным петрашевцам: смертной каз­ни подлежал 21 человек. Причем, как известно, была строго соблюдена вся обрядовая сторона смертной казни на Семеновском плацу в Пе­тербурге 23 декабря 1849 г. Одетые в смертные рубахи, привязанные к столбам с завязанными глазами, петрашевцы лишь в последнюю мину­ту узнали о замене смертной казни каторгой. Вероятно, автор мемуаров вспомнил, что сам он тоже несколько раз посещал «пятницы» Петрашевского, да и его брат был там однажды. Данилевский на вопрос след­ствия: кто посещал собрания у Петрашевского, «припоминал» 17 чело­век, но Семеновых не назвал. Хотя оба брата упоминаются, например, в показаниях М. В. Петрашевского и А. П. Баласогло как эпизодически посещавшие эти собрания[36]. Поэтому дрогнуло сердце и у очень впе­чатлительного, но умеющего скрывать свои чувства Н. Я. Данилевского, который значительно чаще упоминался в показаниях арестованных как активный и самый талантливый проповедник учения Фурье, как знаток не только естественных наук, но и «всех социальных систем»[37].

Жизнь в Вологде, разумеется, не могла ни в какой мере удовлетво­рить интеллектуальных и духовных запросов Н. Я. Данилевского, хотя он аккуратно исправлял в губернском правлении свои скромные обязанно­сти чиновника особых поручений, главным образом статистика и пере­водчика. В Петербурге, однако, о нем как о подающем большие надежды ученом не забывали.

3 апреля 1850 года по инициативе Вольного экономического об­щества бывший председатель Военно-судной комиссии В. А. Перовский обратился с просьбой к начальнику Третьего отделения графу А. Ф. Орло­ву исходатайствовать у Императора разрешение Данилевскому завершить изыскания в Тульской, Орловской и Рязанской губерниях, с тем чтобы по окончании этих работ вернуться в Вологду. Но 22 мая Император Николай «не изъявил на это Высочайшего соизволения»[38].

Однако судьба преподнесла Н. Я. Данилевскому в Вологде и бесцен­ный подарок. Летом 1850 года он обратился с просьбой к П. П. Семенову-Тян-Шанскому при его поездке в деревню навестить Веру Николаевну Беклемишеву, которую продолжал «пламенно и беспредельно любить», чтобы выяснить ее отношение к нему, Данилевскому, после всего с ним случившегося. Сам он «по своей прежней деликатности» не решался «напомнить ей о тех отрадных для него надеждах, которые она возбудила в нем при их последнем свидании». Объяснение состоялось. П. П. Семенов-Тян-Шанский еще раз услышал, что Вера Николаевна давно полюбила его друга, видела в нем «необыкновенное сочетание чис­той, можно сказать, детской души и высокого, истинно философского ума». Она призналась, что избегала объяснений, ибо при его «почти дет­ской наивности» и «при его полном незнании женщин» результатом тако­го объяснения мог быть только брачный союз, а она боялась, что в таком случае это нарушит «его подготовку к блестящей научной деятельности, к которой его призывала необыкновенная его талантливость, громадная эрудиция, трудоспособность и замечательный логичный ум»[39]. Она заявила, что теперь посчитала бы себя счастливой соединить свою жизнь с ним, если этот брак облегчит его судьбу, и что постарается всегда быть преданной и любящей женой.

Вскоре, после непродолжительной переписки с Данилевским, к удивлению местного «бомонда», «генеральша Беклемишева», продав свое имущество, приехала в Вологду и обвенчалась «с нравственно без­укоризненным, но едва не приговоренным к смертной казни Н. Я. Дани­левским»[40].

Счастье, однако, было недолгим. Не прошло и года – В. Н. Бекле­мишева скончалась от холеры. Потрясение от этого горя, которое Дани­левский считал «самым жестоким» в его жизни, было настолько велико, что во второй брак он вступил только через девять лет, в 1861 году, женившись на дочери близкого ему человека Александра Павловича Межакова – Ольге (1838–1910), которая родила ему шестерых детей.

В Вологде, кроме исполнения своих текущих рутинных обязанно­стей чиновника по особым поручениям при губернаторе, Н. Я. Данилев­ский находил время и для научных занятий. Он написал две научные работы: «О движении народонаселения в России» (СПб., 1851. 247 с.) и «Климат Вологодской губернии» (СПб., 1853. 226 с.). Географичес­кое общество за первую работу присудило ему большую премию Жукова, а за вторую – малую золотую медаль.

Все это время Третье отделение не спускало своего тайного ока с Данилевского. На запрос в начале 1851 года начальника Третьего от­деления А. Ф. Орлова о поведении бывшего заключенного Петропавлов­ской крепости вологодский губернатор 29 января ответил, что Данилев­ский «ведет себя хорошо и образа мыслей похвального, а потому признан заслуживающим облегчения его участи»[41]. В результате последовали некоторые послабления.

Данилевский был выслан в Вологду, хотя и на службу, но без права покидать этот город. В этом же году тяжело заболела его мать, проживав­шая в г. Вознесенске (предположительно в Херсонской губернии). Зная, что вопросы, связанные с его судьбой, решаются непосредственно рос­сийским Императором, Данилевский за разрешением на поездку к матери обратился прямо к Николаю I. Указав, что мать постигла болезнь, оста­вляющая мало надежд на выздоровление, он очень просил дать ему воз­можность в последний раз увидеть ее, «доставить ей последнюю радость в жизни и получить ее, может быть, последнее благословение» и услы­шать из ее уст прощение за причиненные ей «горести»[42]. Просьба Данилевского была удовлетворена.

27 июля 1852 года Оренбургский и Самарский генерал-губернатор послал ходатайство А. Ф. Орлову с просьбой перевести Н. Я. Данилевского на службу из Вологодской в Самарскую губернию, указав при этом, что он знает «сего чиновника с весьма хорошей стороны», что наблюдавший за ним в Вологде тайный советник Волховской «отзывается о нем самым лестным образом» и что Данилевский «с большею пользою и в служеб­ном, и в ученом отношении может быть употреблен в Самарской губер­нии»[43]. В ходатайстве упоминались отличные отзывы Вологодского начальства о работе Данилевского.

Тем не менее по требованию царя Третье отделение 31 июля запра­шивает еще один отзыв о Данилевском непосредственно от Вологодско­го губернатора. 9 августа 1852 года губернатор направил управляющему делами Третьего отделения Л. В. Дубельту подробный отзыв, в котором, между прочим, говорилось, что Данилевский «ведет себя примерно, зани­мается статистическим описанием Вологодской губернии и с особенной страстью ботаникою, не имеет времени быть в обществе, которое, впро­чем, его и не принимает. Г. Данилевский имеет фундаментальные сведе­ния в естественных науках и при хорошем своем поведении, конечно, может быть употреблен с большею пользою для службы»[44].

Наконец, царь в резолюции на докладе А. Ф. Орлова от 16 августа 1852 года согласился на перевод Данилевского в Самарскую губернию, но с непременным условием, «чтобы был под строгим наблюдением по­лицейским там, где будет находиться»[45]. Это указание неукоснительно соблюдалось, и только в день коронования на российский престол нового Императора Александра II, 26 августа 1856 года, секретным распоряже­нием Данилевский был «освобожден от надзора»[46]. Но Данилевский мог и не знать об этом благодеянии.

В канцелярию самарского гражданского губернатора Н. Я. Данилев­ский был перемещен 3 ноября 1852 года. Уже 6 апреля 1853 года Русское географическое общество обратилось к А. Ф. Орлову с ходатайством от­командировать его в совместную с Министерством государственных имуществ экспедицию по изучению состояния рыболовства на Волге и Ка­спийском море[47]. После очередных запросов и секретной переписки о ха­рактере причастности Данилевского по «делу Петрашевцев» он 18 ию­ня 1853 г. по «Высочайшему повелению» был «командирован в ученую экспедицию под начальством К. М. Бэра для исследования рыболовства на Волге и Каспийском море»[48].

Эта экспедиция, продолжавшаяся четыре года, была знаменательна тем, что Н. Я. Данилевский блистательно проявил себя в новой для себя отрасли естествознания – ихтиологии. В течение 18 лет – до 1871 года – одна ихтиологическая экспедиция в его жизни сменялась другой. Причем во всех последующих экспедициях уже не Бэр, а он выступал в роли руководителя.

Он исследовал рыбные запасы и промыслы в реках Волге и Урале, в Каспийском, Черном и Азовском морях, в дельте Кубани, в Белом море и в водах Архангельской губернии, в Псковском и Чудском озерах, словом – в большинстве водоемов европейской части России.

Результатом проведенных исследований явились его многочислен­ные научные отчеты и труды о видах рыб и рыбных запасах в ука­занных водоемах, имевшие большую практическую ценность для ры­боловства. Они были изданы Министерством государственных имуществ в многотомном «Исследовании о состоянии рыболовства в России с 1860 по 1875 годы». Назовем лишь те тома, которые были написаны Н. Я. Да­нилевским: «Описание уральского рыболовства» (Т. III), «Статистика ка­спийского рыболовства» (Т. V), «Рыбные и звериные промыслы в Бе­лом и Ледовитом морях» (Т. VI), «Описание рыболовства на Черном и Азовском морях» (Т. VIII), «Описание рыболовства в северо-западных озерах» (Т. IX). Кроме того, этой тематике посвящены были и некото­рые отдельно изданные работы Данилевского: «Разбор проекта Каразина об устройстве рыболовства в Каспийском море и изложение начал, ко­торые должны быть положены в основание» (Астрахань, 1862). «Про­ект устройства Каспийского и Волжского рыболовства, составленный Н. Данилевским» (Астрахань, 1862), «О мерах к обеспечению народного продовольствия на крайнем Севере России» (СПб., 1869), «Исследование о Кубанской дельте» («Записки Императорского Русского Географичес­кого общества». Т. II. СПб., 1869). За последнюю работу Русское гео­графическое общество присудило автору высшую награду – «Большую Константиновскую медаль».

Все эти работы обнаруживали фундаментальность проработки те­мы, обилие научных данных, тщательно проанализированных и систе­матизированных, логично и занимательно изложенных хорошим литера­турным языком, – каждая из них могла бы быть диссертацией. К тому же выступил в них Данилевский как рачительный экономист-практик, оза­даченный патриотическим чувством, заботой о благе России. Отмечая, что Россия обладает огромными рыбными богатствами в своих реках, озе­рах и морях, Н. Я. Данилевский настойчиво проводил мысль о бережном отношении к этим богатствам, об опасностях их утраты из-за хищни­ческих промыслов, из-за вырубки лесов по берегам рек и их обмеления из-за этого. Фактически он выступал в этих работах не только как ихтио­лог, но и как эколог, а во многом как экономист и как государственный деятель, а также как юрист. Все законодательство о рыболовстве и рыб­ных промыслах в России во второй половине XIX века было разработано на основе предложений Н. Я. Данилевского.

По его отчету «О мерах к обеспечению народного продовольствия на крайнем Севере России», опубликованному в «Правительственном вестнике» в 1869 г., было принято постановление Комиссии, специаль­но учрежденной для рассмотрения этого отчета из представителей трех министерств: внутренних дел, государственных имуществ и финансов. В него были включены все тщательно обоснованные Данилевским пред­ложения. Ввиду недостатка в Архангельской губернии земель, удобных для землепашества, крестьянам было разрешено беспрепятственно расчищать участки лесов под пашни и сенокосы и располагать при этом льго­тами переселенцев. Было решено построить Вятско-Двинскую железную дорогу, способствовать развитию среди крестьян лесных и морских про­мыслов, особенно рыболовства. Для развития мореплавания Комиссия постановила всячески защищать торговые права поморов, обеспечивать их кредитом. Были учреждены мореходные училища в Архангельске, Кеми и Суме. Устанавливалось пароходное сообщение между Норвегией, Мурманским берегом и Архангельском. Норвежцам запрещалось рыбо­ловство ближе 10 верст от русских берегов. Был намечен ряд мер для «рус­ской колонизации» берега Белого моря от Мезенского залива до Чешской Губы – для развития в крае солеварения. Приняты были меры для умень­шения податей с «сельского сословия». Выполнение этого постановле­ния, разработанного на основе предложений Н. Я. Данилевского, должно было «прочным образом обеспечить благосостояние жителей крайнего Севера России»[49].

Служебное положение Данилевского, а вместе с тем и материаль­ное, в результате его неустанных трудов стало с каждым годом улучшать­ся. С 5 октября 1857 года он получал жалованье чиновника, с 7 марта 1858 года – инженера Департамента сельского хозяйства Министерства государственных имуществ[50]. В 1862 году он был уже статским со­ветником и членом Ученого комитета этого Министерства с денежным содержанием до 2 тысяч рублей в год. В 1866 году его назначили инспек­тором сельского хозяйства того же Министерства с сохранением права участия в заседаниях Ученого совета. Его общий оклад вместе со «столо­выми» стал составлять уже 3248 рублей. Если учесть, что примерно из 40 тысяч российских чиновников в гражданских ведомствах в те годы только около 2 тысяч получали оклады свыше 5 тысяч рублей в год, то денеж­ное содержание Данилевского можно считать неплохим, хотя и далеко не роскошным для его большой семьи.

13 марта 1868 года в связи с завершением «ревностных трудов» по исследованию рыболовства в Черном и Азовском морях Н. Я. Дани­левский был удостоен чина Действительного статского советника[51], а в 1874 году по совокупности трудов в Министерстве государственных имуществ он был произведен в Тайные советники. Так постепенно, шаг за шагом за 25 лет службы Данилевский поднялся в Табели о рангах с 9 класса в 1849 году (Титулярный советник) до 3-го класса в 1874 году. Тайных советников в российских гражданских ведомствах насчитывалось в то время всего около 500 человек.

Это был значительный прорыв наверх бывшего узника Петропав­ловской крепости. Власти, насильственно прервавшие его восхождение в большую науку, не позволившие ему защитить даже готовую магистер­скую диссертацию, не смогли удержать от самореализации его бьющий через край исследовательский талант в чисто прикладной области.

Но удовлетвориться занятиями ихтиологией Данилевский не мог. Огромный энциклопедический запас знаний требовал выхода. Причем этот запас отнюдь не иссякал, а, наоборот, неуклонно пополнялся из-за его неуемной жадности к научным поискам истины в самых разных от­раслях знаний и практической человеческой деятельности. В его научном росте, в повышении уровня энциклопедизма, в его познаниях и мышле­нии неоценимую роль сыграла его работа в первой каспийской экспе­диции под руководством академика Карла Максимовича Бэра. Весной 1853 года, когда каспийская экспедиция, состоявшая всего лишь из пяти человек, начинала свою четырехлетнюю исследовательскую работу, К. М. Бэру исполнился уже 61 год. Это был маститый ученый, извест­ный не только в России, но и в Европе. Им было уже открыто яйцо млекопитающих, в связи с чем он был избран членом-корреспондентом Санкт-Петербургской Академии наук. Уже было написано два тома все­мирно известного труда «История развития животных», за первый том которого он был избран в 1828 году действительным членом вышеназванной Акаде­мии. За плечами у него было уже 11 лет чтения лекций по сравнитель­ной анатомии в Петербургской медико-хирургической Академии, с 1841 по 1852 год. При активном участии Бэра в 1845 году было образовано Русское географическое общество, а в 1860 – Русское энтомологическое общество, первым президентом которого он был избран.

К. М. Бэр был ученым-естественником широкого профиля. Он оста­вил заметный след в развитии медицины, анатомии, эмбриологии, зоо­логии, биологии, энтомологии, ихтиологии, ботаники, географии, этно­графии, антропологии, геологии, палеонтологии. В России его почитали как продолжателя традиций энциклопедизма в науке. Российская Акаде­мия наук учредила при его жизни премию его имени за лучшие труды в области биологии, которая должна была присуждаться каждые три го­да. Первым ее получил И. И. Мечников. 18 августа 1864 года Российская Академия наук торжественно отметила 50-летний юбилей его научной деятельности. Он был избран почетным членом Академии наук с пра­вом голосования. В честь юбиляра была отлита медаль с его профилем и надписью «Orsus ab ovo hominem homini ostendit» («Начав с яйца, он показал человеку человека»). Юбилейная книга, посвященная биографии ученого, была издана в 1865 году сначала ограниченным тиражом в 400 экземпляров, в следующем году переиздана в Петербурге, а в 1886 году – за границей. В 1867 году он ушел на пенсию, которая была пожизненно определена в 3000 рублей в год, в чине Тайного советника с орденом Анны первой степени. Через десять лет после его смерти, в 1886 году, в тогда еще российском городе Дерпте (Тарту), где он жил последние годы, был поставлен ему памятник, выполненный А. М. Опекушиным.

О том, что уже при жизни К. М. Бэр получил как ученый миро­вую известность, свидетельствует и тот факт, что даже Ч. Дарвин в своем «Происхождении видов» признал огромный авторитет в науке «ученого-зоолога К. М. Бэра»[52]. И, фактически признав его приоритет в утвер­ждении и развитии идей эволюции животного мира, Ф. Энгельс поставил его имя рядом с именами Дарвина и Ламарка[53]. Хотя надо сразу ого­вориться, что отношение самого К. М. Бэра к Дарвину и его учению было далеко не однозначным. Бэр был, особенно на раннем этапе, как и Дар­вин, эволюционистом, трансформистом, т. е. признавал переход от низ­ших форм жизни к более высоким, но до определенного предела. По­степенно его взгляд на эту проблему менялся. За этим просматривалось явное несогласие с дарвиновской концепцией происхождения человека от обезьяны. «К старости Бэр стал принимать эволюцию в более огра­ниченных пределах и отвел человеку особое место в природе. Он стал допускать эволюцию лишь внутри определенных групп животного ми­ра»[54]. К. М. Бэру были возданы большие почести и в советское время. По случаю 100-летия со дня избрания Бэра членом Российской Акаде­мии наук в 1928 году было устроено торжественное заседание АН СССР. Юбилейную комиссию возглавлял В. И. Вернадский, который называл К. М. Бэра «великим мудрецом»[55].

Энциклопедистом К. М. Бэр был не только в естествознании, а в са­мом широком смысле этого слова. После ухода на пенсию он выпустил в 1873 году в Петербурге сборник своих «Речей и статей», в котором бы­ло немало мыслей об истории, об историческом процессе. Он выступал за применение строгого метода естествоиспытателя в области историчес­ких наук. Придавал огромное значение географическому фактору в харак­теристике страны, ее хозяйственного и бытового уклада, народной психо­логии. «На географию Бэр смотрел как на необходимую составную часть всесторонней истории человечества»[56]. И очень важно в связи с этим отметить его мысль, что «на лице земли написаны не только законы рас­пространения органических тел, но отчасти и судьбы народов»[57]. Здесь явно видны проявления органицизма, проникавшего в те годы в истори­ческую мысль, в методологию исторической науки. И в этом отношении он был, несомненно, единомышленником Н. Я. Данилевского.

К. М. Бэр под впечатлением происшедших на его глазах револю­ционных бурь в Европе 1848 года пришел к твердому убеждению, что общественный прогресс возможен лишь как движение вперед без всяких революционных потрясений. «Всякую излишнюю торопливость в этом деле он сравнивал с перегревом яиц в своем инкубаторе, что могло по­губить зародышей»[58].

Свою научную деятельность он рассматривал как патриотическое дело служения своей родине – России. Вся она была направлена на то, чтобы разведать подлинные необъятные природные богатства России, сохранить и приумножить их, мобилизовать производительные силы страны на благо ее населения, добиться экономического роста. В этом от­ношении он видел Россию громадной и малоизученной страной. Отсюда его стремление в своих научных интересах полностью переключиться на географические исследования, на организацию научных экспедиций.

До первой совместной с Н. Я. Данилевским экспедиции на Волгу и Каспий К. М. Бэр совершил уже целый ряд экспедиций по изучению природы России, ее географии, флоры и фауны. Первой была экспедиция в 1837 году (Данилевский только поступил в лицей) на Новую Землю, которая характеризовалась позднее как целая эпоха в изучении россий­ского Севера. «Новая Земля была исследована Бэром в топографическом, метеорологическом, геологическом, ботаническом и зоологическом отно­шениях, причем Бэр не ограничился сбором коллекций, но сделал и об­щие биологические выводы важного значения относительно характера фактической жизни на крайнем Севере»[59]. Он собрал коллекцию по­чти из всех видов растений (135 из 160), которые в то время произрастали на Новой Земле. Не менее успешными были его экспедиции на Чудское озеро (1851–1852 гг.) и на берега Балтийского моря (1852 г.), проведен­ные по предложению министра государственных имуществ, известного реформатора П. Д. Киселева с целью изучения состояния и перспектив русского рыболовства.

И вот с этим выдающимся ученым, обладавшим энциклопедичес­кими познаниями и мировой известностью, Н. Я. Данилевский прорабо­тал бок о бок в очередной его экспедиции, на Волгу и Каспийское море, в течение четырех лет, с 1853 по 1856 год. Хотя сам Н. Я. Данилевский уже и обладал к этому времени немалым научным кругозором, общение с К. М. Бэром было для него еще одним университетом, а точнее – свое­образной докторантурой в его научной подготовке. Не случайно в сво­ей последней работе «Дарвинизм», не раз ссылаясь на научные труды К. М. Бэра, Данилевский относит его к наивысшим научным авторитетам в истории всемирной науки, называет его «корифеем науки», выдаю­щимся натуралистом-философом. Есть свидетельства, что и К. М. Бэр высоко ценил молодого талантливого ученого. По существу, он был его правой рукой во всех предприятиях экспедиции, в преодолении всех ее трудностей. А трудностей было немало. Малочисленность состава экспе­диции не соответствовала объему поставленных перед нею задач. Сказы­валась и скудость ее оснащения. Из-за отсутствия железных дорог и па­роходного движения передвигаться приходилось в санях, на тарантасах и верхом на лошадях, верблюдах, пешком, на беспалубных лодках. Ноче­вать нередко приходилось в грязных, кишащих насекомыми постоялых дворах и избах. И вот: «При таких условиях Бэру при помощи Дани­левского, бывшего его правой рукой, удалось поставить исследования, которые современной наукой по праву считаются классическими»[60]. Хотя непосредственной целью экспедиции было исследование рыболов­ства в бассейне Волги и ее притоков, в Каспийском море и во впадающих в него реках, Бэр поставил перед ней более широкую задачу целостного географического и гидрологического исследования каспийского водоема.

Во время своего первого плавания по Каспию члены экспедиции, в том числе Н. Я. Данилевский, посетили селение Ново-Петровск на по­луострове Мангышлак, где в то время находился в ссылке рядовой Т. Г. Шевченко, «встретивший теплое, участливое отношение со стороны экспедиции»[61].

В первый год работы экспедиция изучила состояние рыболовства на Волге, добычу соли на озерах Эльтон и Баскунчак. Обследовав тюле­ний промысел на Каспии и рыбный промысел в устье Волги, экспеди­ция зафиксировала уменьшение улова рыбы по причине «беспощадного грабежа Волги и моря». В течение второго года было изучено рыбное хозяйство северного Каспия, промыслы тюленей на тюленьих островах, красной рыбы и сельди в низовьях Волги. Экспедиция пришла к выводу, что использование волжской сельди, которую тут называли «бешенкой», только для вытапливания из нее технического жира было в высшей сте­пени неразумно, что после посола она по полезности и вкусовым ка­чествам ничуть не уступает завозимой в Россию «голландской сельди». В третий год было проведено обследование персидского прибрежья Ка­спия и высокогорного озера Гохча в Грузии. И, наконец, четвертый год был посвящен изучению западного берега Каспия, терского рыболовства и рыбного хозяйства на реке Урал.

В «Автобиографии» К. М. Бэра прослеживаются штрихи, которые свидетельствуют об особом доверии академика к Н. Я. Данилевскому. В одном месте он пишет, что, когда в Камышине на некоторое время экспедиция разделилась, чтобы обследовать разные участки Приволжья, он взял себе в спутники Данилевского, проехал с ним на соленые озера Эльтон и Баскунчак, чтобы пронаблюдать за добычей соли. В другом случае Бэр сообщает: «Я совершил с Данилевским еще одну поездку су­хим путем вдоль Волги до Камышина с целью ознакомиться с характером берегов, осмотреть две замечательные, изолированно стоящие возвышен­ности близ Камышина, состоящие из кварцевых пород и с отпечатками древесных листьев новейшего происхождения». А о заключительном эта­пе экспедиции среди прочего отмечает: «Данилевский оставался в Тиф­лисе после моего отъезда в декабре 1855 г., чтобы использовать архив за последние восемь лет рыболовной аренды на Куре. В Астрахань он возвратился лишь в марте 1856 года и был затем послан на реку Урал, с которой мы раньше ознакомились лишь при кратковременном посе­щении ее устья. Данилевский не только подробно обследовал всю дельту Урала, но и подымался вверх по всей реке, вплоть до Оренбурга»[62].

Разумеется, общение это очень много давало для научного роста Н. Я. Данилевского. Он имел уникальную возможность наблюдать в дей­ствии лабораторию личного труда великого естествоиспытателя. Ведь именно в ходе этой экспедиции К. М. Бэр сделал открытие, которое за­тем вошло в школьные учебники всего мира под названием «закон Бэра» и которое он впервые обнародовал в «Бюллетене» Российской Академии наук. Опубликованный в 1948 году в «Научном наследстве» (Т. 1) «Кас­пийский дневник» К. М. Бэра дает представление, как постепенно зрела мысль академика о том, что меридиональные реки северного полушария дают отклонения в сторону правого берега, а южного – в сторону левого.

О большом доверии К. М. Бэра к Н. Я. Данилевскому свидетель­ствует и такой факт. Многие свои труды, которые он писал на не­мецком языке (боясь неточностей формулировок на русском, так как знал его лишь на разговорном уровне), он просил переводить на рус­ский язык именно Данилевского. Данилевский перевел следующие боль­шие работы К. М. Бэра: четыре части труда «О каспийском рыболов­стве», опубликованного в «Журнале Министерства государственных имуществ» за 1854, 1855 и 1856 гг.; «Ученые заметки о Каспийском мо­ре и его окрестностях» («Записки Русского географического общества»,1858. кн. XI); «Отчет экспедиции для исследования Каспийского рыбо­ловства за 1855 год» («Журнал Министерства государственных имуществ», 1859. Ч. LXX и LXXI). Все отчеты по рыболовству Русское географическое общество постановило издать в виде отдельного тома и редактирование его поручить Н. Я. Данилевскому, «известному в ученом мире своими за­мечательными естественноисторическими трудами и сопутствовавшему К. М. Бэру в его экспедиции»[63].

Результаты этой первой для Н. Я. Данилевского экспедиции были огромны как в научном, так и в прикладном, народно-хозяйственном значении. Экспедиция определила на пространствах Каспия и прилега­ющих к нему водоемах экологические условия существования промысло­вых рыб (весенний ход рыбы в реки, места нереста и зимнего залегания и т.д.), выяснила причины колебания их численности: «Рыбе не да­вали размножаться, всячески преграждая ей путь в место икрометания и при этом хищнически истребляя ее»[64]. Важной частью практических выводов явилась настойчивая рекомендация перестать транжирить волж­скую сельдь, употребляя ее только для получения технического масла. В то время как правильно посоленная сельдь, о чем говорилось выше, оказалась совершенно конкурентной с импортной, которую стало трудно завозить в связи с Крымской войной и обострением отношений с европейскими странами.

Мотив патриотического служения государству российскому посто­янно присутствовал во всех деяниях К. М. Бэра, и это было еще одной особенностью атмосферы экспедиции под его руководством. Один из его сотрудников, также будущий российский академик Ф. В. Овсянников, так отзывался о нем: «Редко приходилось встречать людей, которые так были бы преданы России и ее интересам, как он»[65]. И не только чувство долга перед российским государством проявилось в подвижнической на­учно-практической деятельности К. М. Бэра, но и его глубокое уважение к русскому народу. Он отмечал его высокие моральные качества, его поражала, например, необыкновенная честность северных поморов.

Когда английский журнал «Atheneum» поместил статью о «варвар­стве простонародья» как главной помехе для организуемых правитель­ством научных путешествий в России, К. М. Бэр пришел в негодование и дал отповедь английскому автору. В газете «St-Petersburgische Zeitung» (1839. № 32) он обвинил английский журнал в распространении заве­домой лжи. Бэр заявил, что не знает ни одного случая, чтобы научная экспедиция в России была бы загублена по этой причине. «Наоборот, – объясняет он, – простые русские люди почти всегда пролагали пути на­учным изысканиям. Вся Сибирь с ее берегами открыта таким образом. Правительство всегда лишь присваивало себе то, что народ открывал. Таким образом присоединены Камчатка и Курильские острова. Только позже они были освоены правительством»[66]. Трудности бездорожья, как и многие другие препятствия в своих экспедициях, Бэр не раз пре­одолевал только при помощи простых русских людей. Свидетелем такого рода проявлений был неоднократно и Н. Я. Данилевский в течение 18 лет, проведенных в экспедициях, и это укрепляло в нем веру в самобытные духовные и нравственные достоинства своего народа.

Данилевский никогда не замыкался в своей узкой специальности ботаника. В силу своей энциклопедической образованности и необычай­ной любознательности он проявлял интерес и к истории, и к экономике, и к географии, и к этнографии и т. д., всюду стараясь найти истинный ответ на самые трудные вопросы. Причем, как отмечал К. Н. Бестужев-Рюмин, Данилевский «никогда не принимался за вопрос, хотя бы по-видимому и далекий от обычного круга его занятий, не изучив его осно­вательно»[67]. В результате в каждой статье, выходившей из-под его пе­ра, проявлялись «обширность и основательность знаний» и оригиналь­ность решения научной задачи. В перерывах между экспедициями он выступал в печати по разнообразным научным проблемам всегда с новы­ми идеями. Возьмем для примера его статьи по экономическим вопро­сам: «Несколько мыслей по поводу упадка ценности кредитного рубля, торгового баланса и покровительства промышленности» (впервые опу­бликована в еженедельном петербургском журнале «Торговый сборник», 1867. №№ 4, 5, 11, 13, 18, 20, 22) и «Несколько мыслей по поводу низкого курса наших бумажных денег и некоторых других экономических явлений и вопросов» («Русский вестник», 1883. №№ 8, 9). Для них харак­терно профессиональное владение русской и зарубежной теоретической литературой по затронутым проблемам, статистикой и всеми тонкостями правительственной финансовой и внешнеторговой политики и, нако­нец, высокая степень аргументированности в отстаивании курса на по­кровительство отечественным производителям промышленной и сель­скохозяйственной продукции. Прочитав последнюю из указанных статей Данилевского в «Русском вестнике», И. А. Вышнеградский, по словам Н. Н. Страхова «один из ученейших людей в Петербурге», «изучил ее», так как увидел в ней «в первый раз» совершенно ясное доказательство необходимости для России покровительственной системы[68].

Вскоре, в 1887 году, став министром финансов, Вышнеградский фактически провел в жизнь все рекомендации, содержащиеся в статье скончавшегося к тому времени Данилевского, усилил протекционизм, укрепил финансовую систему, осуществил ряд мер по ликвидации дефи­цита в бюджете.

Возьмем совершенно другую, чисто гуманитарную область науки – филологию, а точнее – языкознание. В 1869 году Н. Я. Данилевский на­писал две работы: «Несколько мыслей о русской гео­графической терминологии» («Записки Русского географического обще­ства по общей географии», 1869. Т. II) и «Дополнение к опыту областного великорусского словаря» (СПб., 1869). В первой затрагивается топони­мическая проблема и выдвигается один из вариантов ее решения. Да­нилевский обратил внимание на то, что для одних и тех же или очень близких географических явлений существует множество местных обозна­чений. То, что в Прикаспии астраханец называет «ильменями», житель Причерноморья именует «лиманами». В общем, это и в том и в другом случае – вместилище стоячей воды, понятийного различия между эти­ми словами нет. Автор приводит и другие подобные синонимические ряды, например: «пролив», «гирло», «салма», «шар». Или: «мыс», «лби­ще», «нос», «наволок», «стрелка», «коса». Или: «залив», «губа», «бухта», «култук», «кут», «фиорд», «проран». Или: «плоскогорье», «плато», «яйла» и т. д. Данилевский считает, что если местное население вправе имено­вать те или иные природные явления исходя из устоявшихся привычек, то в науке такой разнобой для обозначения одних и тех же явлений недо­пустим. Ученые должны оперировать одними и теми же универсальными понятиями, чтобы понимать друг друга.

Как всегда, Н. Я. Данилевский не только ставит научную проблему, в то время довольно актуальную, но и предлагает ее решение. При этом он исходит из принципа максимального приспособления к естественному процессу развития языка, из принципа ненавязывания ему каких-либо придуманных, искусственных схем. Он предлагает, во-первых, употре­блять для научных географических терминов слова, уже существующие в языке. Во-вторых, принимать за основу те слова, которые озвучивают особенности географического явления, добиваясь, чтобы общеупотреби­тельное значение слова совпадало с научным. В-третьих, избирать то слово, которое имеет преимущественное распространение в стране.

Руководствуясь этими принципами, он полагает, что можно сохра­нить в научном языке оба термина: и «лиман», и «ильмень», – но вкла­дывая в них несколько различное содержание. При этом имея в виду, что волжские «ильмени» – это по большей части пресноводные побоч­ные озеровидные расширения рукавов Волги, а кубанские «лиманы» – морские заливы со смешанной (речной с морской) водой, отделенные от моря косами. Именно с таким особым смысловым наполнением он и предлагал употреблять эти слова в науке. Этими принципами, счи­тал Н. Я. Данилевский, можно руководствоваться во всех случаях, отбирая народные географические названия «для перевода их в точные научные географические термины»[69].

В 50-х годах «Русское географическое общество» провело большую работу в области диалектологии. Под руководством выдающихся русских языковедов А. X. Востокова и И. И. Срезневского в 1852 году был издан «Опыт областного великорусского словаря», а в 1858 вышло из печати «Дополнение» к нему. В начале 60-х Отделение русского языка и сло­весности Академии наук в связи с тем, что Н. Я. Данилевский отпра­влялся в экспедицию к Белому морю, обратилось к нему с просьбой до­полнить «Областной великорусский словарь» диалектными словами Ар­хангельской губернии, не вошедшими в этот словарь и в «Дополнение» к нему. Данилевский, по заключению К. Я. Грота, исполнил это поруче­ние «с тою добросовестностью, какою отличается всякий труд истинного ученого. При этом он не ограничивался занесением недостававших слов, но также исправлял толкования уже записанных, стараясь объяснить их с большею полнотою или точностью. Таким образом, все количество как вновь записанных, так и переработанных им слов составило око­ло трехсот… Сверх того, наш путешественник включил в этот список и некоторые слова, подмеченные им прежде в других губерниях»[70]. По совокупности заслуг перед филологической наукой и публицистикой в 1876 году Н. Я. Данилевский был избран членом «Общества любителей российской словесности» при Московском университете.

Ознакомившись в 1881 году с работой К. Я. Грота «Моравия и ма­дьяры с половины IX до начала Х вв.» (тема защищенной К. Я. Гротом магистерской диссертации), Н. Я. Данилевский написал автору обстоя­тельное письмо, в котором не согласился с его предположением о марш­руте передвижения мадьяр со своей прародины, Урала, в Лебедию – в южнославянские земли между Доном и Днепром, и предложил свой, логически тщательно обоснованный вариант этого маршрута. Он пи­сал, что, если бы 80–100 тысяч угров двигались, как полагал К. Я. Грот, через муромские леса, они поумирали бы с голоду. Леса эти в то вре­мя были непроходимыми, а угры тогда были полукочевни­ками-скотоводами. Данилевскому представляется, что угры предпочли бы скорее двигаться из своей прародины, из района примерно Пермской или Вятской губернии, строго на юг – в район, занимаемый Уфим­ской и Оренбургской губерниями. Здесь, по предположению Данилевского, они сделали многолетнюю остановку, окончательно стали кочевниками и затем через Самарскую губернию перекочевали в Ле­бедию. И их временное поселение Константином Багрянородным бы­ло названо Лебедией, считает Данилевский, из-за буйно растущей здесь, в степях Прикрымья, лебеды. Покоренный неотразимой логикой раз­мышлений Н. Я. Данилевского, поразительной ясностью, четкостью, изя­ществом и остроумием их изложения, К. Я. Грот опубликовал это письмо Данилевского в «Записках Русского географического общества», признав высокую научную ценность замечаний автора. Затем в Петербурге, в том же 1881 году, вышла брошюра под названием «О пути мадьяр с Ура­ла в Лебедию. Заметки Н. Я. Данилевского и К. Я. Грота», приглашавшая ученых к размышлению над поставленной проблемой.

Наконец, значительная часть творческого наследия Данилевского, не связанного с его прямой специальностью ботаника, является публи­цистикой на политические, главным образом внешнеполитические, те­мы. Нельзя забывать, что Данилевский окончил Царскосельский лицей, и многие его питомцы, в том числе один из самых долголетних в России министров иностранных дел – А. М. Горчаков, посвятили себя внешне­политической деятельности. Данилевский и здесь показал себя не диле­тантом, а скорее профессионалом, внимательно следящим за всеми теку­щими внешнеполитическими событиями и дипломатическими акциями. В его жизни был эпизод, ярко свидетельствующий о его компетентности в этой области и, в который раз, о его феноменальной памяти. Во время рус­ско-турецкой войны 1877–78 гг. Турция стала угрожать высадкой десанта в Крыму. Н. Я. Данилевский и его семья жили в это время уже на южном берегу Крыма. Угроза стала в какой-то момент настолько реальной, что Данилевский переправил свою библиотеку и часть имущества за горный перевал Яйлы в деревню Байдары. Находясь длительное время без книг, он, тем не менее, написал две большие статьи для газеты «Русский мир»: «Конференция или даже конгресс» (1878. №№ 574, 575) и «Общеевро­пейские интересы» (1878. №№ 92, 98, 101). «Хотя при написании этих довольно обширных статей он не имел никаких пособий, обе они обнару­живают обычную его основательность: одна из них, например, заключает в себе подробный разбор пунктов парижского трактата 1856 года»[71]. Данилевский воспроизвел их по памяти.

Статьи его по внешнеполитическим вопросам отчасти развивают на конкретных фактах высказанные им идеи в книге «Россия и Европа». Но в основном это глубокий свежий анализ текущих событий между­народного положения России. Многие из этих работ, публиковавших­ся в журналах «Заря», «Русский вестник», «Русская речь», «Известия Санкт-Петербургского славянского благотворительного общества», в га­зетах «Русь», «Русский мир», вошли в посмертно изданный «Сборник политических и экономических статей» Н. Я. Данилевского (СПб., 1890).

В статье, опубликованной за семь месяцев до своей смерти, «Вла­димир Соловьев о православии и католицизме» Н. Я. Данилевский проде­монстрировал еще одну грань своей необъятной эрудиции – незаурядные познания в области истории религии. Характерен в этом отношении уже выбор двух эпиграфов к статье – оба взяты из работ А. С. Хомякова, мно­гие взгляды которого по вопросам православия и католицизма, все­мирной истории, роли в ней Европы, России и всего славянско­го мира, безусловно, импонировали Н. Я. Данилевскому. В данном слу­чае в связи со статьями В. С. Соловьева, появившимися в газете «Русь» и журнале «Известия Санкт-Петербургского славянского благотворитель­ного общества», Н. Я. Данилевский устами А. С. Хомякова напомнил В. С. Соловьеву, во-первых, что «истина не допускает сделок», а во-вто­рых, что «Запад никогда из-за горделивого пренебрежения к Востоку не решится признать, что Божественная истина столько лет охранялась отсталым и презренным Востоком»[72].

В этих статьях В. С. Соловьев в противостоянии католицизма и пра­вославия все более принимал «открыто сторону римского католичества», все отчетливее формулировал свою теократическую утопию. Поначалу В. С. Соловьев проводил мысль, вполне разумную и приемлемую для лю­бого христианина, в том числе и православного, – о необходимости при­мирения христианских Церквей, прежде всего католической и православ­ной. Но постепенно акценты в его статьях, в том числе в цикле статей «Великий спор» в «Руси», стали смещаться в сторону идеи объедине­ния Церквей, со все более нарастающей апологией Церкви католической, в особенности ее организации и иерархии. На это обратили внимание и рядовые читатели его статей, и тем более многие православные священнослужители, а впоследствии отмечали и многие исследователи творче­ства В. С. Соловьева, даже благожелательно к нему настроенные. Напри­мер, Василий Величко, близкий к В. С. Соловьеву его почитатель, в книге о его жизни и творчестве признавал, что В. С. Соловьев «в этот первый период проповеди вселенского объединения высказывается в пользу пре­доставления первенства именно римской Церкви, – и не только потому, что видел в ней преимущества самобытной организации, приспособлен­ной к развитию сообразно с мировым прогрессом, но и потому, что признавал за нею правоту в некоторых исторических и догматических спорах»[73].

Такой крен явно покоробил обе редакции – и «Известий Санкт-Петербургского славянского благотворительного общества», и «Руси». 1884 год оказался последним годом сотрудничества В. С. Соловьева в этих изданиях. Причем публикация последней части статьи «Великий спор и христианская политика» в «Руси» оказалась под вопросом. В завязав­шейся переписке с редактором «Руси» И. С. Аксаковым, который долго не соглашался помещать в газете четвертую часть работы В. С. Соловьева, посвященную вопросу о разделении Церквей, без основательной ее пере­делки, Соловьев упорно отстаивал свою позицию и старался ее обосновать[74].

Н. Я. Данилевский был единственным, кто выступил не только с протестом против новой проповеди В. С. Соловьева, но и дал научное обоснование своей позиции. На конкретном историческом материале он показал, что в 1054 году, вопреки утверждениям В. С. Соловьева, произо­шло не разделение Церквей, а отделение, отпадение католицизма от пра­вославия, которое было изначальной формой христианской религии. От­падение это началось еще с IX века, когда обнаружились противоречия между западной и восточной христианскими Церквами, а завершилось Ватиканским собором 1870 года, провозгласившим непогрешимость па­пы. Расхождение между католицизмом и православием выразилось, под­черкивает Н. Я. Данилевский, не в форме только, а в сущности символа веры, в содержании вероучения. Соловьев находил нормальным догмат Ватиканского вселенского собора: «Верую во единую святую католичес­кую и апостольскую Церковь, всецело передавшую свой существенней­ший атрибут быть органом познания Божественной истины единому лицу папы». Данилевский посчитал, что, претендуя на олицетворение собою всей Христовой Церкви, на первосвященничество, на исключительную царскую власть и на пророческую миссию, а также на полную непогре­шимость, папа Римский совершенно уничтожает в Церкви «всякую сво­бодную деятельность, осуждая ее на полное рабство». Он полагал, что та­кое уклонение от православия несет на себе оттенок еретичности. Мысль Данилевского сводилась к тому, что вполне праведное стремление к мир­ным отношениям с католической Церковью не должно сопровождать­ся уступками принципиального характера в вопросах веры. В связи с этим он приводит в пример стойкость Византии – ее решитель­ный отказ в борьбе с нашествием турок принять помощь Рим­ского католического мира в 1439 году при условии фактического отказа от православия. «Дряхлая Византия, – напоминал Н. Я. Данилевский, – показала всему миру пример духовного героизма. Она предпочла полити­ческую смерть и все ужасы варварского ига измене вере, ценою которой предлагалось спасение»[75].

Но Данилевский не ограничился анализом христианской догма­тики. Он уличал Соловьева в незнании всемирной истории, что про­явилось в его тезисе об изначальном, якобы еще в древности заявив­шем о себе, противостоянии «передового» Запада и «отсталого» Восто­ка и во многих частностях его исторических экскурсов. Вполне резон­но Н. Я. Данилевский отмечает, что на арене истории в Древнем ми­ре лидерами культуры были «Восток» – т. е. страны западной, южной и восточной Азии – и Египет. А так называемый «Запад» «был то­гда покрыт сплошным покровом варварства». Попутно он отвергает те­зис В. С. Соловьева о противоположности психологии «самодеятельного» человека Запада и подчиненного «сверхчеловеческой» силе человека Во­стока. Такой подчиненности сверхъестественным силам Н. Я. Данилевский не видит в китайцах, живущих «как раз на самом настоящем Востоке» и представляющих треть населения земного шара.

В. С. Соловьев увидел образец слияния единой Церкви и «едино­го человечества» в Римской империи, когда римские легионы «явились за Евфратом, а евреи Петр и Павел стали проповедовать новую религию на улицах вечного города». Н. Я. Данилевский напоминает Соловьеву, что «римские легионы никогда и близко не подходили к границам Индии; что за Евфратом их большею частью били и истребляли; что между Рим­скою империю и Индией лежал целый культурный тип Ирана, как раз вскоре после этого расцветший в новом блеске и славе; что, наконец, всемирная Римская империя (именно как всемирная. – Б. Б.) не более как метафорическое выражение, гипербола, и притом очень смелая»[76]. Напирающий на противоположность двух культур – Востока и Запа­да – Соловьев, отмечает Данилевский, никак не желает видеть, что в истории было несколько культур.

Из выступлений Н. Я. Данилевского в периодической печати, ко­торые иллюстрируют энциклопедическую широту их тематики и вместе с тем их основательность, фундаментальность и высокий интеллектуаль­ный уровень, следует также выделить его статью «Происхождение наше­го нигилизма», опубликованную в газете «Русь» 15 ноября и 1 декабря 1884 года, т. е. менее чем за год до его смерти. Статья эта, хотя и явилась всего лишь полемическим откликом на опубликованные в той же газете «Этюды господствующего мировоззрения» (15 августа 1884 г.) «раскаяв­шегося нигилиста» К. Толстого, носит проблемный, историко-философский характер.

Автор «Этюдов» посчитал, что нигилизм был реакцией на опошле­ние христианских идеалов «разными Иудушками и Тартюфами», что из-за бездумной проповеди этих идеалов и «сухой их катехизации» на них «наросла целая кора понятий, совсем христианству не свойственных». В результате, по мнению автора «Этюдов», молодежь 60-х годов с жад­ностью набросилась на материалистические и социалистические учения, пришла к атеизму, вульгарному материализму, к возвеличиванию стрем­ления к счастью как высшей цели жизни. Ложность этих новых идеалов, утверждал автор «Этюдов», со всей очевидностью обнаружилась, когда они распространились за пределы узкого круга интеллигенции и стали достоянием «передней»: «Обожание материи особенно пришлось по вку­су всем ворам и мерзавцам». Цинизм, попрание элементарных норм нравственности, подчеркивал автор «Этюдов», стали находить оправда­ние в судах и на страницах печати. Результатом новых идеалов, по его мнению, явилась «апатия и бессилие людей честных, смелость и на­хальство мошенников, разгул животных вожделений, одним словом – порнификация русского общества»[77]. Автор призывал отвергнуть эти «новые идеалы», которые продемонстрировали свою несостоятельность за каких-нибудь 30 лет, и вернуться к подлинным ценностям христиан­ских идеалов, насчитывающим 2000 лет.

Прежде всего, Н. Я. Данилевский опровергает тезис К. Толстого о том, что аморализм возник лишь «в передней», по мере распростра­нения новых идеалов из кабинетов интеллигенции в неинтеллигентную среду, где эти идеалы вульгаризировались. Нет, говорит Данилевский, сами распространители идей материализма и атеизма уже подверглись растлевающему воздействию своих воззрений, ибо они «ровно никаких нравственных начал в себе не содержат – разве только те, которые изла­гает Карлейль в своей философии свиней: “Что такое справедливость?” (и нравственность, можно прибавить) – “Моя собственная доля в сви­ном корыте, и никакой вашей доли”. – “Но что составляет мою до­лю?”… – “Моя доля, – хрюк, хрюк, – моя доля будет вообще то, что я могу захватить, не будучи повешен или сослан на каторгу”»[78].

Бурное распространение «новых» идей Н. Я. Данилевский не скло­нен относить ни на счет консерватизма в проповеди православной веры, ни на счет реформ 60-х годов, как это сделал К. Толстой. Он объяс­няет распространение нигилизма исключительно болезнью подражатель­ности Западу, широко распространенной в российской интеллигенции. Все новейшие теории, включая социалистические идеи Маркса и Лассаля, утверждает Данилевский, немедленно брались на вооружение, ста­новились очередной модой. Причем всякая бездумная подражательность по принципу: раз это самое последнее слово Запада, значит, самое вер­ное – всегда приводит к карикатуре, считает Данилевский. Имен­но такая окарикатуренная форма нигилизма, по его мнению, и возникла в России в 60-х годах. Именно это и «составляет сюжет комедии, разы­гранной нами на сцене истории, как, впрочем, и многие другие комедии и фарсы»[79].

Данилевский считает, что подлинно свое, «самобытное» явление ни­гилизма Запад действительно пережил на почве разочарования в христи­анских идеалах, там совершенно загрязненных, искаженных и опошлен­ных. Ибо Запад мог видеть, как были окатоличены своей собственной кровью литовцы, латыши и эсты в Прибалтике, огнем и мечом – на­роды новооткрытой Америки. Запад повидал крестовые походы против еретиков, костры инквизиции, расправу над гугенотами в Варфоломеевскую ночь, действия иезуитов, не гнушавшихся пускать в ход яд и кинжал против «врагов» Церкви, торговлю благодатью и продажу индульгенций, искупающих якобы и прошедшие, и настоящие, и будущие грехи. После религиозных войн между католиками и протестантами при заключении мирных договоров во Франции и Германии масса простонародья обя­зана была принимать то вероисповедание, которое исповедовал данный феодал-сюзерен.

Все эти факты, считает Данилевский, вполне могут объяснить, почему умы и сердца интеллигенции на Западе отвернулись от христи­анского идеала и почему там появился нигилизм.

Но русский, читая об этих фактах западной истории, «ошалев, ста­новится в тупик»: «До такой степени кажется ему это диким, непонят­ным, немыслимым, не вмещающимся в его сердце и ум, точно как если бы дело шло о происходящем на другой планете, а не у нас на зем­ле»[80]. Следовательно, делает вывод Н. Я. Данилевский, отталкивание от христианства и приобщение к нигилизму для русского православного человека является совершенно неестественным. Все это может происхо­дить с ним только из принципа подражательности. Тяга к народному иде­алу, который у каждого народа зарождается вместе с его языком, нашими нигилистами считается чем-то постыдным. Слово «доморощенный» при­обрело негативный смысл, а по отношению к идеалам воспринимается как что-то совершенно непотребное. И хотя общине, считает Данилевский, повезло больше, но и ее нигилисты стараются нарядить в формы запад­ного социализма.

Одну из причин подверженности русской интеллигенции «болезни нигилизма» Н. Я. Данилевский увидел и в том, что она, в отличие от фран­цузов, англичан, немцев, которые «любят все периоды своей истории», не испытывает любви к прошлому своей страны, «ибо подражательность необходимо предполагает отсутствие любви к своему».

В этой своей последней публичной беседе с читателем Н. Я. Да­нилевский пытается как бы уберечь страну от большой беды, которая придет, если ее интеллигенция не избавится от подражательности Запа­ду и не обратится к своим корням, к своей истории, к своей народной, национальной почве. Он сетует на то, что правительство давало полный простор западникам, которые со страниц газет и журналов, с высоты про­фессорских кафедр делали все возможное для придания подражательного характера нашей культуре, клеймили малейшие проявления самобытно­сти или стремления к ней как обскурантизм и косность. В то же время, издания славянофилов всячески преследовались. Одно за другим были закрыты их издания: «Москва» (1857), «Парус» (1859), «День» (1861–1865), «Москвич» (1867–1868). Н. Я. Данилевский считает, что, если бы славя­нофилам была предоставлена равная с западниками свобода в издании газет и журналов, нигилизм не получил бы в России столь широкого распространения. А между тем цензура «яростно преследовала» то единственное направление, которое служило противовесом подражательно­сти, а следовательно, и нигилизму. Цензура давала полную свободу лишь тем оппонентам западников, которые придерживались так называемо­го «казенного направления» и которые, по словам Данилевского, «своею бездарностью, тошноту вызывающим подобострастием, льстиво­стью и лживостью тона, в сущности, служат тому же делу, что и запад­нические органы печати, выгодно оттеняя их собою» [81].

По существу, в статье довольно отчетливо прозвучало предостере­жение: судьба России будет зависеть от того, будет ли дана возможность в полной голос говорить о своей позиции патриотически настроенной интеллигенции.

***

То, что было выше упомянуто из написанного Н. Я. Данилевским, уже может вызвать вопрос, когда же он это все успевал, с 1849 г. находясь в постоянных длительных экспедициях и составляя многочисленные от­четы по ним почти в течение всей своей трудовой жизни. Но удивление должно еще больше возрасти, ибо мы не назвали его статьи (их боль­шинство) по внешнеполитическим вопросам, а главное, два больших труда Н. Я. Данилевского – «Россия и Европа» и «Дарвинизм. Критиче­ское исследование». О первом из них и о внешнеполитических статьях пойдет речь ниже.

А о втором надо сказать, прежде всего, что он не был окончен из-за скоропостижной смерти автора (Т. 1. Ч. 1. СПб., 1885. Х/2/ 519 с., 9 илл.; Т. 1. Ч. 11. СПб., 1885, XVI. 678 с.; Т. 2 (одна посмертная гла­ва). СПб., 1889. 200 с.). Общий объем этих крупноформатных книг почти 1400 страниц. И при этом в тексте, написанном, как всегда, ясным слогом, нет никакой «воды». Это – плотный, насыщенный фактическим матери­алом анализ учения Дарвина, изложенный с большой логической силой. Это – огромная масса строго систематизированных личных естествен­нонаучных наблюдений автора над флорой и фауной за всю его жизнь. Это – ярко и ясно выраженное отношение автора к сопряженной с затро­нутыми вопросами литературе на немецком, английском и французском языках.

Этот труд Н. Я. Данилевского по своему значению выходил далеко за рамки чисто естественнонаучной проблематики. Речь шла о коренном онтологическом вопросе, поставленном в повестку дня учением Дарвина: об отношении к Богу и Божественной истине о сотворении мира, –  с осо­бой остротой выдвинутом его работами «Происхождение видов путем естественного отбора» (1859), «Изменение домашних животных и куль­турных растений» (Т. 1–2. 1868) и «Происхождение человека и половой отбор» (1871).

Всем содержанием своего фундаментального труда «Дарвинизм» Н. Я. Данилевский, убедительно аргументируя, старался показать, что, во­преки утверждениям Ч. Дарвина, в эволюции животных и растений борь­ба за существование играет отнюдь не главную роль, что немалую роль в исчезновении видов и их эволюции сыграли геологические катастрофы, а не межвидовая борьба, что изменения видов, трансмутация происхо­дят как внутривидовые явления и поэтому в природе и в искусственных условиях никогда не было случая превращения одного вида в другой, что естественного отбора («подбора») в природе не существует, ибо приобре­тенные якобы в результате борьбы за существование более совершенные свойства вида нивелируются из-за стихийного скрещивания, что если бы такой отбор происходил, то мы имели бы сейчас дело только с самыми совершенными представителями видов.

Отсюда вопрос о происхождении человека (как одного вида) от обе­зьяны (как другого вида) отпадал сам собой. Археологическая наука, от­мечал Данилевский, несмотря на огромные достижения, не смогла найти переходный вид, соединяющий человека с обезьяной (заметим, что такой переходный вид не удалось обнаружить и по сию пору). Отдавая эволю­цию жизни на земле, согласно учению Ч. Дарвина, во власть борьбы за существование, т. е. во власть случайностей, невозможно, по мнению Данилевского, объяснить удивительную гармонию в природе, во всем мироздании. «Из сказанного ясно, – писал Н. Я. Данилевский, – какой первостепенной важности вопрос о том, прав Дарвин или нет, не для зоо­логов и ботаников только, но для всякого мало-мальски мыслящего чело­века. Важность его такова, что я твердо убежден, что нет другого вопро­са, который равнялся бы ему по важности, ни в области нашего знания и ни в одной области практической жизни. Ведь это в самом деле вопрос о “быть или не быть”, в самом полном, в самом широком смысле»[82].

Некоторые оговорки в ранних работах Ч. Дарвина о том, что пер­воначальные формы на уровне клеток были вызваны к жизни Творцом, в его поздних работах уже не звучали. Данилевский напоминает: еще К. Бэр объяснял это тем, что «вся гипотеза» Дарвина устраняет Творца. И вполне соглашается с этим выводом своего учителя.

Признание Н. Я. Данилевским определенных заслуг Ч. Дарвина как выдающегося «талантливого» естествоиспытателя и ученого, открывше­го «целую новую область исследований, в высшей степени интересную и даже практически важную», не помогло ему отвести от себя поток яростных, грубо искажающих его позицию нападок в либеральной прес­се. И прежде всего со стороны К. А. Тимирязева, который еще в 1864 году в журнале «Отечественные записки» выступал с защитой учения Дарви­на, а в 1865 году выпустил даже книгу «Краткий очерк теории Дарви­на». Позиция К. А. Тимирязева как дарвиниста была в советское время высоко оценена, ибо в полной мере отвечала официальной атеистичес­кой идеологии, в русле которой только и дозволено было развиваться естественным наукам. Напомним, что В. И. Ленин в одной из самых распространенных его работ, обязательной для изучения в каждом со­ветском вузе: «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов», – приравнял учение Дарвина в области естествозна­ния по своему значению к учению Маркса о человеческом обществе, особо подчеркнув, что Дарвин положил конец воззрению на виды жи­вотных и растений как на «богом созданные»[83]. Это предопределило отношение и к российскому дарвинисту номер один – К. А. Тимирязеву. Это предопределило и соответствующее отношение к труду Данилевского «Дарвинизм». Труд Данилевского попросту старались даже не упоминать – как образчик «обскурантизма». Сам Н. Я. Данилевский хорошо понимал, что вступает в борьбу с неравными силами, что труд его, как он скром­но подчеркивал, – «малоизвестного человека» – может быть оценен как «дерзость» по отношению к «гиганту современной мысли». И дей­ствительно, несмотря на эти оговорки, взвешенную и беспристрастную критику дарвинизма, основанную лишь на выявлении неточностей, не­логичностей, некорректностей в выводах Дарвина, Тимирязев с порога отверг. Более того, Данилевский был совершенно неожиданно обвинен Тимирязевым в высокомерном тоне.

Н. Н. Страхов, получивший в свое время высшее естественнонауч­ное образование и всю жизнь занимавшийся философскими вопросами естествознания, после смерти Данилевского горячо вступился за его труд против ожесточенных нападок Тимирязева. Он подчеркивал именно на­учную ценность труда Данилевского, основательность его опровержений дарвинизма. А неумеренно резкий тон полемических статей Тимирязева объяснял тем, что он «наскочил на книгу Данилевского с большой са­моуверенностью; но дело оказалось не так легко, – он оборвался… тон презадорный, а в доказательствах вялость»[84].

Основная полемика вокруг труда Данилевского о дарвинизме раз­вернулась именно между Н. Н. Страховым и К. А. Тимирязевым. Первый опубликовал в январском и февральском номерах «Русского вестника» за 1887 год статью «Полное опровержение дарвинизма», на которую К. А. Тимирязев ответил сначала публичной лекцией в Политехническом музее, а затем, значительно переработав и дополнив, опубликовал ее в том же году как статью «Опровергнут ли дарвинизм?» («Русская мысль», №№ 5, 6). Н. Н. Страхов от­ветил статьей «Всегдашняя ошибка дарвинистов» («Русский вестник». 1887. №№ 11, 12). К. А. Тимирязев отозвался через полтора года простран­ной статьей «Бессильная злоба антидарвиниста» («Русская мысль», 1889. №№ 5, 6, 7). А Страхов как бы подвел итог полемике в краткой ста­тье «Спор из-за книг Н. Я. Данилевского. Общий ход и характер спора» («Русский вестник», 1889. № 12).

 Сдержанность Н. Н. Страхова в этом споре во многом объясня­лась неоднократными обращениями в письмах к нему Л. Н. Толстого – не тратить свои силы на журнально-газетную полемику, ибо он считал ее, во-пер­вых, унижающей человеческое достоинство и, во-вторых, бес­полезной, ибо спорящих она никогда не приводит к одному мнению. К тому же предмет обсуждения для него, как и для многих верую­щих (хотя бы и не ортодоксально), был вне всякого спора. Комменти­руя статью Н. Н. Страхова против нападок на него другого дарвиниста А. С. Фаминцына, Л. Н. Толстой писал: «…это все, т. е. то, что мы думаем о том, как произошли виды, не только не важно, но, что даже совест­но нам, старым людям, готовящимся предстать там Тому, даже стыдно и грешно говорить и думать об этом»[85]. Дарвинисту Фаминцыну, по мнению Толстого, Страхов ответил слабо, ибо, добавил он, «Фаминцын, по-моему, подлежит уничтожению полному». Толстой расценивал учение Дарвина как «нелепость». Противником теории Ч. Дарвина вы­ступал и выдающийся русский педагог, теоретик школьного воспитания К. Д. Ушинский. Был и еще один выдающийся русский мыслитель, ко­торый публично поддержал мнение Н. Н. Страхова о книге «Дарвинизм» Н. Я. Данилевского, – В. В. Розанов. В некрологе Страхову в журнале «Русское обозрение» (1896. № 10) Розанов подчеркнул, что, не умаляя значения работы Данилевского «Россия и Европа», отдает предпочтение книге, посвященной «замечательной критике дарвинизма».

Но, кроме К. А. Тимирязева и А. С. Фаминцына, российские ученые-естествоиспытатели в дискуссии по книге Данилевского «Дарвинизм»  участия не приняли и тем более – не высказали одобрения этому труду. Современная исследовательница справедливо резюмирует, что «естест­воиспытателями того времени не были замечены ни его оригинальные идеи, ни аргументация, содержавшая в себе немало рационального и за­ставлявшая задуматься»[86]. Вопрос оставался как бы открытым вплоть до октября 1917 года. С одной стороны, для многих ученых-естественни­ков, сохранивших свои религиозные убеждения, доводы Н. Я. Данилев­ского казались неоспоримыми, книга его – талантливой. И мнение о ней Н. Н. Страхова, что она «есть истинный подвиг русского ума и русско­го чувства», что она «составляет честь русской ученой литературы»[87], они полностью или во многом разделяли. С другой стороны, немалая часть ученых, стоявших на позициях материализма, атеизма или деизма, присоединилась полностью или частично к мнению К. А. Тимирязева, ко­торый отнес книгу Данилевского к разряду «глупых», а «встревоженные религиозные чувства» Данилевского и его сторонников не посчитал заслуживающими какого-либо внимания.

Большую часть своих научных трудов и публицистических статей Н. Я. Данилевский написал, как уже отмечалось, в перерывах между мно­гочисленными экспедициями. И, вероятно, это было бы невозможно для него, если бы он жил в столице, как его немногочисленные дру­зья и единомышленники. Конечно, Петербург был ему дорог по его юношеским лицейским и студенческим годам, но «осесть» в нем навсе­гда он не хотел. Возможно, столица отталкивала его своей не только официальной канцелярской, но и праздной светской суетностью, с ее принудительным общением со множеством часто ненужных ни его ду­ше, ни уму лиц на разных «вторниках», «четвергах», «пятницах» и тому подобных журфиксах, на званых обедах и ужинах. Для него, человека са­моуглубленного, занятого непрерывной мыслительной работой, все это было противопоказано. Петербург не мог для него не ассоциироваться и с казематами Петропавловской крепости.

Поэтому, вступив во второй брак, он снял в 1864 году для се­мьи дом – около Мисхора, а в 1867 году ему удалось купить у графа Г. А. Кушелева-Безбородко запущенное имение «Мшатка» близ Фороса с участком земли в 116 десятин, занятым виноградниками, плодовыми деревьями и парком. Здесь Н. Я. Данилевский, собрав свою библиоте­ку, пользуясь также немалой библиотекой Никитского сада и присылае­мыми из Императорской публичной библиотеки Петербурга ее «ученым библиотекарем» Н. Н. Страховым книгами (снабжавшим литературой еще и Л. Н. Толстого), мог в спокойной обстановке предаваться своим ученым занятиям.

Страхов неоднократно обращался к нему с призывом чаще бывать в Петербурге или даже переселиться в столицу. В 1882 году он писал Данилевскому: «Давно Вам следовало бы, дорогой Николай Яковлевич, быть здесь и законодательствовать; люди очень нужны, и я дивлюсь, что Вас до сих пор оставляют в Крыму». Он считает, что здесь его «слово было бы полезно и нужно»[88]. Через два года он снова напоминает Данилевскому: «Не раз осуждал я Вас за ваше домоседство. Каждый год хоть на две недели Вам следовало бы навещать Петербург. Тогда все дела ваши (имелось в виду издание книги “Дарвинизм”. – Б. Б.) шли бы прекрасно, не терпели бы ни проволочек, ни затруднений»[89].

Однако Данилевский был непреклонен. Уединение больше устраи­вало его. Он полагал, что людей для общения «мало, очень мало таких, с которыми хорошо говорится»[90].

Интерес представляет еще одно пояснение, помогающее понять особенности его творческой лаборатории и его тягу к уединенному обра­зу жизни. В письме к Н. П. Семенову от 23 мая 1879 года он делится с ним таким откровением: «Но для меня писать не такая легкая вещь, как для тебя. Мне нужна абсолютная тишина и спокойствие, совершен­ное неразвлечение чем бы то ни было, процесс писания (т. е. сочинения) представляется чем-то вроде хождения по жердочке или по канату, мысль беспрестанно стягивается то в ту, то в другую сторону, и то и дело грозит ей падение с каната, на который уже с большим трудом надо ей вновь взбираться и беспрестанно наблюдать, чтобы идти прямо по жердочке, ибо то, что называется логическим мышлением, есть именно такое ше­ствие по жердочке, чрезвычайно скользкой и тонкой, а другого пути к истине нет. (То же самое говорят и о пути нравственном в Царствие Небесное.) И вот я всегда с большими колебаниями и неохотно предпри­нимаю такое путешествие. Надо, чтобы что-нибудь очень сильно воз­буждающее к этому меня побудило…»[91]. Это откровение во многом объясняет и тщательную целенаправленность в любой его научной ста­тье, тема которой его волнует, и его полную самоотдачу в таком случае, и покорявшую многих логическую выверенность и силу его рассуждений.

Круг общения Н. Я. Данилевского был весьма избирательным. Посмотрим, какие люди попадали в этот круг на разных этапах его жизни и как они оценивали его личность, его лич­ные качества. О братьях Семеновых – Николае Петровиче и Петре Петровиче (Тян-Шанском) мы уже отчасти упоминали. Сенатор, госу­дарственный деятель-реформатор, автор книг по истории реформ 60-х годов и одновременно любитель-ботаник Н. П. Семенов, самый близкий для Н. Я. Данилевского человек (именно ему он посвятил свой неокон­ченный труд «Дарвинизм»), узнав о скоропостижной кончине своего дру­га, тяжело и надолго заболел. Некролог Данилевскому писал его сын, юрист, впоследствии автор книги «Самодержавие как государственный строй» (СПб., 1906). В нем он отмечал, что Данилевский «был энци­клопедически образованный, глубоко ученый и самобытный мыслитель и натуралист и ценный, необыкновенно симпатичный, до глубины души русский человек», что всех «поражала неотразимая сила и ясность его ума при необыкновенной скромности, сила убеждений, твердость характера, души»… Интересно, что автор этого некролога посчитал, что жизнь и де­ятельность «этого замечательного человека заслуживают, без сомнения, особой монографии»[92]. (Заметим в скобках, что в России только в по­следние годы стало осуществляться это пожелание, что первые крупные работы о Данилевском появились за границей.) Сам Николай Петрович, выступая несколько позже с оценкой книги «Дарвинизм», присоединился к мнению К. Н. Бестужева-Рюмина, который считал Н. Я. Данилевского «гениальным человеком». А академик П. П. Семенов-Тян-Шанский в своих воспоминаниях называет Н. Я. Данилевского «оригиналь­ной и симпатичной личностью», отмечает его «необыкновенно логич­ный ум», «его изумительную диалектику и обширную разностороннюю эрудицию»[93].

Оценки Н. Я. Данилевского Н. Н. Страховым носили, как правило, восторженный характер, хотя их переписка показывает, что Н. Я. Дани­левский далеко не всегда был его единомышленником, особенно в во­просах философии, и со свойственной ему прямотой не скрывал этого. Для Страхова Данилевский – это «один из самых замечательных людей России»[94]. Он выступил как самый последовательный сторонник и пропагандист взглядов Данилевского, его главных трудов.

Правда, далеко не все сегодня знают, кто такой Николай Никола­евич Страхов и можно ли довериться его мнениям и оценкам. В луч­шем случае некоторые читатели вспомнят, что он был дружен с семьей Л. Н. Толстого, нередко гостил в Ясной Поляне, вел переписку с са­мим писателем. Между тем в 80-е годы XIX века Н. Н. Страхов был широко известен читающей России как философ и литературный кри­тик. Его перу принадлежали такие литературно-критические и естествен­нонаучные философские труды, как «Письма об органической жизни» (СПб., 1859), «Значение гегелевской философии в настоящее время» (СПб., 1860), «Мир как целое» (СПб., 1872), «О развитии организмов» (Сборник «Природа за 1874 год», кн. 1), «Об основных понятиях психо­логии» (СПб., 1878), «Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Тол­стом» (СПб., 1881), «О вечных истинах (мой спор о спиритизме)» (СПб., 1887); «Заметки о Пушкине и других поэтах» (СПб., 1888), «Опыт систе­матического изложения начальных оснований философии» (СПб., 1888), «Об основных понятиях психологии и философии» (СПб., 1892), «Борь­ба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки» (Кн. 1. СПб., 1882, 2-е изд. – 1887. Кн. 2. СПб., 1883, 2-е изд. – 1890. Кн. 3, 2-е изд. – Киев, 1897); «Воспоминания и отрывки» (СПб., 1892). Ему принадлежали переводы многотомной «Истории новой философии» Куно Фишера, «Истории материализма» Фридриха Ланге, «Жизни птиц» Альфреда Брема, «Воспоминаний» Ж. Ренана.

Н. Н. Страхов (1828–1896) был широко образованным человеком. Он окончил философское отделение Костромской семинарии, два курса юридического факультета Петербургского университета, из-за отсутствия средств перешел в Главный педагогический институт, который в 1851 году окончил по естественно-математическому отделению. В 1857 году защи­тил магистерскую диссертацию по зоологии. С 1861 года подружился с Ф. М. Достоевским. Стал активным сотрудником журналов «Время» (1862–1863) и «Эпоха» (1864–1865) братьев Достоевских. Летом 1862 года совершил путешествие с Ф. М. Достоевским за границу. Журнал «Вре­мя» в 1863 году был закрыт правительством из-за статьи Н. Н. Стра­хова «Роковой вопрос», в которой было замечено сочувствие полякам. Во время сотрудничества в журнале подружился и идейно очень сошел­ся с Ф. М. Достоевским и А. А. Григорьевым, выдающимся литературным критиком и мыслителем. Об обоих впоследствии опубликовал интерес­ные и ценные воспоминания. За неимением какого-либо состояния жил только литературным трудом до 1873 года, сотрудничая после «Време­ни» и «Эпохи» в журналах «Библиотека для чтения», «Отечественные записки», «Заря». С 1873 по 1885 гг. работал библиотекарем Императорской публичной библиотеки в Санкт-Петербурге, с 1874 года до смерти был членом Ученого комитета Министерства народного просвещения. Это давало минимальные средства к существованию, которые восполнялись гонорарами за публикации книг, а также статей в «Русском вестнике», «Руси», «Новом времени», «Журнале Министерства народного просвеще­ния», в «Вопросах философии и психологии» и других изданиях.

В философии Н. Н. Страхов исповедовал и обосновывал религиоз­но-идеалистическую доктрину – «теорию духа», антропоцентрическую идею о человеке как центре мироздания. В общественно-политическом отношении всегда квалифицировался как представитель почвенничества и славянофильства. Сам Страхов не отгораживался от этой характеристи­ки, но при этом делал весьма важную оговорку: «Всякого славянофила подозревают в том, что он сочувствует деспотизму и питает ненависть к иноземцам. И вот я хочу сказать, что я, как бы ни был грешен в других отношениях, от этих грехов свободен. У меня нет ни одной страни­цы антилиберальной, ни одного слова ненависти к евреям, католикам и т.п.»[95].

Как литературный критик Страхов отличался, по мнению В. В. Ро­занова, исключительной чуткостью ко всякому новому талантливому слову в художественной литературе и в общественно-политической мы­сли, умением отделять в истории русской литературы вечные ценности от преходящих. Он первый дал высокую и очень глубокую оценку ро­манам Толстого «Война и мир» и «Анна Каренина». Первый заметил необычайный философский и литературный талант В. В. Розанова, по­мог встать ему на ноги, всячески содействовал появлению его первых публикаций, за что получил от В. В. Розанова пожизненную при­знательность и всемерное уважение как к «пестуну» русской литературы. В некрологе Страхову В. В. Розанов писал: «…литература в нем потеря­ла пестуна своего, наша недозрелая младенческая мысль потеряла в нем драгоценнейшую няню, как-то естественно выросшую, само собой под­нявшуюся с почвы среди цветов, дерев, “пшеницы и плевел” нашей словесности»[96].

Современники оценивали Н. Н. Страхова как «просвещеннейшего в России человека». Это было признано на официальном уровне – в 1890 году его избрали членом-корреспондентом Академии наук. В нем виде­ли одного из самобытнейших, глубоких, не зависимых ни от какой моды мыслителей, «одного из лучших в нашем столетии литературных крити­ков»[97]. Так, несомненно, оценивал его и Л. Н. Толстой, который писал ему самые теплые, самые трогательные по выражению чувств симпа­тии и дружбы письма. Вот очень немногие образцы изъявлений этих его чувств в письмах к Н. Н. Страхову: «В тоне Вашего последнего письма есть что-то ироническое. Пожалуйста, не позволяйте этого в отношении меня, потому что я Вас очень люблю» (апрель 1874); «Истинная правда, что Вы все умеете понимать, дорогой Николай Николаевич» (май 1874); «Мне страшно обидно и грустно будет, если не увижусь с Вами при обратном Вашем проезде в Петербург, дорогой Николай Николаевич» (июль 1874); «Ваше письмо, дорогой Николай Николаевич, произвело на меня такое сильное впечатление, что защипало в носу и слезы выступили в глаза. Это впечатление производит на меня выражение всего настоящего…» (ноябрь 1875); «…я был поражен новыми доказательствами нашего умственного родства» (январь 1876); «Разумеется, мне невыразимо радостно Ваше по­нимание (романа “Анна Каренина”. – Б. Б.)» (апрель 1876); «Прочел Вашу книгу “Об основных понятиях психологии” (СПб., 1878), и не раз, и не два, а всю исшарил по всем закоулкам, и вся Ваша мысль мне теперь понятна и знакома, насколько мне может быть понятна; ужасно хотелось бы читать с Вами и говорить о каждой почти мысли» (май 1878); «Милый Николай Николаевич, я очень благодарен Вам за Ваше письмо – первое длинное. Я дорожу Вашим доверием ко мне»[98]. «Очень, очень Вас жду и люблю»; «Прочел Вашу книгу (“О вечных истинах…” СПб., 1887) и очень одобрил… И как несравненно хорош Ваш перевод» (из «Федона» Платона – май 1887); «Сейчас только прочел Ваше письмо, как всегда, доброе и умное и интересное письмо» (декабрь 1891); «Получил Ваше чудесное письмо» (сентябрь 1892)[99].

Нельзя не сказать, что во взглядах на некоторых писа­телей, ученых, на некоторые книги их мнения не во всем совпадали. Но в основном Толстой очень высоко ценил и ум, и художественный вкус Страхова, и его человеческие качества. Известно, что Толстой даже дове­рял Страхову осуществлять корректуру своих произведений. А между тем оппоненты Данилевского, желая принизить его научные заслуги, обычно писали всегда о Страхове как о какой-то ничтожной в интеллектуальном отношении фигуре – только потому, что он восхищался Данилевским.

Современники отмечали также удивительное умиротворяющее воз­действие Страхова на собеседников. Профессор Московского универси­тета и председатель Московского психологического общества Н. Я. Грот говорил: «Почти всегда спокойный, кроткий и добродушный в обхожде­нии, Н. Н. (Страхов) вносил какой-то особенный тихий свет в то обще­ство, в котором появлялся и среди которого жил»[100]. В. В. Розанов подтверждал: «Его постоянная ясность, доброта и мудрость клали спо­койствие и на душу всех, с кем он сидел»[101].

Почти каждый летний отпуск Страхов проводил или в Ясной Поля­не у Л. Н. Толстого, или в Коренной Пустыни у А. А. Фета, или в Мшатке у Н. Я. Данилевского. (С Фетом Данилевский тоже был знаком, и тот бывал у него в Мшатке.)

Так что о Толстом Данилевский многое узнавал из рассказов о нем Страхова. Во всяком случае, в некоторых опубликованных письмах Стра­хова к Данилевскому Толстой упоминается как «объект» их общего ин­тереса и обожания. Это было время появления двух романов Толстого – «Война и мир» и «Анна Каренина», и о них чаще всего шла речь. На­пример, в письме Страхова к Данилевскому от 4 мая 1879 г. идет продолжение давнего диалога между ними о романе «Война и мир», по поводу выдающихся достоинств которого еще в 1869 году в своей книге «Россия и Европа» Данилевский воскликнул: «Пусть укажут нам на подобное произведение в любой европейской литературе!»[102]. Незатухающий интерес к Толстому и его творчеству прослеживается и в письме Страхова к Данилевскому от 23 сентября 1879[103].

Страхов в письмах Данилевскому нередко рассказывал о своих бесе­дах с Толстым, о проблемах, которые они обсуждали. Но время от време­ни, особенно после своих поездок в Мшатку, Страхов рассказывал и о Да­нилевском в письмах к Толстому. Уже в письме к Толстому от 10 марта 1872 года Страхов пишет о Данилевском как о человеке, известном Тол­стому. В том же году в письме к Толстому от 4 декабря Страхов подробно рассказывает о днях, проведенных в Мшатке, о самом Данилевском и его жене. Данилевский упоминается в письмах Страхова к Толстому в ноябре 1873, в мае–июне 1874, в марте и декабре 1875, в январе, феврале, апреле и октябре 1877 года и т.д. Эти упоминания касаются отдельных дета­лей из жизни Данилевского, из его суждений о разных предметах, в том числе о романе «Анна Каренина». Очевидно, Толстой высоко оценил мнения Данилевского. «О романе, что Вы писали, одно меня порадо­вало, – сообщает он Страхову в конце марта 1875 года, – суждение Данилевского»[104].

В конце концов у Толстого возникло, очевидно, непреодолимое же­лание повидать Н. Я. Данилевского. И встреча состоялась – за несколь­ко месяцев до его кончины. Во время своего семидневного пребыва­ния в Крыму в марте 1885 года Л. Н. Толстой посетил Н. Я. Данилевского в Мшатке и, хотя спешил, все же заночевал, провел у него около суток. Разговор был, очевидно, для обоих интересным, но слишком мало было времени, чтоб наговориться, как потом жаловался Данилевский Страхо­ву. О своем впечатлении от Толстого Данилевский писал Страхову: «Он сам – еще лучшее произведение, чем его художественные произведения. Вот какое впечатление произвел он на меня и на Ольгу Александров­ну… В нем такая задушевная искренность, которой и вообразить себе нельзя… Я слышал, что будто он дурен собой, ничего этого я не нашел – превосходное, дышащее простотой, искренностью и добродушием лицо»[105]. Толстой в письме к Страхову был более лаконичен, но не менее эмоционален: «…был в Крыму, и поехал к Данилевскому. Он очень мне полюбился, и его жена. Разумеется, о Вас много говорили»[106]. А вскоре, 16 апреля, написал Страхову, сообщившему, что Данилевский с похвалой отозвался о его статье «В чем моя вера»: «Вы знали, чем меня порадовать – хорошим отзывом Данилевского. Я очень рад, что догадался побывать у него»[107] [107]. Безмерно был рад и Н. Н. Страхов, что два самых близких ему по духу человека понравились друг другу. В ответ на сообщение Л. Н. Толстого о том, что Н. Я. Данилевский «полюбился» ему, Страхов писал: «Большая была для меня радость читать такие из­вестия. Н. Я. Данилевский во всех отношениях лучше меня, а правдив и прям как никто. Я уже отвечал и передал, что и он Вам полюбился. Как я Вам благодарен за эту поездку»[108].

И Толстой, и Данилевский отличались большой прямотой, откры­тостью, откровенностью в своих мнениях, и, конечно, трудно заподозрить в выраженной ими взаимной симпатии какое-либо лукавство или дань дежурной вежливости. Вместе с тем, оба отличались и большой самосто­ятельностью в своих суждениях, и упорством в их отстаивании. Поэтому возможны были и несогласия. Но раз определившись в своей близо­сти с кем-либо, при строгой избирательности в своих привязанностях, оба они, вероятно, надолго могли бы сохранять установившиеся добрые отношения. Но жизнь Н. Я. Данилевского неожиданно оборвалась.

Николай Яковлевич Данилевский умер 7 ноября 1885 года на 63 году жизни в конце своей инспекционной поездки в Грузию с целью изучения рыболовства на озере Гохча. Умер внезапно в гостиничном номере от сердечного приступа. Последние слова, которые он произносил, касались многочисленных нарушений правил рыболовства на озере: «Испортят они нашу Гохчу». Многое могло разволновать ученого – ведь с Гохчой были связаны его воспоминания о своей первой, каспийской, экспедиции ровно 30 лет назад, под руководством академика К. Бэра.

Болезнь сердца начала развиваться с весны этого года, и первые ее признаки проявились как раз во время визита Л. Н. Толстого, а потом сердечные припадки стали повторяться все чаще и чаще. Страхов рас­сказывал об этом в письме Толстому: «”Как будто грудь разрывается”, – говорил он, когда хотел дать понятие о припадках. Боль, вероятно, была большая, хотя он никогда не жаловался, и только крупный пот иногда выступал у него на лице. Но в дни припадков часто случалось, что в спо­койном состоянии глаза его принимали выражение, которое поражало всех. “Необыкновенная кротость”, говорила О. А.; “ангельское, небесное выражение”, говорила гувернантка… Она говорит также, что он, верно, много думал о смерти»[109]. (Заметим в скобках, что фотопортрет Да­нилевского, напечатанный в его последней книге «Дарвинизм», хорошо передает и эту кротость, и «ангельское выражение», и спокойную ясность, умиротворенность его души.)

Смерть Данилевского буквально сразила людей, близко его знавших. Мы уже упоминали, что его друг с лицейских лет Н. П. Семенов слег и долго не мог поправиться. Н. Н. Страхов также тяжело пережил этот удар. Он писал об этом Толстому, как о катастрофическом, переломном моменте в своей жизни, о том, что «с удивительной легкостью почув­ствовал ничтожество жизни»: «Если не половина, то треть этой жизни для меня исчезла. Мои привычки, книги, мои планы и надежды – мне опротивели, как чистая глупость; на несколько дней я получил способность плакать и ничем не волноваться… В этот месяц принял я важное решение – подал в отставку из публичной библиотеки»[110]. Решение это Страхов незамедлительно исполнил. Толстой, при всем своем религиозно-философском, спокойном отношении к смерти, был тоже глубоко опечален от полученного известия. «Очень мне грустно было узнать о смерти Данилевского. Я рад все-таки, что мы полюбили друг друга», – написал он Страхову сразу после кончины Данилевского. А через полгода, когда Страхов работал над архивом Данилевского в Мшатке, попросил: «Передайте мой душевный привет Ольге Александровне. Я очень мало знал Николая Яковлевича, но очень хорошо полюбил его. И если бы я мог жалеть о чьей-нибудь смерти, то очень жалел бы о нем»[111].

Глубоко скорбел о смерти Н. Я. Данилевского и его сосед по имению в Крыму граф Д. А. Милютин, военный министр-реформатор, почетный член Академии наук с 1877 года. Они часто посещали друг друга на протяжении более чем десяти лет, о чем свидетельствуют записи в «Дневнике» Д. А. Милютина. Например, 31 августа 1874 г.: «Наконец, еще раз ездил я верхом с П. П. Черепановым в Мшатку, к почтенному ученому Н. Я. Данилевскому»[112].

Н. Я. Данилевского похоронили там, где он завещал: на крутом берегу моря, на территории его имения, где природа образовала небольшую квадратную площадку, со всех четырех сторон огражденную стройными кипарисами («кипарисовый зал»). А. А. Фет отозвался на смерть Дани­левского стихотворением-эпитафией, которое вошло во многие сборники его произведений:

«Если жить суждено и на свет не родиться нельзя,
Как завидна, о странник почивший, твоя мне стезя!
Отдаваяся мысли широкой, доступной всему[*],
Ты успел оглядеть, полюбить голубую тюрьму.
Постигая, что мир только право живущим хорош,
Ты восторгов опасных старался обуздывать ложь;
И у южного моря, за вечной оградою скал,
Ты местечко на отдых в цветущем саду отыскал»[113].

***

Приведенные факты говорят о том, что Николай Яковлевич Да­нилевский был не просто обыкновенным ботаником или ихтиологом-практиком, а русским ученым-энциклопедистом, ученым – «искателем истины» и новатором. Об этом свидетельствует широкий диапазон его научных интересов, его стремление найти решение проблем, «найти истину» в разных отраслях науки (в естествознании, политэкономии, филологии, географии, истории, политологии) и в конкретных вопросах внешней и внутренней политики. О том, что это была в высшей степени одаренная могучим интеллектом и в то же время высоконравственная личность, свидетельствуют многие выдающиеся люди, составлявшие круг общения Н. Я. Данилевского. К нему проявляли интерес, с симпатией к нему относились и высоко оценивали разные грани его одаренности, энциклопедической образованности, пытливого, могучего, ясного, логического ума П. П. Семенов-Тян-Шанский, академик К. М. Бэр, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, Н. Н. Страхов, К. Н. Леонтьев, К. Н. Бестужев-Рюмин, А. А. Фет, В. В. Розанов, Д. А. Милютин, И. А. Вышнеградский и др. И многие из них считали, что время признания Данилевского, как всякой необыкновенно талантливой личности в России, еще впереди и что «чем далее ряды сменяющихся поколений будут отходить от нашего времени, тем яснее проступят перед ними величественные черты умственного здания, которое он пытался воздвигнуть»[114].

Но при этом почти всегда имелась в виду главная книга его жизни – «Россия и Европа». И поэтому о ней – отдельно.

Примечания

[1] Бажов С. И. Культура и цивилизация в философско-исторической кон­цепции Н. Я. Данилевского (критический анализ). Автореферат дисс. канд. философ. наук. М., 1989. С. 16.

[2] Захаров А. А. Циклические теории всемирно-исторического процесса в рус­ской исторической литературе XIX века. Автореферат дисс. канд. истор. наук. Томск, 1987. С. 1.

[3] Афанасьев В. В. Славянофильская школа исторической социологии / Со­знание и история. Барнаул, 1993. С. 65.

[4] Пивоваров Ю. С. Николай Данилевский в русской культуре и в мировой науке // Мир России. 1992. № 1. С. 163.

[5] Маякунов А. Э. Национально-государственные проблемы России в твор­честве Н. Я. Данилевского. Автореф. дисс. канд. философ, наук. СПб., 1994. С.З.

[6] Платонов О. А. Русская цивилизация. М., 1995. С. 4.

[7] Троицкий Е. С. Русская цивилизация: прошлое и настоящее / Русская ци­вилизация и соборность. М., 1994. С. 6.

[8] Псеуш А. А. Проблема «Россия и Европа» в историософии Н. Я. Данилевского. Автореферат дисс. канд. философ. наук. М., 1994. С. 3.

[9] Дубнов А. П. «Падение Запада» и глобальные проблемы человечества (об­щедоступное введение) / О. Шпенглер. Закат Европы. Новосибирск, 1993. С. 29.

[10] Троицкий Е. С. Указ. соч. С. 6.

[11] См., например: Нугманова Н. X. Н. Я. Данилевский: традиции цивилизационного подхода к отечественной историографии. Автореферат дисс. канд. ист. наук. М., МГУ. 1996. С. 3.

[12] Семенов-Тян-Шанский П. П. Мемуары. Т. 1. П-гд, 1917. С. 110–111.

[13] Там же. С. 180.

[14] Там же. С. 128.

[15] Там же. С. 180.

[16] Отечественные записки. 1843. № 5–6. С. 104–106.

[17] Дело петрашевцев. Т. II. М.–Л., 1941. С. 328.

[18] Отечественные записки. 1848. № 5. С. 4.

[19] Там же. № 6. С. 17.

[20] Семенов-Тян-Шанский П. П. Указ. соч. С. 195.

[21] Дело петрашевцев. Т. II. С. 328.

[22] Там же. Т. II. С. 288, 436.

[23] ГАРФ. Ф. 109, 1-я экспедиция. 1849. Oп. 24. Д. 214, Ч. 52. Л. 13.

[24] Семенов-Тян-Шанский П. П. Мемуары. Т. 1. С. 194.

[25] Там же. С. 180–181.

[26] Там же. С. 181.

[27] ГАРФ. Ф. 109. 1-я экспедиция. 1849. Oп. 24. Д. 214. Ч. 52. Л. 13.

[28] Семенов-Тян-Шанский. Указ. соч. С. 212.

[29] Дело петрашевцев. Т. II. С. 331.

[30] ГАРФ. Ф. 109. 1-я экспедиция. 1849. Oп. 24. Д. 214. Ч. 52. Л. 28.

[31] Дело петрашевцев. Т. II. С. 335.

[32] Семенов-Тян-Шанский П. П. Мемуары. Т. 1. С. 217–218.

[33] ГАРФ. Ф. 109. 1-я экспедиция. 1849. Oп. 24. Д. 214, Ч. 52. Л. 26–37.

[34] Там же. Л. 41.

[35] Там же. Л. 42.

[36] Дело петрашевцев. Т. I. С. 181; Т. II. С. 146.

[37] Там же. Т. II. С. 131.

[38] ГАРФ. Ф. 109. 1-я экспедиция. 1849. Oп. 24. Д. 214, Ч. 52. Л. 53.

[39] Семенов-Тян-Шанский П. П. Указ. соч. С. 218.

[40] Там же. С. 219.

[41] ГАРФ. Ф. 109. 1-я экспедиция. 1849. Oп. 24. Д. 214. Ч. 52. Л. 54, 51.

[42] Там же. Л. 58–59.

[43] Там же. Л. 62.

[44] Там же. Л. 64.

[45] Там же. Л. 67.

[46] Там же. Л. 84.

[47] Там же. Л. 71, 72.

[48] Семенов П. Н. Николай Яковлевич Данилевский. Некролог. СПб., 1885. С. 5.

[49] РГИА. Ф. 1287 (хозяйственный департамент МВД). Оп. 7. Д. 66. Л. 91–97.

[50] РГИА. Ф. 398 (Министерство гос. имуществ). Оп. 30. Д. 11174. Л. 2.

[51] Там же. Л. 25.

[52] Райков Б. Е. Введение в автобиографию К. М. Бэра / К. М. Бэр. Автобиография. М., 1950. С. 14–15.

[53] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. XIV. С. 483–484.

[54] Райков Б. Е. Указ. соч. С. 15.

[55] Там же. С. 12.

[56] Холодковский Н. А. Карл Бэр. Берлин, 1923. С. 83.

[57] Там же.

[58] Райков Б. Е. Указ. соч. С. 21.

[59] Райков Б. Е. О жизни и научной деятельности К. М. Бэра / Бэр К. М. История развития животных. Наблюдения и размышления. Т. 1. М.–Л., 1950. С. 399.

[60] Акад. К. М. Бэр. Автобиография. М.–Л., 1950. Примеч. С. 529.

[61] Соловьев М. М. О Каспийском дневнике К. М. Бэра / Научное наследство. Т. 1. М.–Л., 1948. С. 83.

[62] Акад. К. М. Бэр. Автобиография. М., 1950. С. 421, 424, 441.

[63] Из эпистолярного наследия К. М. Бэра в архивах Европы. Л., 1978. С. 284.

[64] Соловьев М. М. Указ. соч. С. 84.

[65] Райков Б. Е. О жизни и научной деятельности К. М. Бэра. С. 384.

[66] Райков Б. Е. Введение в автобиографию К. М. Бэра. С. 28.

[67] Бестужев-Рюмин К. Г. Николай Яковлевич Данилевский (некролог) // Известия Санкт- Петербургского славянского благотворительного общества. 1885. № 10. С. 458.

[68] Письмо Н. Н. Страхова к Н. Я. Данилевскому // Русский вестник. 1901. № 3. С. 126.

[69] Записки «Русского географического общества». Т II. СПб., 1869. С. 138.

[70] Сборник статей, читанных в отделении русского языка и словесности Императорской Академии наук. Т. VII. № 3. 1869. С. 3.

[71] Семенов П. Н. Указ. соч. С. 10.

[72] Данилевский Н. Я. Сборник политических и экономических статей. СПб., 1890. С. 272.

[73] Величко В. Л. Владимир Соловьев. Жизнь и творения. Изд. 2-е. СПб., 1904. С. 75–76.

[74] Переписка В. С. Соловьева и И. С. Аксакова // Русская мысль. 1913. № 12. С. 82.

[75] Данилевский Н. Я. Сборник Политических и экономических статей. С. 274.

[76] Там же. С. 277.

[77] Толстой К. К. «Этюды господствующего мировоззрения» // Русь. 1884. № 16. С. 57, 59.

[78] Данилевский Н. Я. Указ. соч. С. 240.

[79] Там же. С. 246.

[80] Там же. С. 248.

[81] Там же. С. 270.

[82] Данилевский Н. Я. Дарвинизм. Критическое исследование. Т. 1. Ч. 1. СПб., 1885. С. 18.

[83] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 139.

[84] Страхов Н. Н. Письмо к Л. Н. Толстому от 4 июня 1887 г. / Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым (1870–1894). СПб., 1914. С. 354.

[85] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 64. М., 1953. С. 250.

[86] Авдеева Л. Р. Русские мыслители А. А. Григорьев,  Н. Я. Данилевский, Н. Н. Страхов. М., 1992. С. 59.

[87] Страхов Н. Н. Предисловие к 2-му тому книги Н. Я. Данилевского «Дарви­низм». СПб., 1889. С. 48.

[88] Письмо Н. Н. Страхова к Н. Я. Данилевскому // Русский вестник, 1901. № 2. С. 457.

[89] Там же // Русский вестник. 1901. № 3. С. 131.

[90] Там же // Русский вестник. 1901. № 2. С. 458.

[91] ОР РНБ. Ф. 237. (Н. Я. Данилевский) Д. 27. Л. 4. В своей монографии «Самобытные идеи Н. Я. Данилевского» А. Н. Аринин и В. М. Михеев при­вели часть этой цитаты почему-то для иллюстрации некой «особенности» историко-философского мировоззрения Данилевского (стр. 45). На наш взгляд, речь в ней идет в основном о творческой лаборатории мыслителя.

[92] Семенов Н. Н. Николай Яковлевич Данилевский. СПб., 1885. С. 1, 18.

[93] Семенов-Тян-Шанский П. П. Мемуары. Т. 1. Пг., 1917. С. 180, 190.

[94] Страхов Н. Н. Полное опровержение дарвинизма. Русский вестник. М., 1887. Т. 187. Январь–февраль. С. 10.

[95] Грот Н. Я. Памяти Н. Н. Страхова. М., 1996. С. 7.

[96] Розанов В. В. Литературные изгнанники. Т. 1. СПб., 1913. С. 486.

[97] Из некролога Б. Никольского / Розанов В. В. Указ. соч. С. 417.

[98] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 62. М., 1953. С. 83, 88, 99, 111, 219.

[99] Там же. Т. 90. М., 1953. С. 242; Т. 64. М., 1953. С. 23; Т. 66. М., 1953. С. 111, 253.

[100] Грот Н. Я. Указ. соч. С. 10–11.

[101] Розанов В. В. Литературные изгнанники. С. 391.

[102] Письма Н. Н. Страхова к Н. Я. Данилевскому // Русский вестник. 1901. № 2. С. 136; Данилевский Н. Я. Россия и Европа. СПб., 1995. С. 426.

[103] Там же. Письма Н. Н. Страхова к Н. Я. Данилевскому. С. 138.

[104] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 62. С. 164.

[105] Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870–1894. СПб., 1914. С. 318.

[106] Толстой Л. Н. Т. 63. М., 1934. С. 220–221.

[107] Там же. С. 238.

[108] Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. С. 319.

[109] Там же. С. 332.

[110] Там же. С. 328.

[111] Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т 63. С. 313, 366.

[112] Милютин Д. А. Дневники. Т. 3. 1947. С. 169. См. также: С. 98; Т. 2. М., 1949. С. 50; Т. 4. М., 1950. С. 109, 157.

[*] Подчеркнуто мной. – Б. Б.

[113] Фет А. А. Соч. в 2-х томах. Т. 1. М., 1982. С. 185. См. также его «Сти­хотворения». М., 1981. С. 291; Стихотворения. Проза. Письма. М., 1988. С. 142–143.

[114] Розанов В. В. Литературные изгнанники. Т. 1. СПб., 1913. С. 5.