Народно-хозяйственноеПо хронологии написания

Отчеты начальника экспедиции для исследования рыбных и звериных промыслов на Белом и Ледовитом морях

Исследования о состоянии рыболовства в России. – Т. 6. – СПб, 1862.

В июле 1856 года после доклада Министерства Государственных Имуществ об окончании Каспийской экспедиции под руководством академика К. Бэра решено было продолжить начатые работы о рыболовстве исследованиями в Белом море. Поскольку К. Бэр по состоянию здоровья отказался от поездки на Белое море, начальником экспедиции назначили члена Императорского Русского Географического Общества Н.Я. Данилевского, принимавшего до этого участие в исследовании Каспийского рыболовства. Помимо Н.Я. Данилевского в состав экспедиции входило еще три человека: Шульц, участвовавший в экспедиции Бэра на Чудском и Псковском озерах и Балтийском море, рисовальщик Никитин, спутник Бэра по Каспийской экспедиции, и писарь – Гульельми.
Публикация представляет собой пять отчетов начальника экспедиции. Впервые Отчеты печатались в Журналах Министерства Государственных имуществ за 1860-1862 годы. В 1862 году Министерство Государственных имуществ опубликовало отдельным томом все пять отчетов.

ОТЧЕТ ПЕРВЫЙ

I. ОБЩИЙ ОБЗОР

общее разделение предмета исследований экспедиции

На Высочайше учрежденную экспедицию для исследования рыбных и звериных промыслов в Белом и Ледовитом морях возложено удовлетворительное разъяснение следующих трех задач или точек зрения на наши северные морские промыслы:

Определить рыбный запас и ежегодный улов в наших северных морях, реках и озерах, а также влияние на тот и другой, как естественных условий местности и климата, так и употребительных способов лова. Задача – естественно-историческая и статистическая вместе.
Разъяснить те способы, которыми добываемое из недр вод богатство распределяется между местными жителями, занимающимися рыбной промышленностью, и сбывается ими. Задача – экономическая.
Наконец, описать и оценить способы лова и приготовления рыбы и ее продуктов. Задача – техническая.

Относительно Печорского края, который не будет уже более посещен экспедицией и где, вследствие однообразия, как местных физических условий, так и хозяйственного устройства рыболовства, это последнее производится по одному и тому же плану двумя волостями: Пустозерской и Усть-Цилемской, экспедиция может представить полный ответ во всех трех отношениях. Но от нее, конечно, нельзя ожидать того же относительно Белого моря, где рыболовство до крайности рассеянно и где местные условия, способы и времена лова, условия сбыта и самые породы ловимых рыб очень разнообразны. К тому же, экспедиция посетила только одну половину его, именно: лежащую к Ю.Ю.3. от линии, проведенной между деревней Кузоменью, при впадении реки Варзухи в море, у северного угла входа в Кандалакский залив, и деревней Зимней Золотицей, находящейся почти на середине расстояния между Архангельском и мысом Вороновым, т.е. южным углом входа в Мезенский залив. Хотя эта часть моря, меньшая по пространству, есть самая богатая по производимому в ней рыболовству, однако, на первый раз она была осмотрена лишь поверхностно и не все пункты ее, важные в отношении рыбной промышленности, были посещены. Первая поездка экспедиции по Белому морю была сделана преимущественно с целью общего обзора местности и ознакомления с главными чертами производимого в ней рыболовства. Тем не менее, экспедиция считает себя в состоянии дать, в главных чертах, категорические ответы на три предложенные ей задачи.

СТЕПЕНЬ РЫБНОГО БОГАТСТВА НАШИХ СЕВЕРНЫХ ВОД

Прежде всего, я должен предостеречь от преувеличенных понятий о рыбном богатстве Белого моря и Печоры. Сравнивать их с Каспийским морем и впадающими в него реками решительно невозможно. Чтобы яснее выразить мое воззрение на этот предмет, составившееся на основании наглядного изучения как нашего северного, так и южного рыболовств, я скажу, что в один апрельский день, при густом ходе красной рыбы в Куру, на одном Божьем Промысле налавливается более севрюг, осетров и шипов, чем семги на Печоре в течение всей осени. Я нимало не сомневаюсь, что на Волге, ниже Астрахани, по всем ватагам, станам и тоням, во время весеннего хода рыбы, вытянут в сутки частиковой рыбы по меньшей мере столько же, сколько добывают в течение целого года так называемой белой рыбы на всей Печоре. Говоря это, я основываюсь не только на виденном мной в нынешнем году, который был очень неуловист, но и на рассказах самих жителей о золотых прошедших временах, богатство которых народ так склонен преувеличивать. Чтобы положения мои не показались голословными, подтвержу их примерами. При нас у хутора, принадлежащего зырянину Якову Кондратьевичу Чупрову*, выселившемуся из Ижмы и поселившемуся на Печоре в 80 верстах ниже Усть-Цильмы, при впадении в нее реки Чукчи, утром 17-го августа был выметан мелкоячейный 100-саженный невод и им, как говорится, только процедили воду, т.е. не поймали буквально ни одной рыбы. Вечером того же дня поймали тем же неводом десятка полтора зельдей* и одну щуку. Рыбаки, тут же бывшие, закинули крупноячейный невод в 120 сажень длиной и поймали только трех небольших сижков. На другой день, не доезжая 10 верст до деревни Лемешек, рыбаки вытянули при нас большим неводом только двух сижков. 19-го августа, 5 верст ниже Лемешек, опять-таки 120 саженным неводом, поймали одного омуля и крошечного сижка. Подъезжая уже к Пустозерской волости, на одном рыбачьем стану, я попробовал купить тоню, и когда неводом в 160 или 180 сажень вытащено было 30 фунтов сигов и омулей, то все были удивлены таким счастливым ловом. Действительно, и до этого, и после этого невод был закидываем несколько раз на моих глазах, но ни разу не удавалось рыбакам поймать и половины этого количества. Конечно, все рыбаки жаловались на необыкновенно неудачный лов в нынешнем году; в прежние года, говорили они, попадало в каждую тоню не менее полусотни, и даже по сотне омулей и сигов, т.е. до 4 и 5 пудов. Но самое понятие, что такой лов обилен, показывает ясно, что Печора не может считаться очень рыбной рекой. Во время экспедиции для исследования каспийского рыболовства, под начальством академика Бэра, нам как-то случилось на одной тоне, невдалеке от Астрахани, присутствовать при вытягивании невода. Количество пойманной рыбы всех нас изумило: рыбаки, выбрав рыбу из невода, объявили, что было поймано около 7,000 судаков и столько же лещей (прочую рыбу меньшей ценности: чехонь, воблу, тарань, бешенку выбрасывали вон). «Что же вы жалуетесь на неулов?» сказали мы им. – «Если бы все такие были уловы, батюшка», возразили рыбаки, «то нашему хозяину не на что было бы и кафтана себе сшить». После этого уже не может быть и речи о сравнении Печоры с Волгой, если даже и примем в должное внимание, что невода на Волге в трое или в четверо длиннее и на столько же шире печорских, и что тамошние рыбаки несколько поискуснее печорских в своем деле. Вообще количество рыбы как на Печоре, так и на Белом море таково, что, доставляя в достаточном количестве непосредственную пищу для прибрежных жителей, дает им вместе с тем возможность к безбедному существованию посредством сбыта остающегося затем излишка; но здешнее рыболовство не может составить предмета сосредоточенной, обширной промышленности. Единственное исключение составляет лов сельдей в Сороцкой-губе, в течение последней половины ноября и в декабре. В настоящем отчете я еще не могу представить подробностей об этом лове; по показанию же местных жителей, в прошлом 1858 году было продано покупщикам из Вологодской и Олонецкой губерний сельдей на сумму не менее 150,000 руб. Впрочем, 1858-й год был год необыкновенно хороший как по обилию лова, так и по сравнительным ценам на сельдей. Если оценить примерно 1,000 рыб (2 пуда) в 1 руб. сер., то улов 1858 года составлял 150,000,000 штук сельдей, или 300,000 пудов. Так как на Волге бешенка тянет кругом по фунту и в 1857 году было ее поймано в нижней Волге не менее 125,000,000 штук, то улов сороцких сельдей, по весу, не составляет и 10-й доли улова каспийской бешенки. Общую массу беломорского улова, поступающего в торговлю, нельзя положить свыше 600,000 пуд., т.е. вдвое против улова сороцких сельдей (именно: 200,000 пуд на остальных сельдей и 100,000 на семгу, навагу и прочую рыбу как Белого моря, так и и Печоры). Общий вес каспийского улова нельзя оценить менее, как в 2½ раза против веса улова бешенки, или 7,500,000 пудов (примерно) рыбы в свежем виде; при этом мы тоже не вводим в расчет рыбы, потребляемой на месте. Следственно улов Белого моря и Печоры составляет не более 1/12 или 1/13 улова каспийского.

Академиком Бэром было выставлено, как результат долговременных его исследований над рыболовством и физиологическими условиями питания и размножения рыб, то вполне рациональное начало, что количество рыбного запаса в данном водоеме определяется количеством заключающихся в нем питательных веществ, если только рыбам не противополагаются преграды, препятствующие ходу их в места, удобные для выметывания икры. Хотя принцип этот со всей строгостью применяется только к замкнутым водоемам, каковы пресноводные озера или, например, Каспийское море, однако же нельзя не признать, что им же обусловливается, если не совершенно исключительно, то по крайней мере преимущественно, количество рыбного запаса и в таких водоемах, которые, подобно Белому морю, находятся в непосредственном соединении с открытым океаном. Теория миграций, допускающая, что рыбы, по какому-то непобедимому инстинкту, периодически совершают, подобно птицам, огромные путешествия, ныне оставлена всеми авторитетами ихтиологии. Так относительно сельдей, на которых собственно и основывалась эта теория, восстали против нее еще в прошедшем столетии Андерсон и Блох, а в новейшее время вполне опровергли ее Нильсон, Сундеваль и Валансиен. Относительно семги опытом доказано, что она возвращается метать икру в те реки, где вывелась. Здесь незачем повторять доказательств, приводимых вышепоименованными авторами; но в своем месте, именно когда буду говорить о породах рыб Белого моря, важных в экономическом отношении, я представлю факты из естественной истории рыб, несовместные с теорией миграций. Пока же мы можем принять за доказанное, что породы рыб, даже появляющиеся периодически, всегда живут вблизи тех мест, где их ловят, в больших или меньших массах, во время появления для метания икры или для других каких – либо целей, и скрываются остальное время в соседственных глубинах. Но, хотя рыбы и не имеют того бродячего или кочующего характера, какой прежде приписывали им вообще и в особенности некоторым их породам, однако же, нельзя утверждать, чтобы разные неблагоприятные обстоятельства, как, например: недостаток питательных веществ, порча воды, сильный и продолжительный шум* и т. п., не могли заставить их удалиться с мест обыкновенного пребывания в другие. И наоборот, подобные же случайные причины в других частях моря могут заставить рыбу переселиться в такую местность, где ее прежде не было. В окончательном же результате, рыбное население всякого водоема, даже если он находится в сообщении с океаном, соответствует количеству имеющихся в водоеме питательных веществ, если только нет каких – либо вредных, противодействующих влияний и, в особенности, если рыбе не противопоставляется препятствий к достижению удобных мест для метания икры, ибо в этом последнем случае никак нельзя ожидать, чтобы проистекающая от таких препятствий убыль постоянно и правильно вознаграждалась притоками рыбы из других частей моря.

Если от этих общих рассуждений мы перейдем в частности к Белому морю и к Печоре с соседственной ей частью океана, то уже из незначительности и рассеянности прибрежного населения можно заключить, что причина малорыбья не заключается в излишнем вылове рыбы, ни в преграждении ей свободного пути к местам, удобным для метания икры. В самом деле, есть ли какая – нибудь возможность допустить, чтобы 3,000 душ обоего пола (это население Пустозерской и Усть – Цилемской волостей), занимающихся рыболовством на пространстве 200 или 300 верст по берегу моря и на протяжении 400 верст вдоль по такой огромной реке, как Печора (разделяющейся к тому же почти от самой Усть – Цильмы на рукава), могли воспрепятствовать размножению рыбы? То же можно сказать и о Беломорском прибрежье. Невозможность эта сделается еще очевиднее, если мы примем во внимание, что орудия этого лова большей частью малых размеров и не препятствуют проходу рыбы. Здесь нет ни рядов крючьев, лежащих, как на Волге, перед устьями рек и в самых реках, нет гигантских неводов, которыми можно перегораживать реки. (Самые большие невода на Печоре не превосходят 200 сажень и, следовательно, захватывают обыкновенно менее четверти всей ширины реки). Если здесь и есть некоторые способы лова, которые несообразны с здравыми началами рыбного хозяйства (преимущественно при лове семги, как увидим ниже) и которые непременно должны быть выведены из употребления, то их должно считать не общим правилом, а сравнительно редким исключением. Итак, для объяснения относительной малости запаса рыбы в Белом море и в Печоре* остается принять одно: скудость в питательных веществах, вносимых в наши северные моря впадающими в них реками. Если мы припомним выведенное нами выше отношение улова беломорского и печорского к улову каспийскому, если далее примем в соображение, что в обеих сравниваемых местностях количество годичного улова равняется количеству подроста рыбы**, что ежегодный подрост пропорционален ежегодному притоку питательных веществ и, наконец, что самый этот приток находится, между прочим, в прямой зависимости от пространства земли, орошаемой реками, впадающими в какое – нибудь море, то придем к тому заключению, что количество питательных веществ, приносимых реками в Белое море и в часть океана, лежащую к востоку от него до Уральского хребта***, должно быть в 12 или 13 раз меньше количества, вносимого в Каспийское море. Бассейн Каспийского моря (35,000 миль) почти вдвое больше бассейна Белого моря и рассматриваемой нами части океана (около 19,000 миль: 12,000 Архангельской губернии без островов и 7,000 Вологодской губернии, части же Пермской и Олонецкой, также принадлежащие сюда, не введены в расчет взамен части бывшего Кольского уезда, принадлежащей в гидрографическом отношении к не входящей в наши соображения части Северного океана, лежащей к западу от Святого Носа); следственно, при одинаковом пространстве, земли, принадлежащие к бассейну морей, омывающих наши северные берега, доставляют ему в 6 или 7 раз менее органических веществ, служащих к удобрению моря, чем земли, входящие в состав бассейна Каспийского моря. Против этого вывода можно сделать несколько возражений, отчасти пожалуй, и справедливых, но которые, однако же, не могут чувствительно изменить его в целом. Например, можно сказать, что не все количество питательных веществ, заключающееся в море, в реках и вообще в водах, приносится в них с земли, но что многое образуется растительными организмами непосредственно в самой воде из составных ее частей и из атмосферы. Но, так как это образование происходит в обоих случаях, то оно нисколько не изменяет выведенной выше пропорции. Если даже и примем, что на юге, вследствие местных и климатических причин, этим путем образуется гораздо более питательных веществ, чем на севере, то и это предположение весьма немного изменит наш вывод, потому что пространство, занимаемое теми частями речных и морских заливов и ильменей, где такое образование растительных веществ может происходить, ничтожно в сравнении с пространством твердой земли, принадлежащей к системе обоих сравниваемых морей, ибо никто не станет утверждать, что такое образование растительных веществ происходит среди открытого моря или в самом стремени рек. Другое возражение может состоять в следующем: рыбы – не единственные жители моря; поэтому, весьма возможно, что количество их в наших северных морях от того так мало, сравнительно с количеством живущих в Каспийском море, что во первых, из общей массы питательных веществ, сравнительно больше уделяется животным из других классов и несъедомым рыбам. Причина эта принадлежит, без сомнения, к числу тех, которые объясняют необыкновенное изобилие рыб в Каспийском море, сравнительно даже с самыми уловистыми местностями океана. Таково, например, Норвежское прибрежье, где низшие, твердо покрытые животные, не могущие идти в пищу большей части рыбы, очень изобильны, но не могут иметь применения к Белому морю. Но, часто употребляя драгу, я имел случай убедиться, что хотя низшие животные Белого моря и несравненно разнообразнее низших животных Каспийского, однако, в количественном отношении эти последние нисколько не уступают первым. Что же касается до несъедобных рыб, то достаточно несколько раз взглянуть на вытягиваемые из моря невода или другие сети, чтобы убедиться, что количество этого рода рыб, сравнительно с количествами, считаемых годными к употреблению в пищу, весьма мало. Само собой разумеется, что я далек от мысли считать выведенное мной отношение между количествами питательных веществ, доставляемых равными пространствами земли на севере и в бассейне Каспийского моря, за совершенно точное; напротив, оно в моих глазах только приблизительное и, притом, грубо приблизительное. Если бы, например, точнейшее вычисление показало, что это отношение составляет не 1 : 6 или 1 : 7, а 1 : 5 и даже 1 : 4, то это было бы почти все равно для моей цели, состоящей единственно в том, чтобы показать, возможно нагляднее, превосходство Каспийского моря перед Белым.

Такое превосходство кажется на первый взгляд едва вероятным, ибо, между тем, как в бассейне Каспийского моря значительная часть, как органических продуктов, так и органических остатков выделяется человеком из общего, естественного круговорота материи в свою непосредственную пользу (ограждением их от сноса в море потоками дождя, тающего снега и разливами рек), зарывается глубоко в землю и частью даже вывозится из страны, – в бассейне Белого моря и Северного океана – естественный порядок вещей господствует почти в полной силе и органические остатки необозримых лесов и болот, не задерживаемые деятельностью человека, должны, по – видимому, в окончательном результате, сделаться добычей рек и морей.

В одном гидрографическом описании наших северных губерний, которое мне случилось читать, выражено было удивление, почему наши северные реки по большей части мелководны, между тем, как все они вытекают из обширных болот и по ним же протекают, так что масса вод, их питающая, по – видимому, очень значительна. Но здесь выпущено из виду то обстоятельство, что болота потому именно и болота, что масса воды, в них заключающаяся, не может питать рек, а остается стоячей, не имея достаточного стока. Это же самое обстоятельство, т.е. слабость стока, объясняет нам, почему и органические вещества, как растворенные в воде болот, так и плавающие в ней, по большей части не могут достигать рек, а, следовательно, и моря. Чтобы убедиться в этом, стоит лишь проехать по любой не гористой, а ровной и болотистой части Архангельской губернии, – не вдоль рек, а от одной реки к другой, – например, сделать, подобно мне, поездку между Пезой и Мезенью и между Мезенью и Кулоем. Здешние реки текут как бы между двумя валами большей или меньшей высоты и ширины; все пространство за валами есть равнина, на взгляд совершенно горизонтальная, – огромное болото, покрытое тонким, низкорослым и редким лесом, а в иных местах на протяжении многих верст и совершенно безлесное. Хороший лес находится только по возвышенностям, т.е. по валам, сопровождающим реки или по так называемым здесь борам. Воды этих болот стекают посредством немногих павн, т.е. речных русл без берегов, чувствительно отделяющихся от общей сплошной поверхности болота. Понятно, что в такой местности большая часть ниспадающей из атмосферы влаги (в виде дождя и снега) не стекает реками в море, а остается на месте выпадения, обращая эту местность в болото. Итак, первая причина малого количества питательных веществ, доставляемых морю, лежит в топографических условиях местности. Вторая, не менее важная, заключается в климатических условиях, именно в недостатке тепла. В северных болотах большая часть отживших мхов и трав не обращается процессом разложения в растворимые или мелкораздробленные вещества, легко уносимые водой, не разлагается и на составные газы, могущие улетучиться в атмосфере, но, напротив того, изъемлется из общего круговорота органической материи, обращаясь в торф, остающийся на самом месте своего происхождения. Ежегодно покрываясь все новыми и новыми слоями, торф сохраняет заключающееся в нем органическое вещество в нетленном (так сказать) виде на неопределенно долгие, пожалуй, на вечные времена, если какая – нибудь внешняя случайная причина не нарушит этого процесса. На юге тоже есть весьма обширные болота, но в них нет значительных масс торфа: органическое вещество, отживши свое время, не отлагается в запас, а почти все растворяется, улетучивается и, таким образом, сравнительно быстро поступает в общий круговорот органической материи, на пищу новым растениям или животным. Во многих из северных рек вода в больших массах имеет темный, а в малых желтый цвет. Цвет этот едва ли не зависит от так называемых гуминовых (черноземистых) веществ. В этих последних процесс обугливания принял такие размеры, при которых вещества делаются годными для непосредственного питания не животных органпзмов, а лишь одних растительных. Таким образом, значительная доля из той даже части питательных веществ, которая не остается на месте, а поступает в реки, должна претерпеть длинный ряд метаморфоз, прежде чем сделается годной для питания рыб. Это ведет нас к третьей причине, объясняющей нам, почему из общей массы питательных веществ весьма значительная доля пропадет без прямой пользы для рыб. Причина эта – недостаток промежуточных звеньев между растительными веществами и хищными животными, к числу которых принадлежат все рыбы северных морей, озер и рек. Между пресноводными рыбами средней и южной России наибольшее число принадлежит к семейству сазановых (Cyprinoidei), которое или исключительно, или в глпанейше питается растительными веществами и, притом, преимущественно такими, которые находятся в разлагающемся состоянии. На севере членов этого обширного и в высшей степени для человека полезного семейства почти вовсе нет, ибо если и попадаются язи, лещи, елцы, красноперки, то очень редко. Их заменяет в здешних реках род, принадлежащий к семожьему семейству и составляющий, по наружному виду, как бы переход от этого семейства к семейству сазановому. Это – сиги (Coregonus), к которым, кроме обыкновенного сига, попадающегося в Неве и Ладожском озере, принадлежат, между прочим: печорский сиг, омуль, пелядь, чир, нельма, ряпушка, зеледь и саурей. Во время поездки моей от села Кизи вниз по Печоре и в Голодную-губу, я заметил, что вода, как этого обширного озера, так и рукавов Печоры, была подернута толстым слоем зеленого вещества. Сначала я думал, что имею пред собой одну из тех простых водорослей, которые в известные времена года окрашивают зеленым цветом огромные пространства волжских ильменей, но, после внимательного рассмотрения, я отказался от такого предположения. Это было не организированное, а, напротив того, разлагающееся органическое вещество, обязанное своим происхождением травам, растущим по дну слабо текущих или стоячих вод. Вещество это могло бы служить изобильной пищей для сазановидных рыб, но их точно также не было в Голодной-губе, как нет вообще в северных реках и озерах.

Последнее невыгодное к размножению рыб условие заключается в том, что здешние реки, даже при устьях своих, не представляют заливов, затонов и вообще мелких затишей, где вода, нагреваясь сильнее обыкновенного, содействует к размножению маленьких ракообразных животных из отдела Entomostracea и личинок насекомых, составляющих главную пищу молодых рыбок. Правда, северные края богаты некоторыми породами насекомых, проводящих первые возрасты своей жизни в воде, например – комарами, изумительно многочисленные рои которых составляют истинное мучение как для людей, так и для домашних животных, но они выводятся преимущественно в болотах и, следовательно, не приносят никакой пользы рыбам.

Таковы главнейшие причины, вследствие которых здешние реки бедны рыбой. Если Двина имеет достаточно рыбы для пропитания прибрежных жителей, а с Печоры часть рыбы даже вывозится, то зато Мезень, например, – река по длине своей весьма немаловажная, – не имеет достаточно рыбы даже для продовольствия своих немногочисленных прибрежных жителей, которые, поэтому, принуждены покупать рыбу, привозимую с Печоры, и треску. В Пезе н Цильме, – реках, имеющих по нескольку сот верст длины, почти вовсе нет рыбы, и прибрежные деревеньки запасаются ей в соседних озерах. Г. Шульц то же самое говорит о Ваге, где, впрочем, представляются и другие условия, кроме указанных выше, вредящие размножению рыбы; об них мы скажем в своем месте. Все реки, впадающие в Белое море по Поморскому берегу и в Кандалакский залив, почти безрыбны (исключение составляет семга, временно в них подымающаяся), так что жители добывают всю свежую рыбу из моря. В летнее время, когда мужчины находятся или на Мурманском (Лапландском) берегу, или заняты сенокосом и другими работами, женщины и девушки отправляются каждый вечер на небольших лодках в море, чтобы в течение ночи наловить свежей рыбы, сельдей или трески (в Кандалакском заливе) на следующий день.

Озера, рассеянные в большом числе, как по тундре, так и по лесам здешнего края, конечно, гораздо изобильнее рыбой, чем реки. Это легко объясняется тем, что раз попавшие в озера питательные вещества не уносятся далее, а по большей части остаются в них навсегда, так сказать капитализируются. Притом, стоячая вода озер сильнее нагревается, особливо в мелких заливах, в которых тут нет недостатка, и, следовательно, представляет более благоприятных условий для образования личинок насекомых и маленьких ракообразных животных, чем речная. Но, несмотря на это, я убежден, что одно Черхальское морце, лежащее в Киргизской степи верстах в 80 от Уральска и имеющее не более 60 верст в окружности, доставляет столько же рыбы, сколько все озера Архангельской губернии в совокупности. Но те же причины, которые обусловливают большее изобилие рыбы в озерах сравнительно с реками, действуют и в море. Вносимые растительные вещества должны скопляться в нем, если количество их, вылавливаемое человеком и птицами в виде рыбы и других морских животных, меньше того, которое вносится реками – и, без сомнения, они действительно скоплялись в нем в течение веков, подобно тому, как скоплялись соли, которые реки, выщелачивая почву, мало – помалу в него вносили. Выше мы видели, что в Белом море это вылавливаемое человеком количество не велико и что есть основание полагать, что в нем установилось уже равновесие между вносимыми в него питательными веществами и выловом. Но здесь невольно, само собой представляется вопрос: как же объяснить вылов огромного количества трески, в течение многих веков и без заметного уменьшения, у берегов Норвегии и у нашего Лапландского берега? Ведь невозможно же допустить, что реки Норвегии и нашей Лапландии доставляют в море более органических веществ, чем реки беломорского бассейна? Мне кажется, что та же причина, которая делает значительно теплее климат Норвегии, – т.е. ток теплой воды (Гольфстрим), начинающийся из Мексиканского залива, куда вливается множество рек, протекающих по богатым органической жизнью равнинам северной и южной Америки, – обусловливает и богатство, в питательных веществах, частей моря, омывающих берега Норвегии. Частью этих благодеяний, доставляемых Гольфстримом, пользуется и наше Мурманское прибрежье. Предположение наше покажется еще вероятнее, если вспомним, что другая местность, еще более Норвегии знаменитая по огромному количеству ловимой в ней трески, – Ньюфаундлендская отмель тоже лежит на пути Гольфстрима. Треска, всегда толпящаяся густыми стаями, необходимо предполагает, что пища ее находится в скученном, сосредоточенном виде. Этим же, мне кажется, объясняется, почему к востоку от Колгуева, где бедная природа севера предоставлена своим собственным средствам, треска совершенно исчезает. Замечу еще, что появление трески в необыкновенно густых стаях у берегов Норвегии и Ньюфаундлендских островов нельзя объяснять тем, что банки у Лофоденских островов и Ньюфаундленда представляют рыбам в высшей степени удобные места для метания икры (объяснение это на первый раз кажется тем более достаточным, что во время метания икры рыба почти вовсе ничего не ест). Этим объяснением нельзя удовольствоваться потому, что и в остальное время треска не уходит далеко от этих мест, а только погружается на большую глубину, как это, по крайней мере, для Норвегии, вполне доказано положительными опытами, именно тем, что тамошним рыбакам, дабы добыть треску не во время метания ей икры, стоит только поглубже опустить крючья или сети.

Против представленных мной здесь соображений не может служить опровержением то, что во многих местах арктических морей, где не ощущается никакого влияния ни Гольфстрима, ни другого какого – либо теплого течения, – животная океаническая жизнь изумляет своим обилием. Так, например, порода крылоногих молюсков, известная под систематическим названием Clio borealis, по описаниям полярных плавателей, покрывает иногда на необозримое пространство поверхность океана и служит главнейшей пищей китов*. Но я уже сказал, что органические вещества, вносимые в море, должны необходимо в нем скопляться, если только органическая жизнь в нем совершается в замкнутом круге, т.е. если из него мало извлекается человеком и неводяными животными, а в полярном океане дело именно так и происходит. Прежде, когда полагали, что неисчислимые легионы сельдей, ежегодно появляющихся у всех западных берегов Европы до устья Луары или до Бискайского залива, выходили из глубины полярных морей и, будучи выловлены человеком и хищными водяными птицами, лишь незначительной долей возвращались в свои ледяные убежища, действительно трудно было понять, почему, наконец, не оскудеет жизнь в этих широтах. Но теперь признано, что сельди постоянно остаются в соседстве тех мест, где они появляются на поверхности воды, и только на время скрываются в глубине. Следовательно, оказывается, что и эта рыба, живущая, подобно треске, огромными стаями, встречается в изумительном количестве только в тех частях, которые лежат в умеренном поясе морей, подверженных влиянию Гольфстрима, именно: у берегов Норвегии, Швеции, Британских островов и северо-западной Франции. И замечательно, что нигде в умеренных полосах нет такого огромного лова рыбы, как лов сельдей и трески в названных мной местах. Соперничать с этими местностями в отношении рыбного богатства могут только тропические моря да наше Каспийское. Остается, правда, на севере лов китов; но, не говоря уже о том, что несколько сот этих животных, как они ни огромны, не могут значительно изменить нашего положения о замкнутости круга органической жизни в полярном океане, примем во внимание и то, что ведь только жир да усы китов извлекаются из моря, вся же остальная туша остается в нем. То же должно сказать и о прочих породах морских зверей: тюленях, моржах и дельфинах, составляющих предмет северных морских промыслов.

В заключение этого общего очерка естественных условий, в которых находятся северные воды вообще и в частности Белое море и реки, орошающие Архангельскую губернию, я замечу, что условия эти зависят от причин столь общих, что в главных чертах они измениться не могут, и что, следовательно, воды эти никогда не будут в состоянии постоянно доставлять рыбы много более того, чем сколько доставляют теперь. Никогда они не сравняются с водами, более благоприятствуемыми природой. Но в противность тому, что замечается в большей части других стран, где с успехами культуры уловы обыкновенно уменьшаются, потому что уменьшается удобрение, доставляемое почвой водам, здесь, на севере, от будущих успехов населенности и культуры должно, наоборот, ожидать постоянного, хотя и слабо ощутительного, медленного возрастания количества питательных веществ, вносимых в реки и моря, а, следовательно, и пропорционального увеличения животной жизни, – увеличения, доля которого должна упасть и на рыб, если только рыбное хозяйство будет производиться рационально, т.е. если достаточному количеству различных пород рыб будет дан свободный доступ к местам, удобным для метания икры, и если не будут вылавливаемы в большем количестве рыбы, не достигшие еще того возраста, в котором они становятся способными к размножению своей породы. Такого благоприятного действия можно ожидать потому, что успехи культуры невозможны без осушения болот, а это последнее может быть произведено только тогда, когда дан будет сток стоячей болотной воде, а вместе с ней и растворенным, или плавающим в ней органическим веществам.

После этих общих соображений о количестве уловов и запаса рыбы в Белом море и Печоре и после указания причин, почему они, говоря сравнительно, так невелики, нам предстоит обратиться к двум другим точкам воззрения на предмет исследований экспедиции; но так как, по существу своему, они не допускают изложения в общих чертах, то в этой, первой части отчета я коснусь их только слегка.

ОРГАНИЗАЦИЯ ЛОВА НА БЕЛОМ МОРЕ И ПЕЧОРЕ

Распределение продуктов рыбной промышленности как между жителями деревень приморских и лежащих близ устий рек, так и между этими селениями и теми, которые расположены далее от моря и выше по рекам, говоря вообще, довольно справедливо, потому что здесь, как и везде, где русский человек имел возможность распорядиться организацией своего труда сообразно своим наклонностям и своим понятиям о праве пользования дарами природы, он сделал это на началах не индивидуальной, а общинной собственности, служащей у него основанием лежащих на нем повинностей. Но так как все здешние поселения разбросаны отдельными кучками по необозримому пространству губернии и потому имеют очень мало связи между собой, то правила, по которым производится рыбная промышленность и распределяются продукты ее, до крайности разнообразны. Вследствие тех же причин каждое из таких поселений составляет отдельное самостоятельное целое, а не сливается, по отношению к общинному пользованию водами, в одно целое с другими, дабы, как на Урале, действовать по общему плану, соответствующему наибольшей выгоде большинства. От этого иногда является противоположность в интересах жителей различных деревень, как, например: между жителями селений Сороки, Шижни, Сухого Наволока и Выгского острова – с одной стороны и корелами, живущими от них вглубь страны, – с другой, и между жителями деревни Немнюги (на реке того же имени, впадающей справа в Кулой) и Долгой Щели (на самом Кулое, в 30 верстах от впадения его в море), о чем будет в подробности сказано в своем месте. Впрочем, говоря вообще, эта противоположность интересов между низовыми и верховыми жителями той же реки, столь сильная везде, где они не соединены общей методой рыбного хозяйства, как на Урале, здесь не имеет большего значения, частью от причин чисто физических*, частью же от того, что жители, поселившиеся вдоль течения одной и той же реки, составляют обыкновенно одну общину, как например, села Варзуха и Кузомень.

СПОСОБЫ ЛОВА

Относительно технической части как самого рыболовства, так и приготовления продуктов его, должно сказать, что она стоит на гораздо низшей степени, чем в Астрахани и вообще на Каспийском море. Что касается до самого лова, то это зависит от того, что здешние жители не исключительно рыболовы, а по крайней мере в такой же степени мореходы, торговцы, охотники, а отчасти и земледельцы. Это отражается и в том, что здешние рыбаки далеко не с такой точностью отличают различные породы рыб, как каспийские. Последние безошибочно называют с первого же взгляда не только каждую породу рыбы, но и различные помеси, встречающиеся между породами красной рыбы и известные под именем шипов с различными прилагательными, как то: севрюжьих, стерляжьих, белужьих и осетровых, что очень трудно и требует большего навыка и наглядности. Здешние же рыбаки, не говоря уже о том, что для них все рыбы, не употребляемые в пищу, как бы не существуют, плохо отличают и тех из съедобных рыб, которые похожи между собой. Так, например, они нисколько не отличают различных сортов камбал, тогда как здесь есть два существенно отличных вида и одна разновидность, признаваемая некоторыми учеными за самостоятельный вид (Pleuronectes Flesus, L., Pleuronectes Platessa, L., и Pleuronectes Dvinensis, Liljeb). Точно также на Печоре обыкновенно спутывают породы находящихся в ней сигов. Конечно, и здесь есть рыбаки по страсти, которые очень хорошо знают и отличают всех попадающихся им рыб: но таких немного. Я упомянул здесь об этом обстоятельстве, потому что уменье верно различать породы ловимых рыб есть верный признак хорошего рыбака, подобно тому, как знание всех пород дичи и уменье различать птиц даже по полету составляют необходимую принадлежность истинного охотника.

Другая причина, почему здешние рыбаки и, именно, беломорские, ниже каспийских, заключается в том, что самый опытный народ с Поморского края и с других берегов уходит для лова трески на Мурман; об них я пока ничего не говорю, потому что степень их искусства мне еще не известна. Но не только способ употребления рыболовных орудий, даже и самые эти орудия здесь и менее разнообразны, и менее усовершенствованы, чем на Волге, где, например, каждый невод кроится сообразно с очертанием дна той местности, на которой он исключительно и употребляется; на севере же все невода одинаковой ширины на всем своем протяжении и отличаются между собой только длиной. Такое худшее устройство орудий замечается даже и у тех хозяев, средства которых дозволяли бы иметь лучшие. Причина этого заключается отчасти в дороговизне первоначального материала, т.е. пеньки, а отчасти в том, что здешние жители сами вяжут сети, тогда как в Астрахани они только сшиваются из готовых сетяных полотен, приготовляемых специально занимающимися этим делом людьми, преимущественно в Нижегородской губернии. Но такое разделение труда возможно лишь при огромных размерах каспийского рыболовства. Притом, незначительность северных уловов не позволяет иметь скроенных по местности неводов, ибо с одним и тем же неводом приходится переходить с места на место.

ПРИГОТОВЛЕНИЕ РЫБЫ И СБЫТ ЕЕ

Что касается до приготовления рыбных продуктов, то об этом всего менее можно сказать хорошего. За исключением соловецких сельдей, да онежской и двинской семги, вся остальная рыба солится дурно. В особенности должно это сказать о печорской семге, которая, по своим природным качествам, жирнее и нежнее онежской и двинской. Коптятся сельди (что делается только в Сороке и окрестных деревнях) тоже дурно. Тем не менее, я не стану, по примеру почти всех писавших об архангельских рыбных промыслах, обвинять за это здешний народ в невежественном равнодушии к своему делу и своим пользам, в каком – то грубом коснении. Впрочем, едва ли не то же говорится и по всякому поводу, когда речь заходит о русском крестьянине, в отношении к которому эти фразы сделались какими – то стереотипными. Напротив, совершенно другие качества поразили меня в здешних крестьянах; именно – необыкновенная в их сословии развитость, ясное понимание своих выгод, предприимчивость и охота перенимать все полезное. Дурное приготовление рыбы здешними промышленниками зависит от тех условий сбыта, в которых они находятся и изменить которые не в их власти, хотя они это и пытались. Все дело объясняется весьма просто и ясно тем, что лишние труды и издержки на усовершенствование продукта не вознаграждаются соответственно большими выгодами.

Высказав все главнейшие общие мысли, почерпнутые мной из тщательного изучения беломорской и печорской рыбной промышленности, перехожу теперь к частному рассмотрению отдельных отраслей этой промышленности, составляющему как развитие, так и фактическое подтверждение положений, высказанных мной в этом первом, общем отделе. При этом гораздо удобнее говорить отдельно о рыболовстве в Белом море и о рыболовстве на Печоре, потому что обе эти местности, отдаленные одна от другой семисот – верстным расстоянием, совершенно отличны как по породам живущих в них рыб, так и по путям сбыта и общему характеру производимой в них рыбной промышленности. Наконец, так как естественные условия жизни рыб, организация и способы лова их, приготовление рыбного товара и места сбыта его совершенно различны для каждой из главных в промышленном отношении пород Беломорских рыб, то обзор рыбной промышленности в первой из двух названных местностей следует подразделить на несколько отделений, по числу этих пород рыб.

II. БЕЛОЕ МОРЕ

ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ ПОРОД РЫБ БЕЛОМОРСКОЙ СИСТЕМЫ, УПОТРЕБЛЯЕМЫХ В ПИЩУ

Начну изложение результатов, добытых доселе экспедицией о рыболовстве в Белом море и впадающих в него реках, перечислением тех из живущих в нем рыб, которые употребляются в пищу. Они суть: 1) Окунь (Perca fluviatilis, Lin.) – во всех реках, впадающих в Белое море; встречается, хотя и редко, в Печоре. 2) Ерш (Acerina vulgaris, Cuv.) – в большей части рек, впадающих в Белое море, – на Печоре и в Голодной-губе. 3) и 4) Ревца или керча (Cottus quadricornis, Lin. и Cottus scorpius, Lin.); первая из этих пород употребляется в пищу только близ Архангельска и то в случае недостатка другой рыбы; в прочих же местах Белого моря их не едят. Здешними жителями эти две породы не различаются; впрочем, второй из них я не встречал в части моря, соседней Архангельску. 5) Зубатка (Anarrhichas Lupus, Lin.) – в Кандалакской губе и, вероятно, в северной части моря. 6) Карась (Cyprinus carassius, Lin.) – в озерах, а также и в некоторых реках, как, например, в Пезе. 7) Линь (Tinca vulgaris, Cuv.) – редко в озерах близ Архангельска. 8) Пестушь (Gobio fluviatilis, Willughby) – в других местах России известный под именем пискаря, встречался мне в Мезене и Пезе. 9) Елец (Le ciscus grislagine, Arted.). в Пезе и Цильме. 10) Язь (Leuciscus Idus, Lin.) – в Двине и прочих реках, а также изредка в Печоре. 11) Подъязик (Leuciscus latifrons, Nilss.) – вместе с язем. 12) Сорога (Leuciscus rutilus, Lin.) – во всех реках, впадающих в Белое море, а также и в Печоре. Это самая обыкновенная здесь рыба из семейства сазановых (Cyprinoidei). 13) Лещ (Abramis brama, Lin.), в озерах, в Двине, весьма редко в озерах Печорского края. 14) Подлещик (Abramis Blicca, Bloch.) – там же, где и лещ, но рыбаками от него не отличается, так что собственно подлещиком называют они маленьких рыб обеих пород. 15) Уклейка (Aspius alburnus, Agass.) – в Двине. 16) Щука (Esox lucius, Lin.) – одна из самых обыкновеных рыб, как в реках, впадающих в Белое море, так и в Печоре. 17) Семга (Salmo Salar, Lin.) – поднимается из моря в Варзуху, Онегу, Двину, Мезень, Печору и большую часть прочих рек, впадающих как в Белое море, так и в океан, но, начиная от реки Черной, далее к востоку уже не встречается; так ее нет ни в Каре, ни в Оби. 18) Кумжа; ловимая под этим названием рыба в реках, впадающих в Онежский и Кандалакский заливы, куда она поднимается, подобно семге, из моря, есть Salmo trutta Линнея, а по Нильсону Fario argenteus Valenciennes. 19) Под именем кумжи же известна здесь форель (Salmo Fario, Lin., – Salar Ausonii, Valenciennes), попадающая весьма редко в чистых и быстрых реках юго-западного берега Белого моря и виденная мной только в одном экземпляре в реке Варзухе*. 20) Корюшка, по – здешнему корешок (Osmerus Eperlanus, Lin.) – в большом количестве в море близ устьев Двины и других рек, в которые идет ранней весной метать икру.** 21) Хариус (Thymallus vexillifer, Agass.) в небольших чистых и быстрых реках как беломорской, так и печорской систем. 22) Сиг (Coregonus oxyrhynchus, Lin.) и именно та разновидность, к которой Нильсон причисляет Coregonus maraena (Bloch). Одна из самых обыкновенных рыб в Двине и в прочих реках, впадающих в Белое море – Печорский сиг – совершенно другая рыба. 23) Нельма (Coregonus leucichtys, Pall.) весьма обыкновенна, как в Двине и ее притоках, так и в Печоре. 24) Сельдь (Clupea harengus, Lin.) – только в Белом море и преимущественно в южной и западной частях его, именно от устьев Двины вдоль всего Летнего, Онежского, Поморского и юго-западной части Кандалакского берегов; на северном берегу Кандалакского залива и по Терскому берегу ее очень мало, по Зимнему же берегу, на восток от устьев Двины, и во всем Мезенском заливе ее вовсе нет, и только изредка, как бы случайно, попадается опять у Канина. В океане же, к востоку от Канина, сельдей совершенно нет. 25) Треска и именно мелкая разновидность ее, известная здесь под местным названием пертуя (Gadus Morrhua и Gadus Callarias, Lin.) – в Белом море только в Кандалакском заливе, но редко попадается, по словам мезенских жителей, и у Канина; восточнее Колгуева и в океане эта порода не распространяется. 26) Навага (Gadus Navaga, Koelreiter.) – во всем Белом море в большем или меньшем количестве, за исключением Кандалакского залива. По словам рыбаков, на Мурманском берегу она составляет редкость, тогда как на восток от Белого моря она встречается везде до самого устья реки Кары. Из этого видно, что навага и треска как бы исключают друг друга, или суть заменяющие одна другую породы. 27) Сайка (Gadus Saida, Lepechin.). Эта рыба вроде наваги, но гораздо хуже ее вкусом. Она преимущественно водится в Мезенском заливе и далее на восток, но есть и в других частях Белого моря, где встречается навага. Систематическое название, данное ей Лепехиным, ошибочно, вероятно вследствие описки, потому что сайда совершенно иная рыба, принадлежащая к большим породам трескового рода и водящаяся на Мурманском берегу и в Норвегии, в Белом же море, сколько известно, ее нет. Кажется, что это Gadus Virens, Lin. Поэтому сайку надо бы назвать Gadus Saika. 28) Налим (Lota vulgaris, Cuv.) – во всех реках беломорских и в Печоре в большом изобилии и достигает здесь чрезвычайной величины. 29) и 30) Камбала (Pleuronectes Platessa, Lin. и Pleuronectes Flesus, Lin.). Как я имел уже случай упомянуть, здешние рыбаки не различают двух водящихся здесь пород камбал; обе они во множестве встречаются как в Белом море, так и далее на восток. 31) Стерлядь (Acipenser ruthenus, Lin.) находится теперь в довольно большом количестве в Двине, а также и в притоках ее Ваге и Сухоне. Она зашла лет около тридцати тому назад из Камы через Северо-Екатерининский канал в Вычегду, а через нее и в прочие реки двинской системы. Иногда здесь попадались и случайно зашедшие осетры, но они не развелись, а потому не могут быть присоединены к числу рыб беломорской системы вод. 32) Минога (Petromyson fluviatilis, Lin.) попадается во многих реках, впадающих в Белое море, но всего более, кажется, ее в Онеге, где она составляет предмет промысла.

Из этих рыб первостепенное экономическое значение имеют только сельдь и семга. Кроме них, предмет вывоза составляют еще: навага – в довольно большом количестве, стерлядь – в гораздо меньшем (ее приезжают закупать из Петербурга и доставляют туда живой) и миноги, которые в Онеге маринуются в уксусе и отсылаются в Петербург. Все прочие поименованные мной рыбы составляют лишь предмет местного употребления. Я буду отдельно говорить сначала о сельдях, потом о семге, за тем о наваге и прочих морских рыбах меньшей важности и, наконец, о речных и озерных рыбах.

СЕЛЬДЬ

В Белом море только один вид сельдей – собственно так называемая сельдь (Clupea harengus, Lin.), как это видно уже из представленного мной перечня съедобных пород рыб в этом море. Если в некоторых, даже весьма уважаемых, конечно не зоологических сочинениях, как, например, в статистическом «Обозрении Внешней Торговли России» г. Небольсина, говорится, что в Белом море есть сардинка (Clupea pilchardus, Bloch.) и килька (Clupea sprattus, Lin.), то эго произошло, вероятно, от того, что авторы их почерпали свои сведения из статей, составленных людьми, не имевшими ни малейшего понятия о зоологическом различении пород животных. Но этот единственный вид разделяется, по крайней мере, на две разновидности, отличающиеся между собой величиной и местом своего жительства, так что они между собой не смешиваются. Первая из этих разновидностей так мелка, что величиной только немного превосходит кильку (Clupea sprattus, Lin.) и имеет обыкновенно от 6 до 7½ дюймов в длину; тысяча штук их, в свежем виде, весит не более 2 или 2½ пуд, именно в начале лова, когда сельдь еще не выпустила икры и молок, она несколько тяжелее к концу же лова, по выпуске икры и молок, становится несколько легче. Она-то идет огромными массами с начала ноября или даже конца октября преимущественно в Сороцкую губу, где с этого времени до Крещенья (когда сельдь эта пропадает, т.е. скрывается в глубину, как весьма справедливо замечают туземцы), производится лов ее жителями четырех деревень: Сороки, Шизни, Сухого Наволока, лежащих при море, и Выгского Острова, находящегося в 8 верстах вверх по реке Выгу, впадающей при Сороке в море. Лет 45 тому назад она шла большими же массами в Покровскую губу, лежащую в 10 верстах к В. от устья Онеги, потом почти совершенно перестала посещать эту местность, но в прошлом 1858 году снова появилась там, а в нынешнем 1859 году, как сообщил мне г. Шульц, только что воротившийся из поездки в Сороку, шла в таком количестве, которое едва ли уступает направившемуся в Сороцкую губу. В Покровском лове участвуют до 20 деревень из ближайших окрестностей. В Унской губе ловится зимой эта же мелкая сельдь, но в незначительном количестве. Что эта сельдь и летом находится вблизи тех же местностей, где ловится зимой, можно заключить из того, что она попадается, почти ежедневно, в выставляемые в это время рюжи (род вентерей) для лова рыбы на непосредственное употребление в пищу. Если бы эта сельдь приходила откуда – нибудь издалека, то решительно было бы непонятно, почему ее никогда и нигде не встречают кроме Сороцкой и Покровской губ, или, вообще Онежского залива и прилежащей части Летнего берега. Нельзя тоже принять, чтобы эти сельди были молодыми, недоросшими экземплярами тех сельдей, кооторые ловятся в других местностях Белого моря. Во – первых, они имеют уже зрелые икру и молоки; хотя сельди, подобно другим рыбам, делаются способными к размножению своей породы гораздо раньше достижения ими полного своего роста, однако здесь разница между ними и вполне взрослыми сельдями слишком уже велика. К тому же и в другой разновидности сельдей молодня, имеющие уже икру и молоки, хотя и гораздо меньше взрослых, однако все-таки значительно больше сороцких. Во-вторых, было бы совершенно нелепо допустить, что молодые сельди со всего Белого моря собираются в Онежскую губу, взрослые же рассеиваются по прочим частям его. Наконец, эти сельди отличаются от прочих, кроме величины, некоторыми определительными признаками. Голова у них длиннее, чем у обыкновенных, так что превышает вышину тела и содержится в длине его, до начала хвостового плавника, как 1 : 4, тогда как у прочих сельдей Белого моря голова короче вышины тела и содержится в длине, по меньшей мере, как 1 : 5. Глаза сороцких сельдей относительно больше, рыло несколько острее. Ежели сравним эти различия с теми, которые замечаются в Швеции и Норвегии, то найдем, что мелкие сельди соответствуют тамошним видоизменениям, живущим в Балтийском море и в прибрежных шхерах, большие же беломорские сельди – тамошним океаническим формам. Только в Белом море эти различия еще резче. И это понятно. Онежский залив есть самая мелкая часть Белого моря: глубина залива нигде не достигает 30 сажень; притом, он усеян островами и шкерами, около коих глубина еще меньше; между тем большая разновидность сельдей живет преимущественно в Кандалакском заливе, самом глубоком во всем море, ибо здесь глубина при устье такова, что лот в 170 сажень длиной во многих местах не достает дна; к вершине же и вблизи берегов она редко бывает менее 30 сажень. Таким образом, и здесь подтверждается то, что Валансиен говорит о сельдях Ламанша: «Nos marchés de Paris s’approvisionnent de harengs pêchès dans la Manche et expédiés principalement des ports de Dieppe et de Calais. Chacun de ces ports réunit les pêches des basins de l’océan qui les environnent. Il faut bien que ces basins aient chacun des variétés particulières de harengs, car les marchands savent très-bien distinguer par l’aspect la provenance de ces poissons». Этот-то факт, т.е. то, что в каждой стране есть несколько разновидностей сельдей, из которых каждая придерживается известной местности, и составляет одно из главнейших опровержений теории миграции. Как невозможно на основании этой теории объяснить, почему колонны сельдей, идущие с севера, разделяются, будто бы, всегда таким образом, что мелкие сорта рыбы сворачивают в Балтийское море, где они известны под именем салакушки (Strömling), а крупные идут далее на запад, к берегам Немецкого моря (это, между прочим, Валансиен и приводит в доказательство своего мнения), так невозможно понять и того, почему сельди (если они действительно заходят в Белое море из океана) разделяются так, что крупные из них идут направо в Кандалакскую губу, а мелкие, составляя как бы левый фланг этой армии, направляются в Онежскую губу. Нельзя не согласиться с Нильсоном, который говорит: «Это наблюдение (т. е. что в различных бассейнах моря живут и различные разновидности сельдей), однажды усвоенное и должным образом взвешенное, устраняет всякую мысль о дальних странствованиях сельдей и даже необходимо ведет к тому следствию, что каждая разновидность мечет икру вблизи своего бассейна, куда возвращается и где пребывает молодой подрост». Это же явствует и из того, что в Белом море сельди изобильны лишь вдоль Летнего берега, в Онежском заливе, по Поморскому берегу и в Кандалакской губе, и то лишь преимущественно но ее юго-западному берегу; между тем как в так называемом Горле Белого моря, т.е. на пути, соединяющем поименованные части моря с океаном, их вовсе нет. Наконец, как я уже заметил, лов сельдей в Белом море, собственно, никогда не прекращается, хотя и производится в особенном изобилии только в известные сроки. Это обстоятельство прямо указывает, что сельди не временно только посещают Белое море, а живут в нем постоянно, и притом каждая разновидность обитает в определенном месте. В обыкновенное время они скрываются на глубине и выходят из нее только в известные сроки, преимущественно с целью метания икры на мелких местах, у берегов.

Я вошел здесь в эти рассуждения потому, что они, кроме теоретического значения, имеют очень большое и практическое. Эти практические следствия я изложу не своими словами, а словами не раз уже упомянутого мной знаменитого шведского натуралиста Нильсона, занимавшегося в течение многих лет практической стороной естественной истории рыб.

1) Количество известной разновидности сельдей, содержащееся в каждом отдельном бассейне моря, может быть выловлено или прогнано во время метания икры и, следовательно, в известной части моря рыбный промысел может быть разорен.

Коль скоро рыбный промысел разорен в известной местности, то нельзя ожидать восстановления его от переселения рыб из других местностей, а разве от медленного подроста и размножения оставшейся рыбы, потому что
В то место, где рыба родилась, идет она и метать икру.
Поэтому, более всего должны заботиться о сохранении мальков и вообще не достигшей своей зрелости рыбы, а ловить одну взрослую. Если же вылавливается рыба, не достигшая возраста, в котором она становится способной к размножению своей породы, то рыбный промысел, наконец, разоряется до такой степени, что в местности, изобиловавшей прежде рыбой, он и впоследствие не может достигнуть прежней силы.

Еще я должен заметить, что этот вывод есть не только логическое заключение из посылок, добытых наблюдением, но и результат непосредственного опыта. Нигде в свете не было столь богатого лова сельдей, как в Швеции, именно у берегов Богуслена. В 1787 году было поймано там не менее 1,500,000,000 сельдей. Эти несметные стаи стали мало по малу уменьшаться и, наконец, совершенно исчезли в этой местности. Долголетние исследования о причинах этого бедствия доказали, что оно произошло от неразумного способа, которым производился сельдяной промысел.

Другая разновидность сельдей, которая гораздо больше первой, ловится в остальной части моря, преимущественно же в Кандалакском заливе. Главнейшие места лова ее суть: деревня Поньгама (между городом Кемью и деревней Калгалакшей), Соловецкие острова и лежащие в Кандалакском заливе, на юго-западном берегу его, деревни: Калгалакша, Гридина, Кереть, Черная, Ковда, Княжая, Кандалакша и – в гораздо меньшей степени – д. Умба, на северо-восточном берегу. В нынешнем году экспедицией был преимущественно исследован лов в Кандалакской губе, как наиважнейший.

По времени своего появления у берегов сельди разделяются на 4 разряда: егорьевские, появляющиеся около 23 апреля, – лов их производится еще подо льдом; заледные – сейчас после вскрытия льда, что в Кандалакской губе бывает очень поздно (в нынешнем году около 20 мая у северо-восточных берегов ее был еще лед); ивановские – с начала июня, главный лов их бывает около Иванова дня, 24 июня; наконец, осенние – с Успеньего дня. Между исчезновением заледных и появлением ивановских сельдей всегда бывает промежуток, продолжающийся обыкновенно около двух недель; впрочем, он не одинаков в различные годы и зависит от времени вскрытия морских прибрежий. Заледные же сельди непосредственно следуют за егорьевскими. То же должно сказать об осенних и ивановских, хотя между осенним и ивановским ловами и есть значительный промежуток; но это от того, что в жаркое время сельдей не ловят для приготовления впрок, потому что в это время, как говорят, соль не берет их; лов же для непосредственного употребления в пищу продолжается без перерыва все лето и, притом, не на глуби, а близ берегов, и производится, как я уже упоминал, женщинами и девушками на маленьких лодках.

Названные сельди различаются между собой, кроме времени появления, и некоторыми качествами, так что в промышленном отношении они составляют отдельные сорта, хотя в естественно-историческом отношении и принадлежат к одной и той же разновидности. Егорьевские сельди мелки; их идет около 200 или 250 на пуд (следовательно, все же они вдвое больше сороцких). Они имеют зрелую икру и молоки и выметывают их около Егорья. Заледная сельдь, непосредственно следующая за егорьевской, уже без икры, и есть, как заметили сами местные жители, та же егорьевская, только уже выметавшая икру. Ивановская опять бывает с икрой и молоками, но она уже крупная; ее идет от 70 до 100 штук на боченок, имеющий обыкновенно 34 фунта и, следовательно, от 80 до 120 штук на пуд. Туземцы считают эту сельдь за отдельную породу от егорьевской, хотя сами говорят, что, кроме величины, никакой разницы между ними нет, но и эта разница вовсе не очень значительна, особливо если принять во внимание существующие переходы. Я имел случай убедиться, что и между ивановскими сельдями можно отобрать не в малом количестве таких, которых идет на пуд не менее 150 штук. Приом, допустив различие пород, чрезвычайно трудно объяснить себе, почему две разновидности сельдей, не смешиваясь между собой, живут в одной и той же местности, при совершенно одинаковых условиях, и приближаются поочередно к берегам для метания икры. Все эти затруднения совершенно исчезают, если примем, что егорьевские суть молодые, хотя уже и способные метать икру сельди, а ивановские – уже совершенно взрослые. Это предположение совершенно согласно с тем наблюдением, что старые рыбы той же породы обыкновенно не смешиваются с молодыми при метании икры. Если молодые выметывают икру всегда прежде старых, то это не составляет какой – нибудь особенности рыб, ибо всякой хозяйке, например, известно, что молодая домашняя птица начинает нестись прежде, нежели старая. Осенняя сельдь, подобно заледной, бывает опять без икры, но зато из всех сортов она самая жирная, что, без сомнения, зависит от того, что ивановская сельдь, истощенная актом размножения своей породы, отъедается в течение июля и первой половины августа, когда их не ловят. Надо еще заметить, что не во всех местностях производится этот четверократный лов. Так, например, в Умбе и Кузомени нет ни егорьевского, ни заледного ловов, что весьма хорошо объясняется тем, что молодая сельдь идет метать икру незадолго перед тем временем, когда льду надо уже разойтись, а потому обращается преимущественно к юго-западному берегу залива, так как на северо-восточном, где лежат Умба и Кузомень, море у берегов гораздо позже вскрывается.

Из сказанного видно, что для беломорских сельдей нет одного постоянного времени метания икры: оно бывает и в начале зимы (сороцкие сельди), и в начале весны (егорьевские сельди), и в начале лета – около Иванова дня (ивановские сельди). Время метания икры означено здесь несколько позже начала появления у берегов сороцких, егорьевских и ивановских сельдей, потому что они, как и вообще рыба, идут к берегам раньше полной зрелости икры и молок и в течение некоторого времени ловятся с неразжижившейся еще икрой. Такая разновременность в метании икры, хотя и не согласна с тем, что большей частью замечается у других пород рыб, не составляет, однако, особенности беломорских сельдей, а есть общее правило для этого вида рыб, как это показывают наблюдения у берегов Швеции, Норвегии и других стран западной Европы. Для метания икры сельди выбирают небольшую глубину, в несколько сажень, чистую воду и такие места, где дно поросло подводными растениями. В Белом море, как и в других местах, не раз было замечено, что во время метания икры и выливания молок стаями сельдей вода в море делается мутной, как если бы смешали ее с молоком, и покрывается жирными искорками. Так огромно количество отделяемых животных веществ!

а. Организация сельдяного лова

От этих естественно-исторических замечаний я перехожу к организации сельдяного промысла и способов его производства. Правила, которыми определяется право и степень участия в сельдяном промысле, весьма различны в разных приморских селениях, но все они соображены так, чтобы выгоды всей общины не страдали от преобладающего влияния отдельных лиц и чтобы личные права каждого были, по возможности, сохранены; только для достижения этой цели избраны различные средства, смотря по местным условиям. В виде примеров, я опишу как организован этот лов в Кандалакше, Умбе и Кузомени.

В соседней к Кандалакше части моря есть места, известные изобилием в них егорьевских и заледных сельдей. Лов на таких местах производится всем миром и добытое делится по душам следующим образом. Предварительно определяют, сколько нужно работников для производства лова, и решают, сколько душ должны выставить одного работника. Если нужно, например, одного с трех душ, то двор, имеющий 3 души, посылает из числа их одного, имеющий 6 – выставляет двух и т. д. Если же в доме 2 души, то он присоединяется к такому, в котором 4 и оба высылают двух работников. Каждый работник должен принести с собой необходимые орудия лова и соль. Общий улов продается огульно, вырученные же деньги разделяются по числу участвовавших в лове работников; эти последние, если бы не от одного двора, полученную сумму распределяют по дворам, сообразно с числом имеющихся в них в наличности душ. Затем, если какой двор имеет средства, сверх участия в мирском лове, ловить про себя отдельно, то это ему не возбраняется, но только в тех местах, которые не значатся за миром. Но если окажется где-либо из этих вольных мест лов особливо выгодным, то на следующий год и это место присоединяется к общему мирскому участку. Прочие ловы сельдей, т.е. ивановский и осенний, здесь вольные. Таким же образом производится лов в Ковде и Княжой.

В Умбе, где сельдей не так много, лов их организован иначе. Жители четырех деревень Умбы, Кузы, Оленицы и Сальницы собираются на Новый год в Умбу и здесь разделяются на три части, называемые четвертями. Кто – нибудь в каждой четверти делается как бы ее представителем, и это не правильным выбором, а как случится. Эти представители мечут жребий, какой участок из принадлежащей волости части моря (простирающейся всего верст на 50) должен достаться какой четверти. Когда жребий раз выметан, то в другие годы его уже более не бросают, а порядок, в котором четверти пользуются участками, идет, как говорится здесь, околицей, т.е. четверти каждый год чередуются. Каждая четверть разделяется на 10 дружин или партий; это разделение делается по взаимному согласию: кому с кем удобнее быть в дружине, те и ладятся между собой. Таким образом составляется 30 дружин, а как во всех четырех деревнях 280 душ, то в 20 дружинах придется по 9, а в 10-ти по 10 человек. Дружины каждой четверти опять мечут между собой жребий, указывающий какой дружине какая должна достаться тоня, т.е. место лова. При каждой тоне есть две избушки, в которых живут промышленники во время лова. На таких тонях, для членов каждой дружины, лов уже круглый год вольный не на одних сельдей, а на всю рыбу вообще, в том числе и на семгу. Добычу делят члены дружины поровну. Если у какой дружины не хватит средств для заведения неводов или времени (за отправлением на Мурманский берег или другими занятиями), то она продает свою тоню кому хочет: другой ли дружине, или отдельному лицу.

В Кузомени, где количество сельдей незначительно, лов их не ограничен никакими условиями. Он вольный; но так как сельди попадаются лишь у самого устья реки Варзухи, то при этом соблюдается только одно условие, именно, чтобы тот, кто первый приехал на устье, первый бы и тянул невод. Когда первый вытащил свой невод, тогда может закидывать за ним приехавший, начиная с места, где первый вытянул, и так далее тем же порядком. Здесь сельди появляются только с весны; в конце мая они мечут икру, а после Ильина дня их уже не бывает. Они служат только для непосредственного употребления в пищу.

Во всех местах, посещенных в этом году экспедицией, лов устроен по одному из описанных способов, кроме Сороки. Огромность массы сельдей, посещающих в конце осени и в начале зимы Сороцкую губу, позволяет жителям прибрежных деревень: Сороки, Выгского острова, Шижни и Сухого Наволока и корелам, приезжающим сюда на время лова из деревень, лежащих далее от моря вглубь страны, брать из предлагаемого морем богатства столько, сколько позволяют силы, без всякого ограничения: поэтому каждое семейство ловит на себя. В начале, когда губа еще не покрыта льдом, лов производится с карбасов. Для этого карбаса (одного двора и двух) выезжают в море попарно, сцепившись между собой носами посредством петлей. В каждом карбасе по неводу, крылья которого обыкновенно имеют 8 сажень в длину с мотней, по здешнему двором, в 4 сажени длиной, шириной и вышиной. Такой невод имеет всего 20 сажень в длину; у некоторых, впрочем, есть и 30 саженные. На каждом карбасе по три человека, из которых один на носу нащупывает шестом стаи сельдей, другой гребет, а третий правит. Когда нащупают сельдей, карбаса расцепляются и начинают выметывать (но здешнему валить) один из неводов. Веревку от одного конца невода оставляют у себя, а от другого передают в другой карбас. Карбаса разъезжаются до тех пор, пока невод не вытянется в прямую линию; потом, гребя усиленно веслами, тянут его, завязывают мотню, оставляют ее до времени в воде, закидывают второй невод, с которым поступают точно также, и затем уже вытаскивают оба невода на берег или выгружают в карбаса. При всем этом не соблюдается никакого порядка: путаются неводами, начинают драку за места; весла, рукавицы, шапки, все плавает на воде, потому что от спеху некогда подбирать. Зимой с такой же точно неурядицей выставляют каждое утро невода подо льдом через проруби, которых такое множество, что вся замерзшая поверхность губы становится похожей на решето. Потом, также с лому (окраины льда) или через проруби, нащупывают шестами есть ли сельдь. Когда удостоверятся, что сельдь в какой-либо части губы есть, то стоящие в ней невода вытягивают на лед. В ту же сторону стараются перенести невода из других частей губы, и вообще куда повернут сельди, туда следуют за ними и с неводами; при этом-то бывают главные споры и драки. Кроме неводов ловят и мережами, т.е. вентерями, расставленными подо льдом. Говорят, что при удачном лове в невод иногда попадает до 100,000 сельдей, а в мережу до 70,000. Утверждают, что сельди не любят шума во время метания ими икры, и это весьма вероятно, ибо то же замечено и относительно некоторых других пород рыб. Но должно быть, что сквозь лед, покрытый толстым слоем снега, шум от беготни и драки слишком тысячи людей слабо отдается в воде, или, может быть, одного шума недостаточно, чтобы заставить сельдей покинуть Сороцкую губу, ибо лов их производится в ней без заметного уменьшения уже более ста лет.

Я должен теперь обратить внимание на одно обстоятельство, имеющее место при сороцком лове: именно на спор между жителями прибрежных деревень – Сороки, Шижни, Выгского острова и Сухого Наволока с одной стороны и корелами – с другой. Первые считают себя вправе не допускать последних к лову в своей губе на следующем основании. До 1765 года лов сельдей был у них мирской, безоброчный, лов же семги составлял собственность Соловецкого и Вяжемского монастырей. Соловецкий поставлял суда, снасти и рабочих и брал за то 8 рыб из 9, а Вяжемский (Новгородской губернии) поставлял лес и брал за это девятую рыбу. Потом лов этот, вместе с сельдяными, был отдан монастырями на откуп каргопольским купцам Маркову и Пригодину за 15 руб. в год. По отобрании монастырских имений в казну, в нее же поступил и этот оброк. Тогда жители четырех поименованных деревень вошли с прошением через поверенного от обществ крестьянина Клевина о том, чтобы как семожий лов, так и сельдяной были отданы им в безоброчное владение. В 1767 году прошение было уважено и сенатским указом повелено: по истечении срока контракта монастырей с Марковым и Пригодиным, именно с 1769 года, отдать воды просителям безоброчно. Это было сделано потому, что рыболовство заменяло жителям хлебопашество и сенокосы, которых у них мало, и что от бедности и изнеможения, которые были так велики, что крестьяне ели хлеб, смешанный с толченой сосновой корой, они затруднялись в уплате податей. На эту льготу у жителей названных селений есть документ, состоящий в ордере от тогдашнего «Архангелогородской губернии губернатора Головцына». Но, как видно из ордера, они освобождены только от платы оброка за семгу, которая ловилась в реках Выге и Сороке (Сорока есть только рукав Выги), на лов же в море им никаких особенных прав не было дано, и они продолжали им пользоваться совершенно на тех же основаниях, на каких пользуются своими участками и прочие жители берегов Белого моря. Именно ордер этот оканчивается следующими словами: «В рассуждении сего обстоятельства в посланном к Экономическому Казначей, о вышеписанном ордере предписано, когда владению монастырем тех рек (т. е. Выги и Сороки) термин минуется, то оные реки, в силу Коллегии Экономии сообщения, отданы были им Сороцкой волости крестьянам безоброчно, и по отдачи из окладу выключить, а до истечения того термина вас ко владению не допускать, в чем и обязать вас подпиской». Итак, сорочане пользуются морским ловом на общих основаниях и никаких привилегий или специально дарованных прав на него не имеют. Но с тех пор обстоятельства совершенно изменились; теперь Сороцкая волость (и в ней преимущественно село Сорока) одна из богатейших в Архангельской губернии, потому что, кроме своего единственного по богатству в целом море рыболовства, Сороцкая губа есть одна из лучших для приставания судов, вследствие чего Сорока, наравне с Сумой и городом Кемью, имеет наибольшее число морских судов и получает большие выгоды как от лова трески на Мурманском берегу, так и от торговли с Норвегией. Между тем, бедные корелы продолжают, по – прежнему, есть хлеб с толченой сосновой корой, несмотря на то, что имеют некоторое хлебопашество, ибо оно, по причине суровости климата и бесплодия почвы, не только не доставляет никаких выгод, но даже едва пропитывает их. Жестоко было бы лишать этих бедных людей средств к жизни, доставляемых массами сельдей, толпящихся в Сороцкой губе, а, напротив того, было бы полезно объявить, что корелы имеют такое же точно право на лов, как сами сорочане. Узнав, что таков взгляд правительства, сорочане, конечно, свыклись бы с этим воззрением и перестали бы делать корелам разного рода притеснения. Надо еще заметить, что жалуются на корелов, главнейшим образом, собственно обитатели села Сороки, а не жители прочих деревень, сравнительно гораздо их беднейших, но между тем, по собственному их сознанию, во время богатого прошлогоднего лова, корелы приезжали только на 70 возах с 10 или 12 мережами на каждом и на свою долю получили никак не более 1/10 всего улова.

b. Орудия сельдяного лова

Главнейшее орудие лова сельдей как на талой воде, так и зимой составляют невода. Шведские писатели, в том числе и Нильсон, восстают против этого орудия, приписывая именно ему уменьшение и, наконец, совершенное прекращение богатого богусленского лова. Вот в чем, по их мнению, состоят неудобства невода:

Неводами вылавливаются молодые и выметавшие уже икру сельди, тогда как эти последние худы и составляют товар дурного качества.
Неводом собирается со дна и вытаскивается на берег выметанная икра.
Им вырываются растущие на дне водоросли, и вообще морская трава, и надолго портится удобная для метания икры местность.
Наконец, невод очень дорого стоит, так что большая часть рыбаков не имеет достаточно средств завести свой собственный, а потому должна всегда оставаться работниками у богатых.

Все это, вероятно, очень справедливо относительно неводов, употребляющихся в Швеции, где обметывают неводом целую стаю сельдей, приближающихся к берегу, и тянут на берег; но это не имеет никакого применения к беломорскому неводному лову. Здесь надо вспомнить правило, высказанное академиком Бэром, – именно, что никакое орудие не может само по себе считаться вредным, а может быть вреден только лишь способ его употребления; в подтверждение этого правила я буду иметь случай ниже представить весьма разительный пример. Употребляемые при Беломорском сельдяном лове невода очень невелики, не более 30 маховых сажень в длину, и ими не затягивают рыбу на берег, но употребляют их как вентеря, т.е. расставляют подо льдом, или окружают ими рыбу на воде же и вытягивают в лодки. Единственное условие употребляемых здесь орудий сельдяного лова, могущее впоследствие оказать вредное на него влияние, состоит в том, что иногда они стишком часты. Так в Сороке, между прочим, есть невода и мережи с ячеями, имеющими не более 3/8 дюйма от узла до узла.

Близ устьев Двины они еще чаще, и здесь ловят большое количество сельдяных мальков вершков около двух длиной и даже менее, так что на пуд приходится их до 2,500 штук. Целые возы таких сельдей, называемых устянкой, продаются на рынке в Архангельске иногда сравнительно дорогой ценой, именно рублей по 5 сер. за воз. Мелкие сельди эти получаются главным образом из так называемого Сухого моря, – залива, образуемого частью Зимнего берега, идущего от устья Двины почти прямо на север, Никольской косой, начинающейся верстах в пяти по сю сторону деревни Куи, и Мудьюгским островом, отделенным от косы узким проливом, известным под именем Железных Ворот. С южной стороны, т.е. с устья Двины, есть также вход в это Сухое море, который сужен еще островом Муравой. Залив этот, имеющий около 25 верст в длину и 5 верст в ширину, покрыт весь отмелями, на которых только несколько фут воды и между которыми рассеяно несколько более приглубых мест. Из этого можно видеть, как удобна эта местность для молоденьких селедок, которые, подобно всем рыбьим малькам, любят собираться на мелких, пригреваемых солнцем местах. Не только жители деревень, расположенных у берега этого залива, но и из других соседних мест, собираются сюда на лов; для этого тут и устроено 12 избушек. Такой же лов, хотя и в меньшем количестве, производится и у других двинских устий, как, например, у Никольского монастыря. Сельди эти считаются очень вкусными; кроме того, деланы были опыты приготовления их на манер ревельских килек, оказавшиеся, как говорят, очень удачными. Несмотря на все это, такой лов молодых селедок не должен быть терпим; но для устранения такого злоупотребления не нужно никаких особых мер, а достаточно узаконить для всей России рыболовные правила, предложенные академиком Бэром относительно наименьшего размера ячей; для сороцких же сельдей можно принять несколько меньшую норму, именно в ¾ дюйма.

с. Приготовление сельдей

Сельди, добываемые из Белого моря, поступают в продажу в трояком виде: мороженые, соленые и копченые.

Мороженые сельди идут преимущественно из Сороцкой, а также и из Покровской губ. Здесь их никогда не солят, ибо и без хлопот сбыт, по большой части, верен, и я не могу согласиться с теми, которые полагают, что лучше было бы их солить, потому, будто бы, что мороженые теряют свой вкус. Напротив, свежие сельди, как и всякая свежая рыба, питательнее, здоровее и вкуснее соленых. К тому же сельди, подвергшиеся действию мороза, чего при зимнем лове избежать невозможно, по единогласному отзыву всех понимающих это дело, доставляют лишь худший сорт соленых сельдей; поэтому полезно бы было солить ловимых зимой сельдей только в тех случаях, когда во время лова случатся оттепели, ибо в таких случаях рыбу продают за совершенный бесценок из справедливого опасения, чтобы не пришлось ее бросить даром. При обильном лове и оттепелях случалось, что отдавали целый воз, т.е. около 12,000 сельдей, за 25 коп. сер. Мне сказывали даже, что однажды целый корбас сельдей, подымающий до 200 пудов, был продан за 50 коп. сер., т.е. 2,000 рыб отдавались за копейку серебром. Такая дешевизна случается в начале лова, когда он производится еще на талой воде. Обыкновенно и в это время, хотя губа еще не замерзла, бывают уже морозы; но случается и теплая погода; тогда часть сельдей коптят, а часть скупается приезжими из Сумы, Кеми и других окрестных мест, которые сами уже солят, большей частью для собственного употребления, за бесценок приобретенных сельдей. В морозное время обыкновенная цена сорокским сельдям бывает от 50 коп. до 1 руб. 50 коп. сер. за тысячу. Так в 1859 году, когда лов далеко не был столь изобилен, как в 1858, они продавались не дешевле 1 руб. 20 коп. сер.

Коптят сельдей также только в Сороке и в трех прочих деревнях, принадлежащих к одной с ней волости. Это делается следующим образом. Коптильня есть изба с земляным полом без потолка и с крышей, покатой в одну сторону, и между досками которой оставляются небольшие промежутки для прохода дыма. Вдоль обеих боковых стен утверждено жердей по 15, одна над другой, а на них во столько же ярусов укреплены поперечные перекладины в расстояний 1½ аршина одна от другой; на этих-то перекладинах кладутся, опять уже вдоль избы, так называемые роженцы, т.е. заостренные с обоих боков палочки в мизинец толщиной и обыкновенно в 1 аршин 10 вершков длиной. На каждое роженце нанизывают около 30 сельдей, продевая их сквозь жабры. Наловив или купив нужное количество сельдей для наполнения коптильни, т.е. от 70,000 до 100,000 штук*, их просаливают в особливом строении, где есть печь с каменкой и плотный дощатый пол, – поблизости коптильни. Тепло нужно не только для самой работы, но и для того, чтобы соль лучше брала сельдей. Сельди кладут кучей на пол, пересыпают солью, наваливают новую кучу, еще трусят солью и т. д., а под конец перемешивают всю кучу лопаточками. Сельди дают от себя рассол и – худо ли, хорошо ли – все просаливаются. На полную коптильню идет обыкновенно 6 пудов соли. Для просолки считают нужным два или три дня. Когда сельди просолятся, то их нанизывают на роженцы и тогда уже обмывают в воде, затем накладывают на доски и несут в коптильню. Обыкновенно двое подают роженцы, а двое развешивают; четыре работника наполняют коптильню в 1½ суток. Всех же работников на всю операцию нужно человек 11 с мальчиками, которые полощут просоленную сельдь. Прежде, чем в коптильне разведут огонь, настилают под самым нижним рядом перекладин, в некотором расстоянии от земли, ряд досок, оставляя между ними довольно большие промежутки, чтобы огонь от разложенных на полу дров не действовал на сельдей своим жаром. Жгут всегда еловые дрова, раскладывая их некучно местах в восьми, так чтобы они только тлели, а не горели и дым был бы только тепел. Если жар обдаст сельдей, то они, как говорят, закомнеют. Под конец жгут иногда и можжевельник для цвета, по словам коптильщиков. Копчение продолжается от 8 до 9 дней. Когда сельди остынут, тогда их снимают, что требует не более 4-х часов, так что на соление, развешивание, копчение и снимание употребляется не более 12 дней. Соль, работа и утрата (раздавленные сельди, случайно попавшие между сельдями навага, корюшка) обходятся обыкновенно в 10 руб. сер.; цена свежих сельдей около 40 или 45 коп. за тысячу и даже дешевле, потому что их коптят, когда они дешевы. Цена копченых от 90 коп. до 1 руб. сер. за тысячу, так что с полной коптильни можно считать от 30 до 50 руб. сер. барыша. Иногда коптят и по заказу архангельских купцов. Тогда сельди покупаются на счет заказавших, а коптильщики получают лишь уговорную плату с тысячи сельдей. Это считают выгоднее. Обыкновенно коптят не более двух коптилен в зиму; всех же их в четырех деревнях от 40 до 50, а накапчивается всего около 10,000,000 штук.

Эти сельди большей частью нехороши и не могут долго лежать, портясь преимущественно около костей. Это зависит в главнейше от малого количества соли, кратковременности просолки и копчения, а также и от самого устройства коптилень. Улучшения этого дела можно бы, по-видимому, достигнуть устройством образцовых коптилень в деревнях Сороцкой волости и посылкой нескольких молодых крестьян обучаться копчению в С.-Петербурге или Риге, где так хорошо коптят семгу. Но я полагаю, что все употребленные на это издержки останутся почти без всякого полезного действия. Дело в том, что копченые сельди, каковы они ни есть, находят себе верный сбыт: их скупают съезжающиеся на нескольких тысячах и даже десятках тысяч возов в Сороку ко времени лова олончане, вологжане и архангельцы, ибо они вполне удовлетворяют своих неприхотливых потребителей. Употребление же большего количества соли, более продолжительное копчение, устройство усовершенствованных коптилен, по образцу казенных, без сомнения, поведут к увеличению издержек и труда. Кто же за это заплатит? Теперешние потребители сельдей, привыкшие к соленой треске и палтусине, всегда вонючим, и так считают копченых сельдей лакомством. Следовательно, в новом усовершенствовании их они заметят только увеличение цены, а это необходимо произведет уменьшение сбыта. Конечно, эти более дорогие сельди могут сбываться в С.-Петербурге, Москве и в других городах, где есть потребители с более прихотливым вкусом, чем по деревням и городишкам Архангельской, Вологодской и Олонецкой губерний; но неужели же хозяева коптилен, приносящих от 60 до 120 руб. сер. в год, могут сами отыскивать себе этих новых потребителей. Бывали примеры, что поморы и мезенцы решались сами везти в С.-Петербург или Москву свои продукты, в надежде продать их там дороже, чем на месте. Так возили они гольцов, семгу, морошку, дичь, – все предметы, имеющие хороший сбыт в обеих столицах, и что же? – Почти всегда торговцы возвращались с большим убытком, потому что столичные купцы, понимая, что не назад же везти приезжим свой товар, давали им цены ниже местных. Многие пытались продавать товар в розницу на Сенной, но и там продажа не шла, потому что им отводили такие места, где никакому покупателю и в голову не взойдет искать семги или морошки. Не по домам же было им развозить свой товар! Таким образом, многие должны были отдать привезенное ими за бесценок; более же настойчивые и упрямые увозили товар назад и тоже за бесценок продавали по городкам и селам, лежавшим на пути. Неужели же нет средств улучшить приготовление беломорских сельдей? (Я говорю вообще приготовление, потому что сказанное о копченых сельдях вполне относится и к соленым). Без сомнения, есть, но этого улучшения нельзя ожидать от крестьян, даже и при содействии им со стороны правительства, а это должно быть делом промышленной компаний, например, хотя Беломорской, ныне существующей; но о ней мы скажем после.

Солятся сельди весеннего, летнего и осеннего уловов в Кандалакской губе, в Поньгаме, в Соловецком монастыре, а по мелочи и в других местах. В настоящем отчете я могу говорить только о солении сельдей в Кандалакском заливе, который, впрочем, доставляет торговле наибольшую массу соленых сельдей.

Сельди солятся здесь кучно, т.е. невычищенных сыплют в еловые или сосновые боченки, дурно держащие рассол, мечут горстями на них соль и потом перемешивают. Крупных ивановских сельдей иногда вычищают и кладут рядками в боченки, но не брюшком вверх, как бы следовало, а плашмя. Соли кладут вообще слишком мало и сельдь берут всякую, т.е. не разбирая того, сколько времени прошло с тех пор, как она поймана, тогда как в соли хороша только та, которая была поймана в течение ночи, а на утро посолена. Поэтому, столь небрежно солимая сельдь получает неприятный запах и у костей бывает красновата. На мой вопрос рыбакам: почему они не всегда вырезают внутреннестил мне весьма простодушно отвечали: «устюжане, батюшко, не побрезгают, и с кишечкой съедят».

В нынешнем году хороший улов был лишь в одной Керети, где насолили до 20,000 боченков весеннего улова и до 40,000 летнего. В Ковде сельдей было крайне мало, равно как и в Княжой и в Кандалакше; в этих местах едва ли добыли и по 3,000 боченков. За нормальное же количество можно принять от 30 до 35 тысяч боченков в каждой из деревень юго-западного Кандалакского берега, промышляющих сельдяным ловом, т.е. в Керети, Черной, Ковде, Княжой и Кандалакше, что составит, вместе с небольшим количеством ловимых в остальных деревнях этой губы: Гридине и Умбе, от 150,000 до 200,000 боченков в год. Так как в таком боченке бывает кругом около 100 штук сельдей и около пуда весом, то весь Кандалакский усол на продажу нельзя положить выше 200,000 пудов или 20,000,000 штук сельдей. Обыкновенно продают их в Архангельске или скупщикам, приезжающим из Поморья, от 40 до 50 коп. сер. за боченок.

Улучшения этой промышленности по тем же причинам, которые я изложил, говоря о копчении сельдей, можно ожидать только от Беломорской компании, а не от самих крестьян, которые и теперь вполне удовлетворяют требованиям своих потребителей и, следовательно, не имеют никаких побудительных причин жертвовать деньгами, трудами и временем для усовершенствования своего соления. Недостатка в примерах более тщательного соления у них не было, даже и до открытия действий Беломорской компании. Именно, пример этот с давних времен был подаваем Соловецким монастырем, где приготовляются сельди, которые если и не могут сравниться с голландскими, то все-таки далеко превосходят норвежских; но они употребляются самими обитателями монастыря и только в небольшом количестве сбываются в Архангельск. Но, опять повторяю я, главное дело тут не в примере, а в сбыте. Это ведет меня к рассмотрению вопроса, что сделано до сих пор Беломорской компанией для улучшения сельдяного промысла – единственной отрасли рыболовства, которым она доселе занималась, и чего можно ожидать от нее в будущем.

Компания насолила в 1858 году 700 пудов, а в 1859 году 4,000 пудов сельдей, преимущественно в Керетской и Княжой губах. На месте она солит их в больших бочках, по 12 пуд, потом в Архангельске крупных пересаливает и перекладывает в пятипудовые бочки. Качеством сельди эти, на мой вкус, хороши, кажется лучше даже соловецких и едва ли уступают шотландским, несмотря на то, что сельди нынешнего усола все ивановские, потому что осеннего лова в Кандалакской губе вовсе не было. Следовательно, можно надеяться, что, когда компания будет иметь возможность солить более вкусных и жирных осенних сельдей и сделает усовершенствования в солении, на которые укажет ей опыт, то сельди ее могут сравняться, если не с лучшими, то с обыкновенными сортами голландских сельдей. Так как с голландским способом соления я знаком только из книг, то не могу сказать, вполне ли компания следует ему в том, что он заключает в себе существенного, и в какой степени выполняет требования его. Что способ, употребляемый ей, не совсем тождествен с голландским, видно из того, что она употребляет не дубовые бочки, а сосновые и еловые, а это, как кажется, составляет вовсе немаловажное обстоятельство, ибо Duhamel du Monceau в своем Traité des pêches говорит, что голландцы покупали много шведских сельдей, значительно улучшали их перекладкой в дубовые боченки и, таким образом, сбывали за сельди своего соления. В начале 1860 года компания отправила первый свой транспорт, состоящий из 20 возов, в С.-Петербург.

Как видно из сказанного, количество посоленных компанией сельдей ничтожно, и хотя в 1859 году улов их был один из самых незначительных, все же можно бы было насолить несравненно более. Надо заметить, что компания получает сельдей почти исключительно покупкой от крестьян, а так как она платит очень дешево, именно от 5 до 15 коп. сер. за сотню, то охотников продавать их ей является очень мало, тем более, что она, как это и должно делать, при приемке бракует сельдей, принимая только самых свежих, пойманных в ночь. Мы видели, что крестьяне сами продают боченок соленых сельдей, в котором около ста штук, на месте и в Архангельске по 40 и даже по 50 коп. сер. Расходы на такой боченок не превышают 10, а много что 15 коп. сер. Следовательно, за свои сельди крестьяне получают по крайней мере 25 копейками более с каждой сотни, если сами их посолят и продадут помору или свезут в Архангельск, чем сколько дает им компания за свежих. Ничтожного труда при крестьянском способе соления нечего почти и в расчет брать; что же касается того, что в первом случае они должны везти сельдей в Архангельск морем, а во втором, напротив, получают деньги сейчас же на месте, то это не составляет для них важного расчета, потому что продажа на месте нисколько не избавляет их от необходимости ехать в Архангельск обыкновенно к ярмарке, бывающей около 8 сентября, дабы запастись там всем необходимым на целый год. Поэтому я думаю, что пока компания не решится платить крестьянам 10-тью или даже 15-тью копейками дороже нынешнего, т.е. пока крестьяне от продажи свежих сельдей не будут получать столько же барышей, сколько выручается ими от сбыта в Архангельске соленых, до тех пор количество солимых ей сельдей останется ничтожным и будет без примерного влияния на беломорские сельдяные промыслы. Для компании очень возможно сделать такое повышение цены, потому что она должна приготовлять лишь лучшие сорта сельдей, которые может сбывать в С.-Петербурге или Москве за весьма хорошую цену, заведя там свои собственные депо; соперничать же с крестьянами в приготовлении низших сортов – не ее дело. В последнем случае, действительно, платить дороже за сельдей было бы для компаний нерасчетливо. Конечно, компания могла бы еще сама заниматься ловом, нанимая для того работников, но этим она принесла бы, по моему мнению, величайшее зло здешнему краю. Все берега Кандалакского залива, как по северному положению своему (вершина залива, начиная от параллели, проходящей немного севернее Ковды, лежит уже за полярным кругом), так и по каменистому свойству почвы (состоящей из голого гранита или гнейса), не только неудобны для земледелия, которое тут вовсе и не производится, но жители даже принуждены унавоживать свои луга, которые они называют полями; они с примерным трудолюбием обносят их изгородями, очищают от мхов и уравнивают, срезая кочки. Без этих трудов жители были бы не в состоянии даже накосить достаточно сена для прокормления своего немногочисленного скота. Рыболовство, следовательно, составляет единственный источник их пропитания, причем семожий лов, где он есть, составляет для них источник уплаты государственных податей, а сельдяной покрывает прочие их нужды. Поэтому, если бы компания вздумала сама ловить здесь сельдей, то, действуя в больших размерах и обладая большими средствами, она лишила бы здешних жителей последнего источника пропитания, а впоследствии, уничтожив всякое соперничество крестьян, могла бы постепенно возвысить цены на этот продукт, считаемый жителями северных губерний в числе необходимейших жизненных потребностей.

Доселе, сколько мне известно, компания не изъявляла намерения заниматься ловлей сельдей. Правда, в нынешнем году она ловила и сама в Вороньей губе, но с согласия местных жителей, платя им за это 70 руб. сер. арендной платы. Но я говорю в предвидении возможного будущего, потому что, сколько мне известно, ни жители Кандалакского берега, ни других берегов Белого моря никаким положительным законом в этом отношении не обеспечены. В уставе же компании, § 1, сказано: «учреждаемая под вышеозначенным названием компания имеет целью: 1) Распространение кораблестроения и судоходства при Архангельском порте. 2) Производство на Белом море, Северном океане и на островах и берегах оных звериных и рыбных промыслов», и проч. Итак, если бы она, опираясь на эту статью своего устава и на отсутствие всякого утвержденного законами берегового права, вздумала заниматься и ловом сельдей, то ничто не могло бы ей воспрепятствовать привести в исполнение такое намерение, а это, без сомнения, оказало бы самое гибельное влияние на здешнее народонаселение и, в особенности, на прибрежных жителей Кандалакского залива. Между тем, компания купила в Вологодской губернии соляные заводы, из чего можно заключить, что она намерена расширить свою рыбопромышленную деятельность, и на будущее время она, вероятно, не ограничится добычей каких – нибудь 4,000 пудов сельдей в год. Но такого расширения, как я показал выше, она может достигнуть только двумя способами: или увеличив плату местным жителям за свежие сельди, и в таком случае деятельность компании будет благодетельна как для местных жителей, так и для России вообще, или, занявшись сама ловом сельдей, но, при таком предположении, деятельность ее будет гибельна для приморских жителей и, помимо некоторой пользы, принесет большой вред для населения всех трех северных губерний увеличением со временем, когда капитал даст ей возможность производить торг без всякого соперничества, цены на низшие сорта сельдей.

Я полагаю поэтому, что правительство должно необходимо оградить права здешних жителей от всякого постороннего облова, ибо здесь идет дело не о потере каких – нибудь отдельных выгод, а о насущном хлебе народа, заселившего наш суровый и негостеприимный север. Если же правительство не захочет прямо ограничить, в указываемом мной смысле, прав, раз уже утвержденных за Беломорской компанией, то оно может достигнуть той же цели иным образом, именно утвердив за местными жителями, – подобно тому, как это существует в Норвегии, – право исключительного лова на 10 верст от тех берегов (как материка, так и островов Белого моря), около которых в настоящее время производится ими лов. Однако, право это не должно быть дано исключительно одним приморским селениям, в тесном смысле этого слова, по причинам, которые я уже изложил, говоря о споре между сорочанами и корелами; но оно должно быть распространено и на жителей, живущих на известное число верст вглубь страны, или, еще лучше, до самых границ Архангельской губернии, ибо из других губерний никто не приезжает на берега Белого моря с целью рыболовства, а, следовательно, от такого ограничения никто не потерпит действительного лишения. Что же касается Беломорской компании, то в таком случае ей, конечно, придется ограничиться приготовлением одних высших сортов соленых сельдей, как того требуют выгоды края и как она делала это доселе. В таком случае я советовал бы ей обратить преимущественное внимание на осенних сельдей, как потому, что они самые жирные и вкусные, так и потому, что компания, вероятно, может их приобрести покупкой от местных жителей дешевле прочих сельдей, ибо большую часть сельдей осеннего улова жители не успевают отвезти морем в Архангельск в том же году, а сберегают дома до будущей весны, до открытия судоходства, что для небогатых крестьян невыгодно. Сверх того, компания имеет возможность (если только она найдет это выгодным для себя) приготовлять и средние, и низшие сорты сельдей не только безобидно, но даже и с выгодой для местных жителей. Для этого ей следовало бы иметь коммиссионера в Сороке и Покровском во время производства там зимних промыслов. Я уже говорил, что если в это время наступают оттепели, то жители отдают сельдей за совершенный бесценок. Поэтому если бы компания скупала таких сельдей вовремя, то тем оказала бы услугу не только участвующим в сороцком и покровском ловах, но и всему населению, сохраняя от порчи значительные массы сельдей. Компания могла бы их частью солить в низший сорт (ибо замерзшие сельди в соленом виде не могут уже быть хороши), для сбыта по дешевым ценам в губерниях Архангельской, Олонецкой и Вологодской, частью же коптить улучшенным образом для распродажи в Петербурге, Москве и других больших городах.

СЕМГА

Семга поднимается по всем рекам, впадающим в Белое море, и далее к востоку почти до Хайпыдары. Но в одни из этих рек, именно лежащие к западу от Двины, идет она в три различные срока, тогда как в Мезень и Печору только однажды, начиная с половины июля месяца. Поэтому, в беломорских реках, по времени появления семги, различают три сорта ее: 1) Закройка, которая начинает идти в реки вскоре после вскрытия льда, т.е. в конце мая и начале июня. Она преимущественно икряная и икры у ней много, притом крупной и близкой уже к зрелости. Семга эта бывает средней величины и именно в средних и мелких реках, каковы: Варзуха, Умба, Выг, и т. д., около 7 фунтов весом. 2) Межень или тинда идет в реки в конце июня и в июле. Это – преимущественно самцы также с близкими к зрелости молоками. Этот сорт самый мелкий и кругом не превышает 4 или 5 фунтов. Так, из 33 семг, пойманных у забора в деревне Кузомени на реке Варзухе, пять рыб, на удачу взятых, весили вместе 23 фунта; самая большая из всех 33-х имела один аршин в длину и весила восемь фунтов, – в это время больших не попадается. 3) Осень, или, как ее называют в Онеге, чистая семга, начинает идти с первых чисел августа и продолжает свой ход до появления первых признаков замерзания рек, т.е. образования первых ледяных кристаллов, – так называемой шуги. Здешние рыбаки замечают, что вообще, как только покажется шуга, семга перестает подыматься из моря в реки, а вошедшая уже в них останавливается. Это объясняют они тем, что шуга, проходя сквозь жабры, может их царапать. Между осенней семгой встречается и икряная, и молочная; но как икра, так и молоки очень мало развиты, так что той же осенью она никак не может выметать их. Это – самый крупный, жирный и во всех отношениях лучший сорт семги. В больших реках, как, например, в Двине и Онеге, рыба обыкновенно бывает около полпуда весом и даже более; в прочих же она мало чем превосходит закройку, но все-таки вкуснее и жирнее ее.

Закройка и межень идут в реки для того, чтобы в ту же осень выметать икру. Это метание начинается около половины сентября или, как здесь говорят, на Вздвиженской неделе. Перед этим семга переменяет свой наружный вид, так что бывает трудно признать ее за прежнюю рыбу. Чешуя становится крепче и грубее; общий цвет рыбы меняется, и на ней показываются красные краплины; на оконечности нижней челюсти, в перпендикулярном к ней направлении, вырастает довольно толстый и длинный крючок, для принятия которого образуется у оконечности верхней челюсти ямка. Надо заметить, что крючок этот особенно велик у самцов; но, как я имел случай неоднократно в этом удостовериться, он всегда бывает приметен и у самок. Сверх того, рыба худеет и тощает, от чего голова кажется больше обыкновенной; характерный красно-желтый цвет мяса семги исчезает и заменяется каким-то неопределенным белесоватым цветом, притом оно становится дряблым и безвкусным. В таком виде семга получает название лоха; самый же процесс этого изменения называется облошанием. Когда семга облошает, тогда только начинают приближаться к созреванию икра и молоки, и она становится способной к размножению своей породы. Ни у одной рыбы самый акт этого размножения не был наблюдаем с такой отчетливостью, как у семг. Шведский натуралист Кейлер устроил для этого род ихтиологической обсерватории, состоявшей в будке с отверстием только внизу. Она была укреплена на горизонтальном бревне, коего свободный конец (т. е. на котором стояла будка) висел над рекой, другой же был укреплен на берегу, на шипе так, что бревно вместе с будкой было подвижно. Лежа в этой будке и смотря в воду, конечно чистую и прозрачную, в какой только семга и мечет икру, он мог ясно видеть, что происходит на дне, ибо отблеск от воды был устранен тенью от будки. Таким образом видел он, что самка, за которой следовало несколько самцов, отыскав место, где дно состояло из крупного песка и мелких камушков, и обратясь головой против течения, терлась брюхом о дно, чтобы выдавить из себя икру. Песок и камушки, сдвинутые с места, уносились течением на некоторое расстояние, но вскоре опять упадали на дно и образовывали за семгой род вала. У этого-то вала ожидали самцы и жестоко дрались между собой за право облить своими молоками икру, выпускаемую самкой и относимую течением к валу. По Нильсону назначение крючка у лохов – сделать эту драку между самцами по возможности безвредной для них. Крючок этот упруг и довольно мягок, – он препятствует рыбам захватывать друг друга своей большой пастью и таким образом делает безвредными их большие и острые зубы. Нильсон весьма остроумно сравнивает эти крючки с пуговками, которые надеваются на рапиры при фехтовании. В некотором отдалении за самцами почти всегда можно было видеть стаи форелей, с жадностью ожидавших удаления семог, чтобы съесть только что выметанную и оплодотворенную икру.

Если к этому последнему обстоятельству прибавим, что икрянки семог очень велики, – с ягоду красной смородины, и, следовательно, не так многочисленны, как у большинства рыб, и что, как увидим ниже, есть причины думать, что эта рыба мечет икру не каждый год, то становится понятным, почему число этих рыб нигде не бывает очень велико. В количественном отношении семга не только далеко уступает мелким породам рыб, каковы, например, сельди, – что сообразно с общим законом природы, по которому мелкие животные одного и того же класса, всегда размножаются сильнее, нежели крупные, – но даже и таким рыбам, которые, как, например, осетры, превосходят их величиной и, подобно им, мечут икру не в море, а в реках, и тоже, как кажется, не ежегодно, но у которых зато число икрянок считается сотнями тысяч и даже миллионами. Поэтому, меры к охранению этой породы должны быть строже, чем для всякой другой. Это сделается еще очевиднее, если примем во внимание, что относительно этой рыбы многими наблюдениями доказано, что она возвращается метать икру именно в те реки, в которых вывелась, и что ей по большей части надо весьма высоко подниматься по ним, чтобы найти для своего размножения удобное место, – обстоятельство, которое, как показал академик Бэр, вредно действует и на сохранение осетровых пород. Все эти условия так неблагоприятны для размножения семожьей породы, что приходилось бы еще удивляться, отчего она давно уже не уничтожена в тех реках, где ее сильно преследуют, если бы природа не приняла некоторых мер к ее сохранению. 1) Семожьи мальки, лишь только из рек попадут в море, растут весьма быстро и потому менее подвергаются опасности быть съеденными другими рыбами, – опасности, которой мелкие рыбы очевидно подвержены несравненно в большей степени, нежели крупные. К этому присоединяется еще то, что, по крайней мере, самцы весьма рано достигают полной зрелости: из опытов Шау известно, что 18 месячный самец, величиной не больше четверти, уже способен к оплодотворению икры, выметанной более старыми самками. 2) Во время своего пребывания в реках, которое продолжается два года после вылупления из яйца, мальки почти вовсе не попадаются рыбакам, которым, у нас по крайней мере, даже вовсе и неизвестны. Это зависит от того, что в быстрых реках, в которых рыбы эти проводят свое детство, нельзя употреблять частых неводов и вообще частых сетей. 3) Взрослая семга очень ловка и быстра в своих движениях (в этом отношении она превосходит почти всех рыб), а потому избегает многих опасностей и ловушек, выставляемых против нее человеком. Наконец, 4) она подымается большей частью в реки мало населенного севера, где лов ее не может, к счастью, быть очень усиленным и напряженным.

Облошав и выметав икру, семга обыкновенно проводит всю следующую зиму в реках и только на весну возвращается в море, где мало-помалу принимает вид настоящей семги; но следы крючка всегда остаются заметными. Возвращающиеся из рек в море лохи известны под именем вальчаков; те же, которые провели уже некоторое время в море, но не совершенно еще приняли вид семги, и сохранили еще на жаберных крышечках красные точки, называются здешними рыбаками кирьяками. Эти последние, равно как и вальчак и лох, ценятся гораздо дешевле настоящей семги, ибо несравненно хуже ее вкусом.

Осенняя семга, поднявшись в реки, не успевает облошать в том же году, а потому зимует в них, проводит все лето и только на следующую осень мечет икру, что доказывается тем, что не только в течение всей зимы попадаются в реках не облошавшиеся семги, но даже и в тех рыбах, которые ловятся весной, икра далеко еще не дозрела. Со вскрытием льда эта семга поднимается выше по рекам и мечет икру преимущественно в верховьях их, тогда как тинда и закройка мечут ее обыкновенно у нижних порогов, из которых через многие, по своей слабости, не имеют силы перескочить, как это делает большая ростом и более сильная осенняя семга.

Таким образом, осенняя семга остается в реках более полутора года, и, следовательно, если даже предположим, что на осень того же года, весной которого она спустилась в море, она снова поднимается в реки, ей придется выметывать икру только через год. Зачем же, спрашивается, она так рано поднимается в реки, когда икра у ней еще не созрела и когда, следовательно, не может чувствоваться потребность освободиться от нее. Здешние рыбаки считают осенний ход семги как бы за нормальный, и, по их мнению, закройка состоит из тех рыб, которые осенью не успели до заморозков подняться в реки и, у которых в течение зимы икра успевает нарасти в море на столько же, на сколько нарастает она и у семги, вошедшей в реки прошлой осенью. Конечно, такое рассуждение ничего не объясняет, и, так сказать, представляет дело навыворот, объясняя и без того понятный весенний ход рыбы непонятным или, лучше сказать, менее понятным осенним ходом ее. Писатели, говорящие о ходе семги в реки Западной Европы, упоминают, что и там этот ход продолжается от весны до осени, но нигде не случалось мне читать, чтобы и там осенняя семга была с малоразвитой икрой. У нас на юге, на Куре и Тереке, семга, поднимающаяся в октябре месяце, имеет икру весьма близкую к зрелости. Но что в наших северных реках действительно бывает так, как говорят архангельские рыбаки, в этом я имел случай вполне удостовериться на Печоре, где у всех взрезанных мной рыб икра и молоки были в самом начале их развития. Западные писатели утверждают также, что семга, выметав икру, сейчас же возвращается в море, чего у нас опять-таки не бывает. Но именно в различии условий, в которых находятся наши и большая часть западноевропейских рек, и заключается, кажется мне, ключ к объяснению, как хода в реки осенней семги с неразвитыми еще икрой и молоками, так и того, что семга, выметав уже икру, остается зимовать в реках. В самом деле, осенний ход семги не с прямой целью метания икры в реках, составляет у нас вовсе не исключительное явление, а скорее общее правило для всех рыб, поднимающихся из морей в реки. Так на Урале осетровые породы, сверх весеннего хода в эту реку для метания икры, поднимаются в нее в другой раз осенью, на чем и основано знаменитое тамошнее багренье. Этот осенний ход осетров в Урале, по количеству рыбы, вовсе не уступает весеннему, и даже, кажется, превосходит его. То же замечается и в Волге. Судаки в обеих этих реках тоже поднимаются не только весной, но и осенью. Между тем замечательно, что в более южной и редко замерзающей Куре осенний ход рыбы сравнительно весьма незначителен. Об осетрах достоверно известно, что они проводят зиму в ямах, собравшись в них большими кучами и оставаясь там все время в неподвижности. Следовательно, они ищут себе в реках, покрытых толстой ледяной корой, покоя на зиму. Я не знаю, проводит ли семга зиму в наших северных реках в таком же усыплении, как осетры в Волге и Урале; но если бы этого и не было, то одна цель – отыскать себе тихое убежище от зимних бурь и непогод под ледяным покровом рек – может достаточно объяснить осеннее стремление рыбы в реки. Валансиень говорит: «Оn ne connait pas les retraites de ce poisson dans le fond de l’Océan», и, приведя далее некоторые факты, показывающие, что семга едва ли скрывается на больших глубинах, продолжает: «je ne m’etonnerrais pas que les habitudes des saumons n’aient quelque analogie avec celles des truites (форели), et qu’une fois entrés dans la mer, ces poisons n’aiment à se retirer dans des grands trous creusés le long de la cote, ainsi que nos truites le font dans toutes les rivières». Если, следовательно, семга нуждается, в некоторые периоды своей жизни, в тихих убежищах, то в наших северных широтах этой цели скорее могут удовлетворить покрытые льдом реки, чем ямы прибрежий океана. Там же, где реки не замерзают, и где, следовательно, до дна взволновываются непогодой, семге нет причины предпочитать зимовку в реках зимовке в море.

Чтобы понять, почему в больших реках, каковы Двина, Мезень и Печора, замечается только один осенний ход семги, надо обратить внимание еще на одно свойство этой рыбы, именно на то, что она ищет всегда чистой, прозрачной воды. Реки же эти, вскрываясь не ранее первой половины мая, а еще чаще во второй и даже в июне, после своего разлива долго остаются мутными, так что ранее половины или даже конца июля семге нельзя в них подниматься; таким образом, тут необходимо исчезает все различие между закройкой, меженью и осенью.

а. Орудия семожьего лова

Теперь следовало бы мне перейти к высшей степени разнообразной организации семожьего лова и к распределению получаемой от него добычи: но так как мой рассказ не имел бы достаточной ясности для тех, которые не знакомы с орудиями, употребляемыми при семожьем лове, то я и постараюсь прежде дать общее понятие о сих последних.

Заборы. Поперек всей реки, или части ее, делают перегородку из свай и кольев, к которым прислоняют род плетня. Заборы имеют обыкновенно форму зигзага, во входящих углах которого оставлены отверстия, куда вставляются мережи (род сетяных мешков с деревянным продырявленным дном), в которые рыба может свободно войти, но из которых не может обратно выйти. Мережи эти осматривают ежедневно. Так как семга очень бойка и, пока она в воде, ее очень трудно захватить и вынуть из мережи, то они устроены так, что могут быть поднимаемы из воды посредством `ворота, утвержденного сзади их на сваях. Когда мережа поднята, то взошедшему в нее работнику уже легко на сухом полу мережи схватить и выбросить вон рыбу.
Завески. Род ставных сетей, располагаемых особенным образом у морских берегов, вдоль которых идетт, семга, стремясь в реки. Именно, один ряд утвержденных на кольях сетей ставится от самого берега перпендикулярно к его направлению, – эта часть называется стеной. Другой ряд сетей примыкает своей серединой к первому, идя к нему перпендикулярно и, следовательно, параллельно берегу, другими словами образует с первым рядом фигуру, подобную букве Т; это – так называемый завод. К концам его приставляется тайник: сеть, в форме полукруга или многоугольника, обращенная отверстием к стене. Доступ в тайник сужен двумя сетями, идущими косо внутрь сего последнего от обеих его оконечностей (свободной и прилегающей к заводу) и оставляющими между собой только узкий вход – воротцы. Дно тайника также состоит из сети. Семга, идущая вдоль берега, упирается в стену, заворачивает вдоль ее, упирается в завод, опять заворачивает и, наконец, попадает воротцами в тайник, из которого ей уже трудно выбраться.
Гарвы морские и речные. Простой ряд ставных сетей, идущий в перпендикулярном направлении к берегу, в крупные ячеи которых семга завязает. Морские бывают очень длинны: на Печоре, например, где они называются тонями, – в несколько верст: речные же имеют не более 10 или много 15 сажень. Речные устанавливаются обыкновенно в искусственной затиши, которую образуют, вбивая в удобных местах недлинный ряд кольев и приваливая к нему хворост. Это называется заколом. Семга для отдыха идет на затишь и попадает в расставленные тут гарвы, или рюжи и мережи.
Обыкновенные невода.
Поезды – нечто в роде астраханских поездух или уральских ярыг, т.е. мешки из сетей, которые за оба конца тянут в воде, греблей на лодках.

Наконец 6. `Поплавни (волжские плавные сети); – сетяные полотна различной длины, один конец которых удерживается веревкой с лодки, а другой, прикрепленный к боченку или вообще к поплавку, свободно плавает, так что вся сеть медленно подается по течению.

Самые опасные из этих орудий, т.е. такие, которые всего легче могут вести к злоупотреблениям, суть, без сомнения, заборы, и устройство их почти везде таково, что препятствует ходу семги по рекам, потому что они большей частью совершенно перегораживают эти последние, не оставляя промежутка для прохода рыбы вверх. Заборы эти устроены на всех сколько-нибудь значительных реках беломорского прибрежья за исключением Двины, Кулоя и Мезени. На Двине устройству их препятствует, кроме самой ширины реки, производимое на ней судоходство; на Кулое же и Мезени – необыкновенно сильный прилив, оказывающий свое действие на значительное расстояние от устьев этих рек. Если до сих пор действие заборов не было столь губительно, как бы можно было ожидать, то это от того, что их принуждены бывают разбирать перед наступлением морозов, ибо в противном случае их сломает льдом при вскрытии здешних быстрых рек. Вновь устраивать заборы можно не ранее конца июня, когда закройка и часть межени уже прошли. Поэтому, мне кажется, что нет нужды совершенно запрещать этих орудий, а достаточно ограничить число их ныне существующими и строго наблюдать за тем, чтобы в каждом заборе непременно оставлялся для рыбы свободный проход такой ширины, какая предложена академиком Бэром.

Здесь будет уместно обратить внимание на ложность одного начала, которым, по мнению многих пишущих о рыболовстве, должно руководствоваться для сохранения рыбного запаса. Академик Бэр уже восставал против него в своих отчетах; но так как предрассудок этот весьма укоренен, то я считаю не лишним сказать несколько слов об этом же предмете в применении к Белому морю, тем более, что здешнее рыболовство представляет весьма резкий пример неосновательности этого положения. Именно, весьма часто высказывается мысль, что будто бы все рыболовные орудия могут быть разделены, по их влиянию на рыбное хозяйство, на два класса: на вредные и на безвредные, и что только со строжайшим запрещением первых лов примет характер должной правильности, справедливости по отношению к вышеживущим по рекам, и попечительности о сохранении рыбного запаса. Так: учуги, забойки, заколы, заборы разного вида, равно как и крючковые снасти, многими считаются за безусловно вредные орудия. Разного же рода сети: ставные (собственно ставные сети, аханы, вентеря, рюжи и т. д.), плавные (поплавни, ярыги, поездухи), вытяжные (невода, бредни), подъемные и набрасывательные (персидские малушки), наоборот, считаются совершенно безвредными, если только они не слишком часты. Между тем легко доказать, что все сорты сетей, за исключением разве набрасывательных, могут быть сделаны столь же вредными, как и заборы, и, наоборот, эти последние, если они временные, а не постоянные, устроены не поперек всей ширины реки и не составляют целого ряда стоящих одна за другой перегородок, не заключают в себе ничего особливо вредного.

Каким образом невода могут оказаться вредными, если их употребляют по нескольку за раз в одном и том же месте так, что когда один вытягивают, то другой стоит на месте поперек реки, а третий уже завозится, – это достаточно показывает волжское рыболовство. Здесь же я представлю пример, как можно сделать поплавень, принадлежащий к одному из самых безвредных разрядов сетей, столько же вредным, как и любой забор. В реку Кулой, вливающуюся в Мезенский залив верстах в 30 влево от устья Мезени, впадает справа река Сояна, уже в Мезенском уезде. На Кулое, в 30 верстах от устья его, лежит деревня Долгая Щель, Мезенского же уезда; гораздо выше ее по реке Немнюге, в Пинежском уезде, находится деревня Немнюга, в дачах которой протекают верховья Сояны. Семга поднимается в довольно значительном количестве по Кулою и, дойдя до устьев Сояны, сворачивает в нее, потому что вода ее пригоднее для этой рыбы, и мечет икру уже в Пинежском уезде, но, к сожалению, достигает туда лишь в самом незначительном количестве. Надобно еще сказать, что как вообще в Мезенском заливе, так и преимущественно в устье Кулоя прилив бывает необыкновенно силен. Во время сизигий вода поднимается при устье на 3 сажени слишком, и, несмотря на довольно сильное течение, прилив в реке чувствителен более, чем на сто верст вверх по Кулою. Когда я плыл вниз по этой реке во время моей поездки на Печору, то, не доезжая 15 верст до Долгой Щели, следовательно, в 45 верстах от устья, нас застал прилив. Вода остановилась, не имея течения ни в ту, ни в другую сторону. Кормщик спешил пристать к выдавшемуся в реку крутому мысу, за которым лодка наша могла найти себе защиту. Лишь только мы вышли на берег и взошли на мыс, то увидели, что за мысом река, шумя и пенясь, неслась уже против обыкновенного своего течения с такой ужасающей быстротой, что ни греблей, ни тягой, ни даже парусом при сильном ветре не было возможности идти против направления прилива.

Сообразно с этими естественными условиями местности, лов семги в нижнем Кулое разделяется на две части. Одни ловят ниже Долгой Щели. Тут река довольно широка; поэтому самые большие поплавни далеко не могут хватать и в половину ширины реки. Кроме того, лов может тут продолжаться даже и при кроткой воде, т.е. во время квадратур, лишь во время отлива. Перед тем же временем, когда вода стремительно обращается против своего обыкновенного течения, спешат вынимать поплавни, ибо иначе их перепутало бы, а, пожалуй, и разорвало бы несущимися бревнами, сучьями и т. п.; вследствие этого много рыбы проходит вверх за Долгую Щель. Другие ловят выше этой деревни, именно начиная от устья Сояны, стараясь перехватить на пути рыбу, сворачивающую в эту последнюю. Для этого лова употребляют тоже поплавни, но такие, которые хватают через всю реку, которая здесь уже не очень широка. Таким образом употребляют 10 и более поплавней, плывущих одни за другим, в некотором расстоянии друг от друга. Проплыв несколько верст до назначенного места, первый вытягивает свой поплавень и обирает запутавшуюся в ячеях его рыбу; второй, доплыв до того же места, тоже вытягивает свой поплавень, и т. д. до последнего. С этого места начинают новый плав, но уже в другом порядке, так чтобы каждому доставалось по очереди быть передним, которому, очевидно, более попадает рыбы, нежели задним. Ежели же во время плава застигнет ловцов прилив прежде, нежели они достигнут назначенной грани, то всякий останавливается там, где его застал прилив, прикрепляет оба конца своего поплавня к кольям, воткнутым в берега, образуя из сети перегородку, идущую поперек всей реки, и остается в таком положении сколько возможно. При малых водах пережидают весь прилив и потом доплывают предназначенное пространство до грани; при сильных же водах, которых бывает не более 6 дней в месяц, оставляют поплавни растянутыми до тех пор, пока это дозволяет стремительность прилива, и затем вынимают их из воды; остающееся же пространство до грани доплывают по окончании прилива. Понятно, что при таком употреблении невинных поплавней, они становятся вреднее всякого забора, и что в верховья Сояны проходит очень мало семги, так что не только жители Немнюги остаются обиженными, но – и это главное – семга не может здесь доходить до мест, где ей удобно метать икру. Я полагаю поэтому, что, во избежание этого и подобных тому злоупотреблений, надо: 1) повсеместно запретить лов поплавнями, длина коих превосходит половину ширины реки, и 2) запретить распяливать их в виде перегородок поперек реки под каким бы то ни было предлогом, или другими словами – дозволить употреблять поплавни только сообразно их настоящему предназначению, т.е. как плавную сеть, а не как ставную. Оба эти правила будут очевидно иметь применение лишь к небольшим и средней величины рекам, потому что в больших, каковы, например, Двина и Печора, уклонение от них невозможно по самой сущности дела. Что касается до второго пункта, то в его пользе и необходимости не может быть ни малейшего сомнения, так что никто из здравомыслящих людей не станет его оспаривать; но относительно первого я считаю полезным войти в некоторые разъяснения.

Когда вышло постановление, чтобы длина неводов не превышала половины ширины реки, то оно возбудило большое неудовольствие между волжскими рыбопромышленниками, так что даже никто не хотел, под этим условием, брать на откуп мелких оброчных участков, отдаваемых в Астрахани палатой государственных имуществ. Академик Бэр, вникнув в эти жалобы, нашел, что такая мера действительно стеснительна и, что лов крупной рыбы, в несколько значительном количестве, при совестливом исполнении предписанной меры, почти невозможен. Вследствие этого он предложил отменить ее, но под условием – ограничить время лова известной частью суток. Если я предлагаю здесь для поплавней такую меру, которая отвергнута для неводов, то потому, что между этими двумя рыболовными орудиями, в отношении их действия на задержание хода рыбы вверх по рекам, существует немаловажное различие. Лодка, выкидывающая невод, переезжает сначала всю реку с берега на берег, но, лишь только достигла противоположного берега, сейчас заворачивает и завозит невод полукругом, так что он перегораживает всю реку только на одно мгновение, а по мере приближения лодки к берегу, с которого будут его тянуть, свободное для прохода рыбы пространство все более и более увеличивается. Притом, так как на закидывание и тягу больших неводов требуется несколько часов, то, поэтому, если лов производится (как это и должно) таким образом, что второй невод закидывается не ранее того, когда первый уже почти вытянут, то даже при лове, не перемежающемся в течение целых суток, невод будет совершенно перегораживать реку только в течение какого – нибудь получаса или часа. Поплавень же, напротив того, будучи раз перекинут поперек реки, плывет несколько верст, на что требуется не один час, оставаясь всегда сам себе параллельным. Если, сверх того, плывет не один поплавень, а целый ряд их, то, конечно, чтобы проскользнуть сквозь эти движущиеся стены, нужно рыбе необыкновенное счастье.

Кроме сплошных заборов, устроенных в большей части рек беломорского прибрежья, и безрассудного употребления поплавней на Кулое, вредное влияние на размножение, как семги, так и рыбы вообще, оказывают заведения для гонки смолы, из которых жидкие продукты сухой перегонки дерева обыкновенно спускаются в реки. Это делается именно по речной системе Ваги, где очень много таких заведений. В Вагу же и притоки ее Вель, Паденгу и Подюгу преимущественно идет семга, поднимающаяся в Двину. До какой степени такой спуск с заводов пагубен для рыбы, можно судить по следующему, существующему там обычаю. В небольшие озера, в которые заходит рыба весной во время разлива рек, преимущественно для метания икры (это говорится не о семге, которая в озера с этой целью никогда не заходит), вливают бочку жидких продуктов сухой перегонки, от чего вся рыба всплывает к верху, где ее и вылавливают. Это делается преимущественно там, где дно завалено ломом и, где поэтому трудно тянуть неводом. После этого неудивительно, что в упомянутых мной реках, несмотря на чистоту воды, быстроту течения и каменистое или песчаное дно их, очень мало семги. Г. Шульц сообщает, что рыболовные тони при впадении Вели в Вагу отдаются на откуп за 1 руб. сер. Замечено, что рыба покидает все те места, где только устраиваются стоки в реку жидкостей, о которых здесь идет речь. Что касается до описанного способа лова в озерах, то, конечно, он должен быть запрещен и чем скорее, тем лучше. Более затруднений представит устройство смоляных гонок так, чтобы продукты их или собирались в одно место, или, по крайней мере, спускались не в реки. При поездке моей в Вологду, я постараюсь собрать сведения относительно этого предмета. Еще я должен упомянуть, что в этих же реках для лова семги перегораживают их неводами, растягиваемыми с берега на берег, вылавливают рыбу в таком замкнутом пространстве, и после того переносят перегородку выше. Нет сомнения, что и этот способ лова должен быть запрещен, как это, впрочем, уже предусмотрено в предложенных академиком Бэром общих рыболовных законах для всей Империи.

b. Организация семожьего лова

Переходя к организации семожьего лова на прибрежье Белого моря и на впадающих в него реках, я приведу, как и при описании сельдяного лова, примеры главнейших видоизменений ее.

Начинаю с одного из наиболее замечательных, по количеству ловимой в нем семги, мест, – с селений по реке Варзухе.

К деревне Варзухе, лежащей в 18 верстах от устья реки того же имени, приписаны в одно общество: Кузомень, при устье Варзухи; Кашкаренцы и часть Оленицы, на запад от нее, и Чаванга, Тетрина, Стрельня, Чапома и часть Пялицы – на восток; всего 987 душ. Все домохозяева собираются на новый год, из трех лет два раза в Варзуху и один г. Кузомень, для продажи с аукциона мест, где ловится семга. Все 987 душ разделены на пять частей, называемых ярлыками. Записанные раз в ярлык в нем и остаются до новой ревизии, после которой расписываются вновь. Это разделение на ярлыки сделано собственно во избежание неразлучных с такой продажей шума и сумятицы. Каждый ярлык собирается в особой избе. Для возможно большего уравнения выгод, каждый ярлык имеет свою долю в каждом из рыболовных участков: но участки эти разделены на пять частей не в действительности, а только идеально, т.е. собственно разделены не участки, а право пользования ими. Один и тот же покупатель может купить какой – нибудь участок, например, забор при селе Варзухе, у всех пяти ярлыков, и в таком только случае пользуется всем ловом у этого забора безраздельно. Но он может также купить его только у одного или у некоторых, а не у всех ярлыков, и тогда будет владеть ловом сообща с другими, купившими у остальных ярлыков. Каждый из этих покупателей не будет, однако же, владеть определенной частью забора, а лишь пользоваться одной или несколькими пятыми долями общего улова. Так как каждый ярлык продает свои доли в отдельной избе, то и приходится, что одни продают в общей сложности дешевле, а другие дороже; но разница эта никогда не составляет более 3 руб. асс. на душу в каждом ярлыке, обыкновенно же гораздо менее. Деньги за проданные участки каждый ярлык получает отдельно и делит их поровну по душам, причем, прежде всего очищают подати, а затем остальные деньги раздают по рукам. Само собой разумеется, что из общей суммы, таким образом собранной, сами покупатели также получают свою подушную долю. В число этих участков входят: морские тони, лов в реках Чаванге, Чапоме и других, впадающих в море на пространстве берега, принадлежащего общине, и два забора: один в реке Киче, впадающей в Варзуху, против самой Кузомени, с одной мережью; – другой в Варзухе, при деревне того же имени, с тремя мережами. Такое устройство семожьего лова представляет ту значительную выгоду, что затрудняет снятие лучших участков, каковы заборы, всегда одним и тем же лицом за дешевую цену, ибо разделение каждого участка на пять частей дозволяет покупать их каждому, а не одним богачам, да и самый торг, производимый одновременно в пяти различных избах, затрудняет стачки. Действительно, и в настоящем году забор был взят не одним кузоменским богачом Заборщиковым, а несколькими лицами. В 1859 году от продажи участков пришлось кругом от 37 до 40 руб. асс. на душу, следовательно всего около 11,000 руб. сер., а в 1858 году только по 17 руб. асс., всего около 4,800 руб. сер. Сверх денег, приходящихся на каждую душу от продажи участков, беднейшие из жителей имеют от семожьего лова еще ту выгоду, что у снявших участки сидят на тонях из покрута, т.е. из доли в улове, получая из него 5-ую рыбу. Купившие право на лов обыкновенно продают семгу свежей покупателям, наезжающим сюда из Архангельска в главное время лова; эти последние уже сами солят ее. Семгу же, ловимую раньше приезда покупщиков, солят сами ловцы; ее скупают также приезжие, которые для этого с весами за плечами обходят все прибрежье, где производится лов.

На тех же основаниях, как в Варзухе, производится лов и в Суме, но только гораздо проще, потому что и число душ в Сумском посаде гораздо меньше, чем в Варзухской волости, и лов семги несравненно менее значителен. Здесь тоже устроивается забор, но, по жалобам выше по реке живущих корелов, им перегораживается только половина реки. При малой воде забор делается ниже порога, при большой же на самом пороге. Сверх забора, в котором одна мережа, лов производится еще гарвами, из которых шесть ставятся в определенных местах, а четыре где угодно. Поездами ловят мало. Право на лов всеми этими средствами продается с аукциона; но, по незначительности выручаемой суммы, она не раздается по рукам, а идет на общественные расходы посада.

Иначе организован лов семги в Умбе, по крайней мере та часть его, которая производится посредством забора, и в Подпороженском селении, в 15 верстах выше города Онеги.

В Умбе, немного повыше порога, ежегодно устраивается забор. К этой работе приступают в то время, когда вода западет. 15 июня, когда мы посетили эту деревню, забор только что начинали делать. Для этого все соединяются по 5 душ, и каждый пяток выставляет одного работника; эти работники городят забор бесплатно, материал же на него идет из общего леса. Ранее 1-го января общество отдает забор, как бы в аренду кому -нибудь из местных богачей, который не назначает определенной цены за пользование забором в течение года, а рядится лишь о цене семги, т.е. постановляет условие, почем ему платить обществу за каждый пуд семги, пойманной у забора. Взявший забор, вносит за все 280 душ, приписанных к Умбе, подати вперед за будущее полугодие. Нужда в деньгах для уплаты податей составляет причину, почему соглашаются на дешевую цену за семгу. Когда наступит лов, то те же работники, которые строили забор, вынимают семгу из его мереж, разрезают ее, чистят и свежей передают арендатору, а он уже солит ее. Следовательно, на этих работниках лежит как бы общественная повинность. Если семги, по предварительно условленной цене, не хватит на покрытие податей вперед уже уплаченных за полугодие, то каждый обязан приплатить арендатору, по скольку придется с души. Ежели же останется излишек, то откупивший забор берет его по той же цене и опять уплачивает подати вперед за следующее полугодие; и тут опять, если эта сумма не окупится, то крестьяне доплачивают, если же останется излишек, то его выплачивает наниматель, – и эти деньги делятся уже по рукам. Уговорная цена на семгу меняется от 1 руб. до 2 руб. 50 коп. сер. Так как действительная цена семги больше, то очевидно, что откупающий забор не только никогда не может потерпеть убытка, по всегда должен оставаться в значительных барышах; притом, он получает их, решительно ничем не рискуя, ибо, собственно говоря, он тут только дает деньги в долг под верный залог – будущий улов семги, оцененный им же самим в половину, а иногда в три и четыре раза дешевле против настоящей его стоимости. Сверх того, он обеспечен на случай могущего быть недолова, ибо, так или иначе, семгой или деньгами, крестьяне всегда должны уплатить ему свой долг. Далее, он берет за свою ссуду большей частью огромные проценты, потому что залог свой, – семгу, всегда продает сам вдвое дороже уговорной цены. Наконец, все издержки производства падают не на него, а на его должников, которые, соединяя в себе три мыслимые права на получение дохода, т.е. право собственности на принадлежащую им реку, право, даваемое капиталом, употребленным на издержки производства (забор устроен из их же леса), и право труда, которым устроен забор и добыта из него рыба, несмотря на то пользуются ничтожнейшей частью этого дохода. Такое устройство едва ли можно похвалить. Какая разница с Варзухой, где всякий, торгующийся на рыболовные участки, возвышает на них цену, сообразуясь с полученными от рыболовства в прошедших годах выгодами, а если потом и получает большие барыши, то как справедливое вознаграждение за принятый на себя риск, ибо нередко случается оставаться и в убытке, так что в общей сложности выгода всегда остается на стороне правомерного владельца вод – общины. Об умбенском лове семги в море я уже упоминал, говоря о здешнем сельдяном лове. Против методы пользования им ничего нельзя сказать, – он устроен сообразно выгодам большинства.

Все невыгоды для крестьян, выставленные мной в умбенском лове, проявляются еще в высшей степени на реке Онеге. У самого города лов семги незначителен; здесь устроены в реке лишь небольшие заколы, за которыми ловят гарвами, ибо судоходство, существующее у устья, не позволяет устроить забора, перегораживающего всю реку. Но в 15 верстах выше города, у селения Подпороженского, ежегодно делается забор через всю реку, имеющую здесь 360 сажень ширины. В нем оставляются лишь небольшие ворота, сажени в полторы шириной и притом заложенные фашинником, почти по самую поверхность воды. Если нужно пройти лодке или бревнам, сплавляемым к ниже лежащим лесопильным заводам, то их перетаскивают через фашинник и за это берут еще деньги. Так как выше этого забора есть на Онеге еще много селений и семга доходит до самого города Каргополя, лежащего в 350 верстах от устья, то ворота, сообразно предложению академика Бэра, должны составлять здесь не более ⅓ всей ширины реки, т.е. 120 сажень. К этому забору, кроме селения Подпороженского, причислены еще селения Пороженское и Вонгудское, составляющие вместе Кокоринское общество Мардинской волости, в котором всего около 1,000 душ. Ловимая здесь семга есть лучшая во всем Беломорье и известна в торговле под именем порога. Забор этот устраивается крестьянами на свой счет, да, сверх того, они же устроивают близ него чаны или лари для посола семги, содержат водолазов, исправляющих забор и вынимают из мереж рыбу. За все это они вознаграждаются лишь тем, что всю добытую ими в заборе семгу с 8 августа (когда начинает идти лучшая осенняя семга) должны отдавать онежскому купцу Платунову по наперед условленной цене. Цена эта изменялась в последние годы от 3 руб. 75 коп. сер. до 4 руб. 25 коп. сер. за пуд, тогда как в Петербурге та же рыба продавалась Платуновым от 10 до 14 руб. сер. и, без сомнения, могла бы продаваться и на месте не по 8 руб. сер. пуд. Всю семгу, ловимую до 8 августа, а после 8-го всю мелкую и ту, которая уже облошала, крестьяне могут продавать, кому хотят, вольной ценой. Такая бросающаяся в глаза невыгодность условий для крестьян объясняется лишь тем, что они находятся в постоянном долгу у Платунова, именно он платит за них вперед подати и дает взаймы деньги, которые большей частью идут на устройство самого же забора. Уплатить ему этот долг крестьяне обязуются непременно семгой, которая поймается в течение года у забора, по условленной цене. К концу года крестьяне всегда остаются в недолове и нуждаются в новом займе, а потому та же сделка переходит на следующий год. Так происходило дело в течение 40 лет и продолжалось бы до бесконечности, если бы управляющий палатой государственных имуществ, посетивший в 1859 году Онегу, не нашел этот порядок вещей неестественным, а самый контракт, заключаемый ежегодно между крестьянами и Платуновым, незаконным по форме и сущности, а потому не изменил на будущее время способа пользования этим забором. Из сведений, которые вытребованы по этому случаю г. управляющим и которые он мне сообщил с величайшей готовностью, оказывается, что в течение 1857, 1858 и 1859 годов было продано крестьянами Платунову, на основании этих условий, 702 пуда ½ фунта семги на 2,696 руб. 38 коп. сер.; получено ими от Платунова денег 2,943 руб. 43 коп. сер., да оставались они ему должны на 1857 год 593 руб. 37 коп. сер., итого 3,536 руб. 70 коп. сер.; следовательно, остались должны ему на 1860 год 840 руб. 32 коп. сер. Из тех же сведений видно, что полученные от Платунова деньги употреблялись крестьянами частью на устройство забора, частью же на уплату податей. Одно устройство забора стоило за все 3 года 4,065 руб. сер., итак, кроме остающегося на 1860 год долга, промышленность эта доставила им убытка 528 руб. 30 коп. сер., следовательно, всего дефицита 1,368 руб. 62 коп. сер., как это яснее видно из следующего сопоставления.

Д о х о д . Р а с х о д .

Получено от Платунова, со вклю- Устройство забора 4,065 р. – к.

чением остававшегося на 1857 Отдано Платунову долга 2,696 р. 38 к.

год долга 3,536 р. 70 к. Предстоит отдать ему 840 р. 32 к.

Наловлено семги на 2,696 р. 38 к.

________________ ____________

Итого 6,233 р. 8 к. Итого 7,601 р. 70 к.

Расход превышает доход на 1,368 руб. 62 коп. сер. Сделка с Платуновым, следовательно, приносит крестьянам один убыток: но не надо забывать, что выгоды, получаемые крестьянами от забора, не ограничиваются той семгой, которую они отдают Платунову, ибо часть ее они ловят, как было сказано выше, и в свою пользу, а сверх того в мережи забора попадает и другая рыба, продаваемая ими по вольной цене. Эти уловы доставили им, по тем же собранным палатой государственных имуществ сведениям, в последние 3 года 1,047 руб. 61 коп. сер. за 505 пуд 36½ фунтов* семги и 734 руб. 7 коп. сер. за 735 пудов 27 фунтов прочей рыбы, всего 1,781 руб. 68 коп. сер. Вычтя вышеприведенный дефицит из этой суммы, получим чистого дохода с забора 413 руб. 6 коп. сер. в три года, т.е. по 137 руб. 68 коп. сер. в год. Этого дохода далеко не хватает на уплату государственных податей. Между тем в собранных палатой сведениях означено, что из денег, полученных от Платунова, в течение трех последних лет, пошло на уплату податей 680 руб. 11 коп.; следовательно, лишнего против чистого дохода с забора 267 руб. 5 коп. Чтобы иметь возможность составить совершенно полный баланс доходам и расходам крестьян от забора, нужно было бы еще знать, сколько денег оставалось у крестьян в кассе к началу 1857 года и сколько осталось их на 1860 год; но мы можем почти безошибочно положить, что из 593 руб. 37 коп. сер., остававшихся в долгу за крестьянами к 1857 году, все деньги были уже истрачены к тому времени. Поэтому, недостающие 267 руб. 5 коп. сер. могли быть извлечены только из излишка долга 1860 года против остававшегося на 1857 год. Этот излишек составляет действительно близкую к этому сумму в 246 руб. 95 коп. сер., так что недостает только 20 руб. 10 коп. сер., которые могли быть уплачены крестьянами или из других источников, или из небольшого остатка на 1857 год, или тем, что часть расходов на забор не была уплачена и оставалась в долгу.

Теперь спрашивается: как же объяснить столь несообразный порядок дел, вследствие которого, – к концу концов, – крестьяне доселе употребляли все полученные ими от забора выгоды не на свои домашние нужды, не на свои удовольствия, а исключительно на постройку самого забора и на уплату податей, причем оставались должными Платунову еще 840 руб. 32 коп. сер. Объяснение это тем затруднительнее, что крестьяне, как кажется, вовсе не были им недовольны и, как сообщает г. Шульц, намеревались даже подать прошение о сохранении прежнего порядка вещей. Мне кажется, что на это есть три причины: 1) Влиятельнейшие из крестьян пользовались при этом особливыми выгодами, которые, конечно, не означены в сведениях, полученных палатой государственных имуществ. Это, между прочим, видно из того, что когда г. управляющий палатой лично хотел поверить расчетные тетради крестьян, то они видимо желали отклонить эту поверку и тетрадей не представили, отозвавшись, что, будто бы, занимающиеся из них расчетами с Платуновым находятся в отлучке. 2) Крестьяне продавали Платунову больше семги, чем сколько означено в сведениях, и деньги эти тратили по своему усмотрению, ибо г. управляющий имел случай убедиться, что в одном только 1858 году Платуновым отправлено было в Петербург до 1,000 пудов семги. Крестьянам, вероятно, было внушено, что если эти выгоды их будут обнаружены, то забор обратят в оброчную статью, или иным каким – либо образом будет у них отнято право прямо, свободно и безотчетно пользоваться получаемыми с него, хотя и ничтожными, доходами. 3) Наконец, нет никакого сомнения, что издержки, выведенные на устройство и содержание забора, составляющие 1,355 руб. сер. в год, чрезвычайно преувеличены. Не входя в разбор всех статей этого расхода, достаточно будет указать на то, что 150 руб. сер. отнесены на расходы при пропуске конторских бревен, т.е. на плату тем, которые перепихивали их чрез фашинник в узких воротах, между тем как г. Шульц сообщает, что с проходящих лодок крестьяне сами брали по целковому и более за пропуск. Из всего этого видно, что уничтожение доселе существовавшего способа пользования подпороженским забором было и совершенно справедливо, и сообразно с выгодами крестьян. Относительно будущего устройства пользования этим забором палата находит, «что по затруднительности и невозможности устройства благонадежного хозяйственного управления сими заколами, от имени и в пользу общества крестьян, всего удобнее и полезнее учредить одну или несколько мирских оброчных статей», а потому предписала отдать эти заколы в оброчное содержание с торгов в присутствии окружного начальника или его помощника, дозволив крестьянам, в случае если они сами этого не пожелают и представят на то достаточные причины, – устроить, в виде опыта, на один год хозяйственное управление.

Нисколько не оспаривая того, что, в применении к настоящему частному случаю, обращение подпороженского забора в оброчную мирскую статью может быть действительно полезно, потому что до сих пор Кокоринское общество от забора ничем не пользовалось, кроме уплаты податей, и следовательно для покрытия прочих своих нужд имеет другие источники, я замечу однако, что обращение в мирские оброчные статьи рыбных промыслов, принадлежащих государственным крестьянам беломорского прибережья, не может быть принято за общее правило по той же причине, по которой в других местах пашни и луга не составляют мирских оброчных статей. Здесь, на севере, место пашен заменяют мирские и речные воды, составляющие главный и часто почти единственный источник пропитания жителей. Я должен еще заметить, что устройство хозяйственного управления, или, вообще, свободного пользования как забором, так и вообще водами – без обращения их в мирские оброчные статьи и с несомненной пользой для целой общины, весьма возможно, как это доказывает пример Варзухи, где сами крестьяне, действуя совершенно независимо, получили в 1859 году до 11,000 руб. сер. Устройства ловов в Варзухе, уже описанного и в Поное, к которому скоро перейду, могли бы служить примерами и для прочих местностей, смотря потому, где какое удобоприменимее по местным условиям. Тем не менее я готов думать, что Кокоринскому обществу, которое в течение столь долгого времени позволяло обманывать себя, не понимая настоящих своих выгод, действительно будет трудно теперь же устроить у себя правильное хозяйственное управление.

В Кандалакше устройство лова уже несколько лучше, чем в двух только что описанных местностях. К этой деревне принадлежат три реки: Нива, на которой построена деревня, Колвица влево и Ловшенга вправо от Нивы. Все эти реки перегораживаются ежегодно заборами; две трети здешних жителей, которых всего 195 душ, приписаны к нивскому, а одна треть к колковицкому забору. Две трети жителей, владеющие Нивой, разделяются между собой опять на две части, из коих одна берет себе забор, а другая пользуется сетным ловом перед забором даже и в то время, когда этот последний не устроен. Та треть, которой на долю достанется Колвица, вся ловит у забора. Владение этими частями идет околом, т.е. каждая треть владеет один год забором в Ниве, на другой там же сетным ловом, а на третий Колвицей. Те, которым достаются заборы, передают их какому – нибудь богатому крестьянину. Устройство забора стоит до 200 руб. сер. Крестьяне получают дохода обыкновенно по 2 руб. сер. на душу; строитель забора получает, конечно, за исключением всех издержек, гораздо больше. Части эти берутся деньгами после продажи семги. Здесь, следовательно, устройство промыслов уже гораздо лучше, чем в Умбе и Онеге, в том отношении, что рыбе не назначается наперед условленная цена, гораздо низшая настоящей, но получается крестьянами известная доля улова, а остальная, хотя и уступается, но не даром, а за действительное участие в издержках производства, т.е. за постройку забора. Сверх заборного лова, все крестьяне участвуют еще в лове по тоням в море, к числу которых, впрочем, причисляются как река Ловшенга, так и некоторые пресноводные озера, в которых промышляют большей частью сигов. На каждые 13 душ приходится по одной тоне; следовательно, всех тонь 15. После ревизии все разделяются на партии, или артели, и мечут жребий: которой какая должна достаться тоня; после того тони уже каждый год идут околицей: которой артели принадлежала, например, первая по порядку тоня, той на следующий год достанется вторая, второй третья, и так до последней, которая переходит на первую. Нередко участники артелей передавали право лова на тоне одному из-за части. Таким образом налавливается в год пудов до 200 и более семги, которую продают в Архангельске: осеннюю по 7 и 8 руб. сер., межень же и закройку по 4 и 5 руб. сер.

В своем роде не хуже Варзухского устроен семожий лов в лежащем на Терском берегу селении Поное. Эта местность будет посещена экспедицией в следующем году; сообщаемые же теперь сведения о тамошнем лове семги заимствованы мной из рассказа одного весьма наблюдательного и рассудительного промышленника.

С Иванова дня (24 июня) начинается здесь морской лов семги на пространстве: к северу до реки Орловки, в 8 верстах за Орловым мысом, а к югу до острова Данилова, на 35 верст. На всем этом пространстве означены места лова – тони, из которых каждая имеет свое название. Они ежегодно распределяются по жеребью, так что на каждую приходится одинаковое число душ. На тонях ловят завесками, которые выставляют в расстоянии от 50 до 200 сажень от берега, с какого – нибудь мыса, так чтобы отверстием завески были обращены к губе. Не прекращая этого лова, с Петрова дня (29 июня) начинают общими силами и средствами строить забор в реке Поное. Все, что попадает в забор, делится по душам поровну. Так продолжается до Ивана Постного (29 августа). В этот день с раннего утра все лодки стоят у берега близ крестов, которыми почти во всей Архангельской губернии обозначают все места, замечательные в каком бы то ни было отношении. Тут же собирается и весь народ, молится и затем разом бросается в лодки. С лодки каждый спешит забить в выбранном им месте по два, по три кола, для означения того, что берет его в свое владение. После добивают уже большее число кольев, чтобы составить небольшой закол и образовать таким образом заводь, в которой ставят гарвы и ловят ими уже каждый на себя всю осень. Рыба, попадающаяся у забора, по- прежнему, делится по душам. Перед льдом заборы разбирают. Этот последний лов заколами имеет, как видно из описания, большое сходство с началами ловов на Урале, и как против сих последних, так и против лова у забора и на тонях нельзя ничего возразить, ибо все они основаны на начале равномерного распределения улова между всеми членами общины.

В том же роде устроен семожий лов в Сороке и в Ковде.

В Сороке нет забора; места же в реке распределяются жеребьем подушно. Каждый бьет свой закол в доставшемся ему месте. Лов здесь вообще незначителен.

В Ковде около 200 душ. В море им принадлежит 5 мест удобных для лова семги, – тоней. Незначительность этого числа не позволяет распределять их жеребьем подушно, а потому они отдаются от общества в наем рублей за 100 и за 200, смотря по году. Деньги эти идут в уплату податей. В реке забивается забор. Но корелы, живущие в 120 верстах выше, по реке Ковде, просили начальство, чтобы в заборе был всегда оставляем проход в 25 сажень шириной. Это прошение их было уважено, и они продают позволение устраивать сплошной забор за деньги. В начале они требовали за это не более 1½ руб. сер., теперь же хотят от 30 до 40 руб. сер. Здесь надо заметить, что, с одной стороны, первоначальное требование корелов было слишком скромно и что со временем, когда предложенные академиком Бэром правила будут узаконены, они будут иметь право на ворота в заборе в 66 сажень, потому что река имеет до 200 сажень ширины, а с другой, что корелы не должны иметь права дозволять устройства сплошного забора, но могут только дозволить уменьшение прохода от 1/3 до 1/6 всей ширины реки, ибо проход в 1/6 всегда должен оставаться, не для уравнения выгод низовых жителей с верховыми, а для доставления рыбе возможности размножаться в удобных для нее местах.

Впрочем, в Ковде жители, не желая платить корелам 30 или 40 руб. сер., часто вовсе не устраивают забора. К этому присоединяется еще и другое обстоятельство. Забор устраивается здесь на общественное иждивение и общими трудами; но часто не все соглашаются участвовать в этом. Остальная часть, конечно, могла бы устроить забор одна и одна им пользоваться, что нередко и делалось; но в таком случае прочие ловят сетьми перед забором и, следовательно, перехватывают много рыбы на пути к нему. Опасаясь этого, здешние жители в те года, когда не удастся им всем согласиться в общем участии в постройке забора, не устраивают его вовсе. Такая разладица в Ковденском обществе должна считаться, в отношении сохранения рыбы, весьма счастливым обстоятельством. Правительству, которое может допускать, но никак не поощрять лова посредством заборов, не должно, конечно, оказывать покровительства устройству забора в Ковде изданием постановления, по которому не принявшие участие в общем устройстве забора не должны ловить ниже его даже и сетями, хотя такое постановление желало бы большинство здешних крестьян и хотя с первого взгляда такая мера может показаться справедливой. В те годы, когда забор в Ковде устраивается, семгу солят сообща и продают всю за одно в Архангельске, позднюю же – местным покупателям, которые везут ее на Шунгскую ярмарку. Вырученные таким образом деньги делятся подушно. В хорошие годы достается от 4 до 5 руб. сер. на брата. Из этого также видно, что выгодное для общества хозяйственное управление семожьим ловом весьма возможно, даже без отдачи его в наймы по паям, как это делается в Варзухе.

В прочих местах Белаго моря устройство семожьего лова не представляет никаких замечательных особенностей. В Двине лов этот совершенно вольный для всех прибрежных жителей в той части реки, которая принадлежит к их дачам. Лов производится поплавнями, а также небольшими, совершенно безвредными, заколами. Об устройстве Кулойского лова я говорил уже выше. В реке Мезени как у городских жителей, так и у крестьян Лампоженской волости, лов вольный, в море же последние имеют тони, которые продаются от общества также, как, например, в Ковде.

с. Приготовление семги

О способах приготовления семги многого сказать нечего. За исключением небольшого количества, потребляемого на месте в свежем виде, вся остальная рыба солится или самими ловцами, или скупщиками, приобретающими ее от ловцов свежей, или содержателями заборов. Соление производится следующим образом. Разрезав рыбу вдоль брюха, вынув внутренности и промыв ее, наполняют внутреннюю полость ее солью, пересыпают ей жабры и втирают ее в чешую. Количество соли определяется временем года. Таким образом посоленную семгу складывают в бочки или просто на воза. Различия в качествах этой рыбы зависят более от ее природных свойств, нежели от способа соления. Лучшей считается онежская, известная под именем порога, а за ней следует двинская, понойская же самая худшая. На качества онежской семги имело влияние, впрочем, и то обстоятельство, что в течение долгого времени она солилась одним и тем же лицом – купцом Платуновым, о котором мной было говорено выше, в постоянных, нарочно для этой цели устроенных у самого забора чанах и ларях; семга солилась и укладывалась в эти последние сейчас же после ее поимки. В отношении к этой семге можно применить пословицу: «нет худа без добра», в том смысле, что ежели монополия Платунова и имела очень вредное влияние на выгоды крестьян Кокоринского общества, то, с другой стороны, она же была отчасти и причиной той славы, которую приобрела семга-порог на петербургском рынке. С уничтожением монополии, известность эта должна послужить в пользу крестьян, которые долговременной практикой научились тщательному солению этой рыбы.

d. Количество улова семги

О количестве улова семги в Белом море решительно невозможно собрать достоверных сведений, потому что большей частью счетов по этому предмету не ведется, и надо довольствоваться неопределенными показаниями лиц, занимающихся в разных местах ловом ее, или торговлей этим товаром. Между тем сведения об этом предмете имели бы двоякий интерес – чисто статистический, доставлением возможности точно судить о степени значения этой отрасли рыбной промышленности, и экономический, ибо чрез сравнение настоящих уловов с прошедшими можно бы видеть уменьшается ли эта рыба и в какой мере, чтобы на этом основании определить степень строгости мер, которые должны быть приняты для охранения этой драгоценной породы.

В первом отношении я могу представить не положительные данные, а лишь соображения, основанные на наглядной оценке изобилия уловов в различных местах и на некоторых сообщенных мне изустных и письменных показаниях. Такие соображения приводят меня к заключению, что средний годичный улов семги не превышает 20,000 пудов во всем Белом море. Во втором отношении я имею только некоторые, весьма неопределенные числовые данные об уловах в реке Мезени мещанами города того же имени, которые здесь и разберу.

В промежуток времени от 1832 по 1859 год число поплавней, коими мезенские мещане ловили семгу, изменялось от 10 до 20; улов же с 1832 года, когда он составлял на каждый поплавень от 105 до 110 пудов и, следовательно, средним числом (принимая 15 действовавших поплавней) простирался до 1,600 пудов, уменьшился через 10 лет, т.е. к началу сороковых годов, уже до 60 и 75 пудов на поплавень (средним числом до 1,000 пудов), а к началу пятидесятых годов до 35 пудов на поплавень (всего до 500 пудов). В 1857 и 1858 годах улов этот был только 12 пудов на поплавень; в 1859 же году только от 3 до 5 пудов. В этом году было до 20 поплавней, следовательно общий улов не дошел и до 100 пудов, так что в течение 27 лет улов, производимый мезенскими мещанами, уменьшился слишком в 15 раз. Но тут надо принять во внимание, что лов в 1832 году был исключительно благоприятный, а в 1859 исключительно бедный в восточной части Белого моря и на Печоре, тогда как в западной части моря он был довольно хорош. Если же будем сравнивать 1858 или 1857 годы не с 1832, а с 1834 (когда улов составлял от 75 до 100 пудов на поплавень), то найдем, что уменьшение это будет не более, чем в 6 раз. В сведениях, сообщенных мне, означено, что в 1859 году было именно 20 поплавней; про прежние же годы сказано вообще, что в течение их было в действии от 10 до 20 поплавней; следовательно, весьма вероятно, что число это увеличивалось мало-помалу, так что в начале тридцатых годов было не более 10 поплавней. Принимая и это в соображение, мы придем к заключению, что улов мезенских мещан действительно уменьшился не более, как в три или четыре раза, как показывает следующий расчет. В 1834 году попало на поплавень от 75 до 100 пудов, следовательно средним числом около 87 пудов; на 10 поплавней это составит 870 пудов. В 1858 году в 20 поплавней попало кругом по 12 пудов на поплавень, всего 240 пудом; следовательно, в 3½ раза меньше, чем в 1834 году. Но и это уменьшение отчасти мнимое, потому что с тридцатых годов лов в море крестьянами Лампоженской волости и селения Долгой Щели увеличился, так что часть рыбы, которая ловилась прежде в реке, ловится теперь в море – факт, замечаемый везде, где только с возрастанием народонаселения усиливается лов. Со всем тем, уменьшение количества ловимой семги, в последние 30 лет, хотя и далеко не столь значительное, как может показаться с первого взгляда, несомненно. Но еще сомнительно, чтобы уменьшение это было постоянное, по причинам, которые увидим, когда будем говорить о Печорском лове. Вообще же должно заметить, что, по урывочности и недостоверности тех статистических сведений, которые можно получить о Беломорских уловах, все заключения, основанные на этих сведениях, всегда будут весьма шаткими и не заслуживающими большого доверия. В тот же период времени от 1832 до 1859 года цена на семгу возросла от 80 коп. сер. до 6 руб. 50 коп. сер. за пуд, следовательно увеличилась в 8 раз.

НАВАГА И ПРОЧИЕ МОРСКИЕ РЫБЫ

После сельдей и семги, изо всех рыб Белого моря, первое место в промышленном отношении занимает бесспорно навага. Я говорил уже о ее географическом распространении, теперь же прибавлю, что она всегда почти держится на неглубоких местах вблизи берегов, куда собирается в наибольшем количестве к концу осени и началу зимы, когда прибрежья моря покроются льдом. В это время она мечет икру. Рыба эта отличается даже в тресковом роде, – вообще очень хищном, своей необыкновенной жадностью, и на этом свойстве основан лов ее. К коротенькой планке – удилищу – привязана волосяная леса, оканчивающаяся свинцовой гирькой, сквозь нижний конец которой продета проволока. К концам проволоки, а иногда еще и к середине, привязаны коротенькие лески вершка в 4 или 5, оканчивающиеся маленькими крючочками, так что этим образуется двух или трехконечная удочка. Рыбак прорубает пешней небольшую прорубь, около пол-аршина в диаметре, сгребает себе кочку из снега, которая служит ему вместо скамейки, со стороны ветра делает затулу, т.е. расставляет на кольях рогожу, для защиты от непогоды, садится на кочку и опускает одну или две удочки в прорубь, прислонив их коротенькими удилищами к рагулькам, воткнутым в снег. Крючочки наживляются небольшими кусочками, называемыми пирожками, тут же пойманной корюшки или наваги. От времени до времени подергивает рыбак свои удочки, и то и дело вытаскивает по одной, а часто по две и по три наваги. Так ловят при устье Двины, где, впрочем, навага большей частью мелкая. Еще проще способ лова ее в Сумской губе и вообще по Поморскому берегу, где навага гораздо крупнее и лучше. Здесь лесы не оканчиваются крючочками, а просто петелькой, к которой прикрепляется наживка, и навага так жадна, что, уцепившись за наживу зубами, не выпускает ее изо рта даже и тогда, когда ее вытащат из воды, так что приходится отбивать ее ударом палочки. Случается, что в то время, когда тащат одну навагу, другая схватывает ее за хвост и обе вытаскиваются на лед. Таким образом счастливый ловец налавливает наваги, при изобилии ее, до 2,000 штук в течение здешнего короткого зимнего дня. Улов же в 1,000 штук считается обыкновенным. Этот лов, основанный, так сказать, на доброй воле самой рыбы попадать на удочку, – без сомнения, самый безвредный изо всех и хотя ежегодно вылавливают десятки миллионов наваг, но обилие ее нисколько не уменьшается. Вреднее другой способ лова при устье Двины, стоячими неводами с мотней, употребляемыми, следовательно, как рюжи или вентеря. Вред их состоит только в том, что ячеи этих неводов до того мелки, что сквозь них не проходит и мизинец, так что ловимая навага бывает не длиннее 2 1/4 и даже 2 вершков. Четверик этой наваги продается в Архангельске, при таком улове, как, например, в 1859 году, по 10 коп. сер. Отборная же, называемая головкой, стоит от 60 коп. до 1 руб. сер. за сотню. По отправлении же транспортов в Петербург, эта последняя становится еще дешевле и продается по 3 руб. сер. тысяча. Один взрослый человек с мальчиком налавливает в хороший год на 100 руб. асс. в зиму. Мелкая навага употребляется здесь в пищу самым бедным классом народа; крупная же, в мороженом виде, везется в Петербург, в Москву и развозится, можно сказать, по всей России, потому что даже в Астрахани, где столько превосходной рыбы, случилось мне зимой видеть навагу. Из этого видно, что в России эту рыбу весьма ценят, между тем как в Архангельской губернии ее считают – даже и крупную – чуть ли не последней рыбой, даже ниже сельдей. Для местного употребления ее сушат иногда в печках, по вынутии из них хлебов, и продают дешевой ценой на вес.

Из прочих рыб здешнего моря ни одна уже не составляет предмета вывоза; для местного же употребления: важнее других камбала и треска.

Камбала ловится близ всех берегов Белого моря так называемыми подольниками, т.е. рядами насаженных на веревку маленьких медных крючков, привязанных к волосяным поводкам вершков в 5 длиной, расстояние крючка от крючка составляет обыкновенно около аршина. Их соединяют по сотне в ряд, и линию к линии приставляют так, чтобы они образовали зигзаг. В Поморье нанизывают их на палочки и почти у каждого дома провяливают по нескольку тысяч штук на солнце без всякого предварительного приготовления. В Мезени камбалу также солят, причем она получает характеристический отвратительный запах соленой трески, к которому здешние жители, впрочем, совершенно привыкли. Обе встречающиеся здесь породы камбал мечут икру в начале весны и незадолго до этого времени, а также в сентябре и октябре, считаются они наиболее вкусными, – многими даже принимаются за лакомое блюдо. Летом после того, как камбала выметала икру она становится чрезвычайно суха и худа и потому никем в пищу не употребляется, почему и лов ее в это время года прекращается.

Треска и именно мелкая разновидность ее, не более ½ аршина длиной, обыкновенно же менее, водится только в Кандалакском заливе, где составляет в течение лета главную пищу жителей, а в небольшом количестве насоливается для местного же употребления и на зиму. По жадности этой рыбы лов ее очень прост. На такого же рода удочку, как и для наваги – только с одним крючком – насаживают наживку из морского червя (Arenicola piscotorum. Lin.), которых нарочно с этой целью выкапывают во время отлива со дна моря, там, где оно песчано с небольшой примесью глины. За неимением этих червей употребляют для наживки разные ракушки, разбив предварительно их раковину. Из селений, лежащих на берегу Кандалакского залива, каждый день выезжают на этот лов почти все остающиеся в своих домах, преимущественно же женщины, и в короткое время каждый из сидящих в лодке налавливает несколько десятков штук этой рыбы.

РЕЧНЫЕ И ОЗЕРНЫЕ РЫБЫ

Из речных рыб особенного внимания заслуживают стерляди, поднимающиеся исключительно в реках двинской системы. По рассказам архангельских старожилов, первая стерлядь была поймана в Двине лет 35 тому назад, выше Холмогор, и была представлена тогдашнему архангельскому генерал-губернатору Клокачеву. В Сухоне появилась она в значительном количестве тому лет 15. Рассказывают, что один крестьянин, поехавший на лов рыб острогой, попал в первый раз на стерлядей и бил их острогой. Потом ловили их неводами, пока, наконец, один приезжий с Камы не научил здешних жителей употреблению крючковой самоловной снасти.

Сперва продавали их по 10 руб. сер. пуд; в начале пятидесятых годов фунт стерлядей стоил в Тотьме 5 коп. сер., а потом дошел он даже до 3 коп. сер. В последние годы рыба эта опять вздорожала, потому что научились сохранять ее живой в садках, а за ней стали приезжать покупщики из Петербурга. Так в нынешнем году один крестьянин просил с меня за менее чем аршинную стерлядь 3 руб. сер. и ничего не хотел уступить, утверждая, что за эту цену он всегда ее сбудет петербургским скупщикам. Но и до открытия этого пути сбыта, когда стерлядь была еще дешева, она никак не могла войти здесь в народное употребление, ибо не пришлась как-то по вкусу людей, привыкших к здешним породам рыб. Этому-то обстоятельству надо приписать, что здесь почти не ловят мелких стерлядок, так страшно уничтожаемых на средней Волге – для продажи дешевой ценой простому народу. Самая мелкая стерлядь, которую мне удалось видеть на рынке в Архангельске, была не менее семи вершков. Г. Шульц, обращавший, во время своей поездки вверх по Двине и Ваге, особенное внимание на лов стерлядей, тоже говорит, что мелких ему ни разу не случалось видеть. В последнее время употребление самоловной крючковой снасти было запрещено архангельским губернским начальством. Я полагаю однако же, что здесь крючковая снасть никакого вреда не приносит и запрещение ее совершенно излишне, именно по следующим причинам: 1) Главный, приводимый против нее довод, который и в Архангельске, кажется, был главной причиной запрещения этой снасти, именно будто бы бесчешуйная рыба, которая одна только и может попадаться на самоловную снасть, часто срывается с крючков и потом погибает от ран без всякой пользы для человека, – совершенно неоснователен, как доказано академиком Бэром, а потому об этом я более распространяться не стану. 2) Другое обстоятельство, по которому самоловная снасть может быть действительно вредна, состоит в преграждении свободного хода бесчешуйной рыбе по рекам. Но для того, чтобы снасть эта могла производить такое вредное действие, нужно, чтобы она расставлялась поперек всей реки и притом многими, следующими один за другим, рядами, а в таком случае и всякое другое рыболовное орудие окажет то же, или даже еще более вредное влияние. В Двине же такого употребления снастей не только не существует, но оно даже и невозможно, потому что нужное для этого количество их никогда не окупилось бы здешним уловом стерлядей. Из собранных же г. Шульцом сведений видно, что выставляемые здесь снасти редко достигают и 100 сажень длины, большая же часть не превосходит 70 сажень. Притом ее ставят чаще вдоль, чем поперек реки. 3) Существенное зло может принести самоловная снасть выловом мелких стерлядок, как это делается на средней Волге, к великому вреду для сохранения этой драгоценнейшей из всех речных рыб. Но для этого крючки должны быть мелки и прикреплены к соединяющей их в одну снасть веревке, называемой здесь хребтиной, на весьма близком расстоянии один от другого. Употребляемые же здесь крючки имеют от узелка, которым привязаны к поводку, до вершины дуги загиба их 15/8 вершка, а расстояние крючка от крючка на самых частых снастях – 7 вершков (на Волге это расстояние обыкновенно в 6 вершков); употребляются и такие, в которых расстояние это доходит до 1½ аршина. Поэтому-то мелкие стерляди здесь и не попадаются.

На основании этих соображений, я полагаю, что незачем запрещать самоловной снасти, а достаточно будет определить наибольшую длину выставляемой в одну линию снасти (я предлагаю для этого 100 сажень), наименьшую величину крючков (13/4 вершка) и наименьшее расстояние между крючками по хребтине (12 вершков). Само собой разумеется, что не должно составлять вместе двух или нескольких линий крючковой снасти; если бы захотели выставлять их в одном направлении, то каждые сто сажень должны бы отделяться друг от друга промежутком такой же длины. То же стосаженное расстояние должно быть наблюдаемо между рядами крючковой снасти, стоящими один сзади другого. Соблюдение этих правил для употребления самоловной снасти будет тем более обеспечено, что предлагаемые мной размеры близко подходят к ныне употребительным и, следовательно, мало стеснят привычки жителей. Если же против употребления самоловной снасти возразят, что, так как она гораздо удобнее для лова бесчешуйной рыбы, чем невода, то улов стерлядей может через это усилиться, а, следовательно, имеющийся запас их в Двине вскоре уменьшится, то я отвечу, что если порода рыбы столь плодородная, как стерлядь, не успела размножиться в Двине в течение тридцати лет (при вероятно постоянном притоке ее из Камы тем же путем, которым в первый раз она сюда зашла) настолько, чтобы выдержать столь умеренный лов крючковой снастью, каков предлагаемый мной, то это значит, что она никогда здесь не размножится, как бы ни были строги употребляемые охранительные меры, потому что естественные условия для нее здесь не вполне благоприятны.

Из прочих пресноводных рыб заслуживают наибольшего внимания: нельма – по превосходному вкусу ее, сиг – по изобилию его в здешних озерах и налим – в реках. Нельмы здесь немного и она составляет лишь лакомое блюдо для зажиточной части здешнего населения. Сиги не только употребляются в большом количестве жителями, но мороженые и соленые отправляются даже в Петербург. Рыбу эту ловят как летом, так и зимой неводами и пущальницами, т.е. ставными сетями. Налимы употребляются в пищу почти исключительно свежими и преимущественно зимой, когда они мечут икру. Их ловят, кроме сетей, еще особливого рода деревянными удочками, которые они проглатывают вместе с насаженной на них наживкой.

__________________________________

Этим собственно оканчивается все, что имею сказать, в настоящее время, о рыбных промыслах на Белом море и на реках, в него впадающих. Но я позволяю себе коснуться еще одного предмета, не входящего собственно в круг обязанностей экспедиции, именно: собирания яиц морских птиц прибрежными жителями. На островах и лудах (разной величины надводных скалах) Белого моря, которых особенно много в Онежском и Кандалакском заливах, водится большое количество морских птиц, вьющих там свои гнезда и несущих яйца. Самые обыкновенные из них – различные породы чаек, чистики (Alca torda, L.), свистуны (Uria Grylle, L.) и гавки* (Somateria Mallissima, L.). В летнее время здешние жители, преимущественно женщины, каждый день ездят собирать яйца по островам и не только едят их в это время, но составляют иногда и значительные запасы. Это делается, по возможности, тайно, потому что, по приказанию местного начальства, сбор яиц преследуется таможенными смотрителями, разъездчиками, сельскими старшинами, писарями, сотскими и вообще сельскими властями. Конечно, весь этот надзор мало достигает своей цели, – яйца все-таки собираются в огромном количестве, и в этом нарушении запрещения не было бы особой беды, если бы в числе прочих яиц не собирались бы и гавкиные. Но такова судьба всех запрещений и вообще мер, идущих далее своей действительно полезной цели. Так как смысл их не совсем понятен народу, то они кажутся ему каким-то произвольным стеснением, и он привыкает считать себя в праве избегать исполнения их. Кроме материального вреда, происходящего от того, что наряду с разными бесполезными распоряжениями, не исполняется множество и таких, которые действительно необходимы, – такие, не вполне целесообразные меры составляют одну из главных причин того несовестливого исполнения законов, в котором так любят укорять русский народ. Между тем, во время моего путешествия на Печору, я имел случай видеть с какой совестливостью исполняет он запрещение рубить лиственницу, потому что понимает цель и пользу этой меры и не чувствует от нее особливого для себя стеснения. При разложении огня для варения пищи и для согревания во время ночи, никто из моих гребцов никогда не срубал лиственницы, хотя она и лучше горит, и дает более жара, чем всякое другое из растущих здесь дерев, и хотя, по установившимся между мной и гребцами отношениям, они совершенно были уверены, что им нечего опасаться доноса с моей стороны. Запрещение же собирать яйца морских птиц в глазах народа должно казаться какой-то, по истине странной и необъяснимой, прихотью, ибо он очень хорошо понимает, что от этих птиц (за исключением гавок) ровно никакой нет пользы. Не знаю, видит ли он и то, что они производят даже некоторый вред. В самом деле, мясо всех этих морских птиц, преимущественно питающихся рыбой, имеет столь неприятный ворванный запах и вкус, что никем не употребляется в пищу, а между тем количество уничтожаемой ими рыбы и преимущественно мальков очень значительно. Яйца же их, напротив, очень вкусны и нисколько не имеют отвратительного вкуса и запаха, свойственных мясу этих птиц. Это свойство яиц очень хорошо известно всем, как здесь, так и на Каспийском море, а потому даже яйца тех птиц, которые, по народному предрассудку, считаются нечистыми, употребляются в пищу. Так, крестьяне Мезенского уезда, считающие, неизвестно почему, курицу нечистым животным, держат кур исключительно для яиц, а наседок стараются отучить высиживать снесенные ими яйца, считая это дурной привычкой с их стороны и дозволяя им следовать ей только тогда, когда есть необходимость восстановить племя. Так как действительно полезная гавка пользуется покровительством закона лишь наравне с прочей птицей, то и яйца ее собираются наравне с прочими. Да и может ли быть иначе? Партия собирателей яиц, приехав на какой – нибудь остров, ожидая, что явится кто-нибудь преследовать ее за нарушение закона и, по меньшей мере, отнимет собранное ей, конечно, спешит собирать яйца со всех попадающихся ей на глаза гнезд, не разбирая, гавкиные ли они или чьи другие, и удалиться. К тому же и самая польза, которую можно извлечь из драгоценного пуха гавки (известного в торговле под именем гагачьего), для здешних жителей весьма мало ощутительна, потому что фунт его, продаваемый в Петербурге и Москве по 5 и 6 руб. сер., отдается (конечно в неочищенном виде) немногими женщинами, собирающими его по деревням Кандалакского берега, с величайшей охотой за 80 коп. сер., нередко же и за один рубль ассигнациями. К счастью, можно собирать этот пух, нисколько не вредя, ни самой птице, ни ее яйцам и гнездам. Это драгоценное вещество, самое теплое изо всех известных, птица выдергивает из себя и выстилает им свои гнезда и обкладывает яйца. Когда она высидит детей и оставит вместе с ними гнездо, тогда настает настоящее время сбора оставшегося в нем пуха. Так, кажется, и делается это в Норвегии, где гавка в тех местах, в которых ее не трогают, становится до того ручной, что часто устраивает свои гнезда внутри жилищ. Чтобы оценить всю пользу этой птицы, надо еще знать, что она всегда выбирает для своих гнезд то место, в котором выводила своих детей в прежние годы, так что там, где ее берегут, доход от нее может быть постоянным.

По всем этим причинам я считал бы полезным: 1) Дозволить собирание яиц всех морских птиц, кроме гавок. 2) Назначить срок, ранее которого не должно собирать находящегося в гнездах гавок пуха. Сроком этим можно было бы назначить 8 июля, праздник иконе Казанской Пресвятой Богородице, так как к этому времени молодые гавки вывелись из яиц в самые поздние годы и так как наш народ привык там считать время по праздникам. Для точнейшего исполнения этой меры, следовало бы обратить этот пух в статью общественного дохода, дабы все наблюдали друг за другом из личной выгоды. Этого можно бы достигнуть, сделав из собирания пуха оброчную мирскую статью, или, что, по моему мнению, было бы еще лучше, определить, чтобы получаемые от продажи его выгоды разделялись подушно. Справедливо было бы притом, чтобы деньги эти разделялись не между мужчинами, а между женщинами, так как они преимущественно и будут заниматься сбором его. 3) Ознакомить прибрежных жителей как с выгодами, которые может доставить этот пух, так и с правилами, которыми должно руководствоваться при его собирании и вообще при обхождении с гавками.

III. ПЕЧОРА

ПОРЯДОК ОПИСАНИЯ ПЕЧОРСКОГО РЫБОЛОВСТВА

Печорский лов, производимый лишь двумя волостями – Пустозерской и Усть-Цылемской – составляет одно целое, как по местности, так и по своей организации. Поэтому, разделение его описания по породам ловимых рыб, как это сделано для Белого моря, повело бы к неизбежным повторениям и было бы вообще неудобно. На этом основании, я предпочитаю другой порядок, именно: сказав несколько слов об условиях местности, на которой производится печорский лов, я перечислю породы печорской рыбы и сообщу некоторые особенности в их образе жизни, имеющие практическое значение, а потом опишу способы и организацию лова и, наконец, приготовление и сбыт рыбы.

ЕСТЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О ПЕЧОРЕ И РЫБАХ, ЖИВУЩИХ В НЕЙ

Сколько-нибудь значительный лов на Печоре начинается со впадения в нее рек Пижмы и Цыльмы, против селения Усть-Цылемского. Ширина реки здесь не менее 1½ версты, а 20 верст ниже, от деревни Хабарихи, она начинает уже разделяться на рукава. Сначала их только два, и правый – восточный – носит название большой, а левый – западный – малой Печоры. Эти два крайние рукава сохраняют свое название до самого устья. От времени до времени оба рукава соединяются, но для того только, чтобы сейчас же снова разойтись. Чем ниже, тем более увеличивается число рукавов, отделяющихся вообще друг от друга низменными песчаными островами. Эти второстепенные рукава большей частью не имеют особых названий и известны под именем шаров, тогда как название реки, или Печоры, исключительно присвоивается двум главным. Не только обе Печоры, но и все шары очень широки и редко суживаются до одной версты; там же, где они на время сливаются, ширина доходит до 3-х и 4-х верст. Эта ширина реки и раздробление ее на многие рукава составляют весьма выгодное условие для прохода рыбы вверх по реке, куда она стремится, чтобы метать икру, потому что всегда остается множество протоков, свободных от всякого лова. Перед впадением своим в море, все эти рукава сливаются в одну огромную массу текучей воды, которая уже переходит в залив океана, известный под именем Печорской губы, – где вода уже соленая. Западный берег этой губы идет почти прямо на север и не представляет никаких углублений, удобных для рыболовства, и далее Ловецкого острова оно и не производится; с восточной стороны от того места, где печорские рукава сливаются в одно целое, вдается внутрь материка часть Печорского залива, известная под именем Болванской губы. Болванский мыс, отделяющий ее от собственного устья Печоры, считается гранью между рекой и морем. В Болванской губе вода тоже уже соленая, и в ней производится морской лов семги, который продолжается и за ней, далее к востоку, в так называемом Загубье, до устья реки Черной, -последней, в которую еще поднимается семга. На всем этом пространстве – лов общественный, восточнее же он вольный, и всякий, кочующий с оленями у берега океана или по рекам и озерам за Черной, может ловить там по своему произволу. – Перед устьем своим Малая Печора образует обширный залив или пресноводное озеро, известное под неправильным названием Голодной губы, которая соединяется с Печорой четырьмя или пятью протоками, и вовсе не имеет прямого сообщения с морем, хотя на всех картах и показывается противное. Я уже выше говорил, какое значение могла бы иметь, при других условиях, Голодная губа для размножения и питания рыбы; теперь же она служит только главным местопребыванием не очень большому количеству двух маленьких рыбок: нагышей и саурев. Гораздо важнее в этом отношении множество небольших и средней величины озер, известных под именем наволочных*, т.е. низменных, в которые заливается весной вода из Печоры и которые имеют большей частью и постоянное сообщение с ней посредством висок. Но мы увидим ниже, что сами жители неразумным ловом почти совершенно уничтожают ту пользу, которую эти озера могли бы приносить для увеличения запаса рыбы в Печоре. Кроме этих наволочных озер, на возвышенной части тундры рассеяно множество других, известных под именем тундряных, из которых некоторые имеют сообщение с Печорой, другие же совершенно от нее отделены. Одни из них имеют каменистое и песчаное дно и составляют, поэтому, весьма удобные места к метанию икры для некоторых рыб из сигового рода; другие же имеют дно тинистое, составляющее иногда подводное болото столь жидкое, что шест, длиной в несколько сажень, совершенно свободно и без малейшего усилия уходит туда. Такие озера не могут служить для размножения рыбы, но представляют довольно изобильный материал для питания ее. Замечательно, что рыба может уходить в этот жидкий ил или тину, и тогда невозможно достать ее оттуда никакими снастями. Поэтому озера эти называются у жителей скупыми.

Перечисляя съедобных рыб Белого моря и рек, в него впадающих, я при каждой породе упоминал, находится ли она и в Печоре; поэтому, теперь мне остается назвать только тех из печорских рыб, которые ей специальны. Таких – немного, и все они принадлежат к сиговому роду.

Печорский сиг (Coregonus Polkur, Pall.), кроме рек печорской системы и находящихся в соединении с ней озер, находится и в Оби.
Пелядь (Coregonus Peled., Pall.) – в реках и озерах печорской системы. Припечорские жители уверяют, что рыба эта есть в Каре и в Оби; редко встречается она в мезенской системе вод, как, например, в Калининых озерах, находящихся в соединении с Пезой; она достигает до 7 ф. веса.
Чир (Coregonus nasutus, Pall.), живет преимущественно в озерах, находящихся в соединении с Печорой, и западнее этой реки не встречается; в самой реке, т.е. в Большой и Малой Печоре, он также редко ловится, а больше в шарах, имеющих не столь быстрое течение. После нельмы это самая большая рыба из всего сигового рода, ибо 7-ми фунтовые очень обыкновенны, часто же попадается от 10 до 13 фунтов. Здешним жителям случалось ловить и таких, которые достигали 25 фунтов.
Омуль (Coregonus Omul. Pall.), поднимается, в Печору из моря только осенью, после чего скоро возвращается назад. В Мезень она тоже идет в небольшом числе; в Каре ее очень много, но в Оби нет, хотя, по Палласу, встречается в большом количестве в Енисее и других, еще более восточных реках. В озера она редко заходит. Средний вес этой рыбы 2 фунта; экземпляры в 4 фунта уже очень редки.
Зельдь. Небольшая рыбка, похожая на ряпушку, но, как кажется, составляющая отдельную от нее породу. Она подымается из моря в Печору и ловится как весной, так и осенью.
Саурей. Также небольшая рыбка из сигового рода, водящаяся лишь в Голодной губе. Обе эти рыбы имеют сходство как с ряпушкой (Coregonus albula, L.), так и с другой близкой к ней породой, русское название которой мне неизвестно (Coregonus Vimba, L.). Чтобы с достаточной точностью установить их видовую самостоятельность, или утвердить их тождество с означенными породами, надо сравнить с вполне достоверными образцами сих последних, которых у меня теперь нет. Все эти сиговые породы известны на Печоре под именем белой рыбы, как по серебристому цвету, так и по белому мясу их, в противоположность семге, которую, однако, здесь красной рыбой не называют. Если бы однажды пойманный экземпляр случайно зашедшей в какую – нибудь реку рыбы давал право причислять ее к фауне этой реки, то в числе печорских рыб надо бы считать и обского осетра. Когда я уже возвращался с низовий Печоры, между всеми припечорскими жителями разнесся слух, что у острова Бугаева, верстах в ста ниже Усть-Цильмы, рыбаки поймали неводом трехпудового осетра, – рыбу, доселе никогда еще невиданную в Печоре. Мне чрезвычайно хотелось видеть и приобрести эту редкость, но когда я прибыл к Бугаевскому острову, то услышал, к моему сожалению, от самих рыбаков, поймавших этого осетра, что они уже недели две тому назад продали его мимо плывшим чердынским купцам за 26 руб. ассиг., потому что боялись, чтоб он у них не уснул. Так как осетру неоткуда было зайти в Печору, как из Оби, то он, без сомнения, принадлежит к породе обских осетров. Ежели поймали одного осетра, то очень возможно, что зашло их в Печору несколько, а если бы они размножились здесь, подобно тому, как стерляди в Двине, то это было бы чрезвычайно счастливым обстоятельством для здешних жителей.

Из всех печорских рыб имеют промышленное значение – семга, только что поименованные породы сигового рода: сиг, пелядь, чир, омуль и зельдь, нельма, также принадлежащая к этому роду, и отчасти щука. Все прочие рыбы, в том числе и саурей, впрок не приготовляются и идут лишь в непосредственное употребление местных жителей.

Семга идет в Печору только однажды в год, именно, начиная с конца июля; в начале сентября ход ее в эту реку из моря уже прекращается; поэтому, к 8 сентября ловцы всегда уже оставляют Болванскую губу. Как и осенняя семга беломорских рек, здешняя семга в ту же осень икры не мечет и поднимается весьма высоко вверх по Печоре, ибо ее ловят даже в Вологодской губернии. Из притоков Печоры сворачивает она в значительном количестве только в Щугур, текущий с Уральского хребта и впадающий в Вологодской губернии при селении Усть-Щугуре, немного к югу от столь известной в этом краю Брусяной горы. В Усть-Щугуре, говорят, вода так чиста, что дно ясно видно на глубине трех сажень. Печорская семга, из всех сортов ее, идущих в наши северные реки, самая вкусная и жирная. Величиной она также превосходит все прочие сорты; 30-ти фунтовые семги здесь очень обыкновенны, а менее 15 фунтов составляет уже редкость. В нынешнем году, когда семги было очень мало и она была мельче обыкновенной, я видел, однако же, одну в 1 пуд 13 фунт. Один же правдивый человек сказывал мне, что за несколько лет перед сим он сам видел пойманную в Печоре семгу весом в 2 пуда 15 фунтов. Так как такие примеры приводятся и из других стран, то нет причины не верить этому показанию.

Все печорские породы сигов мечут икру в начале зимы, – по словам жителей, в ноябре и в декабре. В это время, рыбаки, как рассказывают они сами, ставят пущальницы в озерах над каменистыми местами, и им попадаются сиги, чиры и пеляди, у которых икра уже так разжижена, что свободно вытекает из рыбы. Действительно, в начале сентября я видел у всех сиговых пород, что икра была уже очень развита, но еще тверда, так что ясно было, что ей оставалось несколько времени до полной зрелости; к началу же весны, как рассказывают здешние рыбаки, икры у сиговых пород уже не бывает. Чтобы выметывать ее, ищут они всегда песчаное дно и илут – одни вверх по рекам, другие же сворачивают в озера. Из всех этих пород один только омуль совершает правильные периодические путешествия из моря в реку и, выметав икру, спешит возвратиться в море. Он идет в Печору несколько позже семги, именно с начала августа. В нынешнем году самый сильный ход их был в конце этого месяца. Из притоков Печоры омули более всего сворачивают в Усу. В озера они почти никогда не заходят и поэтому мелких омулей никогда не попадает в мелкоячейные сети, расставляемые в висках. В Печоре они также не попадаются, но здесь может быть потому, что тут частые сети мало употребляются. Но в реках, впадающих в океан восточнее Печоры, как, например, в Песчанке, устье которой близ острова Варандея, ловят мелких омульков весной (т. е. около Петрова дня); осенью их уже не попадается. Из этого можно, кажется, заключить, что омулевые мальки зимуют в реках и только на следующее лето уходят в море, чтобы возвратиться оттуда уже не ранее полной зрелости. В эту же Песчанку, также как и в реки: Черную, Грешную и другие, омули начинают подниматься гораздо ранее, нежели в Печору, а осенью идут уже обратно из них в океан. Это последнее обстоятельство известно из того, что здесь существует дурной обычай перегораживать реки сетьми*, и осенью тянут неводами не ниже, а выше этой преграды. Ранний ход омулей в эти реки объясняется тем, что они вскрываются не ранее половины июля, иногда же к концу этого месяца, а мерзнут уже в сентябре; следовательно, войдя в эти реки месяцем ранее, чем в Печору, они только что успеют воротиться в море до морозов и во время так называемой здешней весны, которая здесь сливается и с летом, и с осенью, находят ту же температуру, какую в августе в Печоре, которая, по имеющимся у меня сведениям о вскрытии этой реки у деревни Никитцы, в 4-х верстах выше Куи, самого северного из Печорских селений, с 1833 по 1859 год (с пропуском нескольких годов), освобождается от льда средним числом 24-го мая (самое раннее вскрытие было в 1855 году 3-го мая, самое же позднее 8-го июня в 1841 и 1858 г.). К сожалению, о замерзании этой реки у меня есть сведения только за три года, именно: в 1839 г. она стала 25 октября, в 1840 г. 30-го сентября, в 1847 г. 28-го сентября, о нынешнем 1859 году мне известно только, что она стала позже первой недели октября. Из этого видно, что Печора по крайней мере 3-мя неделями ранее вскрывается и на столько же позже становится, чем небольшие реки, впадающие в океан между ей и Карой. Прочие сиговые породы не совершают столь правильных путешествий из моря в реки и обратно, как омули, хотя перед наступлением времени метания икры и идут вверх по рекам или в озера. Все они не имеют, так сказать, определенного места жительства, а суть вместе и морские, и речные, и озерные рыбы, только не в одинаковой степени предпочитают эти различные местопребывания. В каждом из этих видов некоторые особи возвращаются в море, другие же остаются постоянно в реках, и также точно переходят из озер в реки и обратно, или живут и постоянно в озерах. Ближе всех к омулю подходит, по образу жизни, зельдь, ибо она тоже идет стаями из моря и в озера почти не заходит; но и ее во всякое время года можно поймать в Печоре, – она также сворачивает в большом количестве в реку Усу. За ней следует нельма, которая также чрезвычайно редко заходит в озера; однако же я сам видел небольших нельм, пойманных в Голодной губе. Во всяком случае, они не живут в озерах. Пелядь и печорский сиг суть настолько же речные, как и озерные рыбы, и мечут икру как в реках, так и в озерах; наконец, чир – почти исключительно озерная рыба – не только здесь достигает своей наибольшей величины, но в настоящей Печоре (т. е. большой и малой) никогда не ловится, а попадается только в шарах, где течение медленнее; он встречается, однако же, и в море, по крайней мере близ устьев Печоры, шарами которой заходит в озера. Что касается до саурея, то он и нагыши попадаются только в Голодной губе и шарах, соединяющих ее с Печорой и с морем.

СПОСОБЫ И ОРГАНИЗАЦИЯ ЛОВА

Орудия лова на Печоре просты и не разнообразны. Это:

Невода – от 100 до 400 сажень длиной и не более 4-х сажень вышиной. Их сшивают из нескольких сетей, каждая длиной в 10 сажень, и с ячеями в 11/8 вершка, которые в матице уменьшаются до ¾ вершка. По краям матицы вшивают сеть со столь же частыми ячеями; если это целая сеть в 10 сажень, то такой невод называется с моромом, есди же только кусок сети в сажень или в полторы, то это будет невод с рымпалом. Ими ловят преимущественно в дачах Усть-Цылемской волости и в верхней части Пустозерской, как семгу, так и прочую рыбу. Зельдяные невода не длиннее 100 или 150 сажень, и ячеи их в ½ вершка в квадрате, а в матице еще мельче.
Поплавни семожьи большей частью в 200 сажень длиной, так что редко равняются 1/3 ширины реки. Они сшиваются обыкновенно из 10-ти – 20-ти саженных сетей, с ячеями около 2 вершков в квадрате. Свободный плавающий конец их поддерживается здесь, вместо бочонка, особливого устройства поплавком, называемым матафаном. Семга ловится ими более в низовьях Печоры. Поплавнями же с частыми ячеями ловят здесь и омулей.
Переметы – ставные сети из той же сетной ткани, как и поплавни. Ими производится морской лов семги. Они выставляются по мелким местам, начиная от берега и перпендикулярно к нему до 3,600 сажень вглубь моря. Для этого вбивают в дно колья в 10 саженях один от другого. Переметы от 40 до 50 сажень каждый на саду, т.е. не растянутые, а на сборках привязывают к верхней и нижней веревке (тетиве) и счаливают между собой, связав местах в трех или четырех ячею с ячеей. Потом верхнюю тетиву, навертывают на колья, не привязывая к ним, а к нижней привешивают камни. Вся линия этих переметов, навешанных на вбитые колья, называется тоней. В тихую погоду осматривают эти тони, при хорошем лове рыбы, ежедневно, для чего приподымают с лодки переметы, только висящие на кольях, а ни внизу, ни по середине к ним не привязанные. Когда снимаются с лова, то обрубают колья у самой верхушки, чуть-чуть пониже того места, где навернута на них тетива. Таким образом, переметы падают вместе с небольшими чурочками, т.е. верхушками кольев. Поэтому, сниматься с тони называют здесь ссекаться.
Пущальницы – также ставные сети, употребляемые для лова в озерах, а зимой и в реках. Они имеют от 15 до 20 сажень в длину, с ячеями в 1 и в 1¼ вершка в квадрате: к нижней тетиве их привязываются камни на особливых веревочках, называемых камушницами. Летом навешивают их на вбитые в дно колья, а зимой опускают под лед, привешивая, посредством сделанных из дранок колец, к перекладинам, которые кладутся через проруби. Этими пущальницами перегораживают иногда зимой реки с берега на берег, что, без сомнения, должно быть запрещено, как и всякое перегораживание реки чем бы то ни было.
Уды. Они привешиваются к перекладинам и спускаются в проруби, главнейше для лова налимов.
Заборы. На нижней Печоре, по причине огромной ширины ее рукавов, заборов не существует, но плававшие на чердынских каюках вверх по этой реке говорят, что в Вологодской губернии по верхней Печоре устроены совершенно сплошные заборы, в которых отворяют ворота лишь для пропуска каюков. Так как семге, чтобы дойти до этих мест, нужно проскользнуть уже мимо множества опасностей, и так как небольшое число дошедшее сюда уже достигло своей цели и может выметывать икру, то чем меньше будут ее здесь ловить, тем лучше. Поэтому, мне кажется полезным совершенно запретить заборы в верхней Печоре. В этом убеждении подкрепляет меня еще то, что прибрежные жители этой части Печоры не могут получать больших выгод от лова незначительного количества семги, тем более, что могут продавать ее, по необходимости, дешевой ценой лишь одним чердынцам, возвращающимся с низовьев этой реки и, следовательно, запасшимся уже нужным для них количеством этой рыбы.

Еще более вреда, чем печорские заборы для семги, приносят, может быть, для разных пород белой рыбы те заборы, которые устроиваются по вискам в низовьях этой реки. Вот как делается это в самой значительной из этих висок, в так называемой Великой Виске, впадающей в Печору при селении Великовисочном, самом верхнем и самом многолюдном во всей Пустозерской волости. Именно эту виску избрал я еще потому, что вследствие различных местных условий, заборы, перегораживающие другие виски, не могут иметь столь вредного влияния, как здешние. Так как течение виски очень слабо, и она мелка, то заборы состоят из пучков еры*, втыкаемых в дно плотно друг к другу; для укрепления они привязываются к горизонтальной перекладине. По середине забора оставляется промежуток, в который вставляется мережка, т.е. просто четырехугольный мешок из мелкоячейной сети (ячеи имеют ½ дюйма в квадрате), в который вставлено лишь так называемое горло, т.е. воронка из сети. Мешок этот не растянут даже на обручах, потому что мережками ловят покатную рыбу, т.е. плывущую вниз по виске, а потому его ставят отверстием против течения, которое само достаточно распирает ее. Каждый день вытресают из этих мереж рыбу в лодки. Первый забор устроен в версте выше деревни, где виска течет одним руслом, и перегораживает его с берега на берег. Он считается общественным, потому что рыба, попадающаяся в него, разделяется ежедневно по душам. Она идет лишь на непосредственное употребление: остающийся же излишек солится впрок для себя же. Этот забор делается общими средствами, как только спадет весенняя вода. Против самого селения, где виска разделяется при мелководье на рукава, устроивает, когда вода совсем уже упадет, т.е. во второй половине августа, каждый, кому только угодно, свой забор. Когда я ехал вниз по Печоре, их было только 13, когда же я возвращался, то их было уже более тридцати, так что на каждом из рукавов стояли они густой колонной один за другим. Хотя они устроены кое-как, и при небольшом возвышении воды остается между ними и берегом свободная полоса воды, однако можно сказать, что сквозь весь ряд их редкой рыбе удастся пройти. Из рассказов здешних жителей, нисколько не скрывающих этого способа лова и не подозревающих в нем чего-либо вредного или запрещенного, я уже знал, что таким образом ловится преимущественно мелкая рыба, однако же на возвратном пути, когда заборный лов был в полном ходу, я полюбопытствовал посмотреть на однодневный улов у общественного забора до разделения его по домам. Улов состоит преимущественно из сижков и пелядок в палец длиной, и такой-то рыбы, в уловное время, попадает в один общественный забор (конечно самый прибыльный) от 10 до 20 пудов в сутки. Крупной в этом числе очень немного. Этот губительный лов основан на следующих условиях здешней местности, делающих его еще более вредным. Великая виска вытекает из озера Яралды, и, в продолжение течения ее, в нее впадают многие речки, тоже вытекающие из озер. Весной вода из Печоры и притока ее Сули переливается во все эти озера и с ней вместе заходит в них рыба, частью чтобы метать тогда же икру (щуки, сазановидные рыбы, окуни и ерши), частью же – отыскивать себе пищу, и осенью возвращается в реки. Но тогда уже вода сбыла, и ей остается один лишь путь – Великая виска, где ее почти всю перехватывают тридцатью упомянутыми заборами. Это было бы еще небольшой бедой, если бы таким образом ловилась одна крупная рыба; но часть сигов и пелядей остается в озерах на осень и мечет там икру. Кроме этой мелкой рыбы, народившейся в самых озерах, еще больше заходит в них такой, которая вывелась в реке прошедшей зимой и, с наступлением весны, стремится в озера, потому что там и более пищи, пригодной для молодых рыбок, и – что также необходимо для мальков – вода теплее и убежища спокойнее, чем в Печоре. И та, и другая молодая рыба возвращается осенью в реки, и тут-то ее почти всю перелавливают жители Великовисочного селения, которые воображают еще, что поступают весьма экономно, употребляя на свои непосредственные нужды негодную для вывоза мелочь и тем сберегая крупную рыбу на продажу. Этот безумный лов совершенно походит на производимый в истоках волжских ильменей, и если там уже, при баснословном почти изобилии рыбы, он не может быть терпим, то с тем большей строгостью должен он быть запре

Организация печорского лова совершенно различна в двух волостях, занимающихся им, Пустозерской и щен в печорских водах, и без того уже не слишком-то богатых рыбой. Усть-Цылемской. Это различие зависит от нескольких причин: 1) От того, что в части Печоры, принадлежащей низовой Пустозерской волости, рыбы гораздо больше, чем в верхней ее части, принадлежащей Усть-Цыльме. 2) Для жителей Пустозерской волости рыболовство составляет главный источник доходов: хлебопашества нет вовсе, скотоводство незначительно, оленеводство же есть достояние немногих богатых семейств. В Усть-Цыльме, совершенно наоборот, рыболовство составляет только подспорье другим источникам доходов, преимущественно скотоводству и земледелию. Обе эти причины требуют, чтобы выгоды от рыболовства были гораздо равномернее распределены в Пустозерске, чем в Усть-Цыльме. 3) Население Пустозерской волости рассеяно в 17 деревнях на пространстве 120 верст от деревни Великовисочной до Куи, лежащих притом при различных рукавах Печоры, как на материке, так и на островах. Между тем двухтысячное население Усть-Цылемской волости все сосредоточено в одном селе Усть-Цыльме, в котором 300 дворов и которое после Архангельска едва ли не самое населенное место в губернии, ибо богатая 6-ти тысячная Ижемская волость состоит из множества отдельных деревень. Поэтому, каждая из пустозерских деревень может получать большую часть своих рыболовных дач в своем соседстве, тогда как Усть-Цылемы необходимо должны рассеяться для рыболовства по всему 250-верстному протяжению принадлежащей им части Печоры. 4) Наконец, у Пустозерска есть и морские дачи, которых нет у Усть-Цыльмы. Лов в них должен быть, конечно, совершенно иначе устроен, нежели в реке.

Начну с более важного пустозерского лова. При ревизии собираются в городок, т.е. собственно в Пустозерск, хозяева семейств из всех 17 деревень, которые по порядку сверху вниз, или с юга на север, суть: слева, или по малой Печоре, и на ближних к ней островах: Великовисочная (самая населенная из всех, имеет слишком 120 душ), Лабоско, Оксино, Голубково, Бедово, Сопка, Нарыга и Андег, а справа, или на большой Печоре: Палемец, Городок, Устье, Тельвиска, Иокушец, Макарово, Никитца, Куя и Пойлово. Все жители их разделяются на десять сотен; в какой деревне не хватает ста душ, к той прибавляют из других. Потом определяют, сколько иметь поплавней на каждую сотню и в каких местах. Места эти назначают так, чтобы каждой сотне не все они достались по близости тех деревень, из которых она составлена, а некоторые выше, другие же ниже их, для уравнения, по возможности, шансов улова, так чтоб и верхняя сотня пользовалась более богатым низовым ловом, и нижние получили бы несколько менее выгодных мест в верховьях всей дачи. Каждая сотня распределяет потом пришедшиеся ей участки между составляющими ее деревнями. Так, например, деревня Никитца имеет: два поплавня в границе своих дач, третий в Юшине (верст 70 ниже Никитцы), четвертый у Пылемца (верст 100 выше) и, наконец, пятый, состоящий из двух половин, именно ½ поплавня в Куе и ½ поплавня у урочища Конец-Куста (гораздо ниже Куи). Далее, в каждой деревне распределяется поскольку душ должно прийтись на поплавень; при этом принимают в расчет одни лишь удобные участки. Так, например, в Никитце, где 75 душ, распределяются между ними сначала только первые три участка (два, лежащие в их дачах, и третий Юшинской), так что к каждому приписывается по 25 душ, которые каждый год чередуются в их пользовании. Четвертый – Пилемецский – поплавень отдается на Куйскую церковь, к приходу которой принадлежит Никитца. Наконец, два полу-плавня, Куйский и Конец-Кустский, составляют добавочный поплавень, – об нем скажу после. На каждый поплавень нужно, смотря по плесу, 5 или 6 работников, и на столько же паев разделяют его, приписывая к каждому паю по ровному числу душ, которое, следовательно, неодинаково для разных поплавней. В Никитце, например, приходится на пай по 5 душ. У кого в семье 5 душ, тот выставляет от себе работника, свою долю сетей, веревок и т. д., и пользуется полным паем, у кого же нет 5 душ, тот соединяется с кем-либо другим, и они уже вместе выставляют должное количество сетей и работника. Работники нанимаются (хотя бы он был из того семейства, которое его выставляет) за деньги, или из части в улове, и в этом последнем случае называются покрутчиками. Прежде покрутчики шли не менее, как из 1/3 целого пая, теперь же идут и за ¼. Добыча делится свежей, или уже после посола, сначала на паи, а потом уже, если пай составной, делится он по душам, за вычетом доли покрутчика. Добавочный поплавень делится отдельно от главных, и из него также составляют несколько паев; в Никитце также 5 паев, как и на главных, следовательно число душ, которым принадлежит пай, возрастает тут до 15. Обыкновенно этим поплавнем не ловят те, которым он принадлежит, а продается ими тем, кому он сподручнее, и вырученные деньги разделяются по душам.

Все сказанное здесь о распределении участков относится собственно к речному семожьему лову. Для распределения омулевых поплавней, придерживаются того правила, что где семожий поплавень, там и омулевый. Но так как омули идут не по всем плесам, по которым идет семга, то в таком случае заменяют их неводами. Самая верхняя деревня – Великовисочная получает на свою долю только те поплавни, которые придутся ей, в низовьях Печоры: в ее же собственных дачах, по местным условиям, поплавни заменяются неводами. Во всей Пустозерской волости считается теперь 40 речных семожных поплавней и немногим менее омулевых. Таково устройство пустозерского осеннего речного лова. По количеству уловливаемой рыбы, он много уступает весеннему, но зато несравненно превосходит его ценностью своих уловов, состоящих главнейше из семги и омулей – самой дорогой из белой рыбы, после нельмы.

Весенний речной лов – неводной и вольный, т.е. производится в дачах каждой деревни, кому где угодно. В это время преимущественно ловятся сиг, нельма, зельдь, щука и налим. По существующим здесь обычаям, весенний улов идет собственно на хлеб, вымениваемый у чердынцев на рыбу; осенний же покрывает главным образом уплату податей и другие домашние нужды.

Морские тони распределяются совершенно независимо от речных, и притом тони в Болванской губе отдельно от загубных, так что все получают свои доли в той и другой местности. В Болванской губе 7 общественных тонь, следующих в таком порядке от запада к востоку: 1) Селезеневка, разделенная на 14 паев, 2) Крестовая – на 12 паев, 3) Прилучная и 4) Носовая – по 14 паев, 5) Дресва – 11 паев (двенадцатый принадлежит Спасо-Преображенской церкви в Городке), 6) и 7) две тони на Самоедской, каждая по 11 общественных и одному церковному Спасо-Преображенскому паю. Таким образом, всех общественных паев здесь 8, так что на пай приходится по 12, а на некоторые по 13 душ. Такие артели распределяются по тоням сначала по жребию, а потом чередуются в пользовании ими. В Загубье только 4 общественных тони, каждая разделенная по 12 паев: 1) Погорелка, 2) Алексеевка, 3) Черная река и 4) Грешная река. На каждую из этих тоней приходится, следовательно, четвертая часть всего пустозерского населения, т.е. около 250 душ, которые ежегодно чередуются во владении ими. Так как каждая тоня разделена на 12 паев, то на пай приходится здесь по 21 душе. Каждые 12 или 13 душ, имеющие пай в Болванской губе, и каждые 21 душа, владеющие паем в Загубье, высылают по работнику, приходящееся на их долю количество сетей и кольев, лодку и хлеб. За то получают они 2/3 всего улова, работник же, если нанялся из покрута, только 1/3. Здесь доля покрутчика больше, чем на речном лове, потому что работа гораздо труднее и ему надо пробыть большую часть лета вне дома на пустынных берегах моря. Впрочем, редко бывает, чтобы партии или артели посылали от себя работника и делили потом между собой добычу. Обыкновенно они продают свое право кому-либо из богатых крестьян, которых много в Пустозерской волости. Если кто скупит все души пая, то дележ идет только между ним и его работником, если же кто скупит часть, например, 15 в Загубской тоне, то остальные 6 участвуют во всех расходах и получают 2/3 того, что придется на 6 душ из улова всего пая, 1/3 же и от них идет покрутчику. Часто нанимаются работники и из – за денег, рублей по 10 сер. за сход. Хотя в хорошие годы, когда на пай приходилось рублей по 200 ассигн., покрутчику приходится и вдвое больше этого (66 руб. сер.), но зато тут доход его верен, и он обеспечен от недоловов, подобных, например, нынешнему, когда на пай не пришлось и по 2 пуда, т.е. менее чем по 12 руб. сер.

Кроме этих общественных тоней, есть еще тони, как в Болванской губе, так и в Загибье, принадлежащие духовенству Преображенской цервки в Городке и известные под именем Поповских. Их 6, именно – две в Болванской губе: 1) Ковалева с 12 паями и 2) Мелкая с 14 паями (из коих один принадлежит Спасо-Преображенской церкви), и четыре в Загубье: 3) Иевка с 7-ю паями, 4) Дресвянка с 4-мя паями, 5) и 6) Кривогорлица и Плоская, каждая с 5-ю паями. Эти тони отдаются духовенством в наем по ценам, которые в хорошие годы доходят до 1,200 руб. асс. за Мелкую, 175 руб. за Ковалеву, около 80 за Иевку, 15 за Дресвянку, и 35 руб. за Плоскую и Кривогорлицу вместе, – что всего составит слишком полторы тысячи рублей ассигнациями. В 1859, плохом, году эти тони были отданы слишком за 200 руб. сер., в том числе одна Мелкая за 144 рубля.

Для лова в озерах и висках существуют тоже определенные правила. Ближние озера разделены по деревням. Приписанные к деревне опять разделяются на две или на три части, и такой частью владеет, по очереди, каждая половина, или треть населения, ежегодно переменяясь. Лов производится в них с заморозков и продолжается всю зиму подледными неводами и пущальницами. Каждая душа должна участвовать в составе невода, доставляя для этого по сети, из которых он сшивается; если есть лишние души, то на них раскладываются подборы, веревки и прочие принадлежности лова. Если лов неводной, то все ловят сообща и пойманную рыбу делят поровну. Зимним озерным ловом добывают преимущественно пелядей и чиров. Зимой ловят также неводами и пущальницами по шарам Печоры сигов, а удочками налимов и щук. Этот лов вольный. В висках, кроме лова заборами, ловят обыкновенно еще ниже их неводами. Так, в Великой виске хозяева тянут каждый день по очереди и добытую рыбу ежедневно делят по числу душ. Тянувший имеет лишь то преимущество, что может на выбор взять себе до раздела 20 фунтов лучшей рыбы.

В Усть-Цылемской волости устройство и правила лова гораздо проще. Желающие ловить вместе на одной тоне составляют артель и выбирают место для своего лова; при образовании артели всякий может к ней пристать, и вообще это разделение на артели делается полюбовно без всяких определенных правил. Осенью ловят одни артели неводами, другие поплавнями; последние артели надеются преимущественно на лов семги, первые же на лов белой рыбы: сигов и омулей. Надо заметить, что для этих последних в Усть-Цылемских дачах не держат особливых, более частых, поплавней. Часто случается, что неводная и поплавная артели ловят в одной и той же местности. Как та, так и другая разделяются всегда на две половины, из которых каждая ловит поденно, между тем как другая просушивает свои снасти. Улов делится между членами артели свежей рыбой – весом, сообразно количеству доставленных каждым снастей. Потом каждый солит уже про себя, доставшуюся на его долю рыбу. Невод или поплавень или принадлежит весь одному семейству, если оно многочисленно, или бывает составной, т.е. принадлежит нескольким одиноким или малодушным хозяевам, соединившимся вместе. На невод нужно бывает от 5 до 6 работников, считая в том числе и женщин, и его закидывают от 8 до 10 раз в сутки, потому что он не длинен – редко в 200 сажень, узок и, следовательно, скоро тянется. Поплавни здешние обыкновенно меньше пустозерских, и для действия им нужно три человека, из коих один гребет, а двое выметывают: двое же и вытягивают поплавень из воды в лодку. Усть-Цылемских неводов и поплавней всего около трехсот. Так как отправившиеся на лов проводят на нем вдали от своих домов месяца два, а часто и целое лето, если между весенним и осенним ловами не бывает перерыва, то они на каждой тоне устроивают по нескольку сплетенных из прутьев сараев, которые покрываются толстым слоем свежей травы, и в них часто живут со всем семейством. Эти зеленые шалаши чрезвычайно красивы на вид. Пустозеры редко делают себе такие временные жилища, потому что большей частью ловят вблизи своих деревень. У тех и у других строго соблюдается прекрасное правило не ловить по воскресеньям и праздникам. В эти дни каждая артель закидывает невод или поплавень только для того, чтобы добыть рыбы на варю. Если же случится, что при этом много попадет рыбы, то, или посолив ее на общий счет, или свежей посылают в свои деревни для раздачи бедным, преимущественно одиноким старухам, которые не имеют возможности принимать какого – либо участия в лове. Нельзя довольно похвалить этого обычая, потому что, кроме своего нравственного достоинства, он весьма полезен и в том отношении, что праздники становятся и для рыбы праздниками, в которые она может бсзпрепятственно подниматься все выше и выше по реке. При весеннем и зимнем ловах в реке и при озерном лове руководствуются в Усть-Цыльме теми же правилами, как и в Пустозерске.

ПРИГОТОВЛЕНИЕ И СБЫТ РЫБЫ

На Печоре вся рыба продается или мороженой, или соленой. Я имел уже случай упоминать о дурном приготовлении этой последней. Попавшая в поплавень семга кладется между телдасом, т.е. настилкой, составляющей пол лодки, и ее дном, чтоб эта бойкая рыба не могла биться. Пристав к берегу, ее обмывают, разрезают и вынимают у ней внутренности; но вместо того, чтобы наполнять внутреннюю полость солью, как это делается на Белом море, рыбу только пересыпают солью внутри и снаружи, даже не втирая в клеск, и кладут в широкие бочки, вышина которых почти равняется их диаметру. Бочек этих употребляется два сорта, носящих название ижемок и мезенок, по местам, где они делаются и откуда доставляются на Печору. Ижемка имеет в вышину 1 ар. 1½ верш., в диаметре 1 ар. 1¾ верш., и вмещает в себя от 16 до 20 пудов рыбы, а мезенка вышиной 14½ верш., в диаметре 13½, и в нее помещается от 10 до 12 пудов. Для укладки семги употребляют ижемки, и на целую бочку приходится не более как от 1-го до 2-х пудов соли. Если улов хорош, то рыбу делят свежей; в Усть-Цылеме даже и всегда так поступают, но пустозеры при дурных уловах солят вместе, а потом уже делят или соленую рыбу, или вырученные за нее деньги. В обоих случаях бочки наполняются медленно, а пока не наполнятся, конечно не забиваются, но только покрываются рогожами. Между тем печорская семга из всех сортов ее самая крупная и самая жирная, а потому, требуя много соли для своей просолки, скоро портится. Со всем тем печорские рыбаки поступают так с своей дорогой и лучшей рыбой вовсе не по невежеству или по небрежности, а потому, что этого требуют их выгоды. Как только вскроется лед, являются по Печоре каюки (род барок), принадлежащие чердынским купцам. Они привозят хлеб и вообще все нужное для печорских жителей и в обмен на это берут рыбу. Одни, нагрузившись рыбой весеннего улова, возвращаются назад, другие же остаются на осень. Эти последние и составляют единственных покупщиков печорской семги, которая потом развозится ими в Казань, Пермь, Ирбит, Тобольск, одним словом по приуральскому краю. Только небольшое количество семги, пойманное после отъезда чердынцев, везут сухим путем на оленях в Пинегу, на Никольскую ярмарку, откуда она идет частью и в Петербург. Чердынцы, имеющие как монополию покупки семги по Печоре, так и монополию сбыта ее в восточных губерниях России, куда доставить ее больше неоткуда, вовсе неприхотливы на качество этого товара. Как только установится цена, зависящая от степени изобилия улова, они одинаково платят как за хорошую, так и за худую рыбу. В нынешнем году на Мелкой тоне (в Болванской губе) одну бочку, как здесь выражаются, совершенно сквасили, т.е. сгноили, по признанию самих промышленников, что уже очень много значит, а между тем эту бочку продали совершенно той же ценой, как и всю прочую семгу. А цена в 1859 году была очень высокая; начавшись с 19 руб. ассиг. пуд, она возросла под конец, когда уже исчезла всякая надежда на увеличение лова, до 6 руб. 50 коп. сер. Зачем же после этого стараться хорошо солить? Но этого еще мало. Покупая семгу, чердынцы весят ее не вместе с бочкой, а одну сухую рыбу, вынув ее из рассола. Следовательно: I) чем кто больше положит соли, тем больше сделает совершенно бесполезного для себя расхода; 2) так как соль вытягивает из рыбы водянистые частицы и, соединяясь с ними образует рассол и тем в большем количестве, чем больше ее положено, то этим сольщик уменьшит только вес своего товара.

Многие утверждают еще, что печорская семга столь нежна, что если ее очень круто посолить, то она слишком много потеряет влажности и сделается сухой. Не знаю, насколько это справедливо, но мне кажется, что это едва ли вероятно. Во всяком случае, чтобы наверное сохранить этой рыбе ее превосходные качества, нужно бы прибегнуть к копчению ее. Мы сейчас увидим, что введение этого последнего способа приготовления рыбы было бы полезно не для одной семги и было бы самым лучшим средством к возвышению ценности здешней рыбы. Так рижская копченая семга пользуется весьма хорошей репутацией заграницей и идет преимущественно в Гамбург, но, к сожалению, количество этой рыбы в западной Двине невелико. Но на Печоре, как и на Белом море, и по тем же самым причинам, этого улучшения нельзя ожидать от самих крестьян, даже и в том случае, если бы правительство взяло на себя устроить у них образцовые коптильни и научить их искусному копчению.

Самой дорогой рыбой, после семги, считается здесь омуль. Даже и тех омулей, которые ловятся во время морозов, не доставляют с Печоры морожеными, потому что при первой оттепели они портятся и совершенно теряют свое достоинство. Солят их более в мезенках и на пуд рыбы кладут 1½ фунта соли. При этом бросают щепотку внутрь каждой рыбы и каждый ряд ее пересыпают солью. В бочках лежат они рядами плашмя, так что спина правой вкладывается в разрезанное брюхо левой. Таким же манером укладывают и всю прочую рыбу. Но при солении омуль также теряет все свои качества и получает отвратительный запах особого рода. Чтоб употреблять его в пищу в этом виде, надо иметь привычку архангельских жителей, приобретенную с малолетства на треске и палтусине. Между тем свежий омуль очень вкусная, нежная и жирная рыба, далеко превосходящая невского сига, к которому она ближе всего подходит вкусом. Так как притом и количество ее (в Печоре, по крайней мере) не очень велико, то она могла бы составить настоящий предмет роскоши, если бы ее стали коптить на манер петербургских сигов, приобретших себе такую славу, ибо, судя по аналогии с сими последними, это единственный способ придать омулям всю ту цену, на которую они могут иметь притязание по своим природным качествам. Я думаю, что компания с капиталом не более как в 50,000 руб. сер. (или даже частный человек), которая употребила бы эту сумму на заведение хороших коптилен в одной из пустозерских деревень, ближайших к устью Печоры и на наем искусных коптильщиков, могла бы получить значительные для себя выгоды и в тоже время оказала бы большое благодеяние краю, освободив его, хотя отчасти, от монополии чердынцев. В выгоде этого предприятия может убедить следующий расчет. Пуд свежих омулей стоил на Печоре, даже в нынешний неуловный год, около 1½ руб. сер. Если предположить, за неимением точных данных, что через соление и копчение омули потеряют половину своего веса, то на пуд копченых омулей надо будет употребить два пуда свежих; издержки на копчение нельзя положить выше 1 руб. с пуда; привоз пуда до Петербурга обходится не дороже 1½ рубля, но положим, для большей верности, даже 2 рубля. Следовательно, пуд копченых омулей обойдется, с доставкой в Петербург, не дороже 6 руб. сер. Если продавать их по 25 коп. сер. фунт, т.е. дешевле невских сигов, то с пуда очистится прибыли 4 рубля. В самый неуловный год, как, например, нынешний, все же можно накоптить их не менее 1,000 пудов, и едва ли можно сомневаться в сбыте 40,000* копченых омулей. Но действия компании не должны бы ограничиться одними омулями. Кроме их, можно бы коптить еще семгу, нельму и зельдей. О семге я уже говорил. Если нельма и не совершенно тождественна, то во всяком случае очень близка к волжской белорыбице, а известно, как высоко ценится провесная белорыбица, т.е. приготовленная на манер балыков. Этот способ приготовления нельмы, по свойствам печорского климата, вероятно не может удаться, но рыба эта едва ли что потеряет от замены провешивания копчением, которое, если мало употребительно на Волге, то потому лишь, что провесной белорыбицы очень много требуется как приправы к ботвинье. Копченая зельдь могла бы соперничать с копченой ряпушкой. Наконец, компания могла бы испытать, нет ли средств солить печорскую семгу так, чтобы и в этом виде она сохранила то преимущество над прочими сортами, которое имеет в свежем виде; в этом случае она могла бы продаваться дороже двины и порога. Я не думаю, чтобы нынешняя Беломорская компания могла заняться этими улучшенными способами приготовления печорской рыбы, с выгодой для себя и с пользой для края, потому что круг ее действий и без того уже слишком обширен. Необходимое условие для выгодного сбыта продуктов, компанией или частным лицом, есть, по моему мнению, учреждение для продажи их собственного депо, по крайней мере на первое время, пока не привыкнет к ним публика.

Весеннюю рыбу также солят, как и омулей, только употребляют более соли, именно на мезенку около 1½ пуда, а на ижемку 2 пуда. Весенняя рыба из больших пород сигового рода, преимущественно собственно сиги, разделяется, по величине, на два разряда: отбор и улов. Отбором называется она тогда, когда в ижемку укладывается посреди бочки не более, как в три ряда, уловом же, когда она мельче этого и укладывается в 4 и более рядов. Не разбирая пород рыбы, отбор продавался весной нынешнего года по 1 руб. сер. пуд, а улов по 3 руб. асс. Щука, какая бы ни была, идет ценой за улов, налим же дешевле его. Нельма ценится всегда дороже отбора и нынешней весной продавалась по 5 руб. асс. пуд.

ИСЧИСЛЕНИЕ КОЛИЧЕСТВА ПЕЧОРСКОГО ЛОВА

Если бы мы захотели определить количество и ценность печорского улова, то должны прибегнуть к приблизительным показаниям опытных рыбаков, которым всегда известно, поскольку кругом пришлось рыбы на пай. Вот результат собранных мной таким образом сведений о количестве улова в 1859 голу в пустозерских дачах. Семги поймано менее 1,000 пудов, потому что не пришлось и по 2 пуда на пай; омулей можно положить тысячи две пудов с небольшим; весенний улов был гораздо изобильнее и должно быть около 20,000 пудов, потому что им нагрузилось 15 каюков, приблизительно по 1,500 пудов на каюк. Зимний улов можно положить – сказывали мне сведущие рыбаки – в 5,000 пудов. Усть-Цылемский лов всегда полагается в половину против пустозерского. Переведя все это на деньги, будем иметь: за семгу 6,000 руб. сер., за. омулей 3,000 руб., – за весеннюю рыбу, – считая пуд ее кругом по 90 коп. сер., потому что улова гораздо больше, нежели отбора, и щуки больше, чем нельмы, – 18,000 руб. сер., – за зимнюю рыбу, также кругом по 1 руб. сер. пуд, 5,000 руб. сер.; итого 32,000 руб. сер. Считая на Усть-Цыльму вполовину против этого, придется 16,000 руб., итого 48,000 руб. сер., так что 50,000 руб. сер. можно считать наибольшей суммой, в которую только можно оценить доход от рыболовства, полученный в 1859 году* жителями Пустозерской и Усть-Цылемской волостей. Это составит кругом 17 руб. сер. на душу; приняв же во внимание населенность и изобилие уловов в каждой из этих волостей, придется на каждого пустозера по 34 руб. сер., а на каждого Усть-Цылема по 8 руб. 50 коп. сер. Вдвое больше этого среднего дохода (17-ти руб. сер.) от рыболовства – улов, выведенный мной для Урала с той еще разницей, что там его хватает на население в 12 раз `большее. Ежели мы примем еще во внимание, во сколько раз ничтожный Урал меньше громадной Печоры, то тогда только получим полное понятие о том, на сколько наша крайняя юго-восточная европейская река – Урал – превосходит изобилием рыбы нашу крайнюю северо-восточную реку – Печору. Если бы, вместо ценности уловов, мы взяли количество их, то пришли бы почти к тому же результату. Немного изменился бы он, если бы вместо 1859, неуловистого для Печоры года взяли более уловистые года прошедшего времени, потому что и на Урале – лет двадцать, тридцать тому назад – уловы были гораздо изобильнее, чем в те годы, за которые выведен мной средний доход, доставляемый этой рекой; но в обоих случаях более высокая цена вознаграждает недостаток в количестве рыбы. В самом деле, весенний и зимний уловы 1859 года на Печоре, по словам самих рыбаков, могут быть приняты за нормальные. Постараемся же определить наибольший улов в ней семги. Один весьма знающий дело, рассудительный и грамотный печорский промышленник из деревни Никитцы, Андрей Хаймин, говорил мне, что лет двенадцать тому назад, следовательно, около 1847 года, был самый обильный лов на памяти нынешнего поколения, и что тогда досталось кругом на пай по 50 пудов семги (были и такие, на которые приходилось и по 100 пудов, – но были также такие, улов которых был очень незначителен). По этому расчету, пришлось бы оценить весь улов семги в этом году в 20,000 пудов. Но надо вспомнить, что с того времени было две ревизии и что при каждой ревизии число паев увеличивается, так что двенадцать лет тому назад было значительно менее 400 паев. Поэтому, я принимаю за вероятнейшее – показание другого рыбака, определившего мне наибольший удов семги в Пустозерске, бывший на памяти теперешнего поколения, в 15 или 16,000 пудов. Мне не могли в точности определить цену семги в этом году. Было время, когда эта цена не превышала 1 руб. 50 коп. асс. за пуд, но это было, должно быть, еще ранее. Но если мы примем и 1 руб. сер., то ценность общего улова увеличится не более, как на 10,000 руб. сер.

Говоря о мезенском улове семги, я сказал, что на Печоре замечается не постоянное уменьшение этой рыбы, а периодическое изменение в ее количестве. Кроме того, что наибольший улов ее печорские рыбаки относят не к давно прошедшему времени их молодости, а только лет за двенадцать тому назад, Хаймин и многие другие сказывали мне, что, несмотря на ничтожный улов 1859 года, они запомнят, что лет сорок слишком тому назад был еще несравненно худший, оставшийся во всеобщей памяти. Именно, тогда пришлось кругом не более как по 30 фунтов на пай, которых притом было гораздо меньше, вероятно в половину против теперешнего числа их, так что весь улов нельзя положить свыше 200 пудов. После этого года, говорят, стала рыба опять прибывать и довольно быстро, так что вскоре последовал год, подобный бывшему двенадцать лет тому назад. Здесь сообщу еще одно замечание местных жителей. Они говорят, что хорошие уловы следуют за теплыми годами, а дурные за холодными. Так улов 1858 года был также дурной, хотя и лучше 1859 – и действительно, два предшествовавшие года были, говорят они, холодные, что кажется справедливо, ибо время вскрытия Печоры пало в 1857 году на 3 июня (самое позднее из всех имеющихся у меня за 21 год показаний), а в 1856 году на 30 мая, следовательно также 6 днями позже среднего ее вскрытия. Кроме этого, в Екатеринбурге, ближайшем месте, из которого я имею теперь возможность сравнить температуру 1857 года с средней, выведенной за несколько лет (на основании календаря за 1859 год и сочинения академика Веселовского: «О климате России»), средняя температура 1857 года была – 5,16, тогда как общая средняя за 18 лет с 1836 по 1853 г. составляет 0,43. Так как 1858 год, в котором Печора вскрылась 16 мая, был теплый, то и ожидали, что 1859 год будет уловист. Но действительность не оправдала надежд, и это объяснили тем, что для изобильного появления рыбы недостаточно одного предшествовавшего теплого года. Но 1859 год был еще теплее 1858 года. Печора вскрылась 12 мая, да, кроме того, хлеб везде вызрел, даже у Чупрова (о котором я упоминал в начале этого отчета), несколькими минутами только южнее полярного круга. Если замечание припечорских жителей имеет какое – нибудь основание, то 1860 год непременно должен быть очень богат рыбой и очень любопытно будет иметь об этом сведения*. Я занялся рассмотрением этого народного поверья потому, что, по теоретическим соображениям, теплый год может оказывать выгодное влияние, как на развитие молодых рыб, так и на быстрейшее и обильнейшее развитие мелких растительных и животных организмов, следовательно и на увеличение запаса питательных веществ.

Как ни приблизительны сообщаемые мной здесь сведения о количестве печорских уловов, но они имеют, однако, ту степень точности, какой только возможно достигнуть при существующем здесь устройстве лова, не сосредоточенном в руках одного или немногих промышленников, как в Астрахани или на Куре, и не подлежащем контролю при вывозе рыбы, как на Урале. При этом надо еще заметить, что показания рыбаков, на которых основаны мои исчисления, нельзя считать преднамеренно уменьшенными, потому что здешние крестьяне, подобно беломорским, очень откровенны во всем, что касается их промышленности, как свидетельствуют все посещавшие здешний край, – и если бы в основание моих показаний я принял глазомерную таксацию уловов, то числа вышли бы менее приведенных мной со слов здешних опытных промышленников. Поэтому эти числа должно скорее считать за крайние наибольшие, нежели за крайние наименьшие пределы печорских уловов. И вот еще подтверждение, как приблизительной верности моего исчисления, так и того общего вывода, сделанного мной в начале отчета, что наши северные реки не могут быть очень изобильны рыбой. Г. Абрамов в своем описании Березовского края, помещенном в «3аписках Географического Общества», приводит количество рыбы, ловимой в нижней Оби на пространстве 2,000 верст, протекаемых ей по Березовскому уезду, за 1804 и за 1850 годы. В первом из этих годов было добыто до 160,000 пудов рыбы, во втором же около 140,000. Следовательно, средним числом добывается в Оби до 150,000 пудов рыбы, – количество, совершенно ничтожное для такой огромной реки, как Обь, если принять за масштаб каспийские уловы, ибо в одном Урале ловится рыбы в 8 раз больше. После этого становится весьма вероятным, что в Печоре, находящейся в весьма близких к Оби местных и климатических условиях, но гораздо меньшей ее (система реки Печоры обнимает около 6,000, а система Оби около 50,000 квад. миль), улов не более 1/3 обского, как мной и было выведено. Поэтому, эти данные могут иметь по крайней мере ту пользу, что должны послужить к подорванию кредита тех неимоверных преувеличений, которые рассеяны в разных повременных изданиях и даже в «Архангельских Губернских Ведомостях», и которые, имея в глазах как правительства, так и публики авторитет местных сведений, сообщаемых людьми близко знакомыми с краем, могут повести не только к ложным понятиям о мнимом богатстве страны, но и к промышленным предприятиям, основанным на чисто фантастической почве. В подтверждение сказанного приведу статью «Северный рыбный промысел, ожидающий разработки компаниями», помещенную в «Журнале для Акционеров» и перепечатанную в 25 № «Архангельских Губернских Ведомостей» за 1857 год. Между прочим, в ней сказано: «Лов семги составляет главную ветвь печорской рыболовной промышленности; он производится тремя печорскими волостями» (кроме Пустозерской и Усть-Цылемской, здесь разумеется еще и Ижемская в 6,000 душ населения, о лове которой я не упоминал, так как он совершенно ничтожен), «но эти малолюдные волости не в силах вылавливать семги на всех печорских и приморских плесах, раскинутых не по одной тысяче верст. Поэтому, во многих урочищах семга остается без улова. Однако ежегодно с Печоры, за домашним обиходом, вывозится более 20,000 пудов этой рыбы». И далее: «но по натуральному качеству роскошная печорская семга, маринованная, копченая или посоленная и упакованная с голландским искусством, найдет верный сбыт на иностранных рынках. Там она может продаваться по 30 руб. асс. за пуд, а как настоящий улов семги, с притоком сюда капиталов, легко усилится вчетверо, то Большая земля, независимо от внутреннего потребления, будет отправлять за границу одной семги на 1,800,000 руб.». Во всем этом справедливо только то, что свежая печорская семга действительно превосходна и что легко сбывать ее, даже в теперешнем ее виде, не только на заграничных, но и на внутренних рынках по 30 руб. асс, ибо в нынешнем году она и на месте продавалась по 22 руб. 75 коп. асс. Все же остальное – продукты: или горячей фантазии, или местного патриотизма, или расчета, как легко усмотреть из следующего: 1) в Большой земле, т.е. в запечорском крае, семга ловится лишь в Болванской губе и в Загубье, далее же ее вовсе нет; 2) разделенные на 400 паев орудия лова Пустозерской волости и 300 Усть-Цылемских поплавней и неводов вылавливают семгу в той мере, что о лове ее выше Усть-Цыльмы и говорить не стоит; 3) в течение последних сорока лет может быть было всего два, три года, в которые уловы семги достигали 15 и 16,000 пудов и, вероятно, ни разу не доходили они до 20,000; 80,000 же пудов семги едва ли когда налавливалось, и едва ли может когда пойматься не только в печорском крае, но и во всех морях и реках Российской Империи, с причислением к семге балтийских, терекских и куринских лососей. Но и эти преувеличения еще ничтожны в сравнении с тем, что говорится далее об омулях и нельме. Первых предполагают возможным добывать, при усиленном лове, по 200,000 пудов в год, нагружать ими по 10 кораблей и продавать на 2,000,000 руб. асс, вторых же нагружать по нескольку кораблей без обозначения числа. В 1859 же году, как мы видели, омулей было поймано три, много четыре тысячи пудов. Нельмы же ловят всегда меньше, чем омулей.

ЛОВ ОСЕТРА В ОБИ

Выше я имел случай показать, что и при тех средствах, которыми, без всяких преувеличений, действительно обладает печорский край, он может представить выгодное поле действий для промышленной компании с умеренным капиталом, – выгодное как для нее, так и для местных жителей. Теперь я хочу обратить внимание на одну отрасль рыбной промышленности, которая может доставить немаловажную выгоду нашему пустынному северу, хотя и той части его, которая выходит уже из границ, на которые должны распространяться исследования экспедиции. Перечисляя живущих в Печоре рыб, я упоминал о зашедшем туда из Оби осетре. Если бы сама природа озаботилась пересадкой этой рыбы из Оби в Печору, то это было бы, без сомнения, одним из величайших благодеяний для края; но думать об искусственной пересадке в нее этой рыбы невозможно. Легче могла бы удасться пересадка каспийского осетра, из камской системы, по одному из волоков, существующих между ней и Печорой, но так как рыба эта, сама собой перешедшая в Двину, в ней однако не развелась, то остается весьма сомнительным, чтоб эта, более южная порода осетрового рода могла акклиматизироваться в наших северных реках и в нашем северном море. Но зато развитие осетрового лова в самой Оби и введение туда искусного приготовления драгоценных продуктов этой рыбы: икры и клея, могли бы оказать благодетельное влияние на прибрежье этой реки, и именно самой пустынной северной ее части. Оттуда и теперь привозят ижемцы осетров на пинежскую ярмарку и они даже попадают в Петербург, но ни икры, ни клея там выделывать не умеют. У г. Абрамова в описании Березовского края значится, что в Оби ловится до 7,000 пудов осетра, по тамошним ценам на 9,100 руб. сер., что можно назвать довольно хорошей ценой; икры же выделывают только 250 пудов на 1,000 руб. сер. и 30 пудов клея на 180 руб. сер. Из этого видно: 1) Что икры приготовляется слишком мало, ибо обыкновенная пропорция ее к весу рыбы составляет 1 : 10. Происходит ли это от того, что главное время лова не хорошо выбрано, или от того, что у мороженой рыбы она не вынимается, во всяком случае это большая потеря. 2) Что цена ее слишком дешева, ибо даже ниже персидской икры, продающейся по 7 руб. пуд; тогда как на Оби, по ее северному положению, можно приготовлять икру самого лучшего сорта и значительной частью более дорогую – зернистую, сбывая ее в Петербурге кругом, по крайней мере, по 20 руб. сер. пуд (в Астрахани икра зимнего и осеннего уловов продавалась до 24 руб. сер. за пуд). 3) Что клей продается по 6 руб. сер. пуд, т.е. дешевле сомовьего (что, конечно, зависит от дурного его приготовления), тогда как цена продажи хорошо приготовленного могла бы, без сомнения, увеличиться в 20 раз. Таким образом с икры и клея, вместо 1,180 руб. сер., можно бы получить 17,000 руб. сер. (700 пудов икры по 20 руб. сер. 14,000 и 30 пудов клея по 120 руб. 3,600 руб. сер.).

Я заговорил об этом потому, что представляется весьма легкий способ ввести в отдаленном березовском крае улучшенное приготовление икры и клея, если только правительство захочет оказать этому делу небольшое пособие. Именно, некто Степан Аввакумыч Щепихин, государственный крестьянин Мезенского уезда, бывший до истечения 1859 года головой Лампожской волости, с которым я познакомился во время поездки моей на Печору и который сообщил мне много самых основательных сведений по предмету моих исследований, в разговоре со мной изъявил мне свое намерение отправиться на Обь, как только освободится от службы главой, для вывоза оттуда осетров, икры и клея. Он уже прежде имел сношения с этим краем и хорошо знал, как небрежно приготовляются там эти продукты. Так как он не знаком с искусным приготовлением клея и икры, то, хотя, без сомнения, и получил бы для себя некоторые выгоды от исполнения этого намерения, потому что, как бы икра и клей ни были приготовлены, все же можно продать в Архангельске, Вологде, Петербурге икру дороже 4 руб. за пуд, а клей 6 руб. за фунт, но пользы краю от этого не было бы никакой. Поэтому, я советовал ему отправиться предварительно в Астрахань и на Урал для ознакомления с способами улучшенного приготовления икры и клея, что хотя и нетрудно, однако все же требует наглядного изучения. На это он мне отвечал, что не имеет средств употребить несколько сот рублей и почти целый год времени на поездки и прожитье в том краю. Тогда я предложил ему ходатайствовать о доставлении ему этих средств, будучи убежден, что это самое верное и легкое средство пересадить с Каспийского моря на Обь искусство выделки икры и клея. Если бы, поэтому, дать Щепихину около 400 руб. сер. и снабдить его казенной подорожной для поездки в Астрахань и на Урал, то этим было бы большое пособие развитию рыбной промышленности в березовском крае. Я полагаю, что необходимо ему посетить обе эти местности, потому что на волжских ватагах он может изучить лучший способ приготовления икры и клея, на Урале же – ознакомиться с ловом осетров и приготовлением этих продуктов при тех условиях, которые гораздо ближе подходят, нежели волжские, к тем, в которых это дело может производиться на Оби. В начале, конечно, воспользовался бы выгодами от этого преимущественно Щепихин, но в скором времени искусство приготовления икры и клея, через работников его, перешло бы и к живущим там русским рыбопромышленникам, а со временем перешло бы и на Енисей, где также есть осетры и, по словам Палласа, самые вкусные из всех. Через несколько лет, следовательно, весь край ощутил бы пользу от предприятия Щепихина.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Из представляемого отчета видно, что Экспедиция, на основании произведенных ей в 1859 году исследований на Белом море и на Печоре, убедилась отчасти в необходимости, отчасти в полезности некоторых изменений и нововведений в архангельской рыбной промышленности. Сделанные мной в этом смысле предложения составляют практический результат всех ее трудов. Поэтому, для легчайшего обозрения, я перечислю их в заключение всего отчета со ссылками на те страницы, где они были в подробности развиты.

По своему предмету предложения эти касаются:

А. Правил, которыми должно руководствоваться при употреблении различных рыболовных орудий.

В. Прав прибрежных селений на участие в рыбной ловле.

С. Улучшений в способах приготовления рыбы, и

D. Собирания яиц морских птиц.

А. Относительно орудий лова экспедиция нашла, что многие из них употребляются со вредом как для размножения рыбы, так и для выгод низовых жителей, но с тем вместе полагает, что узаконение предложенных академиком Бэром общих для всей Империи рыболовных постановлений устранит все встречающиеся, как на Белом море, так и на Печоре, злоупотребления, и что чувствуется потребность лишь в специальном применении их к особенностям здешнего лова. В этом отношении необходимо сделать следующие распоряжения:

1) Запретить употребление сетей (не исключая и мотней неводов) с ячеями, имеющими менее дюйма от узла до узла (стр. 23-24 и 48).

Замечание. Для лова сороцких и покровских сельдей могут быть допущены, в виде исключения, ячеи в 3/4 дюйма от узла до узла (стр. 24).

Заборы на средней и верхней Печоре должны быть совершенно запрещены (стр. 59).
Заборы по рекам, впадающим в Белое море, могут устроиваться только там, где теперь существуют, но с тем, чтобы в них оставлять ворота, совершенно свободные для прохода рыбы в 1/3 ширины реки там, где есть поселения выше по рекам, не составляющие одной рыболовной общины с теми деревнями, у которых устроен забор, и в 1/6 ширины реки в тех местах, где выше нет поселений (стр. 35).
Перегораживание висок, как впадающих в Печору, так и в другие реки, будет ли то заборами, или сетьми, должно быть строжайше запрещено; в особенности же относится это к Великой виске (стр. 59-60).
Длина поплавней не должна превышать половины ширины реки (стр. 35-37).
Поплавни никогда не должны употребляться как ставные сети, т.е. не должны прикрепляться обоими концами к берегам или ко дну реки, а немедленно выниматься из воды, если почему – либо невозможно плыть с ними по течению реки (стр. 32-37).
Не должно перегораживать рек пущальницами и можно постановить правилом, чтобы с каждого берега выставлять их не более как на четверть ширины реки (стр. 57-59).
Лов стерлядей самоловной крючковой снастью в Двине может быть допущен, но с следующими ограничениями:

а. Длина крючков должна быть не менее 1¾ вершка от узелка, которым они привязаны к поводцу, до вершины загиба дуги их.

b. Расстояние крючков друг от друга должно быть не менее 12 вершков.

с. Более ста сажень крючковой снасти не должно быть выставляемо в одну линию без промежутка, а промежуток этот должен быть не менее длины самой выставленной в линию снасти.

d. Расстояние снасти от снасти, выставленных параллельно одна другой, не должно быть менее ста сажень (стр. 50-51).

В. Относительно прав на участие в морской рыбной ловле, экспедиция признает полезным:

9) Официально объявить жителям деревень Сороки, Шижны, Сухого Наволока и Выгского острова, что корелы, приезжающие ловить сельдей в Сороцкой губе, имеют на это точно такое же право, как и они сами (стр. 21-23).

10). Утвердить за жителями прибрежных беломорских поселений 10-ти верстное береговое право с тем, чтоб оно распространялось и на тех, которые поселены сзади их до границ Архангельской губернии (стр. 26-30).

С. Относительно приготовления рыбы, хотя оно во многих местах делается очень небрежно, экспедиция думает, что улучшения его невозможно ожидать от самих крестьян, а потому полагает:

Что улучшение соления и копчения беломорских сельдей должно быть предоставлено Беломорской компании (стр. 25-29).
Что для улучшенного соления печорской семги и для копчения, как тамошней семги, так омулей, нельмы и зельдей, много могла бы сделать специально с этой целью учрежденная компания с выгодой для себя и с пользой для края; а потому, если правительство имеет средства содействовать к учреждению такой компании, то предмет этот заслуживает того, чтоб оно обратило на него свое внимание (стр. 65-66).
Сверх этого я принимаю на себя смелость ходатайствовать об оказании крестьянину Щепихину денежного пособия на поездки в Астрахань и на Урал, для изучения тамошнего приготовления осетрового клея и икры, с тем, чтобы он занялся этим промыслом на Оби (стр. 71-72).

D. Относительно собирания яиц морских птиц:

Дозволить собирание яиц всех морских птиц, кроме гавкиных.
Запретив собирание последних, назначить срок для собирания пуха из гнезд.
Сделать из гавкиного пуха статью общественного дохода.
Напечатать и безденежно раздать крестьянам наставления о ценности этого пуха и об обращении с гавками (стр. 51-53).

ОТЧЕТ ВТОРОЙ

КУБЕНСКОЕ ОЗЕРО

Кубенское озеро, из которого вытекает река Сухона, одна из главных составных частей Двины, занимает в юго-западном углу Вологодской губернии самую низкую часть равнины, слабо склоняющейся к нему с северо-восточной стороны, откуда и текут три главные из впадающих в него рек: Порозовица, Ухтюга и Кубина. Поэтому, с этой стороны, прилежащей к Кадниковскому уезду, озеро, так сказать, не имеет постоянных берегов, которые, незаметно спускаясь к нему, затопляются водой его на несколько верст от обыкновенной граничной черты его, не только во время весеннего половодья, но также осенью и даже летом при сильных дождях. Юго-западный берег, прилегающий к Вологодскому уезду, окаймлен в недалеком расстоянии от нормального уровня воды небольшими возвышенностями, препятствующими разливам озера в эту сторону. На этих возвышенностях построены весьма часто деревни, и берег тут вообще весьма обработан и давно уже совершенно обезлесен. У самого юго-западного угла озера, откуда вытекает Сухона, возвышенности эти отступают от него на несколько верст, оставляя между собой и им низменное болотистое пространство, каждую весну понимаемое водой, составлявшее некогда, при более высоком стоянии вод в теперешей северной России, постоянное дно озера. Из слабой, почти незаметной покатости берегов озера можно уже заключить о его небольшой глубине, и действительно, только узкая полоса, идущая ближе к юго-западному берегу, вдоль всего озера, имеющего весьма удлинненную форму, ибо наибольшая ширина его (около 14 верст) содержится 5 раз в его длине (около 70 верст), достигает глубины 5 и 6 сажень. На всем остальном пространстве глубина редко доходит и до двух сажень, большей же частью держится около одной сажени, разумеется при обыкновенном летнем и зимнем уровнях воды, ибо весной уровень в иные годы подымается футов на 12 выше летнего. Дно озера почти везде песчаное, только глубокая серединная полоса вязка и илиста, да одно место близ острова, на котором построен Спасокаменный монастырь, каменисто. Значительная часть дна озера поросла разного рода водяными растениями, как то осокой (Scirpus lacustris, L.), кувшинниками (Nymphaea alba, L. и Nuphar luteum, Smith.) и различными породами потамогетонов, которые доставляют молодым рыбкам вместе и убежище, и обильную пищу. Неглубокие места вообще, а тем более те, которые поросли подводными и надводными травами, весьма скоро прогреваются солнцем, что, как известно, весьма благоприятствует развитию молодого подроста рыбы. Этому еще в большей мере содействуют затопляемые водой пространства северо-восточного берега, именно в то время, когда большая часть рыб, населяющих озеро, мечет икру. Самая близкая к озеру, заливная полоса поросла высокими травами, между которыми только местами растут различные породы ив: но далее она почти вся покрыта лесом, впрочем, невысоким, и кустарниками. После того, что сказано академиком Бэром в его отчетах по пейпусскому рыболовству, о пользе древесной растительности вблизи вод, относительно приготовления питательных веществ для рыб, было бы излишним с моей стороны возвращаться к этому предмету. Замечу здесь только, что такие леса, заливаемые водой в весеннее время, составляют в высшей степени удобные местности для метания икры щуками, окунями и различными видами из семейства сазановидных рыб (Cyprinodei); действительно, они стремятся сюда весной в таком изобилии, что на этом основан, как увидим ниже, особый вид лова, которым пользуются не только записные рыбаки, но вообще все жители окрестностей озера, в другое время не имеющие досуга для занятия рыболовством. Вообще местность, окаймляющая озеро с северо-востока, то заливаемая водой, то обсыхающая, производит большое количество органических веществ, которые значительной долей собираются в озеро. Сырые леса, находящиеся в соседстве воды и даже по временам затопляемые ей, содействуют развитию множества насекомых, проводящих в воде первые фазисы своей жизни. Эти же леса и луга представляют все удобства для метания икры многим из живущих в озере породам рыб. Места с песчаным дном, поросшие водяными растениями, доставляют превосходные убежища молодым поколениям рыб. Все это такие условия, которые должны сделать Кубенское озеро весьма рыбным, – каково оно и есть действительно, – и преимущественно благоприятным для развития рыбных мальков. Эти условия объясняют, почему не истощились до сих пор рыбные богатства озера, несмотря на усиленный лов молодого подроста, продолжающийся здесь уже в течение нескольких десятков лет. Вылов был тем возможнее, что озеро почти повсеместно мелко. К исчисленным благоприятным обстоятельствам присоединяется еще разнообразный характер впадающих в озеро рек. Между тем как Порозовица и Ухтюга текут по глинистому и иловатому дну, Кубина, главнейший приток озера, имеет чистое песчаное дно, довольно быстрое течение и, верстах в 80 от устья, даже пороги и каменистые гряды. Этому-то обстоятельству обязано озеро тем, что в нем, кроме обыкновенных озерных рыб, водятся и ценные породы из рода сигов, которые, требуя для метания икры чистую воду и песчаное дно, подымаются с этой целью исключительно в реку Кубину.

ПОРОДЫ РЫБ, ЖИВУЩИХ В ОЗЕРЕ

Рыбы Кубенского озера, имеющие торговую ценность, суть: окунь (Perca fluviatilis, L.), ерш (Acerine vulgaris, Cuv.), лещ (Abramis Brama, L.), язь (Leuciscus Jdus, L.), сорога (Leuciscus rutilus, L.), щука (Esox lucius, L.), нельма, самец которой называется здесь сигом. Я не успел еще сравнить этой рыбы с нельмой, ловимой в Двине, а потому не могу еще решительно сказать о степени тождественности этих двух пород. Нельмушка, небольшая рыба из сигового же рода, которая, сколько мне известно, доселе еще нигде не была находима в России, кроме Кубенского озера. По тщательному сравнению ее с описаниями и рисунками иностранных пород сигов, я не сомневаюсь, что она довольно обыкновенна на Скандинавском полуострове и известна на языке систематической зоологии под именем Coregonus Nilssonii, Val. Налим (Lota vulgaris, Cuv.). О прочих водящихся в озере рыбах я не говорю, как об очень редко встречающихся, или ничтожных в промышленном отношении, но должен упомянуть, однако же, еще о стерляди, появившейся в самом недавнем времени, именно лет 5 лишь тому назад и, следовательно, гораздо позже, чем в реках северодвинской системы. По словам здешних рыбаков, стерлядь зашла сюда не из Сухоны, а появление ее в озере было дело случая, именно следующего: лодка или, правильнее, пловучий садок, на котором доставляли живых стерлядей из Двины в Петербург, проходя по озеру, разбился на нем во время бури. В таком садке везли, конечно, одних взрослых, крупных стерлядей; но со времени этого случая доводилось, сказывают рыбаки, ловить и маленьких, так что драгоценная рыба эта, стало быть, размножается в озере. Обстоятельство это заслуживает того, чтобы на него было обращено внимание, ибо если стерлядь действительно размножается в Кубенском озере, то ничто не препятствует пересадке ее в озера: Онежское, Ладожское и Ильмень, что при близости их к столице и удобном водяном сообщении с ней, доставило бы прибрежному населению их немаловажный источник дохода. Были, правда, опыты пересадки этой рыбы как заграницей, так и у нас, но они оказались неудачными. Так Фридрих I, король шведский, по словам Линнея в его шведской фауне, пересадил стерлядей из России в Меларское озеро, но они не развелись. Подобную же участь имели стерляди, пересаженные Фридрихом Великим в некоторые воды Бранденбургии и Померании. Монахи Кирилло-Белозерского монастыря рассказывают, что лет двести тому назад один из архимандритов пересадил в Северское озеро из Белоозера снетков, стерлядей и судаков. Стерляди, однако, и тут не принялись, равно как и судаки; снетки же и до сих пор ловятся в нем в изобилии*. Эти неудачные опыты пересадки стерлядей не доказывают, однако, невозможности ее; ведь развелись же они в недавнее время в реках северо-двинской системы. Что они могут жить и в озерах, доказывает Белое озеро. Мне известно также, что в одном озере, в окрестностях Воронежа, называющемся, если не ошибаюсь, Усманским и находящемся в связи с Доном, тоже весьма много стерлядей. Так как рыба эта идет, подобно всем осетровым породам, для метания икры в большые реки, в которых есть местами каменистое дно, то непосредственная связь озера с такой рекой и составляет, по моему мнению, существенное условие успеха размножения стерлядей в озерах, – условие, которое не было соблюдено ни в Швеции, ни в Пруссии, ни в нашем Северском озере. Что касается до Кубенского озера, то оно, кажется, удовлетворяет этому требованию тем, что в него впадает река Кубина, имеющая, как уже было сказано, верстах в 80 от устья пороги и каменистые гряды. Озера Ладожское, Онежское и, как мне кажется, Ильмень удовлетворяют этим условиям еще в большей степени, нежели Кубенское. Но для успешности такой пересадки не надо упускать из вида и следующего обстоятельства: число пущенных в известный водоем рыб должно быть довольно значительно, дабы встреча мечущих икру самок и изливающих молоки самцов не составляла маловероятной случайности.

ОРГАНИЗАЦИЯ ЛОВА НА КУБЕНСКОМ ОЗЕРЕ

Лов рыбы в Кубенском озере в настоящее время совершенно вольный, как и во всех значительных озерах Империи. Но таковым сделался он лишь с начала настоящего, или с последних годов прошедшего столетия. До того же времени весь лов на этом обширном озере составлял временно частную собственность одного крестьянина селения Кубенского, находящегося вблизи озера, верстах в 30 от города Вологды, и принадлежавшего графам Орловым. Этот крестьянин, пользуясь силой, которую имел его господин при дворе Императрицы Екатерины, подал просьбу, чтобы ему отдана была в собственность задворная его лужа, называемая Кубенским озером, что и было исполнено без всяких дальнейших справок. В силу этого права, взимал он известную пошлину со всех, занимавшихся рыболовством в озере. Только несколько лет спустя, крестьяне стали просить об отмене этой несправедливой и тягостной для них привилегии, в чем, конечно, и успели, как только разъяснилось, что это за задворная лужа. В настоящее время каждый может ловить в озере где и чем ему угодно, без всяких ограничений. Ловцы, ловящие неводами как летом, так и зимой, собираются артелями и избирают себе хозяина, который уже распоряжается всеми делами артели, назначает место и время лова, продает пойманную рыбу (ее нередко скупает кто – нибудь из самих рыбаков) и делит вырученные деньги поровну между всеми участниками, из которых каждый должен принести по равному количеству сетей, для составления общего невода, а именно: 10 сажень редиля, ячеи которого имеют в стороне 5/8 вершка, 8 сажень мережи с ячеями в 7/16 вершка и 2 сажени частику с ячеями немногим большими ¼ вершка (собственно приходится 4 ячеи на 11/8 вершка). Сеть для мотни, еще более частая (с ячеями в 1/6 вершка) и называемая полевкой, покупается на деньги, собираемые со всей артели. Если кто принесет с собой двойной комплект сетей, что никому не возбраняется, тот должен привести с собой и работника, ибо чем длиннее невод, тем труднее его тяга, особливо зимой, но за это он получает лишний пай, 2/3 которого идут ему, а 1/3 его работнику. Зимой артели эти состоят обыкновенно из 48 человек и ловят двумя неводами, вытягиваемыми в две соседние проруби, разделенные только узким ледяным перешейком (в какой – нибудь аршин шириной), но забрасываемыми с противоположных сторон. Летом эти артели гораздо менее многочисленны, состоят не более как из 10 или 12 человек. Хозяин артели, кроме общих распоряжений, имеет при зимнем лове обязанность проводить крылья невода через ряд прорубей посредством прогонного шеста, называемого здесь иглой, и вычерпывать лед из большой проруби, в которую вытягивают невод. Для прочих ловов рыбаки в артели не соединяются, а ловят каждый своим двором, или соединяясь по два и по три вместе.

Ловом занимаются почти исключительно жители деревень, расположенных вблизи северо-восточного берега озера. Вполне свободный лов существует, впрочем, только на самом озере. В устье же реки Кубины, во время прохода нельмушки для метания икры, что бывает обыкновенно в начале октября, он ограничен известными правилами, имеющими своей целью, чтобы выгоды от этого лова, доставляющего в течение месяца до 5,000 руб. сер., равномернее распределялись между жителями сел Чиркова и Устья, расположенных одно против другого по обоим берегам Кубины, в 4-х верстах от ее устья. При начале лова, река делится на участки и каждый рыбак, (которых в обоих селах до 200), не может выставить более определенного числа вершей. Здесь также выбирается с общего согласия один хозяин или казначей, который продает рыбу огульно особливым скупщикам, называемым прасолами; эти последние солят ее, или развозят свежей. Икра продается отдельно, копеек от 15 до 20 за фунт, а сама нельмушка по 20 и 25 руб. асс. за тысячу. Вырученные деньги делит казначей пропорционально улову каждого.

Порядок и способы лова, которые я опишу только вкратце, не входя в подробное разъяснение устройства здешних снастей, следующие:

С того времени, как озеро покроется льдом, начинается неводной лов: большими неводами сажень в 500 длиной и с мотней в 7 сажень. Я уже выше заметил, что невод этот состоит из различных сортов сетей: редиля, мережи, частика и полевки, составляющей мотню, которые между собой счаливаются, а при вытягивании каждый раз расчаливаются и укладываются, каждая на отдельный воз. Места для этого лова избираются по большей части неглубокие; так при мне ловили на месте, где под толстой, конечно, корой льда было не более двух аршин воды. В это же время небольшие партии ловят так называемыми сетьми (тоже неводами, но не более 100 сажень длиной) на самых мелких местах, где между нижней поверхностью льда и дном не более, как на четверть воды. Тут, конечно, попадается более мелкая рыба. Лов зимой производится только днем, в течение которого успевают закинуть не более как одну или две тони, смотря по тому, гладко ли идет невод, или зацепляет за вбитые в дно колья. Колья эти вбивают обыкновенно ловящие удочками, чтобы помешать неводному лову, отнимающему у них рыбу. Если сеть заденет за такой кол, то ее необходимо освободить, для чего пробивают ряд прорубей по направлению, в котором идет невод, т.е. на продолжении той линии, по которой тянут, и, ощупывая дно сквозь каждую прорубь, наконец находят кол и вытаскивают его. На ночь всякий день ловцы расходятся по своим деревням.

Когда лед вскроется, озеро разольется по лугам и лесам северо-восточного берега и рыба пойдет метать икру на затопленные места, тогда в наводненном лесу расчищают дорожки и ставят на них верши; это называется ловить по тропкам. Верши эти или вентеря отличаются от повсеместно употребляемых тем, что их ставят отверстием против отверстия на расстоянии сажень трех, одна от другой, и соединяют крылом, т.е. сетяной перегородкой, называемой простенком и разделяющей отверстие той и другой верши на две равные половины. Это делается потому, что в заливных лесах течения нет и рыба может одинаково зайти как с одной, так и с другой стороны. Так как верши эти стоят недорого, установка их требует немного времени, а улов, при обилии рыбы, идущей метать икру, верен, то этим ловом занимаются даже и те, которые не рыбачат в другое время года. Рыбы при метании икры идут в траву и кусты и трутся около них; на этом основан еще один способ весеннего лова, так называемыми стульниками, отыкутками или вересчанками, которые ставят по неглубоким местам в озере. Это – небольшие сетяные верши, аршина в полтора длиной, которые обтыкают или обкладывают ветками можжевельника (по-здешнему вереска, откуда и слово вересчанка), обвязывая их кругом ниткамн. Это делается как для того, чтобы лучше скрыть рыболовную снасть, так и для того, что рыба идет к кучам ветвей, с целью тереться около них и, толпясь и ходя кругом, попадает внутрь верши через воронкообразное горло, не выпускающее уже рыбы обратно.

В то же время ловят ботальницами или ботальными переметами. Это – двухстенная сеть сажень в 20 длиной. Передняя сеть крупноячеистая и натянута поплавками и грузилами: задняя же – частая и отдувается мешком. Ими обметывают подводные пни, по-здешнему халуи (около которых трется рыба, преимущественно язи), и шевелят в воде шестом, что пугает рыбу, которая, пройдя первую сеть, запутывается во второй. Когда вода спадет, начинают опять ловить неводами, которые, однако, меньше зимних и не превосходят 200 сажень.

ЛОВ МОЛОДОГО ПОДРОСТА И ЕГО ПРИГОТОВЛЕНИЕ

К Петрову дню всякое рыболовство в озере прекращается, потому что полевые работы отвлекают весь народ. Но с Ильна дня снова начинается рыболовство и притом самый вредный вид его – лов молодого подроста, только что выведшегося прошедшей весной. Он производится посредством маленьких и чрезвычайно частых неводов, называемых мутниками. Мотня этого невода до четырех сажень длиной, крылья же только по пяти сажень каждое. Ячеи крыльев не слишком еще малы; их приходится по семи на два вершка, но зато ячей мотни приходится по 8 и 9 на вершок (64 и 81 ячея на квадратный вершок), так что, по выражению рыбаков, которые здесь и не думают скрывать этого орудия, не скоро и горох сквозь такую сеть просыпится, – что буквально верно, потому что пряжа, из которой делаются мутники, довольно толста, а в воде она, конечно, еще разбухает. К каждому крылу привязываются длинные веревки, обмотанные старыми, негодными сетьми, тряпками и мочалами; задевая за дно, они мутят воду, и мелкая рыба, не видя ничего в мутной воде и избегая ее, попадает в середину невода, и наконец, в мотню. Так как Кубенское озеро вообще мелко, то мутниками ловят не только у берегов, но и на середине озера. Для этого ловцы отправляются в лодке по двое, бросают, приехав на удобное место, кошку (небольшой якорь), выметывают мутник и тянут его как невод, захватывая иногда в один раз до пуда мальков разных пород рыб, преимущественно же окуневых и ершовых. Этих мальков сушат в особливых печах. Для этого на берегу озера, в различных местах, построены избушки по нескольку вместе, которые имеют вид маленьких деревушек и называются станами. В них летом рыбаки и живут. В каждой из таких избушек вдоль всей стены, противоположной входу, устроена длинная печь, или, лучше сказать, ряд печей, разгороженных одна от другой перегородками. Каждая такая печь имеет около трех четвертей аршина в вышину и ширину и два аршина в глубину. Пол ее покат к устью. Перед всем рядом печей идет платформа, на которую, так как пол в избушках деревянный, выгребают уголья, после того как печь достаточно накалится. После выгреба угольев, печи чисто заметают и кладут мальков, усыпав предварительно дно печей песком, чтобы рыбки не пригорали. Когда они достаточно высохнут, их складывают в мешки и продают на вес. От способа приготовления, эти мальки известны здесь под именем суща. Этот сущ, размоченный в квасу, а также и в щах, составляет главную пищу здешних жителей во время постов, почему развозится по всем ярмаркам и торгам Кадниковского, Вологодского и Грязовецкого уездов, а отчасти идет и в соседние уезды Ярославской губернии; в Кирилловский же и Белозерский уезды Новгородской губернии почти не отправляется, потому что там и своей рыбы довольно из Белоозера, Воже и множества других мелких озер. Обыкновенный улов на пару ловцов в течение конца лета и начала осени составляет до 50 пудов сухого суща; таких же пар, занимающихся губительным ловом, по всему Кубенскому озеру полагают до 400, так что круглым числом ежегодно вылавливается до 20,000 пудов суща в сухом виде, что составит не менее 80,000 сырого, потому что обыкновенно выходит из четырех пудов сырого один сухого. Я насчитал в фунте не самого еще мелкого суща* 1,650 маленьких рыбок, так что каждая весила менее 1/16 доли золотника, а в свежем виде ¼ золотника. На основании этих данных, оказывается, что ежегодно вылавливается из Кубенского озера гораздо более тысячи миллионов рыбных мальков (слишком 1,300,000,000). Лов этот, однако же, не искони существует в Кубенском озере, а введен в него на памяти людской, лет сорок или пятьдесят тому назад, с озера Воже, где водятся снетки и где, следовательно, частые сети необходимы. Вероятно, что те, которые в первый раз стали употреблять мутники на Кубенском озере, полагали, что в нем прежде не ловили снетков только потому, что сети не были довольно часты; поймав же своими новыми сетьми, вместо снетков, молодой подрост разных рыб, они стали приготовлять его так, как приготовляются снетки из озера Воже, т.е. стали сушить. В настоящее время все рыбаки, с которыми только случалось мне говорить, сами понимают зло, причиняемое ловом суща; но не могут, каждый отдельно, от него отказаться, ибо не уверены, что и все прочие последуют их примеру, иначе это значило бы только передать свои выгоды в руки других, без всякой пользы для самого дела. Нельзя не удивляться, как может еще выдерживать озеро Кубенское, сравнительно небольшое, такой губительный лов, в течение столь долгого времени, не оскудев совершенно. Впрочем, количество рыбы в нем значительно уменьшилось против прежнего, что уже видно из того, что самого суща стало теперь добываться вдвое меньше, нежели прежде. Уменьшение, без сомнения, произошло не от уменьшения питательных веществ, стекающих в озеро, ибо в естественных условиях сего последнего не произошло в течение последнего времени никаких существенных перемен. Здесь человек непосредственно, своим безумным ловом, препятствует достигать рыбному населению озера той степени плотности, которая возможна, вследствие выгодных естественных условий. Представим же себе лов суща уничтоженным. Не предаваясь преувеличенным надеждам, ограничим их только предположением, что через несколько лет будет вылавливаться из озера на столько же более взрослой рыбы, сколько теперь вылавливается суща в свежем виде, т.е. 80,000 пудами. Положим далее цену этой взрослой рыбы только вдвое против цены свежего суща, что все еще будет вдвое меньше цены сушеного суща. При этих предположениях, более чем умеренных, все же доход с озера возрастет на 80,000 руб. сер., потому что средняя цена сухого суща составляет 4 руб. сер. за пуд, а свежего 1 руб. сер. Но этим, конечно, не ограничатся выгоды прекращения лова суща, потому что, если даже предположим, что озеро не в состоянии пропитать более рыб, чем сколько прокармливает теперь (что, как мы видели, маловероятно), то и в таком случае избыток ее разойдется по рекам, впадающим в озеро и в вытекающую из него Сухону, которые, особливо же последняя, малорыбны, и это, по всей вероятности, не от недостатка питательных веществ для прокормления чересчур уже скудного их рыбьего населения, а вследствие отсутствия удобных мест для размножения наших обыкновенных рыбьих пород, которым привольно метать икру или в озерах, находящихся обыкновенно в связи с истоками рек, или по ильменям и разливам, сопровождающим их устья.

В одно время с ловом суща, именно в сентябре и октябре, производится в озере лов аханами. Это ставные сети с крупными ячеями в 1½ вершка в стороне. Длиной они около 30 сажень. Их выставляют на кольях, штук по десяти в ряд, на глубоких местах озера: ловят ими исключительно нельм.

ПРИБЛИЗИТЕЛЬНАЯ ОЦЕНКА ГОДИЧНОГО УЛОВА РЫБЫ

В Кубенском озере, как видно из предыдущего, производится лов почти круглый год, с небольшими промежутками среди лета. Точно определить ценность этого улова невозможно; но если положим, что ценность улова взрослой рыбы не уступает ценности суща (что составит для дохода с озера слишком 150,000 руб. сер.), то оценка наша скорее будет ниже, чем выше действительной, потому что цены на рыбы стоят здесь довольно высокие, именно окуни, ерши, лещи, язи, сороги приходятся от 1 руб. до 1 руб. 50 коп. сер. за пуд, щука до 4 руб. сер., а нельма летом по той же цене, зимой же от 30 до 35 коп. сер. за фунт, очень же крупная еще дороже.

МЕРЫ К ПРАВИЛЬНОМУ УСТРОЙСТВУ КУБЕНСКОГО И ВООБЩЕ ОЗЕРНОГО РЫБОЛОВСТВА

Из всего доселе сказанного видно, что к устройству рыболовства на Кубенском озере на правильных основаниях и к предотвращению чрез то опасности постепенного оскудения его в рыбе, не представляется никаких особых затруднений, ибо в озере нет снетков. Так на Пейпуском озере нельзя было прибегнуть к решительной мере, т.е. к совершенному запрещению мелкоячейных сетей; взамен этого назначали срок, в который лов воспрещается. Подобно тому нельзя было уничтожить печей, в которых сушатся как снетки, так и рыбьи мальки, и надо было ограничиться запечатыванием их на летние месяцы. В Кубенском же озере достаточно будет положить меру, меньше которой не должны быть ячеи даже в мотнях неводов, – сломать существующие в становых избушках печи, – запретить под строгим наказанием постройку новых и обложить таким же штрафом, как и на Пейпусе, сушку суща в обыкновенных домашних печах, взимая однако штраф не с мерки, а с пуда, так как здесь сущ продается весом. Эти простые законодательные меры, за исполнением которых легко следить местному начальству, могли бы послужить типом законов для всех тех озер, в которых нет снетков, подобно тому как законы, принятые для Чудского озера, могут и должны быть распространены на все те озера, в которых водятся снетки.

Что касается до наименьшей величины ячей, которую можно дозволить употреблять на Кубенском озере, то я полагал бы принять 3/8 вершка в стороне, т.е. на 3 вершка 8 ячей, что составит 64 ячеи на 9 квадратных вершков или приблизительно 7 ячей на квадратный вершок*. Мне кажется, однако, что такой меры нельзя принять безразлично для всех озер, не имеющих снетков, и что эти озера, в свою очередь, должны быть разделены на два класса: на такие, в которых некоторые мелкие породы рыбы (хотя и более крупные, нежели снетки), каковы, например: ерши (Acerina vulgaris, Cuv.), бирючки (Acerina rossica, Cuv.), ряпушка (Coregonus albula, L. и Coregonus Wimba, L.) и т. п., составляют значительную долю уловов, и на такие, где этих рыб нет, или где они не составляют предмета сколько-нибудь значительного лова. В первых, я полагаю, 3/8 вершка в стороне ячеи не составит слишком малой меры, тогда как во-вторых можно принять, не опасаясь стеснения для рыболовства, и ½ вершка за наименьшую норму ячей. – Такое разделение представит, однако, на практике немалые затруднения: ибо если перечисление озер, в которых водятся снетки, и нетрудно, потому что число их не очень велико и находятся они только в немногих губерниях,* да и самая рыба очень характерична, так что в каждой местности всем известно, где водятся снетки и где нет, то зато весьма трудно распределить прочие озера на два указанные мной класса, потому что не только перечисление всех их невозможно, но и сами рыбы, которые, по своему небольшому росту, требуют для своего лова более частых сетей, составляют не одну характерную породу, а несколько видов, которые незнающему большей частью легко смешать с молодым подростом других рыб; главное же – что не одно присутствие этих рыб должно решать дело, а относительная важность их лова. Поэтому, я полагаю, что лучше принять для всех озер, в которых нет снетков (и для всех рек, в которых снетки никогда не живут), за норму наименьшей величины ячей ½ вершка в стороне, разрешив губернаторам дозволять употребление сетей с ячеями в 3/8 вершка там, где, по местным обстоятельствам, т.е. по причине лова некоторых мелких пород рыб, они найдут это удобным. Так для Кубенского озера я полагал бы разрешить ячеи в 3/8 вершка, по причине значительного лова в нем ершей.

БОЙ МОРСКИХ ЗВЕРЕЙ У ВОСТОЧНЫХ БЕРЕГОВ БЕЛОГО МОРЯ

ПОРОДЫ МОРСКИХ ЗВЕРЕЙ, СОСТАВЛЯЮЩИХ ПРЕДМЕТ ПРОМЫСЛОВ

У северных берегов Европейской России семь различных видов морских зверей составляют предмет промыслов, имеющих главной целью добывание жира, а также и кожи. Это нерпа (Phoca annellata, Nilss. и изредка Phoca vitulina, L., которых между собой здешние жители не различают), морской заяц (Phoca barbata, Müll.), лысун (Phoca groenlandica, Мüll.), тевяк (Cystophora cristata, Nilss.), морж (Frichecus Rosmarus, L.) и белуга (Delphinapterus Leucas, Раll). Из них морж добывается только у берегов Новой земли, Вайгача и отчасти Колгуева, а тевяк у Мурманского берега и редко, лишь случайно, заходит в Белое море, белуга же ловится в Белом море летом неводами. Нерьпа и морской заяц стреляются там и сям с берегов и в устьях рек и случайно попадаются между стадами лысунов, но всегда одиночно или небольшими группами. Их бьют также по берегам, на которые они выходят отдыхать и греться, тогда как лысуны никогда не выходят на берег, а только на льдины. Поэтому, я буду говорить теперь только о промысле лысунов, производимом в большом виде в течение последней половины зимы и начала весны преимущественно по всем восточным берегам Белого моря, как то: в Двинском заливе, по Зимнему берегу, в Мезенском заливе и по Канину берегу. Он производится также, хотя и в меньшем объеме, по Терскому берегу, но так как этот берег мы еще не посещали, то и не могли еще собрать достаточных сведений.

В течение всего лета, т.е. с половины мая по октябрь, лысуны лишь изредка встречаются на Белом море, и то небольшими партиями, а проводят это время в глубине полярных морей, как, например, по соседству Новой Земли. До Ильина дня бывают они очень худы, а с этого времени начинают жиреть. С октября месяца начинают они идти в заливы Северного океана, между прочим, в чрезвычайно большом количестве и в Белое море: рожать детей, кормить их грудью и совокупляться. Архангельские промышленники рассказывают, что кожа (т. е. стаи лысунов) гребет бесчисленными стадами все в одном и том же направлении, из окрестностей Новой Земли в Белое море, мимо Тиманского берега (берега Северного океана на восток от Канина мыса, до самого устья Печоры). К началу февраля собираются они в Двинский залив, где около Сретенья начинают рожать детей на льдинах. Новорожденные звери в воду не ходят, потому что шерсть на них в это время мягка и пушиста. Матери плавают невдалеке от них и делают во льду для себя продушины, чрез которые могут выходить на него. В первую неделю своей жизни, когда шерсть на них бывает желтоватая, новорожденные называются зеленцами. Этот желтый оттенок скоро пропадает и по чисто белому цвету их шерсти они зовутся тогда бельками. Шкуры зеленцов и бельков дорого ценятся, от 1 до 2 руб. сер., из-за чего детенышей и бьют, но жира, конечно, на них еще очень мало. Недели через три или через месяц начинают они линять; их кожа теряет тогда свое достоинство, потому что шерсть слабо держится и делается клочковатой; в это время они называются хохлушей и бьются уже для жира, ибо они растут быстро, и к этому времени их кожа вместе с жиром достигает уже до пуда и до полутора весом. Между тем льдины, а вместе с ними и держащиеся на них звери, из глубины Двинского залива постепенно подаются на север, уносясь господствующими здесь течениями, что, впрочем, происходит очень медленно. При каждом отливе подвижной лед отходит от постоянных береговых припаев и относится в море; с каждым же приливом снова приносит его к берегу, но уже не к тому месту, откуда он отошел, а несколько верст ниже, по направлению к северу. Конечно, господство в это время года того или другого ветра изменяет правильность этого передвижения льдов. Уносясь таким образом мало-помалу к северу, к началу марта достигают они поворота в Мезенский залив у Воронова мыса, близ которого находится урочище Кеды – один из главных сборных пунктов звериных промышленников. Из собственно Белого моря в Мезенский залив льдов не заносит; а когда они дойдут до Воронова мыса, то при отливе их относит морским течением к противоположному Терскому берегу моря по направлению к острову Сосновцу, откуда течением их снова несет к восточным берегам моря, но уже не к материку, а к острову Моржевцу; после чего они продолжают свое движение вдоль Канинского берега. Когда передовые стада зверей достигнут Канина берега, что обыкновенно бывает около половины марта, к Алексееву дню (17 марта), как говорят здешние промышленники, детеныши достигли уже того возраста, когда могут ходить в воду; первая шерсть их вылиняла и они покрылись гладкими, плотно прилегающими к коже волосами серого цвета, почему и получают название серки. Серка оставляется родителями и, частью на льдинах, частью плавая в воде, все вдоль того же Канинского берега, но уже быстрее прежнего, удаляется в океан с тем, чтобы возвратиться в Белое море обыкновенно не ранее полной половой зрелости. К осени серки становятся серунами, а через год делаются совершенно взрослыми зверьми, т.е. получают характерное для этого вида тюленей полулунное пятно темно-бурого цвета у плеча, называемого крылом. Тогда самцы называются лысунами, а самки утельгами. Когда взрослые звери отделяются от своих детенышей, они продолжают еще некоторое время свое путешествие на север, и тут уже, ниже Канушина мыса, начинают бегаться в двадцатых числах марта. Совокупляются они в воде, обращаясь друг к другу брюхом, и в это время так заняты своим делом, что ни на что не обращают внимания и позволяют лодкам приближаться к себе. Случалось промышленникам одним ударом кутила (род остроги) пронзать самца и самку*. После этого они не идут еще прямо в океан, а, утомленные и истощенные рождением детей, кормлением их и совокуплением, отправляются отдыхать в Мезенский залив подобно тому, как шли рожать в Двинский. Это бывает около десятых чисел апреля. Здесь в ясные солнечные дни выходят они на льдины и лежат неподвижно огромными стадами. Обернувшись на спину и грея брюха на солнце, протаивают они себе теплотой своего тела как бы корыта или ванны. Такие стада отдыхающих лысунов называются промышленниками залежками, и главные залежки бывают, говорят они, около дня св. Зосимы и Савватия (17 апреля). Надо еще заметить, что льды в Мезенском заливе, хотя также приближаются то к тому, то к другому берегу его, вследствие приливов и отливов, но из самого залива не выносятся, разве случатся в это время постоянные береговые ветры; такого же правильного поступательного движения, как собственно в Белом море, они не имеют. В таком отдыхе проводят звери время до начала мая, когда уплывают вслед за своими детьми, отправившимися раньше в океан. Но если случатся дожди, снега и вообще туманная и ненастная погода, то она сгоняет их со льдов в воду, и если ненастье продолжительно, то оно ускоряет удаление зверя на север.

На этих обстоятельствах и привычках жизни лысунов, во время их пребывания в Белом море, основываются различные промыслы их, которых по времени, месту, а отчасти и по образу их производства различают четыре или пять.

ПОРЯДОК, В КОТОРОМ ПРОИЗВОДЯТСЯ ПРОМЫСЛЫ

Как только звери соберутся в Двинскую губу, начинается уже охота за ними на ближайшей к устью Двины части Зимнего и Летнего берегов. Она производится только жителями прибрежных деревень, а из дальних мест на нее не собираются. Здесь стреляют их из винтовок на воде или на льдинах, почему и промысел называется стрельней. Особливо успешно производится этот промысел тогда, когда звери, преследуя стаи наваги, которой преимущественно питаются, подходят близко к Двинскому устью. Промысел начинается около зимнего Николина дня и продолжается до февраля. Стрельней называют также летние промыслы, главнейше нерьп и морских зайцев, когда их бьют на воде из лодок, или по островкам и берегам, на которые они выходят отдыхать. На употребляемых для этого лова лодках бывает не более трех промышленников.

С начала февраля – со Стретения (как говорят промышленники, которые, как и вообще русские простолюдины, распределяют время своих занятий по праздникам), когда утельги забираются на льды, чтобы рожать детей, начинается второй лов, на котором преимущественно добывают бельков и хохлуш по всему Зимнему берегу, от селения Мудюги до входа в Мезенский залив. Он продолжается непрерывно до половины и даже до двадцатых чисел марта и носит общее название выволочного, потому что, как увидим из его описания, набитую добычу выволакивают каждый раз и как можно скорее на берег. По различию возраста промышляемых зверей и по некоторым особенностям в производстве промысла, обусловливаемым обстоятельствами времени и места, этот лов подразделяется на собственно зимнебережний (главный центр которого составляет село Зимняя Золотица), оканчивающийся к первому марта, и Кедовской, продолжающийся с 1 марта по двадцатые числа того же месяца и сосредоченный у урочища Кеды, в 10 верстах от Воронова мыса. На выволочный промысел собирается народ из значительной части Архангельского, Мезенского и Пинежского уездов; архангельцы преимущественно на зимнебережний, а мезенцы и пинежане на кедовской, к которому стечение народа вообще больше, так что в иные годы собирается тут до 1,500 и 2,000 человек; на весь же выволочный промысел выходят до 3,000 человек. Различие между зимнебережным промыслом и кедовским заключается в том, что на первом, кроме взрослых зверей, бьют больше зеленцов и бельков не столько для сала, которого у них еще очень мало, сколько для шкурок, на втором же – хохлуш и серок, достигающих уже пудового и полуторапудового веса. На зимнебережнем промысле промышленники, следя за поступательным движением льдин, и сами подаются все далее и далее на север, причем перевозят с собой на оленях все свои запасы; на Кедах же промышленники живут постоянно, выжидая, когда пронесет мимо их зверя. В различных местах Зимнего берега устроены для промышленников избушки: у Керецкого мыса 10, у урочища Лысунова 15, в Заозерье 12, у Вепря 25 и у Кедов 90. Эти избушки имеют два окна, печь без трубы и нары. В каждой из них живет от 5 до 20 человек, составляющих артель одного хозяина.

Третий лов, называемый устьинским, неренским или загребным, производится с первых чисел апреля, в течение всего этого месяца, в Мезенском заливе. Название устьинского получил он от того, что производится преимущественно между устьями рек Кулоя и Мезени; неренского от того, что на него выезжали прежде всегда с Неренского берега, лежащего влево от устья Кулоя; загребного же от того, что кожа, которую тут добывают, загребает (заходит) с Белого моря в Мезенский залив. На этот промысел выходят обыкновенно с Фоминой недели; только если Светлое Христово Воскресение приходится поздно, или если весна бывает очень ранняя, то выходят и на Страстной и даже на шестой неделе поста; на Светлой же неделе ни в каком случае в море не пускаются. На промысел собирается обыкновенно до 800 человек.

Последний, канушинский лов начинается немного ранее окончания кедовского, обыкновенно с Алексеева дня (17 марта), и продолжается долее всех, – до весеннего Николина дня. Предмет его составляют как серки, идущие из Белого моря в океан, так и взрослые звери, окончившие свою залежку в Мезенском заливе. Для убежища промышленников устроены здесь, как и по Зимнему берегу, в разных местах избушки, преимущественно же у Канушина мыса.

По времени лова различают еще зимний промысел: стрельня и зимнебережный, и весновальный: кедовской, устьинский и канушинский. По устройству же, способа боя и дележа добычи, все эти ловы разделяются также на два вида; к первому из них принадлежат промыслы: зимнебережный, кедовский и канушинский, а также и стрельня (которая, впрочем, в сравнении с ними не имеет большой важности, и об ней к сказанному почти нечего прибавлять), ко второму же устьинский.

а. Описание выволочного промысла

На промыслах выволочном и канушинском ловцы живут на берегу в одних из поименованных выше избушек. Они соединяются в небольшие артели, приставая к которому-либо из хозяев, обыкновенно к зажиточным крестьянам из прибрежных деревень. Каждый из хозяев имеет собственно ему принадлежащую избушку и одну или несколько лодок (редко более трех). Такие артели действуют самостоятельно и независимо одна от другой и каждый хозяин поступает по своему усмотрению. Кожу выглядывают с берега, а также если ледяной припай велик, то отправляют небольшие партии разведывать в какой стороне есть зверь. Увидев, где лежит зверь, или даже по одному предположению, что он есть в той или другой стороне, каждая артель отправляется на свой промысел. При этом всегда тянут за собой свои лодки, хотя бы пришлось и далеко идти по сплошному льду, потому что его может разломать. Лодки эти устроены несколько особливым образом и приспособлены к тому, чтобы их удобно было тянуть по льду. Дно их выдолблено из цельной осины и к нему пришивают с каждой стороны по две еловых доски. Шпангауты их очень тонки и весьма близки друг к другу; только 4 или 5 средних составные, в нижней своей части толще других и сделаны из корней, для того, чтобы могли своей упругостью распирать днище, которое, равно как и наставные доски, пришито к ним пеньковыми веревками. Такие шпангауты, кроме легкости, представляют еще то удобство, что придают лодке гибкость, так что если давление сжимающих ее льдин не слишком сильно, то она, не ломаясь, может выскользнуть. В задней части на дне приделаны две ременные петли и по три по бокам, для укрепления веревок, которыми увязывают дрова, съестные припасы и разную кладь – по-здешнему гарно. К дну лодки, параллельно килю, с каждой стороны приделано по полозу. В бортах лодки с каждой стороны сделано по три дирочки, в которые продеваются веревки с лямками, за которые ее тянут. Такая лодка делается обыкновенно на семь человек – шесть гребцов и одного кормщика, который вместе и хозяин, и в нее помещается до 40 пудов клажи. Лодки, употребляемые на неренском промысле, такого же устройства, только несколько больше, потому что тут более расчитывают на плаванье по открытой воде, чем во время выволочного промысла. Когда нападут на зверя, то бельков бьют палками, имеющими на конце железный крючок, больших же зверей стреляют из винтовок. Чтобы удобнее подкрасться к зверю, надевают сверх платья белые совики или белые холщевые рубашки, а на голову особливого покроя колпаки, называемые куколькáми, так что лысун с трудом отличает человека от белой поверхности снега. Набив сколько можно зверя, его тут же на льду свежуют, т.е. снимают кожу (по-здешнему хоровину), вместе с жиром, ножами, которые каждый имеет на поясе, свертывают в тюки, называемые юрками, и волокут за собой; равушки же, т.е. тушки, оставляют на льду. С такой добычей стараются как можно скорее вернуться на берег. Когда приходится плыть в лодке, то юрки привязывают за лодкой, чтобы не загружать ее и чтобы жир, оставаясь в холодной воде, не вытекал. Иногда, когда лед далеко отнесло от берегов, пускаются за зверем на удачу в лодках, не зная наверное, в которой стороне его искать. При этом часто уносит лодки вместе со льдами, в которые они стараются попасть, как для розысков зверя, так и для того, что в открытом море на маленьких лодках держаться невозможно. Так в 1859 году унесло с Зимнего берега до 50 лодок на противоположный берег к Сосновцу, а оттуда поворотило к Моржовцу, куда лодок 20 спаслись и, выждав удобное время, возвратились на берег; о 30-ти же лодках, в то время как мы были в тех местах, уже более пяти недель не было никакого слуха, и находящиеся на них люди были в опасности умереть голодной смертью (ибо провизии у них было немного), или быть залитыми волнами, если необходимость заставит промышленников оставить льды, когда эти последние будет выносить уже в океан, и спасаться греблей; при счастие доберутся они до Терского или до Канинского берега.

На этом промысле что каждая лодка добудет, то и делится между ее хозяином и работниками совершенно независимо от прочих. Каждый работник, если он на своих харчах, получает такой же пай, как и хозяин, который получает, сверх того, еще один на лодку, так что число паев бывает всегда одним больше против числа участников в промысле. Но таких работников бывает мало и они или приносят с собой свою провизию – ужну, или покупают ее на деньги у хозяина. Обыкновенно же идут работники к хозяину из покрута, т.е. получают от него провизию на все время промыслов, верхнюю одежду: совик, бахилы (длинные кожанные сапоги), рукавицы и одеяло; а взамен этого отдают ему известную долю из пая, который должен на них прийтись. Доля эта определяется по предварительному уговору и составляет ½, 3/5, 2/3 и даже ¾ пая. Чем работник искуснее и сильнее, тем большая, конечно, доля остается в его пользу; ¼ получают обыкновенно только мальчики лет 14, 15-ти, которые не в силах сработать против большего и которые принимаются лишь за недостатком взрослых. Часто это бывают родственники хозяев, которые берут их с собой, чтобы приучать с малых лет к этому трудному способу добывания хлеба. На собственно зимнебережном промысле присоединяется еще то обстоятельство, что так как здесь лов происходит на большом протяжении берега, а не на одном пункте, как у Кедов, то встречается надобность перевозить провизию по берегу. Это делается большей частью на оленях, за которых хозяину их идет еще ½ пая, так что из общей добычи выделяют 1½ пая лишних против числа промышленников. Наконец, на Зимнем берегу некоторые промышленники в недавнее время оставили всякое деление на паи, а каждый берет себе то, что может выволочить, потому что собственно набить зверя может обыкновенно всякий, сколько ему угодно, а главное дело в том, чтобы выволочить набитую добычу. Поэтому сильным не захотелось таскать в пользу слабых. Доли выходят при этом очень неровные, и, следовательно, выделить пай на лодку весьма трудно; поэтому, тут или лодка принадлежит сообща всем промышленникам, или хозяин добровольно отказывается от получения пая за лодку, если товарищи его на своем кошту; покрутчики же отдают ему каждый долю из своих неровных частей, и, конечно, от сильнейшего работника хозяину выгодно получить и меньшую долю.

Обыкновенный запас провизии, который берут на этих промыслах на каждого человека, состоит: из 2 или 2½ пудов хлеба, частью печеного, частью же в муке, ½ пуда круп и толокна на семь человек и некоторого количества соленой трески или пикши, масла и соли. При этом хозяева имеют обыкновенно довольно большой барыш, но зато в иные годы, как, например, в 1860, покрутчики только поедают у них провизию, ибо за неблагоприятными ветрами не только ничего не добывается, но даже и в море не выходят. На каждые 20 человек выбирают здесь обыкновенно старшину, который получает свой пай наравне с лучшими покрутчиками, т.е. половину полного пая. Он всегда остается на берегу, где печет хлеб и варит пищу. На берегу промышленники едят всегда три раза в день, т.е. обедают, паужинают и ужинают; варят обыкновенно уху из наваги и имеют всегда квас. Но в море порядка в еде не соблюдается и паужина никогда не бывает, квас также с собой не берут. Во время относов обходятся, конечно, с пищей как можно бережливее и ее разделяют всем поровну небольшими порциями.

b. Устьинский промысел

Во многом иначе производится как самый промысел, так и дележ добычи на Устье. В прежние, еще очень недавние времена – может быть не более лет двадцати тому назад – все, желавшие участвовать в этом промысле, составляли одну огромную артель, называвшуюся бурсой, и собирались к определенному дню на Неренский берег. Отслужив молебен в построенной здесь часовне, они отправляли передовых в море на поиски. По возвращении посланных, все лодки шли вместе в указанную ими сторону. Теперь вместо того, чтобы составлять одну большую артель, промышленники разделяются на три бурсы по трем приморским деревням, к которым принадлежат все хозяева лодок, принимающие участие в этом лове: именно Койденскую, Долгощелинскую и Семжинскую. Деревня Койда вместе с Нижней имеет до 70 лодок. Долгая Щель (30 верст от устья Кулоя) 30 лодок и Семжа вместе с городом Мезенью 40. Койдинская бурса отправляется на промысел с Абрамова носа; Долгощелинская с Неренского мыса, куда собиралась прежде вся артель, а Семжинская из села Семжи. Это разделение общей большой артели на три повлекло за собой самые вредные последствия. Каждая бурса, отправляясь на промысел, не спросясь и не дожидаясь остальных, старается пуститься в море как можно ранее, так чтобы первой успеть напромышлять. При этом не принимают должных предосторожностей, спугивают зверя, отчего и сами добывают мало, да и других нередко оставляют ни с чем. В хладнокровном состоянии все сознают, что это вредно, но, принадлежа к разным обществам, не могут сговориться, а так как все-таки выгоднее поспеть первому, то и продолжают вредить друг другу. Так трудно восстановить однажды – может быть и совершенно случайно – нарушенный общинный порядок! Начавшаяся безорганизация, впрочем, не остановилась еще на сказанном. Даже в одной и той же бурсе часть хозяев отправляется раньше другой, что происходит от того, что не ко всем хозяевам успеет собраться из разных мест Мезенского и Пинежского уездов нужное число работников, – и тогда те, которые набрали уже себе полный комплект, а многие, и не дожидаясь полного (что очень вредит при дальнейшей работе и даже бывает опасно), отправляются отдельно от прочих. Это было, например, в 1859 году с Койденской бурсой. Бывают и такие случаи: разведчики найдут зверя, и хозяева положат назавтра сообща идти на бой его; но некоторые из них уходят одни, тайно ночью, набивают, что могут, и даже разводят огонь с целью напугать зверя из одного завистного желания одним быть в улове. В 1859 году такой случай был в Семжинской бурсе. Хозяев, набивших себе украдкой зверя, конечно побили и хотели было завести с ними дело; но так как обе стороны были виноваты: одна в воровстве, а другая в самоуправстве, то они и помирились, не дав делу дальнейшего хода. Такой безорганизаций лова непременно надо положить предел, тем более, что устьинский промысел всегда верный, не то, что выволочный, где все зависит от ветров и где при господстве береговых южных и юго-западных ветров, как, например, в 1860 году, случается, что и шерстинки не добудут. Между тем, вследствие этих несогласий, и верный устьинский лов в последние годы часто бывал неудачен.

Кроме соединения всех промышленников в одну большую артель, или в три отдельные бурсы, хозяева лодок соединяются еще по трое и по четверо в более тесные товарищества для взаимной помощи.

Отправляясь на этот промысел, идут далеко в море не случайно уже, как на выволочном, а с прямой целью жить и промышлять, сколько будет возможно, на льду. Поэтому, и запаса берут с собой больше, именно: по 3 пуда крутого с солью испеченного хлеба, по 10 фунтов круп и толокна на человека, достаточное количество масла, соли и соленой трески.

Доплыв до льда, вытаскивают на него лодки и располагаются как можно удобнее. Прежде выгружали лодки, валили их на бок, с открытой стороны затягивали вход парусом, и таким образом под навесом спасались от холода и непогод. Но если разламывало льдину, то часто не успевали уложить всего в лодку и привести в должный порядок. Иногда же разламывался лед под самой лодкой и многие через это погибали. Поэтому, теперь придумали гораздо лучший и безопаснейший способ доставлять себе убежище от непогод. Из лодок ничего не выгружают, но протягивают с кормы на нос веревку – шишку, упирают в нее и в борта четыре палочки – шелемки, в виде стропил, и натягивают на них, как на крышу или палатку, парус, называемый буйной. Во время таких стоянок на льду варят себе пищу, разводя огонь в так называемых печках, т.е. просто на железных листах, которыми запасается каждая лодка. Воду таят из снега. Огонь разводят только в тех случаях, когда знают, что вблизи под ветром нет зверя, потому что он за 10 и даже за 20 верст почует запах дыма и непременно уйдет со льда в море. Вообще лысуны, как в большей или в меньшей степени и все породы тюленей, имеют чрезвычайно острое обоняние, и изо всех своих чувств только одному ему вполне доверяют. Если они видят человека, слышат голоса, или даже стрельбу, то не уйдут, а все будут лежать на льду, или выныривать из воды, стараясь подойти под ветер от того предмета, который кажется им подозрительным и перехватить его дух, и только достигнув этого, скрываются окончательно. Я сам имел случай убедиться в подобных маневрах морских зайцев, которых мы встречали не раз в устьях Печоры и Кулоя. По нескольку раз стреляли мы в них и они все-таки не удалялись, беспрестанно вновь выныривали, пока не зашли нам под ветер и, по выражению наших рабочих, не переняли нашего духа.

Расположившись на льду, хозяева отправляют по одному человеку с двух или с трех лодок на разведку зверя, что называется идти в хоз. Хозом называется собственно узкий и длинный мешок, ко дну и к горлу которого прикреплено по веревке; в него кладут хлеба на одну, на две, или на три воды*, и опоясываются им как поясом, чтобы он нисколько не мешал движениям. В хоз выбирают всегда самых ловких и проворных молодых людей, потому что путешествие это по льду бывает очень затруднительно и опасно. Между льдинами случаются расселины, через которые надо перебираться, или перепрыгивая с рупака на рупок (рупок – небольшая льдина, которая, однако, может еще сдержать человека), или перебегая на лыжах по мелким осколкам льда – шуге, которая, как густая каша, наполняет эти промежутки. В этом последнем случае только быстрота спасает смельчаков, малейшая же запинка стоит нередко жизни. Разведчики расходятся партиями по 3 и по 4 человека в различные стороны. Если они и не нападут на зверя, то всегда уже стараются возвратиться к наперед предположенному сроку. Для того, чтобы они вернее знали, где главное становище, вывешивают на кольях или шестах маховки, т.е. что-нибудь развевающееся. Та партия, которой посчастливится приметить звериное юрово (стадо), возвращается немедленно не дав ему почуять своего запаха. Тогда хозяева определяют кому идти на бой, им ли одним, или взять с собой помощников, которым в таком случае дают запасные ружья, всегда имеющиеся в лодке по одному сверх хозяйского. В этом случае они руководствуются как количеством зверя, отысканного разведчиками, так и тем, куда несет льдину, – к берегу или в голомя. Только в первом случае стоит бить много зверя; а то, за затруднительностью перетаскивания их кож, придется и убитых оставить на льду. Когда место, на котором находятся звери, очень близко к берегу и их много, то их даже бьют палками. Обыкновенно же стреляют и то по большей части только одни хозяева, которые всегда должны быть отличными стрелками. Вслед за хозяевами тянут и лодки, чтобы они всегда были вблизи на случай несчастья. Для стрельбы подползают, по возможности, близко к зверям с подветренной стороны, чтобы всякий выстрел убивал наповал, а не ранил только, – что называется сделать шауй – или обшавить зверя, и влечет за собой потерю всего промысла, потому что, увидев своего товарища раненым, а не убитым, и услышав его рев, звери непременно уйдут в воду. Выстрела же они не боятся, принимая его, вероятно, за треск льда; видя своего убитого товарища, было встрепенувшегося, без движения, они думают, что он снова лег на отдых. Набив сколько можно зверя, его свежуют и связывают кожи попарно в юрки, которые тянут повсюду за лодками, что составляет самую трудную работу. Сначала оттянут лодку на известное расстояние и, оставив ее, отправляются за юрками, и это столько раз, сколько юрков приходится на брата; после чего опять оттаскивают лодку и так далее, пока не остановятся на новую стоянку или не выйдут на открытую воду. На воде каждая лодка прицепляет приходящиеся на ее долю юрки на длинных веревках к корме. Поэтому, для ловцов всего удобнее, когда между льдинами остаются большие прогалины: в них не бывает волнения, а между тем, вместо того, чтобы тащить по льду юрки и лодки, можно плыть. Но опять нехорошо, если море чисто от льдов на большее пространство, ибо на открытой воде опасно для малых лодок; притом во время холодов, при больших волнениях, обдает людей холодной водой, которая на них и обмерзает. Случается, что от этого иные замерзают. Сплошной лед опять-таки не годится, потому что чрезвычайно затруднительно далеко тащить лодки и юрки, что часто заставляет бросать часть добычи. Поэтому, при всяком удобном случае, стараются отправить добытые уже юрки на берег. Каждые три или четыре лодки, составляющие между собой более тесное товарищсство, о котором я говорил выше, отправляют одну из них с доставшимися на их долю юрками. Иногда случается, что эти лодки принуждены бывают бурей и волнениями бросать свои юрки, или юрки отрывает: в таком случае убыток этот считается общим всему товариществу, и та лодка, с которой случилось несчастие, участвует наравне с прочими в дальнейшем дележе добычи; но до всей бурсы это уже не касается, и она этих убытков не вознаграждает. Если лодка благополучно достигает берега, то, свалив там добычу и набрав хлеба и вообще нового запаса провизии, сейчас же снова отправляется в море на помощь к товарищам в их трудах, а может быть и на выручку их из опасности. Чтобы отыскать их, надо хорошо помнить все бывшие со времени разлуки ветра, дабы, соображаясь с их силой и продолжительностью, угадать, где товарищи теперь должны примерно находиться. Если между тем набили много добычи, то отправляют ее на другой лодке на берег, не дожидаясь возвращения первой.

Разница в дележе добычи сравнительно с выволочным промыслом заключается лишь в том, что тут делит ее не каждая лодка отдельно, а целая бурса (прежде вся большая артель) на ровные доли, смотря по числу участников и полагая также лишний пай на каждую лодку. Отношения хозяев к работникам, которые могут быть на своих харчах, или на хозяйских, совершенно те же, как и на выволочном промысле. Здесь надо только еще заметить, что так как некоторые хозяева Койды, Долгой Щели и Семжи имеют по нескольку лодок, то на лишние лодки приглашают они быть хозяевами известных своим искусством стрелков и промышленников, за что полагают, сверх приходящегося им пая, еще ¼ пая из своего лодочного, так что такой названный хозяин получает по 1¼ пая, – а настоящий с двух лодок 1¾.

ДОХОД, ДОСТАВЛЯЕМЫЙ ПРОМЫСЛАМИ ПРОМЫШЛЕННИКАМ

Как на устьинском промысле, так и на прочих, доля, ежегодно выпадающая на пай, бывает весьма различна. Так в 1860 году на выволочном промысле решительно не добыли ничего, а, например, в 1856 году промышлявшие и в вепрьских избушках получили кругом по 200 руб. асс. на пай. На устьинском лове пришлось в 1859 году по 14 кож на пай. Так как цена кожи изменяется в настоящее время от 5 руб. до 7 руб. 75 коп. сер. за взрослого лысуна (т. е. такого, у которого уже есть крылья), то это составит слишком 80 руб. сер., так что половинщик получает в течение какого-нибудь месяца рублей около 150 ассигн. При дележе и продаже добычи из первых рук принимают трех бельков за одного взрослого зверя.

ПРИГОТОВЛЕНИЕ И СБЫТ САЛА И КОЖ

Обыкновенно промышленники продают кожу вместе с салом скупщикам; последние соскабливают сало скобками, т.е. ножами, имеющими форму пологой дуги, к обоим концам которой приделано по деревянной ручке. Соскобленное сало оставляют стекать на солнце, что дает первый сорт ворвани – самотеку. После этого кладут его в железные котлы, на дно которых налито немного воды, чтобы сало не пригорало. Котлы эти вставляют в ямы, в которые они плотно входят, так чтобы разводимый под ними огонь нагревал только дно, а не обхватывал котла пламенем со сторон, – от чего сало могло бы загореться. Из двух пудов сырого сала – шеляги выходит 1½ пуда ворвани, и остается ½ пуда барды, из которой выжимают еще до 5 фунтов черной ворвани. Количество сала (вместе с кожей), получаемое от морских зверей, весьма различно не только по породам и возрасту их, но и по временам года. Средний вес доставляемых ими полезных продуктов считается: для лысуна от 3 до 5 и даже до 7 пудов, для утельги от 3 до 4 пудов, серки от 1 – 1½ пуда, хохлуши около пуда, белька от 3 – 5 фунтов. Нерьпа дает от 20 фунтов до 1½ пуда; морской заяц и заюха зимой от 5 до 7 и даже до 10 пудов. Во время устьинского лова он дает уже меньше. Как о чуде рассказывают, что однажды убили яловую заюху, давшую 12 пудов кожи и сала.

Почти все, добываемое в Белом море, сало идет заграницу; внутри России остается самое ничтожное количество, и то худших сортов, идущее на выварку мыла самого низшего качества. Кожи бельков подкрашиваются и выделываются в довольно красивые и мягкие меха; кожи же взрослых зверей большей частью отправляются заграницу. Для этого их солят, причем идет от 2½ до 4 фунтов соли на кожу; часть же выделывают в Холмогорах на черную сапожную кожу. Из кож больших лысунов и зайцев выделывают также подошвы: из лысуна выходит 6 пар, а из зайца 10 пар подошв. Кожи зайцев промышленники обыкновенно не продают, а сами разрезают на ремни, употребляемые на гужи, возжи и вообще на упряжь. Ремни режут не вдоль, а кругом всей кожи, так что из нее выходит один ремень, который продают на сажени, обыкновенно от 10 до 25 коп. асс. сажень, смотря по ширине и доброте ремня. Из большого зайца, дающего десять пудов сала, выходит до 50 сажень ремня, из дающего два пуда только 20 сажень.

КОЛИЧЕСТВО ДОБЫВАЕМОГО С ПРОМЫСЛОВ САЛА

Общее количество добычи морских зверей на Белом море весьма трудно определить; лучшим мерилом для этого может служить количество сала, отправляемого архангельскими купеческими конторами. Поэтому, я прилагаю небольшую таблицу, в которой это количество означено за последние 19 лет. Она заслуживает доверия, потому что получена непосредственно от самих контор. Тут означено не то только сало, которое добывается из тюленьих пород, но и моржовое и белужье. Последнее составляет высший сорт ворвани. В 1855 году отпуска не было по случаю войны.

1841	году	отправлено	36,821	пуд.	ворвани
1842	»	»	42,916	»	»
1843	»	»	38,840	»	»
1844	»	»	39,583	»	»
1845	»	»	15,509	»	»
1846	»	»	55,075	»	»
1847	»	»	46,100	»	»
1848	»	»	16,617	»	»
1849	»	»	68,453	»	»
1850	»	»	49,810	»	»
1851	»	»	40,301	»	»
1852	»	»	28,216	»	»
1853	»	»	40,539	»	»
1854	»	»	5,402	»	»
1855	»	»	–	»	»
1856	»	»	60,479	»	»
1857	»	»	21,128	»	»
1858	»	»	42,829	»	»
1859	»	»	18,738	»	»

О лучших годах последнего времени удалось нам собрать еще следующие сведения:

В 1850 году ценность добытого на одном кедовском промысле зверя составляла около 300,000 руб. асс. В этом году, рассказывают промышленники, кучи наваленных кож были выше изб. В этом году и в предшествовавшем от Мудюги до Мезенского залива, т.е. во время стрельни и выволочного промысла, добыли до 50,000 пудов сала. В 1856 году, также весьма хорошем, на том же пространстве добыто до 40,000 пудов. В 1859 году на устьинском лове добыли до 10,000 пудов сала. Если таким образом к 50,000 пудам, добываемым в лучшие годы на всем протяжении Зимнего берега от Мудюхи до Воронова мыса, от декабря до конца марта, прибавить 10,000 пудов на устьинский промысел и столько же на канушинский и терский, то в самый уловный год добудется от 70,000 до 80,000 пудов сала из тюленьих пород на всем Белом море. Это количество может почесться за наибольшее, которое едва ли когда было превзойдено. Если сравнить эту добычу с количеством сала, получаемого с Каспийского моря, из одного и то небольшого вида тюленя (Phoca caspica, Nilss.), то придем к тому неожиданному и едва вероятному результату, что 70,000 пудов составляют весьма обыкновенный привоз в Астрахань, а нередко это количество достигает и до 130,000 пудов. Если принять в соображение огромные юрова лысунов, стекающихся из значительной части полярного океана в Белое море, то такой невыгодный для последнего результат нельзя объяснить иначе, как трудностями, с которыми должен здесь бороться промысел морских зверей. Количество же самого зверя можно почесть почти неистощимым.

МЕРЫ, ПРЕДЛАГАЕМЫЕ К УЛУЧШЕНИЮ ПРОМЫСЛА МОРСКИХ ЗВЕРЕЙ

Вследствие такого обилия зверя весьма важно было бы принять меры к облегчению, усилению и дальнейшему развитию этого промысла. По тщательному соображению самой сущности дела и после совещаний с опытными и добросовестными промышленниками, экспедиция пришла в этом отношении к следующим заключениям.

а. Восстановление прежнего устройства устьинского лова

На устьинском промысле необходимо возобновить прежний способ его производства, т.е. чтобы все участвующие в нем собирались к определенному дню в известное место, всего лучше на Неренский берег, и отправлялись оттуда не иначе, как вместе и с общего согласия, когда соберется полный комплект рабочих. Те же, которые осмелятся выдти на промысел раньше других, и тем более развести огонь и испугать этим зверя, должны подлежать строгому наказанию, как за воровство общественной собственности. Причины, заставляющие желать восстановления на этом промысле прежнего порядка вещей, изложены мной уже выше, и они тем более уважительны, что согласуются с желанием лучшей части населения прибрежных деревень. Для надзора за исполнением этого постановления, равно как и вообще для наблюдения за порядком лова, полезно бы было выбирать, при общественных выборах, особливых рыболовных старост из главнейших селений, принимающих участие в устьинском лове, как то: Койды, Долгой Щели, Семжи, Лампожни, Нижы, Нижней Немнюги и от Мезенского мещанского общества.

b. Назначение срока для начала выволочного промысла

Выволочный промысел начинался прежде не ранее половины февраля; в последнее же время жители Зимнего берега стали выходить на него все ранее и ранее, и теперь начинают бой с самого Стретенья (2-го февраля). Это делается ими для того, чтобы успеть набить бельков, шкура которых ценна, ибо продается от 1½ – 2 руб. сер., а между тем мало весит, так что один человек может тащить юрок, составленный шкур из 20 бельков, зашитых в одну шкуру большого зверя, следовательно рублей на сорок серебром. Это имеет свои выгоды и невыгоды. Выгоды состоят в том, что жители некоторых деревень Зимнего берега получают в бельках очень ценную добычу. Нет нужды запрещать бить бельков, потому что лысуны собираются в Белое море рожать детей из значительной части океана; бьют же из них, за часто случающимися неблагоприятными ветрами, все-таки незначительную часть, так что нет основания опасаться уменьшения этой породы зверей, хотя лысуны и рожают большей частью по одному детенышу, редко по два. Лучшим доказательством того, что, несмотря на искони существующий в Белом море промысел, лысуны до сего времени нисколько не уменьшились, может служить то, что сами жители, столь склонные видеть во всем уменьшение, нимало на него, однако же, не жалуются. Но такой ранний выход на звериный промысел тем невыгоден, что пугает готовящихся рожать самок, которые в это время очень пугливы. Спуганные, они угребают, как говорят, верст по 50 и по 70 в сутки, чтобы отыскать себе более безопасное убежище для рождения детей, на льдах середины моря. От этого их приносит мимо Кедов, где производится главная отрасль выволочного промысла, гораздо ранее 1-го марта. Если же собираться на кедовской промысл ранее, чем это исстари заведено, то бельки еще недостаточно подросли, так что дают слишком мало сала, которое все-таки есть главный продукт звериного промысла, сбыт которого всегда верен и цена на который все возрастает; шкуры же бельков, составляя более предмет прихоти, чем действительной потребности, при значительном бое их, должны непременно упасть в цене, так что убыток, полученный на сале, едва ли вознаградится шкурами. Наконец, если до сих пор и не замечалось уменьшения в лысунах, то нельзя сказать, чтобы оно было совершенно невозможно в будущем, особливо при облегчении и усилении промысла на них, которые думаю предложить. Итак, если и нет причин именно запрещать бой бельков, то неблагоразумно было бы ему и благоприятствовать. Поэтому, ежели можно получить такой же доход с более взрослых зверей, как и с бельков, то благоразумие заставляет, думаю я, предпочитать первый способ получения дохода второму, и, следовательно, желание кедовских промышленников, чтобы запрещено было выходить на зимнебережние промыслы ранее половины февраля, заслуживает уважения, потому что более сообразно с видами общей пользы, нежели желание жителей ближайших к устью Двины деревень Зимнего берега – выходить на этот бой как можно ранее. Здесь я должен предупредить одно возражение, которое очень легко может представиться. В самом деле, не все ли равно для размножения породы лысинов, будут ли бить 5 фунтовых бельков, или пудовых хохлуш, или полутора пудовых серок, когда те и другие равно еще не снособны к размножению себе подобных. Но надо вспомнить, что число промышляемых зверей ограничивается на беломорских промыслах не тем, сколько их можно встретить и набить, а весом юрков, который можно стащить; поэтому число убиваемых зверей будет всегда во столько раз менее, во сколько вес их более. К этим соображениям присоединяются еще два, также не лишенные важности и говорящие в пользу более позднего выхода на выволочный промысел. В первое время после рождения детенышей (говорят здешние промышленники), когда матки не успели еще с ними облежаться, они чувствуют к ним мало привязанности, так что при опасности оставляют их на льду, а сами уплывают; впоследствии же получают к своим детям сильную привязанность, всеми мерами стараются их защищать и, потому, обыкновенно вместе с ними и убиваются, – что для промышленника, конечно, весьма выгодно. Известно еще, что все животные, для рождения детей, стараются окружить себя наивозможно большей безопасностью и не любят, чтобы в это время их тревожили. Выше было замечено уже о пугливости утельг в это время. Поэтому весьма может статься, что, будучи постоянно обеспокоиваемы слишком рано выходящими на промысел промышленниками, лысуны со временем, конечно только мало-помалу, перестанут стремиться такими стаями в Белое море, а будут стараться найти для себя более безопасные убежища. По всем этим причинам я полагал бы запретить выход на зимнебережний промысел ранее 15-го февраля.

с. Устройство сторожевых башен на Зимнем берегу и на острове Сосновце

При описании выволочного и зимнебережнего ловов мы видели, какие бедствия терпят промышленники, отправляясь наудачу отыскивать зверя. Они избежали бы значительной части их, если бы могли наверное знать: есть ли кожа в море и где она? Тогда не пускались бы они, часто попусту, в море, наскучив в бесплодных ожиданиях на берегу, приносящих хозяевам лишь одни издержки. С этим вместе не упускали бы они удобных случаев набить зверя, который проносится мимо их на льдинах, но так, однако, далеко, что с берега этого не видно. Достигнуть такого облегчения зимнебережнего лова очень легко, построив в известных местах, на возвышенностях, башни и снабдив их зрительными трубами. Удобнейшими для этого местностями считают промышленники мыс Инцы, урочище Кеды и на противоположном берегу моря остров Сосновец. С этих башень всегда можно будет следить за ходом зверя и, посредством простых сигналов, передавать с берега на берег, где он находится и приблизительно в каком количестве, потому что тут самое узкое место моря, – всего от 40 до 50 верст. Башни эти можно устроить наподобие тех составленных из бревен пирамид, которые употребляются при геодезических съемках, с платформами наверху. Такие башни с хорошими морскими зрительными трубами обойдутся недорого и расход, на них сделанный, можно будет выручить впоследствии сбором, в течение нескольких лет, небольшого налога с каждой участвующей в выволочном промысле лодки.

d. Иcследование Чешской губы в отношении к звериной промышленности

Судя по одной аналогии, должно уже заключить, что лысуны идут стадами не в одно Белое море, а также и в Чешскую губу. Многие промышленники, бывавшие в различные времена года на пустынных берегах ее, уверяют, что в зимнее и весеннее время слышали там хорошо известный им рев морских зверей. В этом стоило бы удостовериться, и лучшим средством было бы снарядить небольшую зимнюю экспедицию в эту губу, из трех или четырех опытных устьинских хозяев-промышленников с должным числом работников. Охотники из них на это непременно найдутся; надо только дать им денежные средства на постройку и перевозку (зимой на оленях) лодок, к берегам Чешской губы, наем рабочих, покупку съестных припасов и вообще на все издержки, которых потребует этот опыт; – предоставить в их пользу все, что они напромышляют во время своих разведок, и, в случае успеха, обещать им какую-нибудь денежную награду. Если бы звери действительно там оказались, – как этого должно ожидать, – то отдаленность Чешской губы нимало не помешала бы успеху промыслов, потому что лодки можно перевезти туда раз навсегда на оленях, а на лето оставлять на сохранение самоедам, как теперь поморы оставляют на Мурманском берегу свои лодки на зиму, под сохранение лопарям. Провизию будут доставлять туда, на время промыслов, также на оленях, как это и теперь делается на Зимнем берегу. Наконец, если характер промыслов это дозволит, промышленники могут жить на берегу в чумах, которые вовсе не хуже избушек. Выгоды же для бедного средствами Мезенского края были бы от этого чрезвычайные, ибо если только в Чешской губе есть звери, то количество их должно быть там, точно так как и в Белом море, очень значительно. Сверх того, можно надеяться, что ближайшее знакомство мезенских промышленников с Чешской губой поведет впоследствие к развитию в ней и рыбных промыслов. Издержки, которые потребовала бы разведочная экспедиция, также могли бы быть выручены, в случае благоприятного успеха, посредством небольшой пошлины, налагаемой на каждую промышляющую лодку. Только, полагаю, обложение их такой пошлиной не должно иметь места в первые же годы открытия промыслов.

ОТЧЕТ ТРЕТИЙ

МУРМАНСКИЙ ПРОМЫСЕЛ

У берегов Белого моря почти каждая порода ловимых рыб и промышляемых зверей составляет предмет совершенно отдельного промысла, имеющего весьма мало общего с прочими промыслами и производимого, специально занимающимися им, промышленниками, которые если и переходят от одного предмета лова к другому, то не иначе, как в различные времена года. Самые способы приготовления и пути сбыта этих произведений моря совершенно различны. Это заставило меня в прошлогоднем отчете говорить отдельно о лове каждой из пород рыб, имеющих значение в экономическом смысле, и этому же порядку изложения принужден я буду следовать, говоря о дополнительных исследованиях экспедиции относительно беломорских промыслов. В совершенно других условиях находятся мурманские промыслы. Почти все ловимые здесь породы рыб добываются из моря теми же орудиями и теми же промышленниками; способы приготовления и пути сбыта для всех продуктов лова почти одинаковы. Существенное различие замечается только в организации лова, как то: в устройстве артелей, дележе добычи и т. п., смотря по тому, промышленники местные ли жители лапландского прибрежья, коляне, или, временно приходящие сюда, поморы. Но самые предметы лова и в этом отношении не имеют никакого влияния. Единственные исключения из этого составляют: только что начинающийся здесь лов акул и, в последние годы почти совершенно оставленный, лов сайды, которые требуют совершенно других орудий и способов лова, чем прочие здешние морские рыбы. На этом основании я буду говорить о мурманском лове, как об одном нераздельном целом, не раздробляя описания его по предметам лова, как в прошлогоднем отчете. После краткого перечисления промышляемых рыб и некоторых естественноисторических замечаний об них, имеющих отношение к их лову, я вкратце опишу орудия, способы лова и приготовления рыб насколько это нужно, чтобы понять самую организацию промысла и отношения между хозяевами и работниками, и окончу взглядом на торговлю поморов с Норвегией.

ПОРОДЫ РЫБ, СОСТАВЛЯЮЩИХ ПРЕДМЕТ МУРМАНСКОГО ПРОМЫСЛА

Главнейшая из всех пород рыб, ловимых у Мурманского берега, есть: а) треска (Gadus Morrhua, L.). Можно даже сказать, что она составляет почти единственную цель здешнего лова, к которому и принаровлены употребляемые рыболовные орудия, и что прочие рыбы попадаются только, как бы случайно, между треской. Рыба эта, по крайней мере взрослая, живет на большой глубине и обыкновенно близ дна; поэтому, ловцы должны выезжать по крайней мере на глубину от 40 до 60 сажень, для выметывания своих снастей, но нередко ловят и на двойной глубине, и чем глубже, тем обыкновенно бывает крупнее рыба. Быстрое увеличение глубины от берега почти вдоль всего лапландского прибрежья, преимущественно же в западной части его, составляет, поэтому, весьма счастливое обстоятельство, ибо чем ближе от становища глубина, на которой делается выгодным выбрасывание снасти, тем менее теряется времени в поездках на места лова, и обратно, и тем меньшей опасности подвергаются ловцы при наступающих, во время лова, бурях. В этом отношении еще несравненно выгоднее прибрежья Норвегии, где, при еще быстрее увеличивающейся глубине, рассеянные повсеместно острова представляют верное и близкое убежище от непогод. Другое весьма счастливое обстоятельство для лова трески состоит в том, что молодые, не достигшие еще зрелости, рыбы этой породы держатся отдельно от взрослых на гораздо меньшей глубине, а так как, очевидно, выгоднее принаравливать снасть к лову крупной, взрослой трески, то молодые детеныши ее никогда не ловятся. Из сотен лодок, которые возвращались с уловленной добычей и которые случалось нам пересматривать во время нашего пребывания в мурманских становищах, ни разу не попадалось нам мелкой трески, неспособной еще к размножению своей породы. Это обстоятельство, обширность, можно даже сказать безграничность пространства, на котором живет треска, необыкновенное множество заключающихся в ней икрянок, в чем она едва ли не превосходит всех прочих рыб, и, наконец, самые места метания ей икры, – которое все еще происходит на довольно значительной глубине, хотя рыбы и приближается для этого к берегам, так что выметанная икра находится в безопасности от волнения и не может быть выкидываема на берега, – обусловливают безграничный лов этой рыбы на вечные времена. Это достаточно подтверждается непосредственным многовековым опытом у Нью-Фаундленда и у Лофоденских островов. Так, у этой последней местности, с незапамятных времен собираются ежегодно целые флоты ловцов, число которых в последнее время превышает 20,000 человек, и ни разу еще не было примера, чтобы лов этот был неудачен.

Этого нельзя, конечно, сказать о мурманском лове. Здесь бывают годы хороших и годы худых уловов. Но это зависит не от того, чтобы количество рыбы уменьшалось, хотя бы временно, а от совершенно других причин. Пространство между материком Норвегии и грядой Лофоденских островов, называемое Вест-фиордом, представляет, по различным причинам, которые здесь излишне было бы развивать, чрезвычайно удобную местность для метания икры треской, и такого соединения выгодных условий не встречается уже по ту сторону Лофоденской гряды. Поэтому, когда наступает время метания икры, треска стремится в Вест-фиорд с значительной части океана и стаи ее, рассеянные по окрестным местам моря в течение большей части года, сосредотачиваются около конца января и начала февраля к одному месту. Следовательно, степень улова у Лофоденских островов может служить мерилом средней плотности трескового населения окрестных частей океана, и многовековым опытом доказано, что эта средняя плотность даже и в отдельные годы не изменяется ощутительным образом. Напротив того, наш мурманский лов, равно как и норвежский лов у берегов Финмаркена, не может служить выражением этой средней плотности, потому что имеет предметом своим стаи трески, рассеянно плавающие в океане, и, следовательно, не может достигнуть той равномерности уловов, которая замечается у Лофоденских островов. Может случиться, и действительно случается, что лов хорош по протяжению всего берега, от южных границ Финмаркена до Св. Носа у входа в Белое море, или что он хорош в Норвегии, а дурен у нас, или наоборот, – и даже, что он хорош в одной части наших становищ, а дурен в другой. Часто вдоль всего прибрежья бывает лов дурен только потому, что рыба удалилась несколько далее обыкновенного от берегов. Уловы были бы прекрасны, если бы только ловцы решились выезжать дальше в море. Это доказывают многие опыты норвежских ловцов, приезжающих издалека на своих елах к берегам Финмаркена и которые, не ожидая прихода рыбы на определенных местах, сами отыскивают стаи ее в море. Можно, поэтому, сказать, что у наших берегов количество трески собственно остается всегда постоянным, или, по крайней мере в общей массе своей, подвержено лишь незначительным случайным колебаниям, хотя по времени, в которое производится мурманский лов, оно и не может давать столь постоянных результатов, как лов лофоденский.

Временно приходящие на Мурманский берег поморы ничего не знают о метании икры треской у наших берегов; они даже не знают мечет ли она вообще здесь икру; но кольским промышленникам это весьма хорошо известно. Они рассказывают, что с начала декабря треска наваливает к берегам, как бы отыскивая себе удобные места для метания икры, но еще не мечет ее в это время; икра ее даже еще не созрела тогда, и рыба еще хорошо клюет наживку. Это известно колянам, потому что в конце ноября и в начале декабря они еще производят незначительный лов, для отсылки небольшого количества мороженой трески в Петербург. К Рождеству всякий лов прекращается, как по недостатку сбыта уловленной в это время рыбы, так и по суровости времени года, и возобновляется не ранее конца марта – около Благовещенья. В это время еще попадается треска с свободновытекающей из нее икрой и молоками. Тогда бывает много этой рыбы не только у Рыбачьего полуострова и у входа в Мотовскую губу, но даже и в вершине этой последней. Вглубь Кольской губы треска почти не идет, вероятно потому, что при узкости губы и при значительности двух впадающих в нее рек Туломы и Колы, вода в ней гораздо преснее, чем в океане, а также и потому, что глубина тут недовольно значительна. Из этого должно заключить, что настоящее время метания икры этой рыбой падает на февраль месяц и на начало марта. Но если бы и возможно было завести у наших берегов зимний лов трески в обширных размерах, то нельзя надеяться, чтобы количество рыбы, приваливающей к берегам, оказалось здесь столь же постоянным, как у Лофоденских островов, потому что на всем пространстве, как нашего, так и финмаркенского берега, нет ни одной такой привилегированной местности, как Вест-фиорд, которую треска принуждена была бы выбирать, преимущественно перед всеми прочими, для своего размножения. Итак, если рыболовство у нашего лапландского берега не может иметь ни в какое время года той правильности и того постоянства уловов, как у Лофоденских островов, оно все же может считаться неисчерпаемым. В подтверждение этой изменчивости мурманских уловов, при котором однако же изобильные уловы всегда вновь возвращаются, невозможно, к сожалению, представить численных данных. Здесь, как мы увидим ниже, промышленники рассеяны в нескольких десятках становищ, и в каждом из них бывает по нескольку хозяев. В архангельской же таможне, где должны записываться все приходящие к архангельскому порту товары, в том числе и рыба, до 1859 года рыба, уловленная у наших берегов, не была отличаема от выметенной в Норвегии. Кроме того, сведения эти вообще не могут считаться верными, потому что основаны на голословных показаниях самих промышленников. Поэтому, я перечислю только последние 30 лет, как они остались в памяти опытнейших промышленников, по качествам их уловов. 1828 год был хороший; 1829 похуже, но еще порядочный; 1830 худой у нас, а в Норвегии* хорош; 1831 у нас очень дурен, и наши промышляли у норвежских берегов, близ острова Магероэ, на котором лежит Норд-кап (конечно, не ближе десятиверстного расстояния от берега). Годы 1832, 33, 34, 35 и 36 были непромышленные, так что почти ничего не ловили; 1837 год был порядочный, и весной снова показались у берегов стаи мойвы, за которой всегда гоняется треска; 1839 в Вайде-губе и вообще в западной части лапландского берега – вероятно также и в Норвегии – было мало рыбы; но, на собственно так называемом русском берегу, т.е. восточнее Колы, лов был довольно хорош. 1840 год был очень хорош, так что на пай каждого работника приходилось от 260 до 280 руб. асс.; 1841 посредственный: на пай пришлось не более 120 руб. асс.; 1842 и 1843 были опять хорошие годы; 1844 плох; 1845 палтус ловился хорошо, а треска плохо; 1846 был хорош в западной части берега от Цып наволока на Рыбачьем полуострове; в 1847 и 1848 годах уловы были посредственны; в 1849 плохие, так что приходилось на пай менее 100 руб. асс.; 1850 был столь же плох; 1851 очень хорош, и хорошие годы продолжаются до настоящего времени, однако так, что с 1851 по 1857 год включительно уловы были превосходны и на пай падало от 300 до 420 руб. асс., только в 1854, преимущественно же в 1855 году, англичане, конечно, много препятствовали успеху лова. В эти семь лет многие поправились и из работников вышли в хозяева; 1858 и 1859 годы были уже похуже, но все еще хорошие; в 1860 году весенний лов был плох, потому что не было мойвы, но летний, с появлением песчанки, сделался хорош. Из этого перечисления видно, что дурные и хорошие уловы распределены весьма неравномерно не только во времени, но и в пространстве; но все же оказывается, что после самых дурных годов всегда возвращаются хорошие и на такую перемену можно рассчитывать в каждое десятилетие. Так после хорошего улова в 1828 году, которому, вероятно, предшествовал ряд хороших годов, последовали в начале и середине тридцатых годов очень дурные уловы, которые к концу этого десятилетия и к началу пятого опять поправились; затем опять последовал ряд посредственных годов, хотя и не столь плохих, как в половине тридцатых годов, а с пятидесятым снова начался период изобилия рыбы, который теперь, вероятно, приходит уже к своему концу. Причина всех этих колебаний, как это очень хорошо знают промышленники, заключается в появлении или в отсутствии тех мелких пород рыб, как то: мойвы, сельдей и песчанок, за которыми гоняется треска. А эти, в свою очередь, питаясь морскими червями и мелкими ракообразными животными, следуют в своем появлении размножению или уменьшению этих последних; но самое отсутствие в одном месте мелких пород рыб, а за ними и трески, ведет за собой размножение низших пород морских животных, которое подготовляет на будущее время обилие рыбы, так что равновесие всегда само собой восстанавливается. Можно сказать вообще, что там, где появление рыбы близ берегов основано на отыскивании ей себе пищи, изобилие ее и недостаток будут всегда иметь периодический характер; там же, где оно основано на удобстве местностей к размножению пород, появление рыбы будет более постоянно. Промышленники, занимающиеся ловом у берегов океана, сами сознают эту периодичность и никогда не жалеют о добрых старых временах, как ловящие во внутренних морях. Надо еще заметить, что присутствие или отсутствие мелкой рыбы обусловливает изобилие уловов трески не только тем, что привлекает ее за собой, но и тем, что, ежели даже и довольно трески в некотором расстоянии от берегов, ее без наживки трудно поймать. Так в нынешнем году, до появления песчанки, трески собственно было довольно в море; но так как наживкой должны были употреблять больших морских червей (Arenicola piscatorum, L.), которых надо выкапывать из песка во время отливов, то успевали наживлять только третью часть числа крючков, обыкновенно опускаемых каждой лодкой в море. Все здешнее рыбное хозяйство, следовательно, должно быть направлено исключительно к возможно большему улову рыбы, и нет нужды принимать каких бы то ни было мер для охранения рыбного запаса. Всякая преднамеренная пощада рыбы послужила бы только к убытку промышленников в настоящем, безо всякой надежды на вознаграждение в будущем, потому что, как мы видели, непоявление трески зависит не от общего недостатка ее в море, а от временного недостатка для нее пищи в известной местности.

К прочим рыбам, заслуживающим внимания в промышленном отношении, можно применить все сказанное здесь о треске; они суть из трескового же рода:

б) Пикшуй или Тикшуй (Gadus Aeglefinus, Lin.). Будучи гораздо меньше трески, он несравненно менее ее и ценится, хотя, в свежем виде мало чем ей уступает во вкусе. Он попадает на яруса, выставляемые на треску, а если его попадает много, то это не слишком-то приятно для ловцов, ибо он занимает только место более ценной добычи. Можно сказать, что пикшуй составляет обыкновенно несколько менее десятой доли улова трески.

в) Сайда (Gadus virens, L.). Эта рыба имеет совершенно другой образ жизни, нежели треска. Она редко хватает мертвую добычу, неподвижно висящую на крючке; ей нужна живая рыба, за которой она любит гоняться. Поэтому, она никогда не попадается на яруса вместе с треской. Другая особенность ее состоит в том, что от времени до времени поднимается она из глубины моря на поверхность в огромных стаях и беспрестанно выпрыгивает из воды. На этом обстоятельстве основан, как увидим ниже, и способ лова ее. В первый раз случилось нам видеть это в Гавриловом становище, где стая молодой сайды совершенно окружила наше судно. Обыкновенной удочкой, наживленной длинной полоской рыбьего мяса, которую быстро дергали, чтобы наживка скользила по поверхности, наловили в какой-нибудь час более 50 штук. В несравненно больших размерах случилось нам видеть это же чрезвычайно интересное зрелище в проливе, отделяющем остров Магероэ от норвежского материка. Мы въехали здесь судном в стаю взрослой сайды столь густую, что непрерывно выскакивало, почти во весь рост, по крайней мере по рыбе на каждой квадратной сажени, и это на значительном пространстве по обе стороны нашего судна. По этому необъятному количеству сайды можно уже судить, что лов ее должен быть весьма значителен. И действительно, у берегов Финмаркена он не только не уступает лову трески, но в иные годы, как например в 1860, значительно превосходит его. У нас в настоящее время лов этот незначителен, потому что лет десять тому назад количество сайды значительно уменьшилось; до этого же времени ловили ее довольно много, преимущественно у Вороньей губы, близ Гаврилова становища. В последние пять лет количество ее также чрезвычайно уменьшилось и в Норвегии; но в нынешнем году появилась она там опять в таком огромном количестве, как никто еще не запомнит. Это заставляет надеяться, что она не замедлит явиться и у наших берегов в таком количестве, что лов ее снова примет довольно обширные размеры.

Из рыб, не принадлежащих к тресковому роду, заслуживает внимание:

г) Палтус (Hypoglossus maximus, C.). Самая огромная порода из плоских рыб семейства камбал. Палтусы попадаются иногда до 15 пудов весом, обыкновенно же бывают от пуда до двух. Как все рыбы семейства камбал, они держатся более на дне и попадаются на крючки ярусов между треской. Он ценится гораздо дороже трески, потому что бывает очень жирен.

Кроме четырех поименованных пород, имеющих хозяйственное значение, из рыб, употребляемых в пищу, попадаются у нашего лапландского берега еще следующие: д) Морская камбала (Pleuronectes Platessa, L.) – та же, что и в Белом море, но достигающая здесь гораздо большей величины. е) и ж) Ерши (Pleuronectes Limanda, L. и Pleuronectes Limandoides, Bl.), которых наши рыбаки не различают. Эти камбалы получили здесь совершенно несвойственное им название ершей по шероховатости кожи. Этих, равно как и предыдущих камбал, иногда сушат, но вообще их мало ценят. з) Морской налим или менек (Brosmius vulgaris, С.) – рыба, принадлежащая к тресковому семейству. и) Морской окунь (Sebastes Norvegicus, Cuv.) – красивая рыба, красного цвета, из семейства твердощечных (cataphracti). Эта рыба живет на большой глубине, и при вытягивании ее на поверхность, воздух, заключенный в плавательном пузыре и в других закрытых полостях тела, находившийся в состояния сильного сжатия, с уменьшением давления, расширяется, выдавливает глаза из их орбит, выворачивает и выпячивает пищевод и желудок вон изо рта. В Норвегии эта рыба чрезвычайно ценится, у нас же, где она и не часто попадается, или употребляется самими промышленниками в пищу, или солится и привозится в Архангельск, более как редкость. Еще надо упомянуть о и) и к) Зубатке (Anarrhichas Lupus, L. и Anarrhichas panterinus, Suef.), которая попадается на всякий ярус по нескольку штук и в небольшом количестве солится. В свежем виде употребляют ее редко, потому что считают вредной, что совершенно и справедливо, как я имел стучай на себе испытать. Она производит тошноту и рвоту, хотя и не на всех действует с одинаковой силой.

Кроме этих рыб, употребляемых в пищу, следующие имеют важность в других отношениях: л) Акула (Scymnus borealis, Scoresby) и, может быть, м) Selache maxima (Gunner). Я видел из этих двух пород акул только первую, и промышленники сказывали мне, что она именно и составляет главный предмет здешнего акульего промысла. Но, кроме того, все единогласно утверждали, что иногда попадаются акулы столь огромной величины, что их нельзя уже принять за этот вид, самые огромные экземпляры которого редко превосходят две или две с половиной сажени. Поэтому, весьма вероятно, что и величайшая из акул и вообще из всех рыб – Selache maxima попадается у наших берегов, тем более, что она ловится в норвежских морях, которые составляют даже ее настоящее отечество. Лов акулы производится с единственной целью добывания жира из ее огромной печенки. По словам промышленников, акула (Scymnus borealis) теперь у наших берегов более, чем у берегов Норвегии, вероятно потому, что там ее уже давно ловят, а акулы далеко не так сильно размножаются, как большая часть прочих рыб.

Наконец, надо упомянуть еще о двух рыбах, которые сами по себе не приносят никакой прямой пользы человеку, но тем не менее весьма важны для промышленников, служа наживкой для лова трески и других рыб. Это: н) Мойва (Mallotus arcticus, Cuv.) и о) Песчанка (Amodytes Lancea, Cuv.). Первая из них появляется в огромных массах в конце весны и в начале лета, как у наших лапландских, так и у финмаркенских берегов, чтобы метать икру, и привлекает за собой стаи трески, так что, где много мойвы, там и лов трески наверно обильный. Рыба эта, во всех отношениях, весьма похожа на обыкновенную корюху, только в несравненно сильнейшей степени обладает тем особливым характеристическим огуречным запахом, которым отличается и корюха. Поэтому, мойву ни у нас, ни в Норвегии не употребляют в пищу. Даже неприхотливые камчадалы и жители Алеутских островов, по словам Палласа, употребляют ее в пищу только в случаях крайнего голода, а ловят лишь для корма собак. Одни лишь гренландцы делают большие запасы этой рыбы и охотно едят ее. Но самый этот сильный запах составляет, вероятно, причину, почему никакая другая наживка не может сравниться с ней для лова трески. Преимущество мойвы перед всякой другой наживкой так велико, что в 1786 году был издан датским правительством странный закон, запрещавший употреблять мойву, для наживления крючков, под тем предлогом, что так как не все могут добыть для этой цели мойву, то шансы улова становятся чрез это слишком неравномерны. Жаль только, что этой наживкой недолго могут пользоваться рыбаки. Выметав икру, она удаляется вглубь полярного океана и рассевается там. Песчанка заступает место мойвы в остальную часть лета. Эта маленькая красивенькая рыбка живет исключительно в тех местах, где дно песчаное, отчего и получила свое название, и при всякой опасности быстро зарывается в песок, как бы пробуравливая его своим остреньким рыльцем.

СПОСОБЫ ЛОВА, ПРИГОТОВЛЕНИЯ И СБЫТ РЫБЫ

Единственное орудие, употребляемое на Мурманском берегу для лова трески и прочих, употребляемых в пищу рыб (за исключением одной только сайды), есть ярус, т.е. длинный ряд связанных между собой веревок, к которым прикреплены, на известном расстоянии друг от друга, коротенькие тонкие веревочки (аростеги), имеющие на конце стальные крючки, наживленные мойвой, песчанкой или морским червем. К обоим концам и к середине яруса привязывают по якорю, которые должны удерживать его вблизи морского дна. К якорям привязаны веревки, длина которых должна равняться глубине моря в том месте, где выкидывают ярус, и к концу их, выходящему на поверхность воды, прикрепляют значки, по которым можно бы было отыскать место, где ярус выметан и вытащить его за веревку, идущую от значка к якорю. Значки эти состоят из деревянной чурки – кубаса, в которую вделана довольно длинная палка, оканчивающаяся махавкой, т.е. пучками мочалы, или чем-либо подобным. Палка вместе с махавкой называется пафурой. Так как у кубаса нет никакого грузила, которое заставляло бы вбитую в него пафуру держаться вертикально, то при совершенно гладкой поверхности моря, когда оно остеклеет – по живописному выражению архангельцев, – пафура лежит на воде и весьма плохо выполняет свое назначение – служить издали приметой снасти. Но такой глади, можно сказать, в океане никогда не бывает; при всяком же ударе волны, пафуру приподнимает, и она становится тем ближе к вертикальному положению, чем волна сильнее. Эти беспрерывные розмахи значка делают его более приметным, чем если бы он постоянно торчал вверх. Длина всего яруса бывает верст до шести и даже до девяти. Отдельные веревки, из которых он связан, называются стоянками или стеклинами. Стоянка бывает от 40 до 50 маховых сажень (т. е. от 33 до 42 печатных) длиной, а толщиной с мизинец; стеклина же будет потоньше и подлиннее, именно от 50 до 60 маховых сажень (от 42 до 50 печатных). Стоянки употреблялись прежде более поморами, а стеклины колянами; теперь же первые употребляются на меньшей, а последние на большей глубине. Аростеги бывают обыкновенно четвертей в пять длиной и промышленники полагают, что чем аростега длиннее (конечно в известных границах) и тоньше, тем лучше попадается рыба. Аростегу от аростеги привязывают на расстоянии двух петель. Петлей называется промежуток от одного плеча до конца пальцев другой руки. Две петли составляют таким образом немногим более печатной сажеши. Прежде, садили аростеги реже, именно на три петли (слишком полторы печатных сажени), но нашли, что рыбы более ловится, ежели аростеги чаще, как это, впрочем, само собой уже разумеется. Если только в последнее время прибегли к этому средству добывать более рыбы, то потому, что яруса с более частыми аростегами гораздо труднее тянуть, да они и дороже стоят. Три, вместе связанные, стоянки или стеклины называются тюком. Стоянки, составляющие тюк, уже никогда между собой не развязываются; тюка же, составляющие ярус, по вынутии из воды, всегда развязываются, мотаются каждый отдельно (откуда и название тюк) и связываются вновь при наживлении крючков. Число тюков в ярусе не одинаково, изменяясь обыкновенно от 20 до 30, а когда принуждены ловить на червя, то и гораздо меньше. Крючки или уды употребляются двух сортов: русские и английские. Первые имеют форму довольно правильной дуги, которой одно колено, оканчивающееся острием с зазубриной, короче другого, прикрепленного к аростеге; очертание их заключается в одной и той же плоскости. Английские крючки имеют более сложную форму, представляя двойной выгиб, так что короткое колено его лежит в другой плоскости, чем длинное. Эта форма, а также устройство зазубрины и лучший закал английских крючков делают то, что они предпочитаются нашими промышленниками, несмотря на то что стоят дороже: от 7 до 8 руб. сер. тысяча, без пошлины. В самом деле, по единогласному отзыву всех рыбаков, уловы, получаемые английскими крючками, при всех прочих равных условиях, превосходят, по меньшей мере, в полтора раза уловы, добываемые русскими крючками. Со всем тем, до последнего времени ввоз английских крючков был запрещен, да и теперь дозволен лишь с пошлиной 3 руб. сер. с тысячи. На каждую шняку нужно 3,000 крючков и, как они часто портятся и ломаются, по 2,000 штук ежегодного ремонта, следовательно с каждой шняки сойдет таким образом при первом заведении снасти 9 руб. сер., а потом ежегодно по 6 руб. сер., лишку. Я полагаю, что не только совершенное запрещение, но даже пошлина эта суть меры стеснительные для развития нашего рыболовства и получаемый от этого таможенный доход не может идти ни в какое сравнение с выгодами от употребления более усовершенствованного орудия при рыболовстве. К тому же наши промышленники всегда избегали и всегда будут иметь возможность избегать, как запрещения, так и уплаты пошлины, покупая крючки в Норвегии и свозя их прямо на Мурманский берег. Нечего также опасаться, чтобы эти английские крючки могли составить значительный предмет ввоза и тем подорвать вообще выделку наших рыболовных крючков, которая образует довольно значительную отрасль промышленности в некоторых деревнях Нижегородской губернии. Выделываемые там крючки идут исключительно в Астрахань. Те крючки несравненно толще употребляемых на Мурманском берегу, как русских, так и английских, и не могут иметь двойного выгиба, потому что употребляются без наживки. Конечно, можно бы послать в эти деревни, для образца, английские крючи, употребляемые при мурманском лове, чтобы тамошние мастера могли вступить с иностранцами в соперничество, если оно может представить им выгоды.

На лов выезжают в особливого рода длинных лодках, называемых шняками. Все внутреннее устройство их очень хорошо приспособлено к помещению, как рыболовной снасти, так и уловленной рыбы. Вся шняка от кормы до носа разделена досчатыми перегородками на несколько отделов, имеющих свое специальное назначение. Задняя часть – корма покрыта на некотором пространстве досками и кусками смоленой парусины. Это – каюта кормщика, в которой он может спать и вообще укрываться от непогоды, когда, выметав ярус, ожидают в море времени его вытягивания. За каютой следует узкий отдел для младшего из четырех человек, составляющих экипаж шняки, так называемого наживодчика. Затем следуют два отдела или чердака называемые оба вместе кормовой кладью. Посредине длины шняки приходится большой отдел, называемый карой, где наживляют уды. Здесь вдоль борта отгорожено вертикальной доской пространство, куда кладут наживку. Тюки с наживленными удами связываются в яруса, по мере их наживления, и остаются в каре до выметания снасти. Сюда же укладывают вытянутую из моря снасть, по снятии с нее попавшей рыбы. За карой идет гребень, где лежат смотанные тюки и откуда они передаются в кару для наживления. За гребнем идут еще два или три отдела, которые вместе с гребнем носят название носовой клади. Пойманной рыбой наполняют сначала кормовую кладь, потом носовую, затем маленький отдел, предназначенный для наживодчика, и наконец уже укладывают ее вместе с вытянутой снастью в кару. Это последнее случается очень редко, – в самые превосходные уловы. Числом занятых кладей обозначают промышленники степень изобилия уловов. Так на вопрос: много ли наловили? они отвечают, например: «да полносовой клади заняли»; это значит, что кормовая кладь уже полна и что лов был очень хорош. К сожалению, шняки никак нельзя назвать хорошими морскими судами, – они и медленны на ходу и тяжелы на веслах, а главное дурно выносят волнение океана. В прежние времена отцы и деды теперешнего поколения и не пускались в них далеко от берегов, а выезжали на лов из становищ только при самой благоприятной погоде. Так теперь есть еще у поморов поговорка, что старики не выезжали в море, когда волос на голове шевелится. Теперь стали посмелее, ездят и за 30 верст от берегов выметывать яруса и не обращают такого внимания на погоду; но зато и несчастья нередки. Случается почти ежегодно, что шняки опрокидывает, когда они без груза отправляются на лов, или их заливает волной, когда они глубоко сядут под грузом наловленной рыбы. Едва ли какая мера могла бы принести столько пользы нашим промышленникам, как замена их шняк превосходными норвежскими ёлами. На этих ёлах поморы, подобно норвежцам, могли бы гораздо далее выходить в море и часто пользоваться изобильными уловами в то время, когда, по каким-либо причинам, рыба держится вдали от берегов, – могли бы более оставаться в открытом море и отыскивать там стаи ее. Так норвежцы делают на своих елах нередко морские поездки в несколько сот верст. Правда, что елы необходимо требуют баласта, без которого большей частью обходятся шняки; но это самое приучило бы поморов к этой мере предосторожности. До сих пор в поморье их не умеют строить, хотя все очень хорошо сознают их превосходство. Я постараюсь непременно достать несколько планов ел различной величины, с которых можно будет снять несколько копий для рассылки в Кемь и по поморским деревням. Чтобы побудить поморов в возможно скорейшем времени заменить елами свои шняки, я полагаю, что всего действительнее была бы следующая мера. В настоящее время постройка лодок обложена известной пошлиной, взимаемой с леса, на это отпускаемого. Если бы на известное число лет совершенно освободить от пошлины постройку ел, притом в неограниченном числе, оставив прежнюю пошлину на шняки, или даже усилив ее, то, по всем вероятиям, это оказало бы свое благодетельное действие. Когда эти елы уже раз заведутся, то, нет сомнения, что они уже сами собой, без всякой поощрительной премии, вытеснят шняки, так как теперь шкуны и шлюпы мало-помалу вытесняют ладьи.

Самый лов производится следующим образом. Сначала отправляются за наживкой: песчанкой или мойвой. В иных становищах, как, например, в Гаврилове и Лице, губы с песчаным дном, где она водится, невдалеке. В таком случае все промышленники собираются к вечеру в эти места, и каждая партия, состоящая из четырех человек и составляющая, так сказать, промысловую единицу, закидывает здесь свой маленький, мелкоячейный невод и тянет его к берегу столько раз, пока не успеет наловить достаточного количества песчанки для наживки на весь следующий день. Само собой разумеется, что эти мелкоячейные неводы должны оставаться на Мурманском берегу дозволенными, потому что ничем другим невозможно наловить песчанки. В больших становищах этот лов весьма любопытен. В небольшой избе собираются до двухсот человек с несколькими десятками лодок. Одни заметывают невода, другие тянут, третьи, развязав мотню, высыпают из нее пойманную песчанку в ушаты. Тянут невода в разные стороны, одни через других, причем веревки их перекрещиваются; но если все ловцы из одного и того же становища, то ссор и драк при этом почти не бывает. Но они нередки там, где собираются на лов из нескольких соседних становищ, где удобное для тяги неводов пространство берега невелико и где, следовательно, все стараются захватить себе побольше места.

С наловленной вечером песчанкой отправляются ночью на лов, возвращаются в течение дня с пойманой рыбой, а вечером того же дня опять едут за песчанкой. Следовательно, тут лов трески производится безостановочно каждый день, за исключением праздников, так что по субботам и накануне праздников, наживки не ловят. Но в других становищах, как, например, у Семи-островов, где нужно ездить за песчанкой к устью реки Лицы верст за десять, отправляются за ней к ночи; утром ловят ее и возвращаются с ней в свое становище в течение дня, – при противных ветрах даже не ранее вечера, так что выезжать в море, для выметывания ярусов, могут только через день. Если же вычесть праздники и бурные дни, не позволяющие оставлять становищ, то кругом придется не более двух дней настоящего лова в неделю. Здесь вознаграждают себя тем, что при каждой выметке долее оставляют яруса в воде, а также и тем, что, вытянув их, не возвращаются домой, но перенаживляют в море и бросают во второй раз. Солить или вообще заготовлять песчанку на долгое время нельзя, потому что треска хорошо ловится только на совершенно свежую рыбу. Весной, когда ловят на мойву, порядок добывания наживки иной. Все партии соединяются между собой по четыре, хотя бы они промышляли от разных хозяев, и одна из четырех по очереди постоянно ездит за мойвой, а три остальные отправляются в море за треской. Так поступают, во-первых, потому, что мойва недолго остается, редко с конца мая до Петрова дня, но зато в самое уловистое время, которым спешат воспользоваться, а во-вторых, потому, что она ходит гораздо кучнее песчанки и попадается не в столь исключительных местностях, как эта последняя, так что одна четверть промышленников бывает в состоянии продовольствовать ей безостановочный лов остальных трех четвертей, что невозможно при песчанке.

Когда нет ни мойвы, ни песчанки, то ездят на примелые песчаные прибрежья выкапывать, во время отлива, больших морских червей. Этот червь – длиной в четверть и в полторы – вбуравливается в мокрый песок, т.е. вбирает его в рот и в кишечный канал, так что вся внутренность его наполнена песком, и таким образом вдавливается в образующуюся пустоту, и из заднего конца выпускает этот песок в виде червообразных клубков, толщиной в перо. Эти клубки обнаруживают присутствие червя, а выкапывают его особливым инструментом, называемым червяницей, т.е. большим железным гребнем о 5 и 6 зубьях, надетым на довольно длинную рукоятку. Так как черви сидят глубоко в песке, то выкапывание их нелегко, а потому нельзя никогда успеть накопать столько червей, чтобы наживать ими такое же количество крючьев, как песчанкой или мойвой, и, следовательно, необходимо бывает значительно уменьшать длину ярусов.

При отправлении на лов, выметке снасти, вытягивании ее и возвращении в становище, каждый из четырех работников, составляющих экипаж шняки, имеет свою определенную обязанность. Они носят названия: кормщика, тяглеца, весельщика и наживодчика, по главному занятию, приходящемуся на долю каждого. Еще в становище, за час или за два до отправления в море, начинают наживлять крючья. Тюки, висевшие на жердях (палтухах) для просушки, – причем снасть была заглушена, т.е. аростеги завязаны петлями, чтобы крючки не цеплялись, – складываются в гребень, откуда тяглец их вынимает, разматывает, привязывает аростеги, и каждую передает наживодчику в кару, который нанизывает на каждый крючек по рыбке. Большую надо иметь сноровку, чтобы, наживляя крючки, не отстать от тяглеца. Этот последний, размотав и разглушив один тюк, связывает его со следующим. Когда эта работа до половины кончена, то отправляются в море, и дорогой тяглец с наживодчиком доканчивают свое дело, весельщик гребет, конечно если ветер не попутный, а если идут на парусах, то помогает наживодчику, кормщик же правит. Время отправления принаравливают так, чтобы пришлось выметывать ярус при самом низшем стоянии воды в море – по-здешнему, в куйпугу. Прибыв на место, которое кормщик, – распорядитель всего лова – считает удобным для выметки яруса, выбрасывают сначала кубас, а затем якорь, с ярусом, прикрепленным к веревке, идущей от него к кубасу. Весельщик и тяглец гребут, а кормщик продолжает выметывать снасть, стараясь, по возможности, сохранить одно направление. Выметав половину снасти, бросают второй якорь с кубасом, а при конце всего яруса третий. Кормщик должен быть хорошо знаком с глубиной моря, ибо если веревка, соединяющая якорь с кубасом, слишком коротка по глубине места, то кубас потонет. Также должен кормщик замечать по берегу положение каждого из кубасов, чтобы всегда быть в состоянии их отыскать, если, например, погода принудит шняку оставить снасть в море, чтобы самим укрыться в становище. Выметав ярус, привязывают шняку к кубасу и стоят на якоре, пока не придет время вытягивать снасть. Так как делать нечего, то все укладываются спать. Обыкновенно оставляется ярус в море целую воду, т.е. шесть часов, если же рыбы мало ловится, то две воды, а иногда даже целые сутки; в этом последнем случае, выметав яруса, всегда возвращаются в становище. Тянет ярус тяглец. Работа эта требует чрезвычайно продолжительных усилий, так как ярус бывает до 6 и более верст длиной. Кормщик помогает ему, снимает рыбу с уд, при этом он зацепляет ее в воде особливым крючком на короткой рукоятке, называемым ляпом, вытаскивает в лодку, упирает в уду узкой дощечкой, вырезанной на одной из оконечностей углом и называемой трещеткой, и таким образом освобождает уду изо рта рыбы. В это время наживодчик глушит уды, т. е. завязывает аростеги петлями, чтобы они не путались и не цеплялись; весельщик гребет. Вытянув весь ярус, возвращаются в становище. Но случается, что берут с собой запас наживки на две тряски, по-здешнему выражению. В этом случае наживодчик не глушит передаваемую ему снасть, а перенаживляет ее. Эта работа особливо трудна в весеннее время, когда еще стоят сильные морозы. Наживка опускается тогда в мешке в море, чтобы она не закоченела от мороза, а оставалась гибкой. Нелегко, конечно, в это время тяглецу и кормщику, обливаемым текущей со снасти водой, температура которой ниже точки замерзания; но они имеют на рукак рукавицы, и самые усилия согревают их. Между тем наживодик, обыкновенно мальчик от 15 до 18 лет, должен голыми руками, коченеющими от холода, надевать мерзнущую в руках рыбу на уду. Уколы и царапины при этом неизбежны, и соленая морская вода разъедает их. Руки наживодчиков всегда почти покрыты ранами и болячками. На возвратном пути, тяглец развязывает тюк от тюка и мотает из кучи. По приезде на берег, весельщик их вынимает и несет сушить на палтухи. Но наскоро смотанная и заглушенная снасть не остается в таком виде. На берегу переглушают ее и разматывают замотавшиеся аростеги зуи – мальчики лет около десяти или двенадцати, которых бывает по одному на несколько шняк.

Так как у ярусов нет плавков, то снасть эта не висит в воде удами вниз, а лежит на дне. Поэтому, кроме рыбы, зацепляются за крючки, к большому неудовольствию ловцов, разные низшие морские животные, живущие на дне моря; при всяком разе вытягивается по нескольку штук: кораллов, губок, морских звезд, которых называют здесь раками, круглых короткохвостых раков и даже раковин. Эти животные, впрочем, только занимают место, которое рыбаки желали бы видеть занятым рыбой; но гораздо более досаждают им мелкие животные, известные у них под именем копшаков. Название это они дают всем вообще ракообразным животным с удлинненной формой тела, как-то: отряду обоюдоногих (аmphipoda) и длиннохвостым десятиногим ракам; преимущественно же самым обыкновенным здесь из этих форм, роду Gamarus. Дно морское, как у берегов, так и на довольно значительной глубине, можно сказать, кишит ими, и если к концу лета, когда ночи становятся уже темными, оставить яруса на ночь в море, то они не только съедают наживку, но заползают в пойманную на уду рыбу и выедают из нее все мясо. Несмотря на это, должно, однако же, сказать, что промышленники, проклиная копшаков, в высшей степени к ним несправедливы, потому что они составляют главнейшую пищу мелкой рыбы, которой, в свою очередь, питается крупная, так что они во сто крат выкупают приносимый ими вред.

Привезенную треску сейчас же начинают разделывать: отрубают голову, разрезают по спине, так чтобы хребетная кость оставалась на одной половине, пропарывают брюхо, вынимают внутренности и промывают. Эта работа также строго распределяется между отдельными работниками, именно: тяглец отрубает голову, кормщик распластывает рыбу и вынимает внутренности, наживодчик отбирает максу (т. е. печень) и складывает ее в кадки, а весельщик рассекает головы, чтобы они лучше могли просохнуть, и носит рыбу в амбары для соления, или к жердям для сушки. В этом деле, впрочем, помогают ему и все прочие, окончив прежние свои работы. Рыбу, предназначенную для соления, кладут рядами в амбары кожей вниз, пересыпают каждый ряд солью и наблюдают, чтобы ряды лежали попеременно вдоль и поперек. Таким образом приготавливают большую часть ловимой на Мурманском берегу трески. Но весной, с начала лова до Николина дня, когда солнце уже довольно сильно действует, а в воздухе еще холодно и дождей мало, вывешенная на ветру рыба может провянуть, не подвергаясь гниению, и без соли. Поэтому, в то время треску сушат, а не солят. Для этого разделывают ее точно также, как и для соления, а так как, при пропарывании брюха, не перерезают пояса плечевых костей, то в это брюшное отверстие можно для сушки нанизывать рыбу на жерди, называемые здесь палтухами. При этом у нас не вынимают хребетной кости, а только немного ее стесывают. В Норвегии разделывают треску для сушки несколько иначе, именно, ее разрезают и по спине и по брюху вдоль всего тела, так что обе половинки остаются соединенными только у хвоста, и ее уже не нанизывают, а вешают на палтухи. Кроме этого, хребетную кость совершенно вынимают вон. Таким образом разделанная сушеная треска называется нашими промышленниками рошкеркой. Очевидно, что рошкерка всегда должна лучше просохнуть, чем наша мурманская сушеная треска, потому что сохнущий слой рыбы тоньше, а поверхность, подверженная действию ветра и солнца, больше. У нашей трески затекает еще за остающуюся в ней хребетную кость вода и причиняет около кости гниение. Преимущества способа сушить рыбу в виде рошкерки слишком ясны, чтобы некоторые из наших промышленников не пытались ввести его у себя. Однако, после непродолжительного опыта, все скоро обратились к прежней манере сушки, и именно потому, что норвежский способ слишком хорошо уже исполняет свое назначение, т.е. слишком много отнимает веса у сушеной рыбы. Между тем, неприхотливые потребители сушеной трески, не принимая в расчет улучшения качества, видят только одно уменьшение количества и за пуд рошкерки неохотно платят дороже, чем за пуд трески, сушеной по прежнему способу, хотя первая не только лучшего качества, но и содержит более питательного вещества. В Норвегии есть еще способ приготовления сушеной трески – так называемый Rundfisk – название, переделанное у нас в рунтовку. У рыбы только отрубают голову и, разрезав брюхо, вынимают внутренности, вовсе не распластывая ее. Для сушки связывают по две рыбы хвостами и вешают так на жерди. Этот способ употребляется более на Лофоденских островах, и то только для мелкой трески. У нас он вовсе не употребителен. Соленой и потом сушеной трески, называемой Klipfisk, отсылаемой из Норвегии в большом количестве как в порты Средиземного моря, так в Бразилию и на Антильские острова, у нас также не делается.

С Николина дня продолжают сушить только мелкую треску, крупную же, на высушку которой уже не надеются, начинают солить, а со второй половины июня уже вовсе перестают сушить треску. Сушеную рыбу, по снятии с палтухов, складывают в кучи, называемые кострами, наблюдая и тут, чтобы ряды между собой перекрещались. Костры прикрывают досками, которые пригнетаются наваленными сверху каменьями, чтобы выпрямить, скоробившуюся при сушке, рыбу, и тем не только придать ей лучший вид, но и сделать укладистее. Введение сараев, состоящих из крыш на столбах, так чтобы воздух со всех сторон проветривал костры, было бы немаловажным усовершенствованием в этом способе приготовления рыбы, защищая ее от дождей. Сушеная треска, как занимающая мало места и заключающая в данном объеме более ценности, чем соленая, идет из Архангельска сухим путем вверх, т.е. в губернии Олонецкую, Вологодскую и в Петербург. В этот город доставляют ее от 60 до 80 тысяч пудов, соленой же не более 5,000. В самой же Архангельской губернии расходится более соленая.

Отрубленные тресковые головы частью бросаются, как вещь совершенно негодная, вместе со внутренностями, в воду, и они немало содействуют к распространению дурного запаха, господствующего в становищах, потому что при приливах и отливах, оставаясь то под водой, то на суше, они находятся в самых благоприятных условиях для гниения. Другая часть голов собирается работниками, которые, каждый для себя, раскладывают их по скалам сушиться, складывают в костры в виде небольших круглых скирд и продают в Архангельске от 10 до 50 коп. сер. за пуд. Их везут преимущественно на Николаевскую ярмарку в Пинегу, где раскупаются бедным народом, потому что Пинежский уезд, удаленный от моря и бедный озерами и реками, изобилующими рыбой, всего более нуждается в дешевой рыбной пище, к которой каждый привык у нас на севере.

Бросаемые головы и внутренности составляют истинную потерю. На Лофоденских островах все это сушат и, на особливо для этого устроенных мельницах, перемалывают в порошок, называемый искусственным гуано, который продают в Гамбурге, откуда он преимущественно идет в Саксонию, как превосходное удобрение полей. Состояние нашего земледелия, конечно, не позволяет еще употреблять, издалека привозимых и следовательно дорогих, удобрений; но, может быть, было бы возможно сбывать эти продукты в Норвегию, при некотором изменении правил, которым подчинены наши торговые сношения с этой страной, о чем буду говорить ниже.

При разделывании рыбы, отделяют всегда печень, называемую максой или воюксой, чтобы вытапливать из нее жир. Ее кладут для этого сначала в деревянные кадки, где солнцем выделяется из нее часть жира, называемая самотекой; ее счерпывают с поверхности и хранят, как лучший сорт, отдельно; остающаяся затем масса, в которой еще много жира, кладется в котлы, под которыми разводят огонь, нисколько не приливая в котлы воды. По отделении и этого жира, остается на дне черная пригорелая масса, называемая шкварой, которую или бросают или, при случае, если какое-нибудь судно отправляется в Норвегию, берут с собой и продают за что бы то ни было, – обыкновенно променивают на ром. Эта шквара идет в Норвегии на удобрение полей.

По таможенным постановлениям, всякое русское судно должно, при выходе из порта, объявлять, идет ли оно на Мурманский берег или в Норвегию; в этом последнем случае, возвращаясь из Норвегии, оно имеет право забирать по пути в мурманских становищах рыбу, свою или чужую, но не тресковый жир, под страхом конфискации. Эта мера не только стеснительна, но даже бесполезна, потому что никто из Норвегии рыбьего жира в Россию не повезет, так как он у нас дешевле тамошнего. Таким же образом не дозволяют возить жир с Мурманского берега в Норвегию. Он должен сначала идти в Архангельск и продаться в руки тамошних купцов, чтобы обыкновенно не ранее будущего года отправиться заграницу же и частью даже в Норвегию. Это чистая привилегия в пользу архангельских купцов и во вред нашим мурманским промышленникам. Но одно отменение этих правил было бы еще недостаточно. Дозволение возить и продавать жир прямо из мурманских становищ в Норвегию мало бы к чему послужило. Количество, которое выделывает каждый хозяин в каждом из становищ, слишком незначительно, чтобы стоило отправлять его в Норвегию, и лучшим доказательством, что это действительио так, может служить то, что вывоза жира почти не производится контрабандно, за чем, конечно, весьма трудно было бы здесь усмотреть. Единственное средство доставить нашим мурманским промышленникам выгодный сбыт жира, состояло бы в дозволении норвежским купцам снаряжать суда, которые заходили бы в наши становища и забирали бы сами там жир. Прежде это и было так, но впоследствии было запрещено, во избежание ли контрабанды, которую могли привозить с собой норвежские суда, или для охранения наших купеческих привилегий, – неизвестно. Тогда некоторые норвежские купцы стали прибегать к той уловке, что давали судно, деньги на содержание экипажа и на покупку жира и платили жалованье хозяину, какому-нибудь помору, который будто бы на своем собственном судне закупал жир в становищах и свозил его в норвежский порт к настоящему хозяину этой операции. Но некоторые поморы воспользовались своим положением и, забрав как можно больше денег, завладевали судном, а так как оно было на их имя, то норвежцы ничего с них и требовать не могли. Таким образом был, например, обманут гамерфестский купец Финкенгаген, после чего торг этот совершенно прекратился и в этом замаскированном виде. Я полагал бы чрезвычайно полезным снова разрешить его совершенно открытым образом, без всяких излишних стеснений и ограничений. Это послужило бы к несомненной выгоде обеих сторон. Норвежские суда, заходящие в наши становища, может быть нашли бы тогда выгодным скупать не только тресковый жир, но и остатки от рыб, которые теперь выбрасываются, но которые могли бы служить для приготовления искусственного гуано. Если опасаться контрабанды, то надо бы и нашим судам, возвращающимся из Норвегии, запретить вход в мурманские становища, под предлогом, что они могут завозить ее туда, как они и действительно это делают. И в чем же может состоять эта контрабанда? в нескольких бутылках рома, немного покрепче и повкуснее нашей откупной водки. Да эта контрабанда может ли быть сколько-нибудь значительна? Весь круг ее должен ограничиться промышленниками, временно проживающими в мурманских становищах. Не повезут же они его с собой в свои поморские деревни, а если повезут, то за этим всегда можно будет следить на месте, как и теперь делается. Сколь же ничтожно количество, могущее быть роспито в самых становищах, можно видеть из того, что там ни у кого почти денег нет, потому что забранное у хозяев вперед, или уже прожито зимой, или оставлено семействам, а остальное еще должно получиться по продаже рыбы в Архангельске. Также точно нельзя опасаться, чтобы стали променивать жир на ром или другую какую контрабанду, потому что за этим сами хозяева усмотрят лучше всяких таможенных чиновников и всякой пограничной стражи. Опасаться, что норвежские суда могут вывозить что-нибудь от нас контрабандно, например лес, было бы весьма возможно, если бы только на всем прибрежье росла хоть одна былинка леса; да и другого чего, кроме рыбы и продуктов из нее добываемых, нет в Лапландии. В Колу, правда, доставляют лес по рекам Туломе и Коле, и, следовательно, его можно и вывозить; но тут за этим легко усмотреть. В прочие же места, необходимый для местного употребления, лес привозится из Белого моря, где за вывозом его, будет ли то прямо в Норвегию, или чрез посредство мурманских становищ, также точно можно будет следить тогда, как это и теперь делается.

Кроме этих главных продуктов, т.е. самой трески, сушеной или соленой, и печеночного жира, приготовляют еще отдельно: тресковые языки, солимые в бочки и, так-называемую, тресковую вязигу, которая с известной осетровой вязигой имеет общего только название, потому что состоит из плавательного пузыря и, следовательно, соответствует осетровому клею, но имеет совершенно другие свойства, не развариваясь в желе. Вынув из рыбы, ее прилепляют к дощечкам и развешивают по стенам изб и амбаров для просушки. В пищу употребляют ее разваренной в воде отдельно, или вместе с треской. Как вязига, так и языки приготовляются, впрочем, исключительно для собственного употребления и в продажу не поступают.

С открытием навигации, начинают приходить в становища ладьи, шкуны и вообще разные суда хозяев промыслов, чтобы забирать насушенную и насоленную рыбу. Те из них, которые не идут в Норвегию, остаются обыкновенно в своих становищах до окончания лова и там, где гавань не совершенно безопасна от бурь и волнений, становятся на обсушку, т.е. вводятся на отмелые места, совершенно обсыхающие во время отливов. С этого времени начинают солить рыбу уже не в амбары, а прямо в трюмы судов, которые в хорошо устроенных для этой цели судах разделяются на отделения, называемые, как и в шняках, чердаками. Каждый чердак стараются занимать особливым сортом рыбы и кладут отдельно крупную, среднюю, мелкую треску, пикшуя и палтуса. При солении, как тут, так и в амбарах, употребляют обыкновенно на 100 пудов рыбы от 17 до 20 пудов соли, что вполне достаточно для ее сохранения. Вообще все это делается очень чисто, и, входя в трюмы судов, наполненных рыбой, мы удивлялись, как слаб был издаваемый ей запах, который солением совершенно предотвратить невозможно.

Отвратительный запах, издаваемый соленой треской, при свозе ее в Архангельск, происходит от трески, привозимой из Норвегии, которая всегда и продается дешевле мурманской. Худшее качество этой трески зависит от следующих причин: наши промышленники, пришедши в Норвегию, рассеиваются по ее бесчисленным фиордам, губам и проливам и выменивают на муку свежую рыбу, свозимую к ним местными жителями Финмаркена, преимущественно финманами (норвежскими лопарями), которые считают невыгодным для себя привозить каждый свой улов, так как при переездах терялось бы слишком много времени, а дожидаются пока наполнят рыбой свою елу, или по крайней мере накопят порядочный запас ее. Обыкновенно, если только лов производится не вблизи судна покупщика, они привозят рыбу только раз в неделю – в субботу, а до того держат ее совершенно не посоленой, вынув только внутренности и обмыв кровь и нечистоты. Правда, что при теплой погоде они опускают ее в море, но вода его, хотя и довольно холодна, все же не может предохранить рыбы от некоторой порчи. Таким образом солится она русскими, не будучи уже вполне свежей. Притом, иногда свозится одновременно такое огромное количество рыбы, что нет времени солить ее с надлежащей тщательностью.

Те из мурманских промышленников, которые не имеют своих судов, или у которых они уже нагружены норвежской рыбой, зафрахтовывают чужие. Плата за провоз до Архангельска составляет обыкновенно от 6 до 10 коп. сер. с пуда. Прежде платили даже не более четырех коп. Фрахты, конечно, изменяются, смотря по количеству находящихся налицо судов и по уловам. При больших уловах, фрахты, конечно, дороже. Но такая ряда с пуда началась лишь в недавнее время. Прежде же, а часто и теперь еще держатся следующего расчета. Хозяин судна берет за провоз рыбы сумму, равную той, которая придется, при продаже, на каждый пай и, сверх того, еще на каждые 10 руб. асс. этой суммы рубль серебром прибавки. Или, другими словами: сверх пая еще 10 процентов, что составляет около 1/10 цены всего груза.

Кроме ладей, шкун и т. п., многие хозяева имеют еще на Мурманском берегу небольшие суда, переделываемые из шняк, нашивкой к их бортам нескольких рядов досок, и называемые раньшинами по той специальной цели, для которой они предназначаются, т.е. для раннего привоза трески в Архангельск. Раньшины остаются зимовать в мурманских становищах, и, как только откроется навигация, хозяева их скупают, или забирают свою свежепросольную треску первых весенних посолов и привозят ее в Архангельск. Так как в это время года еще холодно, то эта треска несравненно лучше привозимой осенью и дороже продается. Сбыв свой груз и забрав с собой муки, раньшины возвращаются на Мурманский берег и успевают еще сходить в Норвегию, чтобы променять там муку на рыбу. Этот последний товар не везут уже на раньшинах в Архангельск, а помещают его на возвращающиеся в Белое море суда; раньшины же остаются на Мурманском берегу вместе с рыболовными шняками.

Рыба осеннего улова свозится преимущественно также в Архангельск, куда к началу сентября сходятся поморские суда и производят распродажу рыбы. В это время запасаются ей не только местные жители, для своего употребления, но и купцы, отправляющие ее, как в прочие места Архангельской губернии, так и в Вологодскую, Олонецкую и частью в Вятскую губернии, и в Петербург. Небольшая часть привозится в прочие порты Белого моря, более для собственного употребления жителей, а также и для отправки из Кеми и из деревень Поморского берега на Шунгскую ярмарку.

Приготовление и сбыт сайды совершенно те же, что и для трески. Ее сушат и солят совершенно таким же образом; также точно выделяют жир из ее печенки и все получаемые от нее продукты свозят к портам Белого моря; но лов ее, как уже было замечено выше, производится совершенно иным образом. Орудием для этого служит поддон или нот – название это, как и сама снасть, заимствованы нашими промышленниками из Норвегии. Это квадратная сеть, имеющая сажень до 17 в стороне, с большим посадом на окаймляющих ее подборах, так что она образует собой мешок, даже когда подборы совершенно вытянуты. Нот дубят раза два, три в лето, чтобы он получил темный цвет и менее был заметен в воде. Ловить сайду наудачу во всякое время, как это делается для других рыб, ярусами, неводами, плавными и ставными сетями и т. д. нельзя. Нужно следить за ней и дожидаться, когда стаи ее поднимутся на поверхность, выпрыгивая из воды, играя и гоняясь за чем-нибудь. Тогда начинают выбрасывать нот вблизи этого места и за четыре угла растягивают его с четырех лодок, в которых по три человека. Из них двое гребут, а третий, кормщик, правит и тянет веревку, привязанную к углу нота. Когда стая найдет на нот, то подбирают веревки так, чтобы нот подошел ближе к поверхности. В это время кормщик мечет, заготовленные в лодке, каменья, так чтобы они падали в воду у самой подборы с наружной ее стороны. Так как это делается со всех четырех концов, то сайда, находящаяся над нотом, от испуга опускается вниз, а в стороны не бежит и попадает в растянутую под ней сеть. Иногда налавливают этим способом в раз полных четыре шняки, что составляет на каждую по 200 пуд разделанной уже сайды (без головы и внутренности) и до 40 пудов максы. Когда сайды очень много, нередко попадает по стольку же на каждый нот раза три и четыре в день. Когда сайда ловится невдалеке от берегов Норвегии, то сбывают туда максу в свежем виде, получая до рубля серебром за пуд. Выделанный же жир, равно как самую рыбу, сушеную или соленую, смотря по времени лова, отправляют в Архангельск.

В мнении моем, о колонизации Мурманского берега*, я уже говорил о начале акульего промысла у русских берегов. Здесь остается только сказать несколько слов о самом производстве этого лова. Акулья снасть состоит из большего крючка, вертящегося на гайке, прикрепленной к железной цепи длиной в сажень или в полторы, дабы акула, попав на крючок, не могла ни перекрутить, ни перекусить снасти. Далее идет обыкновенная стоянка. На некотором расстоянии от крючка, к цепи прицепляется на отдельной веревке чугунная гиря, так что когда снасть опущена, то гиря лежит на дне, а крючок висит в некотором расстоянии от него. Наживкой употребляют жареное тюленье сало, которое своим сильным запахом привлекает издалека акул. Для этой же цели опускают обыкновенно перед ловом на дно моря, на якоре, жареный тюлений жир в продырявленом ящике, или просто завернутый в рогожаный кулек. На эту приманку собираются издалека акулы, имеющие чрезвычайно тонкое обоняние, и несравненно лучше попадают на уду. Поймав акулу, ее, смотря по величине, или вытягивают на судно, или разделывают на воде; вынув печень, остальное бросают в море. Конечно, акулу надо убить прежде, чем ее разделывать. Убивают ее деревянной колотушкой, обитой железом. Огромных акул, до 5 и 6 сажень длиной (Selache maxima), бьют острогой; у нас этого лова еще не производят. Летом, во время светлых полярных ночей, акулы держатся далеко от берегов на большой глубине, и на промысел их отправляются обыкновенно на шлюпах (в Норвегии же и на больших елах) верст за 100 и за 200 от берега. Бросают якорь на глубине, часто превышающей 150 сажень, и остаются там, пока не добудут достаточный груз максы, которую свозят сырой в Норвегию. Осенью, в темные ночи, акулы приближаются к берегам, и тогда лов их гораздо менее затруднителен, хотя производится теми же способами. В некоторые годы, в особливо холодные зимы, ловят акул и со льда в Кольской губе.

ОРГАНИЗАЦИЯ ПРОМЫСЛА

Под этим названием разумею я экономические отношения, существующие между хозяевами и работниками, или вообще между принимающими участие в мурманском лове. Как я сказал выше, тут надо различать промыслы, производимые временно приходящими на берега Лапландии поморами, от тех, которыми занимаются постоянные жители ее, коляне.

а. Поморские промыслы

Основанием организации поморского лова служит промысловая артель, каждый из членов которой получает определенную долю из общего улова – пай, причем доля хозяина артели, принимающего на себя все издержки производства, гораздо значительнее прочих. У колян, напротив того, работники получают, собственно говоря, задельную плату от своих хозяев, почти не принимающих даже на себя издержек производства.

Из временно приходящих на Мурманский берег промышленников, ловят там, в настоящее время, только жители Кемского и Онежского уездов. Прежде приходило сюда много промышленников из Архангельского и даже Холмогорского уездов, но, за отдаленностью и трудностью зимнего пути оттуда до Лапландского берега, они теперь почти совершенно перестали принимать участие в мурманском лове, так что у них осталось не более десяти шняк, принадлежащих жителям деревни Мудъюги, лежащей на Зимнем берегу, верстах в шестидесяти от Архангельска; но и эти, в последнее время, начинают также все более и более заниматься торговлей с Норвегией и бросать рыбный промысел.

Так как, для производства мурманского промысла, нужно иметь заведение на Лапландском берегу, состоящее по крайней мере из одной или нескольких шняк, снастей, собственных или нанятых амбара и избы, запаса провизии и соли, то не каждый из поморов в состоянии производить этот промысел в свой счет и в исключительную свою пользу. Имеющие средства делать эти необходимые предварительные издержки, на собственный ли капитал, или на кредит, становятся хозяевами, к которым присоединяются артели, каждая из четырех покрутчиков, т.е. работников, нанимающихся не из определенной задельной платы, а из известной доли в будущем улове. Такой способ распределения выгод от промысла между хозяевами и работниками существует с незапамятных времен, и причины, по которым его предпочитают, как хозяева, так и работники, обыкновенному способу найма, за назначенную вперед плату, заключаются в некоторых несомненных выгодах, представляемых им для обеих сторон и обеими сторонами сознаваемых. 1) При постоянной неверности рыбного промысла, подверженного множеству случайностей, хозяину всегда выгоднее назначать своим работникам долю из будущего улова, нежели определенную плату, которая, при неудаче промысла, увеличила бы его убытки и которую ему, может быть, трудно было бы даже выплатить. Так как эта постоянная плата, очевидно, должна бы сообразоваться с средним барышем, получаемым от промыслов, то, конечно, при изобильных уловах доля, остающаяся хозяевам, за вычетом определенной платы, была бы больше; но так расчитывать могут только самые зажиточные хозяева, большинству же их, живущему, если не со дня на день, то с году на год, очевидно гораздо легче уступать, при значительных барышах, большую долю из них, чем уплачивать, при неудачном промысле, сумму, которая может не только поглотить, но и превысить все его выгоды. Одним словом, и убытки и барыши тут равномернее распределяются между всеми участниками в промысле. 2) Не всякий хозяин имеет возможность следить сам за своим ловом, потому что или участвует в то же время в торговле с Норвегией, или возит свежепросольную треску на раньшинах в Архангельск. Между тем, при системе покрута, он вполне уверен, что промысел производится тщательно, ибо чем больше улов, тем значительнее и доля каждого. 3) При наперед определяемой задельной плате, между хозяевами имело бы место соперничество, неминуемым результатом которого было бы то, что все лучшие работники перешли бы к богатейшим хозяевам, могущим давать большую плату, и беднейшим хозяевам, на долю которых оставался бы всегда худший народ, было бы очень трудно подняться. Этого мало: богатейшие хозяева могли бы, постепенно усиливая свои промыслы в ущерб остальным, наконец сделаться монополистами, между тем как теперь, при укоренившемся обычаем способе разделения добычи, богатые не имеют почти никаких преимуществ перед остальными в найме рабочих. 4) Система покрута имеет для работников прелесть лотереи и всегда поддерживает их в надежде, при ряде уловистых годов, выйти самим в хозяева, – надежде, которая от времени до времени и оправдывается, ибо не мало есть поморских хозяев, бывших прежде простыми работникамн.

Еще с осени или в начале зимы начинают покрутчики рядиться с хозяевами, обыкновенно с теми же, с которыми промышляли в прошлом году. Порядившись, забирают порядочную сумму в задаток, необходимую им как для разных поправок в доме, так и для содержания себя и своих семейств. Каждый хозяин держится своего становища, где у него все рыболовное заведение, и направляет туда свой народ. В начале и в половине марта отправляются покрутчики в путь. Перед выходом покрутчиков из деревни, хозяин всегда делает им угощенье и дарит сукна на авачуги (рукавицы, в которых тянут ярус), кормщику и тяглецу на две пары, весельщику на одну. До деревни Кандалакши их кое-где и подвезут от места до места, но большей частью они идут все пешком, таща за собой небольшия кережки с одеждой и провизией на дорогу. Многие запрягают в эти кережки собак, которые потом все лето остаются при своих хозяевах в становищах, питаясь там изобильными остатками от рыбы. С Кандалакши уже всегда идут пешком: направляющиеся в западную часть берега – на Колу, прочие же на Раз-наволок. Этот переход зимой, по пустынным местам, где негде обогреться, как разве только у разведенного на снегу огня, на котором варят пищу, но который нечем бывает поддерживать всю ночь, очень затруднителен, особливо для мальчиков, поступающих в зуи и наживодчики. Днем от действия солнца обтают рукавицы и бахилы, и когда их снимут на ночь, то они до того закоченеют, что их надеть невозможно, не отогрев у своего тела. С Колы или с Раз-наволока поступают покрутчики уже на содержание хозяев. Из Раз-наволока едут они в свои становища более ста верст на оленях, через совершенно пустынную тундру; а из Колы на шняках. Иногда случается во время холодных зим, что в глуби Кольской губы в это время еще стоит лед; тогда перетаскивают шняки по льду до открытой воды. Коляне при своих промыслах также прибегают в иные годы к этому средству. Для облегчения тяги и чтобы не попортить киля, подделывают под шняки полозья. При попутном ветре поднимают паруса, и тогда остается только направлять их ход. Те, которые, по перенесении этих трудностей, при приходе в становища, вдруг совершенно предаются отдыху, нередко впадают в цынгу, от которой, впрочем, вылечиваются (если эта болезнь не господствует эпидемически), усиленным движением, к которому их принуждают товарищи.

Становища, рассеянные по всему Лапландскому берегу, начиная от Святого Носа, составляющего точку раздела между Белым морем и океаном, до самой норвежской границы у устья реки Ворьемы суть губы, обыкновенно при впадении реки и представляющие более или менее безопасное убежище от бурь и волнения. Они бывают двух родов. Одни с избами для жилья и амбарами для хранения рыбы; это, так называемые, вешние становища, в которые собираются промышленники из Колы или Раз-наволока, после их утомительного сухопутного путешествия. Здесь проживают они большей частью все время промыслов, пользуясь в большей или меньшей степени удобствами той жизни, к которой они привыкли дома. Другие же становища не имеют никаких строений, и в них только для летнего лова собираются или промышленники, приплывающие вместе с хозяевами на ладьях уже летом, или приходящие временно из вешних становищ, в надежде на выгоднейший промысел. В некоторых из них промышляют также лопари отчасти для промена своей добычи поморам на разные необходимые предметы, отчасти же для своего собственного продовольствия. Лопари живут в вежах, т.е. в конических шалашах, обложенных дерном.

Всех становищ на Мурманском берегу считается более сорока. По местоположению и важности производимого лова, их можно разделить на четыре группы. Первые 11 становищ, начиная от Святого Носа, незначительны; в них нет изб, и небольшое число ловцов собираются тут только в летнее время. По положению, их можно причислить к восточной группе. Начиная от реки Лицы до Кольского залива, находится 17 становищ; в 10-ти из них есть избы. Некоторые из становищ весьма значительны. Промышленники, направляющиеся в становища этой средней группы, идут более на Раз-наволок; разве только в западнейшее из них, Тириберку, идут на Колу. Западную границу их составляет Кольская губа. За Кольской губой, в большой Мотовской губе и по восточному берегу Рыбачьего полуострова, находится 7 становищ, в которых промышляют почти исключительно коляне. Поморы заходят лишь иногда в первое из них, Еретики, а коляне взамен того заходят, из становищ прежней группы, разве в соседнее Кильдинское. Это кольские становища. У северо-западного угла Рыбачьего полуострова находится становище, преимущественно посещаемое поморами, хотя, впрочем, и коляне тут иногда ловят. На западном берегу Рыбачьего полуострова, в так-называемых большой и малой Валоковых или Маломотовских губах, рыбы не ловят; но еще пять русских становищ находятся на южном берегу принадлежащей России части Варангского залива. Все эти 6 становищ можно назвать западными.

ВОСТОЧНЫЕ СТАНОВИЩА

1) В 15 верстах к юго-западу от Святого Носа – Иоканские острова. В этом становище нет изб, а только складены печи для варенья пищи. Здесь более ловят по мелким местам камбал подольниками; сюда, как и к Лумбовским островам, лежащим еще в Белом море, приходят мелкие промышленники морем на шняках. К северо-западу от иоканских островов, т. е. по общему направлению Лапландского берега, идет целый ряд небольших становищ, в недальнем расстоянии друг от друга.

2) В 19 верстах от Иоканских островов лежит становище Большие Клетные, без изб; промышляют тут не всякий год.

3) В 2½ верстах далее находится ст. Малые Клетные, также без изб.

4) В 3 верстах далее, губа Савиха, без изб же.

5) В 6 верстах от нее, становище Иваново-Взглавье, без изб.

6) В 16 верстах за ним, два становища по соседству – Карпино и Ладышно, без изб.

7) В 2 верстах от них, чрез выдающийся прямо на север мыс Черный, в начале губы, в которой лежат Нокуевы острова, Шурецкая губа, без изб. Если объезжать мыс Черный морем, то расстояние это увеличится до 8 верст.

8) В 6½ верстах к западу-юго-западу Нокуевы острова, без изб.

9) В 11 верстах от них, у западной оконечности губы, становище Круглое, без изб. С объездом островов Нокуевых это расстояние дойдет до 15 верст.

10) В 15 же верстах от него, по общему направлению берега, находится становище Корабельное; изб нет и промышляют в нем редко.

11) 10 верст далее – губа Политюха, без изб.

СРЕДНИЕ СТАНОВИЩА

12) В 6 верстах от Полютихи становище при устье реки Лицы. Это – первое большое вешнее становище от Святого-Носа, с большим числом изб. Оно особенно выгодно тем, что лов песчанки производится в самом становище.

13) В 10 верстах далее, становище Плеханово, без изб.

14) В 4 верстах от него – Семиостровское большое вешнее становище. За песчанкой ездят из него в Лицу. Оба становища большие и представляют ту выгоду, что треска здесь обыкновенно держится в небольшом расстоянии от берегов, чем далее к западу.

15) В 12 верстах далее – Летнее Семиостровское становище. Изб не имеет, а только лопарские вежи.

16) В 18 верстах от него губа Барышиха. Промышляют лопари, живущие в избах; прежде промышляли и русские, но теперь оставили. Рядом с ней, в какой-нибудь версте, лежит

17) Губа Шубина, с избами русских промышленников. С небольшим в двух верстах далее

18) Становище при реке Рынде с избами же.

19) В 14 верстах от него губа Трястина, с избами.

20) 5 или 6 верст далее – большое становище в губе Щербинихе, с избами.

21) В 8 верстах от него, за островом Большим Оленьим, маленькое становище Василькино, без изб. Почти в том же расстоянии от него

22) Большое становище Шельпино, с избами.

23) В 6 верстах за ним ст. Зеленецкое. Лет десять тому назад были здесь избы, но теперь разрушились или перенесены в другие места. Ныне тут не промышляют.

24) Верстах в 12 за ним дежит Гаврилово, одно из самых больших становищ, весьма выгодное тем, что к западу от него, не далее как в трех верстах, находится устье реки Вороньей, изобилующее песчанкой.

25) В 15 верстах от Гаврилова – губа Опасова, где прежде было большое становище, ныне же осталась только одна изба.

26) 17 верст за ней, одно из главных мурманских становищ в губе Териберке. В глубине губы впадает довольно значительная река Териберка, у устья которой ловится песчанка.

27) В 23 верстах от Териберки лежит небольшое становище без изб, в проливе между островом Малым Оленьим и материком, а 19 верст еще далее

28) Также становище без изб между островом Кильдиным и материком.

III. КОЛЬСКИЕ СТАНОВИЩА

От Кильдина до Кольской губы и в самой Кольской губе становищ нет, но у входа в Большую Мотку, при устье губы Уры, лежит становище

29) Еретеки, верстах в 45, в прямом направлении от Кильдинского. Оно с избами и в нем промышляют не одни только коляне, но и поморы, однако же только в весеннее время, потому что летом треска отсюда удаляется.

В Мотовской губе и на восточном берегу Рыбачьего полуострова находится несколько становищ, в которых промышляют исключительно коляне и ближние лопари. Все они без изб. Главнейшие из них суть:

30) При устье реки Малой Лицы, в 35 верстах от Еретиков.

31) В Титовой губе, верст 30 далее вглубь Мотки, по южному же ее берегу

32) Губа Ейна, в 16 верстах на востоко-северо-восток от Титовой и в 18 на северо-запад от Лицы, на северном берегу Мотки.

33) Становище Корабельное, в 15 верстах к востоку от Ейны, на том же берегу Мотки.

34) Другое Корабельное становище, на восточном берегу Рыбачьего полуострова, в 23 верстах от предыдущего. Верстах в 6 от него на север лежит:

35) Становище у Цып-наволока. В двух последних становищах промышляют коляне с середины лета, когда рыба удалится из Мотовской губы.

ЗАПАДНЫЕ СТАНОВИЩА

36) В 50 верстах от Цып-наволока, у северо-западного угла Рыбачьего полуострова, находится большое становище Вайда-губа с избами, в которой промышляют как поморы, так и коляпе. Нижеследующие становища лежат уже в Варангском заливе:

37) Становище Амбарное, верстах в 35 от Вайда-губы, у восточного угла устья губы Печеньги, – без изб. 38) Верстах в четырех от него, в противоположном углу устья Печеньги, находится значительное

Становище Мало-Немецкое, с избами.

39) В 9 верстах от последнего, становище в губе Долгой, с избами.

40) 10 верст далее, становище Столбовое, также с избами, и наконец

41) Верстах в трех от Столбового, последнее русское становище при устье пограничной реки Ворьемы.

Кроме этих становищ, на Мурманском берегу, есть много других губ, но в них, однако же, не стоят промышленники, или потому, что эти становища не представляют безопасности от бурь, или по затруднительности входа и выхода из них, или по недостатку в них пресной воды, а также и по отдаленности от мест, где ловится песчанка.

Большие становища, как, например, Семиостровское, Гаврилово и Териберка, представляют вид деревни, только чрезвычайно неправильно построенной и разбросанной, потому что пространство между берегом и окружающими губу скалами невелико, и надо пользоваться для постройки всяким удобным местом, не обращая уже внимания на внешний порядок и симметрию. Строения эти состоят из жилых изб, амбаров для хранения снасти, припасов и для соления рыбы, и бань. В больших становищах есть часовни. Каждый несколько зажиточный хозяин имеет свою избу, прочие же, промышляющие одной или много двумя шняками, нанимают помещение для своих работников. Между этими строениями столь же неправильно разбросаны костры сушеной рыбы и кучи тресковых голов, и вмазаны котлы, в которых топят жир. Избы по большей части чистые, т.е. с трубами. Вдоль одной стены устроены длинные нары для спанья. Если принять в расчет скудость местных средств и необходимость привозить все до самой малейшей вещи (даже дрова) с собой, то можно назвать помещения промышленников вообще хорошими. Из пищи берут из дома только запас муки и крупы, который привозят на судах и оставляют на зиму вместе со шняками и прочей промысловой снастью в становищах; но рыба, которой, конечно, всегда вдоволь, совершенно заменяет недостаток во всем прочем, так что поморы замечают, что, несмотря на трудности промысла, промышленники всегда возвращаются домой, пополнев и поздоровев.

В первое время по приходе в становища, разгребают снег у изб и амбаров, поправляют снасти, чинят и спускают на воду шняки, а вскоре затем начинается и лов, ход и порядок которого описаны уже выше. Здесь же предстоит нам рассмотреть и оценить распределение выгод от промыслов между хозяевами и покрутчиками.

На основании постоянного и неизменного правила, существующего между всеми поморскими промышленниками, сумма, вырученная за продажу всей наловленной на Мурманском берегу рыбы, делится так, что 2/3 ее идут хозяину, а 1/3 на работников. Эта треть разделяется между ними поровну, так что каждый получает по 1/12 доли, что составляет пай, служащий мерилом улова. Так, если говорят, что на пай пришлось 200 руб. асс., это значит, что ценность улова, добытого на шняку, составляет 2,400 руб. асс. В становищах, той же группы по крайней мере, редко случается, чтобы паи у разных хозяев разнились между собой более, чем на 20 или на 30 руб. асс. Кроме следующего кормщику пая, хозяин отдает ему еще половину одного из своих 8 паев; да он же получает еще так называемый свершонок – определенную сумму денег, которую кормщик всегда себе выговаривает, нанимаясь к хозяину, и которая изменяется от 10 до 50 руб. сер., смотря по репутации, которой он пользуется, как по своему искусству, так и по старательности. Кормщик есть не только распорядитель всего лова и начальник экипажа шняки, но и хранитель хозяйского добра и всех его интересов; поэтому, если сам хозяин не присутствует при промысле, то успех предприятия во многом зависит от выбора кормщика. Итак, хозяин берет себе около 7¼ паев, а четыре работника вместе получают 4¾ пая. С первого взгляда может показаться такое распределение весьма стеснительным для работников и чересчур уже выгодным для хозяина, и, действительно, многие держатся такого мнения. Но не надо забывать, что паи, получаемые работниками, составляют для них чистый доход, тогда как приходящиеся на долю хозяина представляют только валовой, из которого нужно вычесть все издержки производства. Сделав этот вычет, мы увидим, что выгоды хозяев не так чрезмерны, как кажутся с первого взгляда.

Сведения, собранные мной от опытных хозяев, дают мне возможность представить такой расчет издержек и выгод рыбопромышленника; причем, чтобы отделить выгоды предпринимателя мурманских промыслов от выгод судохозяина или вообще капиталиста, я возьму в пример такого рыбопромышленника, который ведет свой промысел не на собственный капитал, а на кредит, и не имеет ни своего мореходного судна, ни строений в становищах, ибо такие хозяева составляют большинство. Весь расчет сделан на ассигнации, как это еще до сих пор водится между поморами.

Если на пай приходится 200 руб. асс. (что можно принять за средний улов),

то на долю хозяина придется за восемь паев……………………………………………………………………………………… 1,600 р. – к.

Отсюда следует вычесть следующие издержки:

Половой кормщику………………………………………………………………………………………………………………………………… 100 » – »

Свершонок по среднему расчету…………………………………………………………………………………………………………. 70 » – »

Соли для соления рыбы 150 пудов………………………………………………………………………………………………………. 150 » – »

Шняка (цена новой хорошей шняки 60 р. с., а служба ее продолжается 12 лет,

следовательно в год 5 р. сер., да по 1 р. с. ежегодной поправки) …………………………… 21 » – »

Ежегодная прикупка 4 пуд стоянок или стеклин, по 5 р. с. пуд ………………………………….. 70 » – »

½ пуда прядины для аростег (10 р. с. пуд) ………………………………………………………… 17 » 50 »

2,000 уд ……………………………………………………………………………………………….. 52 » 50 »

Обрезов, бочек и прочей посуды ……………………………………………………………………. 10 » 50 »

Палтухов на …………………………………………………………………………………………….. 5 » – »

Муки 55 пудов, по средним архангельским ценам, если покупать на

чистые деньги ………………………………………………………………………………… 140 » – »

Крупы 10 пудов ……………………………………………………………………………………… 35 » – »

Дров на ……………………………………………………………………………………………….. 17 » 50 »

Наем избы ……………………………………………………………………………………………. 10 » 50 »

Наем амбара …………………………………………………………………………………………… 7 » – »

За сторожку шняки и снастей лопарями в осеннее и зимнее время ……………………………… 20 » – »

Обед при отправке покрутчиков из дома, с водкой и сукном на вачуги …………………………. 25 » – »

Кольская выездка, т.е. отправка из Колы до становища на нанятых шняках

(от Раз-наволока до места на оленях выездка стоит 42 р. с.) ………………………………. 21 » – »

Пища, квартира и вообще содержание в Коле, пребывание в которой до

отправки в становища продолжается от одной до двух недель, по

3 р. с. с человека ……………………………………………………………………………….. 42 » – »

Прибавим к этому не положенную нами долю, приходящуюся на каждый

год со стоимости первоначального заведения снасти, уд, и на разные

мелочные расходы, для уравнения счета только ……………………………………………. 5 » 50 »

Итого ……………….. 820 » – »

Так как все эти расходы, за исключением половой кормщику, делаются вперед, частью даже за год, то на них надо еще положить проценты. Проценты эти, по трудности доставать для небогатого человека деньги в долг, очень велики. Так как деньгами ему даже редко кто дает, то это делается обыкновенно следующим образом. Помор берет в долг муку у архангельских купцов, часть ее оставляет, как на собственное и своего семейства продовольствие, так и на зиму в становище для будущего года, часть же продает по поморским деревням и на вырученные таким образом деньги снаряжается. Купцы берут в Архангельске, за отдаваемую в кредит муку, 25% дороже отпускаемой на чистые деньги. К той части, которую помор оставляет для себя и на продовольствие работников, должно, следовательно, прибавить все 25%; на часть же, которую продаст в Поморье, он, конечно, берет барыш, но только на номинальную для него цену ее, – на чистые деньги; на действительную же цену, которую он должен будет заплатить при расчете в Архангельске, он несет убыток, вознаграждая его выгодами с промысла. Следовательно, этот барыш собственно только уменьшает платимые им 25% средним числом никак не более, как на 10%, так что мы должны положить 15% на 720 руб. . 108 руб.

Покрутчики забирают из своих паев не менее как на 150 р. каждый, и на эту сумму,

следовательно, должны мы прибавить тоже по 15%, итак на 600 р. …..………………………….. 90 »

Фрахту за доставку наловленной рыбы из становищ в Архангельск по

вышеприведенному расчету: пай + 10% ………………………………………………………… 220 »

Так как эта последняя сумма уплачивается уже по продаже рыбы, то на нее процентов не кладется.

_________________________________________

Итого, с прежними 820 р., . 1,238 р.

Если вычесть эту сумму из 1,600 р., то получится чистого дохода предпринимателю. 312р. асс.

Таким образом, при среднем улове, он получит все еще менее двух паев и немного меньше кормщика, при средней величине свершонка.

Из этого расчета видно, что, если хозяин имеет собственное судно и хотя небольшой капитал, то выгоды его значительно увеличиваются, именно на 468 руб., что составит всего 780 руб. дохода или почти четыре пая. Но очевидно, что от своего судна он может получить самостоятельный доход, независимо от мурманского промысла. На свой капитал он также может, покупая муку на чистые деньги, выменивать ее на рыбу в Норвегии с большей выгодой. Следовательно, неправильно бы было причислять эти доходы к непосредственным барышам хозяина предпринимателя от мурманского рыболовства.

После всего этого представляется вопрос: какая же выгода делаться хозяином, если не имеешь собственного судна и небольшого капитала, и не лучше ли оставаться кормщиком? Правда, что при удачном промысле, превосходящем средний, расходы хозяина почти не изменяются (только половая кормщику, да плата за провоз рыбы в Архангельск увеличиваются) и весь почти излишек, полученный на каждый из его 7½ паев, обращается ему в чистый доход. Пусть, например, пай возрастет лишь до 300 руб.; тогда из 750 руб. излишка надо вычесть только 110 руб. увеличения фрахта, а 640 руб. поступают в чистый доход, который с прежными 362 руб. составит 1,002 руб.; так что, когда пай каждого работника усилился только в полтора раза, доля хозяйская увеличилась почти втрое. Но в такой же мере уменьшится доход хозяина и возрастут убытки, когда промыслы упадут ниже своего среднего уровня. Если пай уменьшится 50 рублями, то хозяин будет иметь только 42 руб. чистого дохода, тогда как каждый покрутчик все же получит на свою долю по 150 руб. асс., а кормщик 295 руб., т.е. все еще доход, почти равняющийся получаемому хозяином при среднем улове. Возможность значительного усиления выгод, при благоприятных уловах, совершенно уравновешивается, следовательно, возможностью убытков, при неуловах, и положение кормщика все еще кажется лучшим, чем положение начинающего бескапитального хозяина. Заведение, вместо одной, двух шняк, если бы силы позволили, увеличило бы, конечно, хозяйский доход в случае удачных промыслов, но не представило бы ни малейшего обеспечения против убытков, которые тоже возрасли бы при этом вдвое, ибо выведенные нами промысловые расходы, за исключением самых незначительных (каковы могут быть наем избы и амбара) при двух шняках и двойном количестве рыболовных снастей, также возрастут вдвое. Поэтому, немногие решились бы сделаться хозяевами, несмотря на заманчивость променять свое зависимое положение на самостоятельное, если бы, становясь хозяевами, они не продолжали исполнять должности кормщика на своей же шняке и не присоединяли бы таким образом, к своим хозяйским паям, и кормщиковой доли. Если у хозяина есть братья или сыновья, хотя бы только вышедшие из детского возраста, то и они участвуют, как покрутчики, в его промысле, и их доля, конечно, также идет в общий семейный доход. Наконец, даже дети 10 и 12 лет идут в зуи. Эти последние (так как они не составляют принадлежности каждой артели, а бывают в каждом становище в неопределенном числе, по одному на несколько шняк), не получают определенного пая. За исполнение же своей работы, которая, как мы видели, состоит в том, чтобы распутывать и аккуратно переглушать снасть, повешенную сушиться на палтухи, зуй с каждых двух тюков получает от той партии, которой принадлежит ярус, по треске. Полученную рыбу солит он для себя отдельно в особливую бочку и продает в свою пользу в Архангельске. Соль дается ему тем хозяином, с партией которого он прибыл, весом, и ценность ее вычитается потом из его выручки. Расторопные мальчики получают таким образом в иной год до 30 руб. сер. Прежде не определялось за сколько тюков давать по рыбе, – и давали как кому вздумается. И тут даже много значит протекция. Если зуй- сын приятеля, то ему бросят и рыбу побольше, а иную и сверх счета. Кроме этого обыкновенного своего дохода, зуи имеют еще следующие случайные выгоды. По правилам покрута, вычитается у каждого работника, не отправившегося на шняке на лов вместе с своими товарищами, за каждый раз по целковому из его пая. За эту цену нанимают, вместо него, кого-либо из зуев, потому что комплект четырех человек необходим для производства лова. Зуи составляют, следовательно, как бы резерв промышленников. Они также иногда пользуются выгодами своего положения, и если большая нужда в подставных работниках, то берут и более целкового за выезд. Этот излишек также падает на замещаемого работника. Болезнь, хотя бы и действительная, не избавляет от вычета. Как ни крута может показаться эта мера, но нельзя не сознаться, что она предписывается необходимостью, потому что какая возможность хозяину, или занимающему его место кормщику, разбирать, действительная ли болезнь, или лень удерживает покрутчика от участия в лове? Без этого вычета, конечно, многие бы пользовались своими полными паями, не выполнив и половины работы, лежащей на них. Такой привилегией пользовались только в прежние времена, когда у нас отправлялись суда на Шпицберген, грумантские покрутчики. Их так трудно было навербовать, что хозяева принуждены были давать им разного рода льготы.

Таким образом, при личной своей работе и при помощи членов своего семейства, начинающий хозяин может получить с своего промысла порядочный доход, обеспечивающий его существование, если только он не нападет на ряд неуловистых годов, убытки от которых легко могут поглотить даже все добытое личным трудом. Поэтому, участь начинающего хозяина зависит главнейше от того: в период ли изобилия рыбы, или на ряд непромысловых годов падет начало его предприятия. В первом случае, значительные доходы, им полученные, позволят завестись собственным судном и запастись небольшим капиталом, что многим увеличит впоследствии его промысловые доходы. После этого самые неуловистые годы не будут уже ему так страшны; они могут только уменьшить его доходы, а не принесут уже действительных убытков. Так те хозяева, которые, завелись своим промыслом к началу пятидесятых годов, совершенно обеспечили свое положение. В то время, как мы видели, были уловы, доставившие на пай по 420 руб. асс. По вышеприведенному расчету, это даст на долю хозяина 1,770 руб., т.е. слишком 4 пая, а если он присоединит к этому еще долю кормщика, то 2,470 руб. Заведя на эти деньги небольшое судно и имея небольшой капитал, он при подобном улове увеличит свой доход, следуя тому же расчету, еще на 660 руб. уничтожением расходов на фрахт и на проценты. Напротив того, напав в самом начале на непромысловые годы, как, например, 1849, когда пришлось на пай не более 95 руб. асс., он бы получил 332 руб. 75 коп. убытка и даже с присоединением кормщиковой доли оставалось бы еще 120 руб. 25 коп. убытка. Не будучи в состоянии заплатить своего прежнего долга, принужденный вновь должать, как для производства промысла на будущий год, так и на собственное свое содержание, он непременно запутается в долгах, если только неуловы продолжатся несколько лет сряду. Многие продают в таком случае свои заведения и обращаются к другнм промыслам, идут на Новую Землю, или заводят небольшой торг с Норвегией. Так поступили некоторые в конце сороковых годов, только сделали это в неудачное время, потому что тем, которые принялись тогда за мурманский промысел, скоро повезло счастье.

Из всего сказанного здесь о разделе добычи между хозяевами и покрутчиками видно, что доля, присваиваемая себе первыми, вовсе не так несоразмерно велика, как кажется с первого взгляда, и что меньшей им невозможно довольствоваться. Подтверждением этому может служить еще пример мудъюгских промышленников, также участвовавших прежде в мурманском лове, но оставивших его мало-помалу по очевидной невыгодности. По различным местным условиям, главнейше же потому, что в самое время отправки покрутчиков на Мурманский берег, т.е. в марте – по всему зимнему берегу и в Мезенском заливе идет бой лысунов до самого мая месяца, доставляющий всем жителям восточного берега Белого моря выгодное занятие, никто из них не соглашался идти в покрут на лов трески иначе, как из половинной доли в добыче. Хозяева, принявшие эти условия, теперь все уже почти отказались от этого промысла. В самом деле, по вышеприведенному расчету, при 2,400 руб. ценности всего улова, что соответствует 200 руб. на пай по правилам поморского дележа, хозяину досталось бы только 1,200 руб. За вычетом 1,238 руб. расхода, к которому надо еще прибавить 50 рублей на половинную кормщику (так как его пай будет состоять уже не из 200, а из 300 рублей) получится в результате 88 руб. убытка хозяину.

Таким образом, веками установившийся обычай дележа добычи между хозяевами и покрутчиками, может быть назван, при существующих обстоятельствах, т.е. при дороговизне кредита для предпринимателя, вполне справедливым, ибо при среднем улове он получает долю, почти стольким же превышающую пай обыкновенного работника, скольким она меньше пая искуснейшего из них кормщика, так что здесь почти достигается экономический идеал распределения доходов, состоящий в том, что каждый участник в производстве получает долю, равную всему, что произвел его труд, за исключением издержек производства. Оставалось бы только желать, чтобы место отдельного предпринимателя заняло лицо коллективное – сама артель покрутчиков, как это достигнуто в большей части уральских рыбных промыслов, хотя под совершенно иными формами. Но в таком благоприятном свете представляются лишь отношения между работником и хозяином-предпринимателем; совершенно же иной характер замечается в отношениях к капиталу, проценты на который поглощают четверть почти всех издержек производства.

Существенным улучшением всего мурманского рыболовства было бы, поэтому, доставление возможности промышленникам получать, за умеренные проценты, небольшие суммы денег, в которых они нуждаются для снаряжения своих промыслов. Этой цели можно бы достигнуть устройством небольшого банка в городе Кеми, с отделением в Сумском посаде, который выдавал бы суммы в несколько сот рублей серебром за 4 или за 5 процентов, под условием уплаты осенью по продаже рыбы. Как обеспечение уплаты, можно бы принимать в залог дома и суда, а также и поручательства известных своей чесностью и состоятельностью лиц. Если бы существовала в Поморье возможность занимать деньги за небольшие проценты в то время, когда правила дележа добычи между хозяевами и покрутчиками еще не установились, то весьма вероятно,что через это доля, приходящаяся из общего улова на покрутчиков, возрасла бы выше одной трети. Теперь же, когда этот способ разделения паев уже утвердился долговременным обычаем, мало вероятия, чтобы учреждение банка могло изменить эту пропорцию; но, служа преимущественно выгодам предпринимателей, он не остался бы без полезного действия и на работников, хотя и не столь прямым и непосредственным образом. Именно, работники, преимущественно из кормщиков, скопившие своей бережливостью небольшую сумму денег и заслужившие своим характером и поведением всеобщее доверие, могли бы легко найти себе поручителей и таким образом гораздо легче выйти в хозяева, нежели теперь. И теперь между мурманскими покрутчиками уже довольно много кореляков: с увеличением числа хозяев между поморами, конечно стали бы еще более нуждаться в покрутчиках из корельских деревень, и часть выгод от рыбной промышленности Лапландского берега перешла бы и к этому бедному народу.

Что доля, выделяемая на вознаграждение труда, при разделе добычи с мурманского промысла, благоприятна работникам, оказывается также из сравнения ее с средней долей, приходящейся на земледельческих работников, как в других европейских державах, так и у нас в России. В статье «Земледелие в нынешней Европе», помещенной в немецком издании «Unzere Zeit», вычислено, на основании достоверных статистических данных, что в Англии на долю работников приходится 27%, во Франции около 20% валового дохода, а в Бельгии 18% чистого дохода от земледелия. Между тем у нас, на мурманском промысле, приходится на вознаграждение труда с небольшим 40% валового дохода, если к четырем паям работников причислить половую кормщика и свершонок. В России помещичий крестьянин обыкновенно работал 3 дня на себя и 3 дня на господина, и обрабатывал столько же десятин себе, сколько и ему, что равняется 50% валового дохода. Но не должно забывать, что крестьянин несет на себе значительнейшую часть издержек производства, именно, он унаваживает свою часть своим навозом, пашет все своей сохой и на своей лошади, и работает не один, а с помощью жены или невзрослых детей (при жнитве, молотьбе, бороньбе). Сверх этого, он и во время господской работы питается из своей доли продуктов. Между тем мурманский покрутчик решительно не несет никаких издержек производства, и во время всего промысла содержится на счет хозяина, а получает 40% валового дохода только за свой личный труд. Если бы можно было все это в точности выразить числами, то, без сомнения, оказалось бы, что вознаграждение за личную работу помещичьего крестьянина далеко не составит 40%. Если таким образом относительная доля, получаемая мурманским покрутчиком за его труд, значительнее приходящейся средним числом на вознаграждение земледельческого труда как в западной Европе, так и у нас в России, то мы можем из этого заключить, что распределение доходов с нашего северного рыболовства более приближается к требованиям экономической справедливости. Но надо еще сравнить абсолютную величину пая нашего покрутчика с величиной заработной платы, получаемой работниками других стран, чтобы удостовериться в действительной, а не относительной, только сравнительной выгодности его положения. Для этого сравнения мы возьмем английского работника, как получающего больше, нежели французский и бельгийский. В той же статье «Земледелие в нынешней Европе» вычислен средний доход, получаемый семейством земледельческого работника, состоящим из шести членов. Вычисление это сделано на основании ответов, данных английскими приходами, на вопросы: «что может выработать средним числом в течение года земледельческий работник, считая всякий возможный для него доход, за исключением только вспомоществований, получаемых от прихода», и «что могут средним числом выработать жена с четырьмя детьми: 18, 11, 8 и 5 лет, если старший мальчик»? Этот средний доход составляет 34 ф. ст. 17 шил. и 9 пенсов, что равняется 872⅓ франкам, или 218 руб. сер. Из приведенного далее примерного бюджета расходов этого семейства видно, что из этой суммы все члены его должны не только питаться круглый год, но и уплачивать наем квартиры, так что этими 218 рублями решительно ограничиваются все жизненные ресурсы семейства. Так как у нас каждое семейство в 6 душ может выставить двух покрутчиков (ибо мы видели, что наживодчики бывают обыкновенно моложе 18 лет, а с этого возраста поступают в весельщики, или тяглецы), то мы можем считать на него 400 руб. асс. Между каждыми четырьмя работниками есть один кормщик, следовательно надо считать по кормщику на два семейства. Излишек, получаемый им против обыкновенного работника, составляет 170 руб. асс., следовательно на семейство, выставляющее двух работников, придется кругом по половине этой суммы, по 85 руб. асс. Сверх того, на несколько шняк бывает еще по зую, должность которого исполняют мальчики от 10 до 12 лет; положив на них только 5 руб. асс. прибавки на каждое семейство, получим на семейство 490 руб. асс. или 140 руб. сер., что даст 78 руб. сер. менее среднего дохода английского земледельческого семейства. Но мы этим еще далеко не исчерпали всех возможных выгод, получаемых нашими поморскими семействами. В самом деле, эти 140 руб. сер. составляют не годовую, а только полугодовую заработку его. В остальное время года члены его участвуют в беломорском рыболовстве, различном по местностям: жители Сороки и окрестных деревень пользуются своими обширными осенним и зимним сельдяными ловами, а жители Сумы и южных поморских деревень ловом наваги; доходы от обоих ловов составляют полную собственность в них участвующих. Все рабочие имеют большее или меньшее участие в выгодах от семожьего лова. Кроме денежных доходов, доставляемых этими отраслями рыболовства, работники получают еще изобильную, непокупную животную пищу. Сверх рыболовства, имеют они в зимнее время и другие занятия: извозничают, строят суда и т. п. Надо еще принять в расчет, что двое из членов, взятого нами в пример семейства, находятся в течение полугода на хозяйском содержании, стоимость которого должно бы, для сравнительности расчета, прибавить к получаемой ими денежной сумме. Наконец, ни одно семейство ничего не платит за квартиру, имея собственный дом, и пользуется почти безденежным отоплением. Оно имеет участок земли, который иногда пашут (женщины или нанятые работники), а чаще запускается под луг. Это дает возможность держать свой скот и пользоваться от него постоянно маслом и молоком, а иногда и мясом (овец). Не может быть ни малейшего сомнения, что денежная ценность всех этих, как положительных доходов, так и сохранений расходов, многим превышает 78 руб. сер., на каждое шестичленное семейство. К этому же надо присовокупить, что все потребности простого быта у нас гораздо умереннее, чем в Англии.

При всех соображениях, в которые я здесь входил, я принимал в расчет средний промысловый доход в 200 руб. асс. на пай. Если доход этот увеличится, то, как мы видели уже, бережливый покрутчик имеет возможность выйти в хозяева. Но, каково будет его положение при уловах значительно ниже средних? Тогда работник, при разделе паев, не только ничего не получает сверх забранного им вперед, но еще остается должным хозяину и обязан заработать ему свой долг в будущем году, а хозяин тем не менее дает ему деньги вперед в счет улова будущего года. Таким образом, он остается в зависимости от своего хозяина. Но эта зависимость едва ли не более в тягость хозяину, чем покрутчику, который, собственно говоря, находится тут в выгоде, получая сверх доли еще деньги в задаток, и все это без вычета каких бы то ни было процентов. Что он на будущий год принужден будет работать на того же хозяина, не представляет для него никакого существенного стеснения, ибо какая ему выгода переходить к другому, когда условия покрута у всех одинаковы.

Из всего этого можно, кажется, с полным правом заключить, что положение мурманского покрутчика должно вообще считаться довольно выгодным; облегчением же ему средств переходить в независимое положение хозяина, посредством учреждения банка в Кеми, это положение может еще значительно улучшиться.

Прежде нежели перейдем к кольским промыслам, нам предстоит еще рассмотреть отношения поморских промышленников к туземному лопарскому населению. Эти отношения касаются трех пунктов: 1) права поморов заводить строения и вообще все необходимое для промыслов в становищах, земля под которыми, как и весь почти Лапландский полуостров, считается собственностью лопарей; 2) права на лов наживки в губах и устьях рек; 3) сторожки шняк и всех вообще промысловых припасов и заведений в зимнее время лопарями.

1) Относительно первого пункта, поморы пользовались до сих пор правом устраивать свои становища, где только найдут для себя удобным, без всякого ограничения и без платежа каких бы то ни было пошлин, в пользу номинальных владельцев земли, – и это так должно остаться и на будущее время, несмотря на претензии, начинающие появляться между лопарями, на уплату им за это пошлины. Становища заведены Поморами на лапландском берегу с незапамятных времен; следовательно, поморы владеют землей, занятой ими, на том же самом праве давности, на каком и лопари владеют всем остальным полуостровом. Маленькие кусочки земли у губ, занятые поморскими рыболовными строениями, не могут приносить лопарям решительно никакой пользы, да и ни для кого, кроме рыболовов, никакой цены иметь не могут. Для рыболовства же туземцев, поморские становища не только не причиняют ни малейшего стеснения, но даже доставляют ту пользу, что лопари могут сбывать в них наловленную рыбу и видеть пример, как должен производиться рыболовный промысел. Они отчасти и пользуются этим примером, хотя, к сожалению, в слабой степени. Наконец, эти становища доставляют и без того лопарям выгоду, ибо за сторожку зимующих шняк и снастей последние получают вознаграждение.

2) За лов песчанки и мойвы, служащих для наживки крючков, получают лопари в некоторых становищах, как, например, в Лице и в Териберке, известную плату с каждой шняки, и о том же хлопочут они в других становищах, где это до сих пор не было введено. Такая плата сама по себе лишена всякого основания, потому что песчанка и мойва суть рыбы исключительно морские, и если попадаются близ устьев рек, то собственно только в заливах, куда эти реки впадают и где уже постоянно соленая вода, а не в самих реках. Берегового права у нас не существует не только для океана, но даже и для больших пресноводных озер, а если бы ввести его, то пришлось бы платить лопарям пошлину не за одну песчанку и мойву, но вообще за лов трески и всякой другой рыбы, если он производится не ближе определенного расстояния от берега. Но береговое право может иметь разумное основание только там, где оно охраняет интересы населения, живущего рыболовством, от посторонних обловов, как требование общественной пользы, а не как выражение отвлеченного права собственности на море, которое обыкновенно не может составлять предмета частного владения. Лопари же рыболовством почти не занимаются, а если бы и занимались, то участие поморов в том же лове могло бы быть для них только полезным, как замечено выше. Со всем тем, так как во многих становищах эта плата уже существует, и обе стороны к ней уже привыкли – лопари же народ очень бедный, то существующие интересы были бы чувствительнее нарушены уничтожением этой платы там, где она уже есть, чем введением там, где до сих пор ее еще не было. Но на эту плату можно смотреть не иначе, как на таксу в пользу бедных, платимую лопарям более зажиточными поморами, а в этом качестве она должна быть по возможности умеренна. Трех рублей серебром с каждой шняки, платимых теперь в некоторых становищах, кажется мне слишком много.

3) Поморы оставляют на зиму, как свои жилища, так и шняки, снасти и запасы под сохранение лопарям, платя за это обыкновенно со шняки до 4 руб. сер. деньгами, пуд соли и стоянку. Прежде каждый хозяин сам выбирал себе сторожа; теперь же стали выбирать их лопарские общества по очереди, так чтобы выгоды от этого равномерно распределялись между всеми членами их. В сущности это очень хорошо, только, когда случаются покражи, что бывает нередко, они ничем не вознаграждаются, и не с кого за них взыскать. Поэтому, справедливость требует, чтобы общества, берущие на себя определение сторожей, принимали и ответственность за пропажи, а в противном случае, предоставляли бы, по-прежнему, самим промышленникам выбирать сторожей и иметь с ними уже совершенно частные сделки. Первое было бы, конечно, лучше.

b. Кольские промыслы

Промыслы, производимые кольскими жителями, находятся в руках двух купцов города Колы: Базарного и Шабунина, и немногих зажиточных мещан. Все прочие жители Колы, равно как и многие из окрестных лопарей, ловят на них.

Отношения их бывают двоякие: 1) Одни, имеющие средства завести собственную снасть, могли бы ловить сами на себя; но затруднительность сбыта и необходимость забираться в долг всем нужным, в течение зимы, у немногих кольских торговцев, ставит их в зависимость от этих торговцев, и, для уплаты своего долга, они обязуются поставлять им всю уловленную рыбу, с Благовещенья до Петрова дня, т.е. в самое уловистое время года. Лов этот производят они не только своей снастью, но и на своем содержании и на своей шняке. Если нет своей шняки, то нанимают ее у хозяина, платя в год 10 руб. сереб. картомы. Всю рыбу должны они отдавать хозяину по той цене, которую он назначит, не уговариваясь даже о последней предварительно. В первое время лова промышленники сами сушат треску и в сушеном виде передают хозяевам; ту же, которая предназначается для соленья, отдают свежей на хозяйские суда, где она и солится, ибо особливых амбаров для соленья здесь нет. Хозяйские суда стоят в становищах вблизи мест лова, чтобы, по возможности, получать рыбу в самом свежем состоянии, в скорости после ее поимки. Наполнив свои суда, хозяева отправляются в Архангельск, что, однако же, редко бывает раньше конца июля или начала августа. Хотя бы ловцы уплатили рыбой весь свой долг хозяевам, они все же обязаны поставлять им рыбу по той же самой цене непременно до Петрова дня, конечно уже за чистые деньги, или в счет будущих заборов. Нечего и упоминать, что цена, даваемая хозяевами, всегда ниже той, за которую можно бы было продать рыбу по вольной цене поморам. Так, в 1860 году давали хозяева за пуд свежей трески 25 коп. сер., вольная же цена была 30 коп. сер., а за сушеную платили 1 руб. сер. пуд. В 1859 году, когда рыбы было больше, чем в 1860, давали хозяева за пуд свежей трески только 60 коп. ассиг. Эту, произвольно назначаемую хозяевами, цену можно скорее назвать заработной платой, платимой ими поштучно, чем действительной покупкой рыбы. С Петрова дня, когда начинается свободный лов, продают кольские промышленники свои уловы или тем же хозяевам, или поморам, идущим как в Норвегию, так и обратно, или ловящим в соседних становищах – преимущественно в Еретиках. Но в это время лов не так изобилен, как весной, и гораздо затруднительнее, потому что рыба удаляется от берегов и надо ездить верст за сорок (в Лицу или Уру) за песчанкой. Поэтому, ловят, как норвежские финманы, целую неделю и к воскресенью или к празднику свозят наловленное в одно из становищ, где и проводят праздник. Конечно, случается, что тайком продают они свою рыбу поморам и ранее наступления срока свободного лова. С удалением же поморов прекращаются все пути сбыта. Как он затруднителен к концу лета, можно судить из того, что тогда случается отдавать пуд свежей трески за 2 фунта пшена, а пикшуя за 1 фунт. С уходом поморов и хозяйских судов в Архангельск, начинают ловить на собственное свое зимнее продовольствие; с наступлением же морозов замораживают треску и опять продают хозяевам, для отправления зимой в Петербург. Но количество идущей туда мороженой трески незначительно. С половины декабря весь лов прекращается слишком на три месяца.

2) Не имеющие средств завести собственной снасти: как почти все лопари, так и беднейшие из жителей Колы, промышляют на хозяев как работники, из определенного покрута. Провизия и снасть хозяйские, шняки же должны быть пополам между промысловыми артелями и хозяевами; именно, если шняка хозяйская, то артель платит ему половину, назначаемой обыкновенно за шняку, кортомы, т.е. 5 руб. сер., если же шняка принадлежит промышленникам, то хозяин приплачивает им ту же сумму. Уловленная рыба делится пополам между хозяином и промышленниками, и половина их покупается хозяином, по той же произвольно назначенной им цене, которую он платит промышленникам первого разряда.

Легко может показаться, что не только коляне, промышляющие собственной снастью и на своем содержании, но и работники-половинщики находятся в выгоднейшем положении, чем поморские покрутчики, так как они, вместо трети, получают половину уловов. Но поморы получают треть стоимости рыбы по архангельским ценам, коляне же, хотя и половину, но по произвольно назначаемой хозяевами цене. Положим в самом деле, что улов был такой, который доставляет на пай, по поморскому расчету, 200 руб. асс. Кольский работник должен бы поэтому получить 300 руб. асс; но мы видели, что в 1860 году, платимая кольскими хозяевами, цена была 25 коп. сер. за пуд; в Архангельске же цена соленой трески изменялась в последние годы от 60 до 75 коп. сер. за пуд, а в 1860 году, без сомнения, была еще выше. Если мы возьмем самую высшую кольскую цену – 25 коп. сер. и самую низшую архангельскую – 60 коп. сер., то и тогда должны уменьшить эти 300 руб. в пропорции 25: 60, что даст 125 руб. асс. Эту сумму надо, однако же, несколько увеличить, потому что свежая рыба, пролежав в соли, уменьшится немного в весе, именно, из пуда свежей невычищенной трески (т. е. с головой и с внутренностями) выходит только 25 фунтов соленой; вычищенная, поэтому, не уменьшится и до 30 фунтов; но если мы примем даже это, очевидно слишком большое, уменьшение, то нам придется увеличить 125 руб. только на одну треть, ибо каждые три пуда соленой трески, проданные в Архангельске, соответствуют четырем пудам, купленным хозяевами в Коле. Это составит почти 167 руб.; следовательно, несмотря на очевидные преувеличения, все еще 33 руб. меньше поморского пая, или правильнее 75 руб., если разделим поровну, между всеми четырьмя покрутчиками, прибавок, приходящийся на долю кормщика. Если бы мы приняли 75 коп. за архангельскую цену, соответствующую 25 коп. кольской, а уменьшение веса свежей вычищенной трески через соление, с пуда на 32 фунта, что (как то, так и другое) гораздо ближе к истине, то нашли бы, что там, где поморский покрутчик получает на пай 200 руб. асс. (с кормщиковой же долей 242 руб. 50 коп. асс.), кольский половинщик получит всего только 125 руб. асс. Но не только работники половинщики, а также и промышленники первого разряда, продающие всю свою рыбу хозяевам и, по-видимому, ничего даром им не уступающие с своего продукта, кроме обыкновенных купеческих выгод, находятся по крайней мере не в лучшем, если не в худшем положении, чем поморские покрутчики. В самом деле, если принять отношение между ценами кольской и архангельской как 25 к 75, а уменьшение веса свежей трески через соление в 8 фунтов на пуд, то из ценности улова в 2,400 руб. асс. по архангельским ценам придется по кольским на долю четырех ловцов каждой шняки 1,000 руб. асс. Но из этого надо вычесть издержки производства, которые падают на ловцов и которые составят 350 руб. асс., считая лишь издержки на снасть и провизию, именно: на ремонт стоянок, аростег и уд 140 руб. асс., за шняку 35 руб. асс. и на провизию муки и круп 175 руб. асс. Прочие издержки или падают на хозяина, как то покупка соли и фрахт, или по местным условиям вовсе устраняются, как, например, кольская выездка, наем избы и амбара и т. п., следовательно, остается только 650 руб. асс., могущих идти в раздел между ловцами, что составит на каждого, вместо 242 руб. 50 коп. асс., только по 162 руб. 50 коп. асс. Приняв за отношение цен на рыбу в Коле и в Архангельске наивыгоднейшую для первой пропорцию 25 : 60 и на уменьшение веса соленой рыбы 10 фунтов с пуда, получим на пай каждого работника 246 руб., т.е. почти то же, что имеет поморский покрутчик.

Так как кольский промышленник не имеет настоящих становищ с избами, не оставляет в становищах своих шняк на зиму и, будучи сам жителем Лапландии, очевидно имеет право бесплатного пользования ловом в губах мелкой рыбы, служащей наживкой, то между ними и лопарями не могут иметь места споры, подобные существующим у лопарей с поморами; но зато между некоторыми из колян и лопарями представляются отношения другого рода, в которых вся невыгода на стороне лопарей. Эти отношения касаются лова семги. Рыбы, ловимые в реках и озерах, должны, без сомнения, составлять собственность тех лопарских обществ, к которым эти воды приписаны. Формально никто и не восстает против этого, и коляне ловят только при устьях руб. Колы и Туломы и в Кольской губе, в границах своих дач; но тем не менее все выгоды от семожьего лова в соседней с Колой части Лапландии сосредоточиваются в руках кольских купцов Базарного и Шабунина. Купцы эти дают лопарям средства устраивать заборы в Туломе и в других важнейших реках, и за это, равно как и за снабжение зимой в долг разными предметами необходимости, конечно по весьма дорогой цене, требуют, чтобы вся уловленная семга продавалась им по той цене, которую назначат они же. С формальной стороны против этого нечего возразить, и какие бы меры ни употребляли к ограждению выгод лопарей, эти последние, будучи предоставлены самим себе, никогда не будут в состоянии ими воспользоваться. Поэтому, здесь надо составить из заборов оброчные статьи, которые отдавались бы с торгов под правительственным надзором. Главнейшее затруднение состояло бы тут в недостатке конкуренции в Коле, так что трудно было бы сдать эти оброчные статьи за хорошую цену. Промысел этот, впрочем, весьма немаловажен, ибо в 1860 году кольские купцы набрали до 2,000, а в иные года набирают и до 3,000 пудов семги. Может быть, в этих наймах примут участие некоторые из богатых крестьян деревень, лежащих по берегам Кандалакского залива, которые и не так удалены от Колы, как прочие места Поморья, и жители которых занимаются обширным семожьим ловом.

Другое злоупотребление, которое позволяют себе кольские мещане, состоит в том, что некоторые из них переписываются из города в лопарские крестьянские общества, с целью пользоваться разными угодьями, принадлежащими сим последним, преимущественно же семожьим ловом. При распределении участков этого рода, они всегда берут себе львиную долю. Между тем они только по имени приписаны к лопарским обществам, в сущности же живут, по-прежнему, в городе. Так один из этих теперешних крестьян, а прежде кольский мещанин, Измайлов считается поселенным на реке Уре, и на свою долю берет главные реки Уру и Лицу, устраивает в них заборы и запрещает всем ловить перед ними, оставляя в пользу остальных членов обществ лишь прочие ничтожные реки.

Что касается до производства самого семожьего лова, то об нем нечего сказать особенного, и все охранительные меры, предложенные в первом отчете для рек, впадающих в Белое море, должны иметь применение и к рекам Лапландии. Кроме окрестностей Колы, этот лов производится в незначительном количестве и по рекам, текущим в остальных частях Лапландии. Из них важнее прочих лов у Иоканских островов; но так как живущие там лопари причисляются к Понойскому обществу, то о нем будет сказано ниже, в отчете о дополнительных исследованиях беломорских промыслов.

В Кольской губе есть, или по крайней мере в нее заходят, сельди; но теперь их вовсе не ловят, хотя в прошедшем столетии этот лов производился и составлял предмет деятельности особливой компании, к которой в 1766 году перешел этот промысел из рук казны, терпевшей от него постоянные убытки. Но и компания не была счастливее. После первого же года своего существования, она должна была отпустить своих голландских солельщиков, а через десять лет, в 1775 году, и вовсе оставить свое предприятие, получив от него только одни убытки. В эти десять лет приготовила она к продаже только 6,940 бочек сельдей, хотя действия ее обнимали собой, кроме Кольской губы, также Кандалакскую и Онежскую. Надо еще заметить, что эта компания была в постоянной ссоре с местными жителями, что и неудивительно, по стеснительности для них правил компании. Именно им предоставлялось в летнее время право ловить и приготовлять сельди только для собственного пропитания, а отнюдь не на продажу; только зимой до мая месяца дозволен был свободный лов и продажа. Комнания же могла и ловить сельдей, и покупать их у жителей по установленной ей цене. Лов сельдей в Кольской губе мог бы и в настоящее время составить, до крайней мере в виде опыта, предмет деятельности беломорской компании, хотя, конечно, права местных жителей должны бы быть при этом вполне ограждены, так чтобы, кроме выгод себе, она приносила бы пользу и жителям здешнего края, как колянам, так и лопарям.

с. Китовой промысел

К животным, которых ревнители развития нашей северной морской промышленности желали бы видеть предметами лова, принадлежат еще киты. Действительно, число китов, у наших берегов встречаемое, довольно значительно. С самого въезда нашего в океан не проходило почти дня, чтобы мы не видели по нескольку этих огромных животных, пускающих фонтаны брызг и пара с особливым звуком, который нельзя смешать ни с каким другим и который невольно привлекает на себя внимание. Не один раз восставали они из глубины в немногих саженях от нашего судна, показывали заднюю часть головы, потом всю спину с торчащим на ней плавником, по-здешнему суком, пускали свой фонтан, тяжело вздыхали (с глухим, но столь сильным гулом, что он бывает слышен за несколько верст), окунались вперед головой, а потом, подняв высоко над водой свой хвост, надолго исчезали. На глазомер, некоторым из них нельзя было дать менее пятнадцати сажень длины. Над входом в Кольскую и Большую Мотовскую губы, между островом Кильдиным и полуостровом Рыбачьим, видели мы их несколько десятков, и они показывались нам далеко внутри самой Кольской губы, где она уже звачительно сужена. По отзыву поморов, в таком же, и еще гораздо большем количестве, видят они китов в каждое из своих плаваний в Норвегию и обратно. Следовательно, в значительности числа китов у наших лапландских берегов не может быть ни малейшего сомнения. Но самая значительность их происходит, по всем вероятностям, оттого, что нигде в свете эта порода – Balaenoptera logimana (Rudolphi) не составляет предмета постоянного, на нее именно направленного, промысла. В проекте инструкции для нашей экспедиции, поданной академиком Бэром , причины этого обстоятельства достаточно разъяснены. Они состоят в сравнительно небольшом количестве жира, доставляемом этой огромнейшей из китовых пород, в короткости ее усов, делающей их негодными к употреблению, и, наконец, в большой быстроте и силе животного, вследствие которых бой бывает не только опасен, но и редко удачен, так что он не окупает значительных издержек, требуемых на снаряжение китоловных экспедиций. Все это в полной мере подтверждается неудачей всех попыток завести у нас китоловный промысел, которые неоднократно предпринимались с самых времен Петра Великого и всегда приносили одни убытки. Так в указе императрицы Анны Иоанновны от 27 января 1731 года, которым отдавались в содержание купцу Евреинову северные морские промыслы, именно говорится: «И понеже от тех промыслов (т. е. тюленьих, моржовых и других), как Коммерц-Коллегия объявляет, бывает прибыль; а напротив того от Гренландского* (китового) промысла, который с 1724 года заведен тремя кораблями, ежегодно убытки, и для того оный гренландский промысел содержать им же Евреиновым, и стараться все те промыслы привесть им в доброе состояние, и размножением пользу государственную, несмотря на то, что либо от одного промысла приключится убыток, но награждая получаемой от других промыслов прибылью». Только граф Шувалов, при отдаче ему в содержание северных морских промыслов в 1748 году, был избавлен от обязанности заниматься и китоловным промыслом, прямо в видах избавления его от убытков. Самая же мысль о промысле этом не была еще покинута, ибо при сложении этой обязанности с графа Шувалова, говорится: «разве он граф Шувалов, усмотря, изыскав удобные к тому (т. е. к китоловному промыслу) способы, сам пожелает их производить, и то ему позволить; однако не требуя из казны денег, а между тем Коммерц-Коллегии искать способу, не сыщется ли кто из партикулярных людей к произведению их другие охотники, которые можно при первом случае на несколько лет отдать и без платежа в казну нашу пошлин?» – Но такого охотника не оказалось. Со всем тем промысел этот был возобновлен еще раз при императрице Екатерине Великой указом от 14 мая 1764 года, и на это ассигновано от казны 20,000 рублей. Каковы были результаты этого возобновленного китоловного промысла, мне положительно неизвестно, но несомненно, что они остались без всяких полезных последствий. При учреждении первой беломорской компании в 1803 году, преимущественную цель которой должен был составлять сельдяной промысел, также говорится о лове китов; но эта часть проекта вообще неудавшейся компании никогда даже не была приведена в исполнение. Единственная польза, которую доставляли до сих пор эти животные, заключается в том, что лопари находят, от времени до времени, выброшенного на берег кита и продают его сало кольским купцам или поморам. В Большой Мотовской губе это случается обыкновенно несколько раз в году; но реже выбрасывает китов в других местах Мурманского берега. В Норвегии их стреляют еще с берега стрелами, на которых сделаны заметки, дающие возможность узнавать их хозяина. Если потом случится, что такого кита выкинет, то половина его принадлежит владельцу той части берега, на которую он выброшен, а другая убившему его. Но это делается очень редко, а еще реже удается. Такая охота на удачу имела бы у нас, без сомнения, еще меньше шансов успеха, потому что у нас нет того лабиринта проливов и заливов, в которых киты могли бы запутываться и выбрасываться на берег, как в Норвегии, да и нет столько народа, беспрерывно находящегося у прибрежья, чтобы подмечать успешно те редкие случаи, когда киты приближаются настолько к берегам, что можно стрелять в них.

ТОРГОВЛЯ С НОРВЕГИЕЙ

В заключение этого обзора нашей мурманской промышленности надо еще бросить взгляд на тесно связанную с ней торговлю с Норвегией, имеющую одинаковый с ней предмет – рыбу (преимущественно треску) – и производимую теми же поморами (а отчасти мудъюжанами), которые производят и мурманский промысел.

Торговля эта началась с половины прошедшего столетия, несмотря на привилегию, которую имел тогда город Берген на торговлю с Финмаркеном, и до настоящего времени она беспрестанно возрастала. Торговля эта меновая. Русские суда, нагруженные преимущественно мукой ржаной и пшеничной, пшеном и разного сорта крупой, должны, прежде чем начать свои торг, зайти в один из четырех северных норвежских городов: в Вадсе (переделанный поморами в Васин), Вардегус (Варгаев), Гаммерфест или Тромсе, дабы подвергнуться таможенному осмотру и заплатить за свои товары пошлину, от которой освобождены только мука, крупа и лес. В Тромсе наложена, впрочем, и на них пошлина. Со стороны русского правительства, крестьянам и мещанам, поселенным по берегам Белого моря, дозволено возить в Норвегию также только муку и крупу. Торговлей прочими предметами могут заниматься лишь купцы первых двух гильдий, так что если поморы вывозят и их, то только или на имя купцов, или тайно. Чтобы русские не могли продать или променять части своего товара, до оплаты его пошлиной, их сторожат вдоль всего норвежского берега таможенные шлюпы, которые описывают все, находящееся на судне, и запечатывают люки, распечатываемые только после поверки этого предварительного осмотра в означенных городах. Получив дозволение на торг, наши суда рассеиваются по всем окрестным фиордам и проливам, стараясь выбрать место, где бы они были по возможности менее подвержены соперничеству других судов. Здесь начинается мена муки и крупы на рыбу. Эти непосредственные сношения поморов с норвежскими рыбопромышленниками, т.е. со всем простонародием Финмаркена, выгодные для обеих сторон, весьма неприятны норвежскому купечеству, как это видно не только из рассказов наших промышленников, но и из слов многих просвещенных норвежских чиновников и из самой сущности дела. Конечно, и купцы никакими другими путями не могут получить столь дешево многие необходимые для них товары, как от русских, но они желали бы одни иметь право вести с нами торговлю, как для того, чтобы иметь возможность, стакнувшись между собой (что при небольшом их числе очень было бы нетрудно), заставить нас продавать им как можно дешевле, так и для того, чтобы поставить все туземное население в полную торговую зависимость от себя. Это повело бы к совершенному разорению всей нашей норвежской торговли, или, по крайней мере, к совершенному изменению ее характера, потому что большая часть поморов, как и вообще мелкие торговцы, не могут довольствоваться столь умеренным барышом, как купцы, ведущие торг на большую руку. К счастью, местные обстоятельства таковы, что норвежское правительство принуждено покровительствовать непосредственным сношениям русских с рыбопромышленным населением Финмаркена. Среди лета нет возможности свозить ловимую рыбу со всего обширного прибрежья Финмаркена в немногие его города и места, в которых поселились купцы, без того, чтобы большая часть ее не испортилась. Кроме того, в жаркое время года нельзя сушить треску, а надо непременно солить, на что здешние крестьяне не имеют ни заведений, ни средств запастись солью. К тому же соленая и сушеная рыба не имеет из Норвегии никакого сбыта, ибо в этом виде трудно ее доставлять к портам Средиземного моря и в Южную Америку. Русские, рассеиваясь по всему прибрежью, открывают здешнему населению сбыт в такое время года, когда без них значительная доля богатств, доставляемых морем, должна бы была почти совершенно пропадать без пользы.

В течение шести недель с 1-го июля до 15-го августа (по новому стилю) дано всему населению Финмаркена право вести с русскими непосредственную мену рыбы на муку, крупу и прочие товары; в ограждение же купеческих привилегий, запрещено русским что-либо продавать на деньги иначе, как купцам. Только когда русское судно простояло уже шесть недель в Норвегии, то хозяин его может, если еще не кончился срок свободной мены, продавать муку жителям и на деньги, но не менее трех кулей в одни руки. Но продажа на деньги и не представляет для русских существенных выгод, особливо для небогатых хозяев, которые берут в Архангельске муку в долг, платя, как мы видели уже выше, огромные проценты. Мена же на рыбу все-таки доставляет всегда лучшие выгоды, в иные же годы огромные барыши. За пуд муки берут обыкновенно от трех до пяти пудов разделанной трески и от четырех, даже до тридцати, обыкновенно же до восьми, пудов сайды. Бывают случаи, при изобильных уловах этой рыбы, как например в 1860 году и лет двадцать тому назад, что финманы отдают сайду за что бы то ни было: даже и по 50-100 пудов рыбы за пуд муки. Они бы даже не трудились возить рыбу и, вынув одну максу, бросали бы ее в воду, если бы не было в Норвегии строго запрещено бросать обратно в море пойманную раз рыбу. Максы, конечно, русским никогда не отдают, да они ее и не стали бы брать, потому что рыбий жир в Норвегии дороже, чем у нас, где ему нет сбыта. Так как за пуд муки русские всегда берут несколько пудов рыбы, то очевидно, что они не могут променять всего груза муки на рыбу, и излишек должны продавать уже купцам обыкновенно на вексель, или променивать на моржовые кожи или меха. Выгоды этой меновой торговли так значительны, что, за немногими исключениями, всякий помор, имеющий свое судно, старается принять в ней участие. Даже и те, которые имеют свои промыслы на Мурманском берегу, в то же время ведут торг с Норвегией. В нем участвуют, впрочем, теперь уже не одни поморы, но и жители окрестностей Архангельска, преимущественно мудъюжане, которые имеют уже до сотни, ходящих в Норвегию, судов.

Определить в точности число судов и количество товаров, отвозимых в Норвегию мещанами и крестьянами Архангельской губернии весьма трудно, или лучше сказать почти невозможно, потому что многие суда, отправляясь в действительности в Норвегию, записываются только идущими на Мурманский берег, другие отправляются от имени купцов, ибо, как сказано было выше, большей частью товаров хозяева их не имеют права торговать на свое имя; но из соображений, которые будут помещены ниже, видно, что по крайней мере от 400 до 500 судов и более 2,000 матросов участвуют в этой торговле. Несколько сот хозяев, следовательно, получают от этой торговли главные свои выгоды и более 2,000 работников свои заработки, выручая в лето от 30 до 60 руб. сер. жалованья, кормщики же до ста. Поэтому, устранение всяких стеснений, ограничивающих дальнейшее развитие этой торговли, есть мера, могущая наиболее содействовать благосостоянию беломорского края и, вместе с тем, увеличить нашу почти единственную активную торговлю и число вольных матросов.

Мещанам и крестьянам городов, посадов и сел, лежащих по берегам Белого моря, дано право вести заграничную торговлю, что, по нашим законам, составляет привилегию купцов первых двух гильдий; но право это распространяется только на вывоз муки и крупы. Все прочие товары везут они от имени купцов, будто бы зафрахтовывающих их суда, тогда как в сущности весь товар принадлежит хозяину судна. Обыкновенно купцы соглашаются на эту сделку. Самое это согласие их лучше всего показывает, что дозволение поморам и прочим жителям беломорского прибрежья вести торг с Норвегией не одним только хлебом, а всякими товарами, не нанесло бы никакого существенного ущерба привилегиям архангельского купечества. Между тем необходимость всегда выпрашивать согласие купца удерживает многих от вывоза товаров, которыми не имеют право торговать на свое имя, особливо если желают взять с собой небольшое количество их в дополнение к муке и к крупе, составляющим главный груз судна. Другое стеснение при этом заключается в том, что хозяин судна, везя груз, будто бы не ему принадлежащий, должен непременно нанимать себе в кормщики ученика шкиперских школ, заведенных в Кеми и Архангельске. Эта мера, имея целью доставить некоторое обеспечение воспитанникам, выпущенным из шкиперских заведений в Архангельске и Кеми, основана будто бы на том принципе, что если помор имеет право рисковать своим собственным грузом, отправляясь в море без всяких теоретических навигационных познаний, то он не должен подвергать такому риску груз, не ему принадлежащий. Я вижу здесь двойную фикцию: что груз принадлежит купцу, когда в сущности он собственность помора, и что воспитанники штурманского училища безопаснее доставят его к месту назначения, чем сам хозяин, или им самим выбранный кормщик. Между тем во все время плаванья, как по Белому морю, так и вдоль Лапландии и Норвегии суда никогда не теряют из виду берегов, следовательно главное состоит тут в точном и подробном знании местности, а этим знанием всякий практически образовавшийся кормщик, обыкновенно с ребяческих лет ходивший на судах с своим отцом или с родственником, обладает в большей степени, нежели любой воспитанник штурманского училища. Между тем хозяин не всегда может найти такого, насильно навязываемого ему кормщика, а когда найдет, нередко должен ему заплатить все, что он ни запросит, пользуясь своим положением, и мне известны случаи, когда судохозяева, именно за невозможностью достать себе такого предписанного кормщика, должны были отказаться от своего намерения идти в Норвегию.

В нашу бытность в Гаммерфесте достали мы от тамошнего нашего консула сведения о числе приходивших к этому порту русских судов в течение лета 1860 года и о количестве привезенных ими товаров. Из них видны те предметы, в которых нуждается северная Норвегия и вывоз которых мог бы увеличиться при расширении торговых прав нашего приморского населения. Сведения эти следующие:

В 1860 году привезено русскими в Гаммерфест на 99 судах и лодках, вместимостью в 2,720 ластов с 461 матросами:

Ржаной муки		185,530 пудов.
Крупчатки		377 мешков.
Овса		215 четвертей.
Овсяной крупы	2,859 мешков.	14,295 пудов.
Пшена	71 »	355 »
Ячной крупы	51 »	255 »
Манной крупы	19 »	95 »
Гороха	53 »	265 »
Солонины	130 бочек.	1,300 »
Свиного сала	4 бочки.	28 »
Мыла		36 »
Ворвани	2 »
Сальных свеч	59 ящиков.	160 пудов.
Восковых свеч		1 пуд.
Мыла		226 пудов.
Копченых бычачьих языков		600 штук.
Равендуку		9 »
Парусины		8 »
Пряжи для сетей		45 пудов.
Канатов		1,641 пуд.
Стянок		54 пуда.
Полотна		200 аршин.
Пуху гусиного		200 пудов.
Бревен		100 штук.
Досок 3 дюймовых 10 аршин длиной		3,350 штук.
Досок 1½ » » » »		7,150 »
Досок 1 » » » »		250 »
Жердей		850 штук.
Кирпичей		1,900 »
Дров		9 сажень.
	Всего на	189,003 руб. сер.

Количества товаров, тут означенных, нельзя считать верными, потому что наши судохозяева никогда не показывают консулам всего, ими привезенного, как мы могли удостовериться примером того судна, с которым сами прибыли в Гаммерфест. Сведения, подаваемые ими в норвежские таможни, полнее подаваемых консулам, но и тут они ухитряются многое утаить, чтобы продать, не платя пошлины. В Тромсе приходит менее судов, чем в Гаммерфест, но самые большие; зато в Вардегус и Вадсе гораздо более. Поэтому, увеличив вчетверо число судов и матросов, прибывших в Гаммерфест, и впятеро ценность груза, мы получим довольно приблизительное выражение нашего ввоза во все порта северной Норвегии, – что составит около 400 судов и более 1,800 матросов, привезших в течение нынешнего лета на 950,000 руб. сер. разных товаров. Сколько на это было выменено рыбы, столь же трудло определить, как и сколько ловится ее нашими промышленниками на Мурманском берегу. Я уже говорил, что в показаниях архангельской таможни не различали до 1859 года рыбы, привезенной с наших беломорских и мурманских промыслов, от вымененной в Норвегии. По этим сведениям, наибольший привоз в Архангельске был в 1853 году, когда он простирался до 373,600 пудов трески, 23,317 пудов палтусины, 29,330 пудов сайды, 39,592 пуда пикшуев, 457 пудов камбал, 9,024 пуда трескового жира, 7,341 пуд тресковых голов и 354 пуда вязиги. Неверность этих сведений очевидна, ибо не в столь уловистый 1859 год, по сведениям той таможни, но тщательнее собранным, с одного мурманского берега было привезено к Архангельскому порту: трески 253,401 пуд, палтусины 13,819 пудов, сайды 20,945 пудов, пикшуев 23,476 пудов, камбал 1,060 пудов, сала трескового 7,930 пудов и тресковых голов 6,350 пудов. Во все же порта Архангельской губернии доставлено было в этом году с мурманского промысла: трески 338,542 пуда, палтусины 15,777, сайды 45,135, пикшуев 25,357, камбал 1,150, трескового сала 8,422, тресковых голов 6,881 пуд и вязиги 83 пуда. Средние числа, принимаемые разными авторами, помещавшими статьи о промышленности Архангельской губернии в местных губернских ведомостях, изменяются от 150,000 пудов всей наловленной рыбы до слишком 600,000. Но все эти показания не представляют никаких ручательств в своей достоверности. При этой невозможности достигнуть совершенно положительных результатов, всего вернее будет держаться оценки опытных промышленников и торговцев. Они же определяют средний мурманский улов тысяч в триста пудов трески и во сто тысяч пудов прочей рыбы, трескового сала и голов. К этой предположительной оценке довольно близко подходят и таможенные показания за 1859 год, который можно принять за хороший средний год. Следующие соображения могут служить как бы поверкой принятого нами среднего улова. Мурманским рыболовством занято около 500 шняк и, следовательно, около 2,000 работников. Мы видели выше, что, по мнению опытных промышленников, средние уловы доставляют по 200 руб. асс. на пай, что (при равномерном распределении между всеми прибавочных долей, получаемых кормщиками) дает по 242 руб. 50 коп. асс. на каждого и составляет на долю, приходящуюся на вознаграждение всех работников, 40% со всей, выручаемой за продажу рыбы, суммы. Средние цены на рыбу и ее продукты за последние 8 лет в Архангельске были: на треску соленую от 60 до 75 коп. сер., на сушеную от 1 руб. сер. до 1 руб. 50 коп. сер., на соленые пикшуй и сайду от 20 до 30 коп. сер., на сушеные от 1 руб. до 1 руб. 20 коп. сер., на жир 2 руб. сер. и 2 руб. 20 коп. сер., на тресковые головы 10 коп. сер. На основании этих цен, ценность улова 1859 года по таможенным указаниям окажется:

335,542 пуда трески, принимая, по обыкновенной пропорции, четвертую часть

………………………….. ее (84,655 пудов) за сушеную по 1 р. 50 к. с. пуд, а три

………………………….. четверти за соленую по 67 к. с. пуд…………………………………………………………. 298,339 р. с.

15,777 пудов соленой палтусины по 1 р. 25 к. с. 19,721 » »

45,135 » сайды по 25 к. с. пуд. 11,284 » »

25,357 » пишкуя также по 25 к. с. 6,339 » »

8,472 пуда трескового жира по 2 р. с. 16,944 » »

6,881 пуд тресковых голов по 10 к. с. 688 » »

_________________________

Итого 353,315 р. с.

Сорок процентов этой суммы составят 141,326 руб. сер. или на ассигнации 494,641 руб.; разделив это число на 242 руб. 50 коп., приходящихся на каждого работника, получим 2,030 работников, что действительно составляет обыкновенное число лиц, занимающихся рыболовством на Мурманском берегу.

По словам промышленников, хорошо знакомых как с мурманским ловом, так и с торговлей с Норвегией, количество вымениваемой там рыбы средним числом превосходит вдвое налавливаемое на русском берегу. Согласно с этим, и гаммерфестские купцы полагают ежегодный вывоз рыбы из Норвегии русскими от 600 до 800 тысяч пудов, в 1860 году, по необыкновенному изобилию дешево вымениваемой сайды, это количество достигло по меньшей мере 1,000,000 пудов.

Существует довольно распространенное мнение, будто бы в прошедшем столетии мурманские промыслы были в более цветущем состоянии, нежели ныне. Мнение это, впрочем, принадлежит не промышленникам, которые все утверждают, что теперь уловы стали вообще лучше прежнего, вследствие улучшений в рыболовных снарядах. Конечно, они сравнивают настоящее с ближайшим прошедшим, которое ясно у них в памяти; но если бы они могли для своих сравнительных выводов обратиться к более отдаленным временам, то, конечно, нашли бы еще менее причин жалеть о добрых старых временах. Это мнимое процветание приписывают благодетельному действию капиталов графа Шувалова, имевшего монополию на все наши северные звериные и тресковые промыслы с 1748 по 1768 год, и подтверждают тем, что тогда мы отправляли треску заграницу, а теперь ввозим ее в значительных количествах.

С начала прошедшего столетия, именно с указа Петра Великого от 13 августа 1704 года, как рыбные, так и морские звериные промыслы находились или в казенном содержании, или отдавались компаниям, – что продолжалось до 1 июня 1768 года, когда, с окончанием срока Шуваловской компании, указом Императрицы Екатерины Великой, промыслы звериные и тресковые снова были предоставлены свободному пользованию жителей Архангельской губернии. В это тяжелое для народа время промышленники обязаны были, под страхом конфискации и денежных штрафов, продавать, как звериные сало и кожи, так и треску, не иначе, как поверенным от казны или компании, и хотя в контрактах, заключаемых казной с компаниями, всегда упоминалось о том, чтобы компанейщики промышленникам «обид не чинили и покупали у них рыбу повольной ценой», но какая могла быть повольная цена, когда промышленники никому не смели ее продавать, кроме компании. Причина тогдашнего заграничного отпуска трески заключалась единственно в том, что казне и компаниям выгоднее было продавать ее заграницу, чем внутри гоеударства. В какой степени это было стеснительно для народа, можно видеть из того, что, при Императрице Анне Иоанновне, правительство нашлось в необходимости освободить тресковые промыслы от этой монополии указом от 23 апреля 1730 года, в котором сказано: «По доношению коммерц-коллегии треску, которая покупалась в казну для продажи за море, впредь, для показанных в том доношении резонов, не покупать, а оставлять оную в вольный торг». При отдаче содержания морских промыслов компании в 1731 году, это исключение в пользу трески, как «уволенной в народ» по силе указа 1730 года, было снова повторено. Даже, и при отдаче морских промыслов в содержание графу Шувалову в 1748 году, о треске ничего не было сказано, и до 1750 года он не пользовался относительно ее никакой монополией. Но сенатским указом от 26 марта этого года граф получил и ее под тем предлогом, что морские промыслы были отданы ему в содержание на тех же основаниях, как и купцу Евреинову указом Петра Великого от 27 февраля 1721 года; о бывших же после сего указах Императрицы Анны Иоанновны, которыми уничтожались прежние распоряжения о треске, вовсе не упоминалось. С этих пор снова стала отпускаться треска заграницу. Следовательно, причина отпуска трески заграницу в прошедшем столетии заключалась лишь в недопущении внутренних потребителей к ее покупке, а вовсе не в процветании тогдашних промыслов. С уничтожением же этой причины, наши промыслы не могли даже удовлетворить внутренней потребности в треске. Кажется, что и теперешнее запрещение продавать тресковый жир прямо из мурманских становищ в Норвегию есть остаток того времени, когда, для лучшего контроля, запрещалась всякая местная продажа сала и рыбы, которые должны были свозиться в Архангельск, – местопребывание компанейских контор. В нынешнем столетии присоединилась еще и другая причина, препятствующая отпуску от нас трески заграницу, хотя уже и одной первой было для этого вполне достаточно. С того времени, как Норвегия сделалась из датской провинции самостоятельным государством, все источники народного богатства развились в ней в значительной степени, и она стала с каждым годом вывозить более и более рыбы заграницу, беспрестанно расширяя свои рынки и приобретая новые, так что если бы даже стали теперь искусственными мерами содействовать сбыту нашей трески заграницу, то для нее не нашлось бы покупщиков, ибо всякое соперничество в этом отношении с Норвегией для нас невозможно, как это уже изложено в мнении о колонизации Лапландии.*

Если, поэтому, прекращение вывоза от нас трески заграницу нельзя приписать упадку наших промыслов, то также точно, в значительном ввозе этой рыбы к нам из Норвегии, нельзя видеть какой-нибудь для нас невыгоды, ибо он дает нам средства к выгодному сбыту многих наших произведений: муки, крупы и – в меньшем количестве – некоторых других товаров.

Есть, впрочем, и положительные данные, показывающие, что лов в прошедшем столетии, по крайней мере в конце его, был не только не богаче, но даже менее изобилен, чем теперь, – что и весьма естественно, как потому, что число ловцов было тогда, при меньшем населении Поморья, по необходимости меньше нынешнего, так и потому, что рыболовные снасти против прежнего теперь значительно улучшены. Мы видели, что на английские крючки, при прочих равных условиях, ловится в полтора раза более, чем на прежние русские. Расстояние между аростегами также уменьшено теперь раза в полтора против прежнего.

Из ведомостей архангельской портовой таможни за девятилетие с 1782 по 1790 год, представленных тогдашнему генерал-губернатору Тутолмину, видно, что среднее количество мурманских произведений, привозимых к беломорским портам, составляло:

Трески соленой 130,492 пуд.

} 149 142

> сушеной 18,650 »

Палтусины соленой 11,089

Пикшуев соленых 2,524 »

} 2,601

» сушеных 77 »

Сайды соленой…………………………….. 246 »

} 340

» сушеной 94 »

Голов тресковых 10,222

Сала тресковаго………………………………………………………….. 15,915

Всего 189,309

Следовательно, слишком вдвое менее, чем в 1859 году. Но не только средние, а даже и наибольшие привозы этих предметов в означенное девятилетие меньше привозов 1859 года, эти наибольшие привозы были:

Трески соленой в 1786 году 222,020 пуд.

} 257,312 пудов.

» сушеной в 1783 году 35,292 »

Палтусины соленой в 1789 году…………………………………………… 18,599 »

Трескового сала в 1789 году…………………………………………………. 50,330 »

Следовательно, трески все еще на 81,230 пудов менее, чем в 1859 году; излишек в 2,822 пуда палтусины слишком ничтожен, чтобы из него можно было вывести какие бы то ни было результаты. Правда, что излишек трескового жира в 51,852 пуда огромен, и даже средний привоз его превосходит на 7,443 пуда, почти вдвое, привоз 1859 года, но количество сала всегда должно быть более или менее пропорционально количеству пойманной трески; хотя, конечно, и бывают годы, когда в треске печенка больше по весу и когда она жирнее, но все же происходящая от этого разница не может быть так огромна. Поэтому, столь значительный перевес в привозе этого продукта, при меньшем улове трески, может объясниться лишь тем, что, или тогдашние таможенные показания были вернее нынешних, или тем, что теперь, несмотря на запрещение, часть трескового жира вывозится в Норвегию прямо из становищ, что и действительно делается, – всего же вероятнее – обеими этими причинамн вместе. Большой привоз тресковых голов показывает также, что или таможенные показания были вернее, или что тогда более нуждались в этой дешевой и худшей пище, нежели теперь, когда большая часть голов бросается без всякого употребления.

Наименьшие ввозы рыбы и ее продуктов в этот период были:

Трески соленой в 1789 году 77,625 пудов

» сушеной в 1786 году 9,164 »

Палтусины соленой в 1789 году 3,466 »

Трескового сала в 1787 году 5,868 »

Следовательно, в 1786 году, в который был наибольший привоз трески вообще, количество ее составляло только 231,184 пуда, т.е. на 107,368 менее, чем в 1859 году, который составляет только хороший средний год.

Этим сравнением настоящего с прошедшим, насколько позволяла это сделать скудость имеющихся источников, оканчиваю я обзор наших мурманских промыслов, и затем перехожу к дополнительным исследованиям экспедиции о некоторых отраслях беломорских промыслов.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ БЕЛОМОРСКИХ ПРОМЫСЛОВ

Летом 1859 года экспедиция (некоторые из членов которой должны были спешить на Печору, дабы застать там осенний лов, другим же предстояла поездка вверх по Двине и Ваге) успела посетить только юго-западную часть Белого моря, но не могла уделить времени на ознакомление с белужьим ловом. Также точно зимой могла она исследовать только главный из тюленьих промыслов, производимый на Зимнем берегу, и в Мезенском заливе. Поэтому, как рыболовство на Терском берегу, к северу от села Кузомени, и производимый вдоль его бой лысунов, так и белужьи промыслы должны были быть оставлены до лета 1860 года. Белужий промысел производится не только в Белом море, но и при устьях Печоры. Сведения об этом печорском промысле были, конечно, собраны уже в 1859 году, но описание его не было помещено тогда в отчете, потому что удобнее было представить его в связи с беломорским. Сведения об этих промыслах и составляют предметы настоящего отчета, к которым присоединяются еще некоторые замечания о промыслах Соловецкого монастыря.

БЕЛУЖИЙ ПРОМЫСЕЛ

Белуга (Delphinapterus Leucas, Pall.) китообразное животное из семейства дельфинов, получившее свое русское название от чистого белого цвета кожи взрослых зверей, отличается от всех прочих дельфинов отсутствием плавника на спине. Белуги встречаются в Белом море во все времена года и, следовательно, могут считаться постоянными жителями его, но в наибольшем количестве появляются они с конца мая (когда море совершенно освободится от льда), приходя из океана, чтобы рожать детей и париться в затишьях губ и проливов, в мелкой и теплой воде. Время их спаривания падает на конец июня и начало июля. Они собираются тогда стаями штук до пятидесяти и до ста, играют, т.е. выстают и плавают поверх воды, или весьма близко к ее поверхности, так что с берега, можно ясно рассмотреть всю форму животного, тихо проплывающего мимо, и долго следить за ним, прежде нежели оно опустится глубже и тем скроется из вида. Всегда бывают они очень трусливы и малейшего шума, даже хлопанья весел о воду достаточно, чтобы испугать и заставить уйти в открытое море целую стаю. Время спаривания белуг самое удобное для их лова; можно даже сказать, что оно единственное, в которое лов их может преднамеренно производиться; во всякое же другое время удается добыть их только более или менее случайно. По словам промышленников, белуги мечут детей около вешнего Николы, т.е. в начале мая и поэтому носят около 10 месяцев. Молодые белуги не имеют белого цвета взрослых, а черновато или синевато-серый, тем темнее, чем животное моложе. Молодые белуги называются поэтому серяками. Старые звери, напротив того, желтеют и называются тогда желтяками. Взрослые самцы носят еще название казаков. Матери, когда кормят грудью, поворачиваются на спину и придерживают детенышей ластами и вообще к ним очень нежны. Белуги питаются рыбой, гоняются за ней по морю и в своем преследовании иногда заходят далеко в реки. Так однажды видели большую стаю их в Двине, гораздо выше Архангельска.

Белужий промысел производится в заливах Двинском, Онежском, Кандалакском и Мезенском, близ устьев Печоры, по губам Тиманского берега перед устьями впадающих в них рек, преимущественно у реки Пеши, впадающей в Индежскую губу и у Новой Земли. У Мурманского же берега их не только не промышляют, но даже и редко случается и видеть. Сообразно условиям местности, и способы лова их различны: в Двинском, Онежском и Мезенском заливах ловят их обметными неводами, а осенью в небольшом количестве и ставными сетями, выставленными крюком, в Кандалакской губе переметами, на Печоре же как этими двумя способами, которые бывают направлены на целые стаи белуг, так и кутилами (род остроги), в одиночку.

Из этих способов лова, самый верный – обметными неводами. В настоящее время производится он в следующих пунктах: у Солзы на Летнем берегу, верстах в 50 от Архангельска, жителями этой деревни; у Пушлахты на северо-восточном берегу Онежского залива, жителями этой деревни на счет Соловецкого монастыря, доставляющего снасть и все содержание работникам, уловы же разделяются пополам между монастырем и промышленниками; в Сороцкой губе и у острова Сосновца, верст 20 южнее Сумского посада, сорочанами, и против устья Кулоя в Мезенском заливе жителями деревни Долгой Щели. Прежде число местностей, где производился этот промысел, было гораздо больше, но теперь многие его оставили, по неверности доставляемых им уловов, в иные годы, правда, значительных, в другие же совершенно ничтожных и неоплачивающих употребленных на него издержек. Так еще недавно полковник Никитин, владеющий лучшим соляным заводом в Архангельской губернии, близ деревни Красной Горы, имел невод и все заведение для лова белуг, но так как в сложности промысел этот доставлял только убытки, то Никитин принужден был его оставить и продать свое заведение. Следующие примеры ясно показывают всю неверность этого промысла: в 1860 году сорочане добыли у своей губы только 12 белуг, а у Сосновца в две недели, которые мы тут провели, в ожидании удачного лова, ни одной, и вскоре после нас промышленники собирались возвратиться домой, так что, вероятно, весь годичный улов их ограничился 12 белугами. Но в 1853 году поймали они в своей губе 112 белуг, после чего отправились к Сосновцу, и чрез полторы недели добыли в один раз еще 84 штуки. Жители деревни Долгой Щели добыли в течение двух годов 1855 и 1856 девяносто белуг, в 1859 же только четыре. У Солзы поймали в 1840 году 60 белуг, но таких больших и жирных, что они дали кругом каждая на 100 руб. асс. сала; в 1859 же только 32 белуги, но столь мелких, что все они дали только 125 пудов сала, т.е. с небольшим на 1,000 руб. асс.

Для производства белужьего лова обметными неводами, соединяется по нескольку хозяев, составляя временную компанию, называемую бурсой. Каждый из членов ее выставляет по карбасу и по неводу одинаковой длины, большей частью в 150 маховых (125 печатных) сажень, шириной же в 6 сажень. Невод вяжется из тех же веревок, которые употребляются на стеклины, и ячеи его в 6 вершков в квадрате. Чтобы он не тонул, к верхней тетиве (подборе) его привязаны, на расстоянии двух аршин друг от друга, аршинные поленья в руку толщиной, на нижней же подборе никаких грузил нет, ибо он и без того достаточно тяжел, чтобы опускаться до самого дна. Невод весит до 23 пуд, а так как пуд употребляемых на него стеклин стоит до 6 руб. сер., то с тетивами и с работой он обойдется в 150 руб. сер., или в рубль маховая сажень. Для обмета белуг нужно, чтобы по крайней мере участвовали 4 карбаса – обыкновенно же соединяется их 6 и 8 в одну партию; следовательно, все заведение обойдется от 900 до 1,200 руб. сер. На каждом карбасе бывает с хозяином, который исполняет должность кормщика, 4 работника, а так как в летнее время все мужчины расходятся по разным промыслам, то половина рабочих состоит из женщин, занимающих должность гребцов. Места, преимущественно удобные для белужьего лова, известны уже с давних времен по опыту; около Петрова дня белужники отправляются туда на своих карбасах. Существенное условие этих местностей состоит в том, чтобы острова и мысы ограждали с разных сторон отмелый участок моря, на который любят заходить белуги, особливо в ясные солнечные дни. На берегу или на одном из островов имеют промышленники свое становище, поблизости пригорка, с которого могли бы следить за ходом зверя. Здесь устроены у них раз навсегда избушки, или скорее землянки из камней, дерну и древесных ветвей, в которых они и живут все время лова. Кроме хлеба, крупы и масла, не берут они с собой никакой другой провизии, а только изредка пропитываются самими наловленной в свободные минуты навагой. Работники нанимаются или на все время промысла, или понедельно, получая, смотря по уговору, весьма различные цены, обыкновенно же около 15 руб. асс. в неделю.

Поселившись в становище, промышленники непрерывно следят за ходом белуг. Днем и ночью, которая в это время года столь же светла, как и день, кто-нибудь да осматривает море, стараясь высмотреть, где выстают белуги и куда направляются их стаи. Хотя эти животные и не очень велики, обыкновенно до двух сажень и никогда более трех с половиной, но белый цвет, особливо при солнечном освещении, делает их очень далеко заметными на темном фоне моря. К тому же в каждой бурсе есть, по крайней мере, одна зрительная труба. Как бы близко белуги ни подходили к становищу, но если это с голоменной, т.е. морской стороны, то промышленники не трогаются с места, ибо на глуби белуг поймать невозможно: они уйдут под невод. Но как только они зашли, с которой-нибудь стороны, в пространство межлу островами и берегом, где глубина не превышает пяти печатных сажень, – белужники, в какое бы время дня или ночи это ни случилось, живо бросаются в лодки, в которых всегда лежат наготове собранные невода, и едут в ту сторону, где показались белуги, часто за десять и более верст.

Сначала лодки плывут без всякого порядка, смотря по ветру: или на парусах или на веслах. Легкий попутный ветер тут неоцененный союзник, потому что позволяет без малейшего шума приблизиться к стае белуг. При безветрии или при противном ветре надо грести; но в тихую погоду, – плеск весел, стук при трении их о края уключин и всякий малейший звук очень далеко раздаются по воде, а белуга необыкновенно чутка. Поэтому, несмотря на все принимаемые предосторожности: намачивание уключин и обвертывание весел тряпками, они мало помогают, и редко случается, чтобы удалось обметать белуг, подъезжая к ним на веслах. Сильный ветер также не благоприятен промыслу: при разводимом им волнении трудно справляться с большим тяжелым неводом, да и белуги тогда больше любят оставаться в открытом море.

С приближением к стае, карбаса начинают выстраиваться. Два средних, так называемые корневые, сближаются и остаются назади от прочих, которые справа и слева располагаются эшелонами, так что каждый из них находится несколько впереди и кнаружи от следующего за ним, в расстоянии длины невода, т.е. 150 маховых сажень. Таким образом образуют они полукруг, обращенный вогнутостью к белужьему стаду. Оба первые карбаса, называемые клячевыми или заездными, на которых всегда бывают самые опытные промышленники, управляют ходом всей бурсы, подавая знаками следующим за ними, какого направления они должны держаться, прибавить или уменьшить паруса, чтобы полукруг всегда был обращен отверстием к белугам и сохранял свою форму. При этом, следовательно, направление каждой отдельной лодки меняется, смотря по надобности, но относительное положение их друг к другу и взаимные расстояния остаются, по возможности, неизменными. На клячевых карбасах в это время гребут только обе женщины, третий же работник стоит на носу и с величайшим вниманием следит за белугами. Когда этим маневром достигнут того, что белуги очутятся на хорде, соединяющей обе передовые лодки, то эти последние начинают заезжать белугам в тыл; за передовыми следуют в этом движении, конечно, все остальные, лишь корневые плывут все прямо вперед, так что дуга становится все круче и круче, и все более и более обхватывает стаю зверей. В это же время все лодки, спустив паруса, начинают разом, со всевозможной поспешностью, выметывать свои невода в воду, что делают кормщик и его помощник, остальные же два работника продолжают грести. Корневые лодки, прежде выметывания, счаливают свои невода и разъезжаются в противоположные стороны; каждая из них, выбрасывая невод, старается как можно скорее достигнуть того места, откуда начала выметывать свой невод первая промежуточная лодка ее стороны, которая должна в это время находиться уже там, откуда начала выбрасывать вторая, и т. д. до клячевой; обе же клячевые съезжаются вместе. Если все правильно было сделано, то все лодки разом должны связать свои невода, образующие таким образом замкнутый круг, внутри которого находились бы белуги. Счаливают концы неводов между собой так, чтобы они заходили друг на друга сажени на три или на четыре. Если этот запас велик, то связывают только одни верхние подборы, если же он мал, то и нижние. Как ни верен глазомер промышленников, все же очень трудно, чтобы расстояние между лодками как раз равнялось длине неводов, и обыкновенно случается, что та или другая лодка вымечет весь свой невод раньше, чем успеет доехать до заднего конца следующего невода. Чтобы возможно было исправить такую ошибку, к переднему концу каждого невода привязана длинная веревка, за которую подтягивают ее до тех пор, пока не сойдется невод с неводом. Но случается второпях, что эту веревку спустят, – тогда все пропало, ибо белуги, заметивши, что они окружены, ищут себе всякого выхода и уйдут в оставленный проход. Так случилось это, к нашему несчастью, у Сосновца, когда огромная стая была уже почти обметана, но вся ушла, благодаря подобной ошибке одного из кормщиков.

Если круг совершенно замкнут, то все же, имея, смотря по числу лодок, от двух до двух с половиной верст в окружности, он слишком велик, чтобы можно было легко овладеть, плавающими внутри его, белугами. Кроме того, ударив разом всей массой в стену невода, они могут ее прорвать, если только где-нибудь перегнили составляющие его веревки. Но и без этого, при ударе в стену, одна или несколько белуг могут запутаться в сеть, свернуть ее, а остальные проскочат тогда под низ. Во избежание этого, как только круг замкнут, все лодки въезжают внутрь его, пропуская под киль верхнюю подбору, и одна лодка взявшись за веревку своего невода, тянет его, не расчаливая от прочих, по хорде круга, так чтобы конец невода, привязанного к нему слева, пришелся у начала невода, привязанного к нему справа, и затем связывают их между собой, причем собственный ее невод становится лишним и будет находиться внутри круга, окружность которого сократится на длину целого невода. Тогда отвязывают один конец освободившегося невода, так что он остается в связи с наружной стеной только посредством длинной веревки, сажень в сто. Все лодки гонят белуг к нему, а его загибают крюком вокруг стаи, и наконец совершенно свозят в круг, который называется внутренним двором, большой же круг наружным; а вся эта операция сдвариванием. Если стая белуг очень велика, то таким же манером высвобождают из наружного круга два невода, чтобы внутренний двор был больше. Внутренний двор никогда не сдружают с наружным, т.е. всегда оставляют между ними довольно значительный промежуток, для того, что если бы белугам удалось прорвать внутренний двор, или ускользнуть из него, они тем же ударом не ушли и из наружного. Когда белуги таким образом попали во внутренний двор, начинается бой их. В каждой лодке находятся для этого по несколько кутил и пешней. Кутило есть род остроги, оканчивающейся сзади железной трубкой, в которую слабо вставлено короткое древцо; к самой же трубке прикреплена веревка. Когда бросают кутило в белугу, оно пронзает ее, древцо выпадает, но животное остается на веревке, за которую то притягивают его, то отпускают (чтобы утомить его) и, улучшив мгновение, убивают пешней, стараясь попасть в дыхало. Кутило употребляется собственно для того, чтобы не потерять убитого животного, которое тонет, если оно только не чрезвычайно жирно. Затем убитых привязывают: жирных и плавающих на поверхности к верхней, прочих же к нижней подборе неводной стены.

Из самого описания этого лова видно, что он не часто должен увенчиваться успехом. Не один десяток раз придется белужникам съездить совершенно даром, прежде нежели им представится случай обмочить невод в воде; а сколько раз, выметав невод, они должны бывают вытаскивать его назад в лодки, ничего не добыв. Иной раз приезжают они к тому месту, где видели с горы белужье стадо, уже тогда, когда последнее возвратилось в море; иногда же стадо поворачивает в море в то самое время, когда промышленники начинали выкидывать невод; нередко, как мы уже видели, ускользает оно из почти обметанного, а иногда и из совершенно замкнутого круга. Чем ближе была удача, тем досаднее, конечно, воротиться с пустыми руками. Бывает, разумеется, и так, что успевают захватить лишь часть стаи, а остальная уходит.

Убив всех белуг, попавшихся во двор, их вытягивают на ближайший берег, или на обсыхающее при отливе место, где во время полой воды свежуют, причем кожу сдирают не целиком, как с моржей и тюленей, а широкими полосками, которые и увозят в становище. Здесь срезают с кожи сало, называемое в сыром виде шелягой, из пуда которой получают при вытопке 33 фунта жира и 7 фунтов барды. Первый сорт жира, вытекающий от одного действия солнечного жара, называется сыротекой; второй получается оттапливанием остатков от первого в котлах, и снимается раньше, нежели масса закипит; третий же сорт отделяется кипячением. Барда остается безо всякого употребления. Взрослые белуги – желтяки доставляют от 18 до 25 пудов шеляги, серяки же не более восьми, так что кругом надо считать не более 12 пудов, ибо число молодых всегда бывает больше числа старых. Белужий жир считается, по своей текучести и топкости, лучшим изо всех сортов жира морских зверей, и продается всегда дороже нерпичьего, лысунова и моржового, именно от 2 руб. 50 коп. до 3 руб. сер. пуд. Большая часть его идет в Архангельск, откуда продается заграницу, немного идет его в Финляндию и на Шунгскую ярмарку. Полоски кожи складывают в кучи, чтобы она подверглась легко брожению, и от нее отопрела так называемая алапера, т.е. наружная кожица; затем кожу дубят и тогда она годится на тонкие подошвы. Дубить белужью кожу начали, впрочем, недавно – именно в Соловецком монастыре; до этих же пор ее бросали безо всякого употребления. Добычу делят сырьем, т.е. жиром и кожей, а каждый хозяин продает потом сам свою долю. Если белужникам удается изловить большое стадо белуг в несколько десятков штук, они обыкновенно этим довольствуются и возвращаются домой. При небольшом же улове, они нагружают только один или два карбаса добытыми салом и кожей, и отправляют их домой, чтобы там сложить добычу и привезти с собой новый запас провизии для продолжения промысла.

Способ лова обметными неводами, с небольшими изменениями, употребляется и на Печоре. Именно здесь участвует в лове не восемь и не шесть лодок, а только четыре. Когда белуги, гоняясь за рыбой, зайдут в реку, тогда две лодки встречают их спереди стеной своих счаленных неводов, две же заходят им с боков в тыл, и стараются связаться оконечностями своих неводов между собой и с передней стеной, прежде нежели заметят это белуги и бросятся назад или в сторону. Здесь бьют их обыкновенно не пешнями, а спицами, похожими на кинжалы, насаженные на длинные древки. На Тиманском берегу и в Мезенском заливе также ловят обметами.

Другой способ лова – переметами – употребляется в Кандалакском заливе, местные условия которого не позволяют употреблять обметных неводов. Только одна эта часть Белого моря окружена довольно высокими горами, которые возвышаются до 1,000 футов над уровнем моря. Направление этих гор от северо-запада к юго-востоку, параллельное с направлением самого залива; покатость высоких берегов, нигде не выказывающих профили или разрезов составляющих их слоев; наклонность дна от вершины (где залив раздвояется на две губы Канду и Колвицу) к устью, обнаруживающаяся из увеличения глубины от 10 и 20 сажень при вершине до 170 при устье, ясно показывают, что Кандалакская губа есть залитая морем продольная долина. В нее впадает с обеих сторон множество длинных и узких, частью параллельных между собой, частью многообразно разветвленных поперечных долин, с крутыми обрывистыми берегами. Все это делает Кандалакскую губу весьма похожей на прибрежья Норвегии в миниатюре, или лучше сказать на один из ее больших фиордов. Поэтому, у самых берегов и около островов глубина здесь так значительна и так быстро увеличивается, что обметным неводом белуг поймать невозможно. Здесь ждут, чтобы стая этих животных зашла в одну из узких боковых губ, которые, простираясь иногда до 30 верст в длину, имеют не более полуторы или даже одной версты в ширину. Тогда спешат преградить белугам выход из такой губы, перетягивая с берега на берег сеть, во всем похожую на обметный невод, только более широкую. Сеть эта не цельная, а состоит из кусков, которые отдельно привозят на лодках к той губе, куда вошли белуги, и на месте уже сшивают ячею с ячеей, продевая в них веревки такой же толщины, как и те, из которых связана вся сеть, и называемые ямегами или сшивинами. Перемет перетягивают с берега на берег посредством ворота. Запертых в губе белуг бьют также точно кутилами и пешнями или спицами, как мы видели выше. Переметы, конечно, еще дороже стоят, нежели обметные невода, и их имеют только весьма немногие из самых богатых жителей кандалакских деревень; в настоящее время едва ли не один только каретский купец Савин, считающийся самым богатым человеком в Поморье, не исключая самой Кеми. Переметы употребляются и на Печоре, чтобы преградить обратный путь белугам, зашедшим в какой-нибудь узкий проток – по-тамошнему шар – Печоры. Только эти переметы гораздо короче кандалакских и выметываются в воду как обыкновенные ставные сети, а не перетягиваются воротом с берега на берег, и утверждаются на якорях. Случается в ином шару, что, при отливе, белуги совершенно остаются на суше, где их и убивают.

Обыкновенными ставными сетями, сажень в 300 длиной, также иногда ловят белуг, выметывая их не в узком проливе, а просто от берега в открытое море. Это делается в Сороцкой губе, лишь во время темных ночей, в конце октября и в начале ноября, когда еще не замерзли берега. Днем белути никогда не попадут в сеть, которой могут избежать; ночью же случается, что они запутываются в нее.

На Печоре добывают еще белуг безо всяких сетей, убивая их по одиночке спицами и кутилами. Это делается следующим образом. Лодки становятся на якоре в таком месте, мимо которого должны проходить белуги, идя в реки за рыбой, что бывает обыкновенно с прибылой водой. Промышленники берут с собой веревку – обору, к обеим концам которой привязано по кутилу, называемому здесь носком. Вся длина оборы простирается до 90 сажень. Улучив мгновение, бросают в белугу одним из этих носков; обору прикрепляют за середину к лодке и спешат вытянуть якорь. Белуга тащит за собой лодку, а между тем все подтягивают понемногу обору, и, подтянув довольно близко, бросают другой носок, чтобы рыба, сорвавшись неравно с первого, не ушла. Когда она умается, колют ее спицей.

Кроме всех этих способов лова, иногда случай приводит целое стадо белуги в руки промышленников, без всякого с их стороны содействия. Случается в начале зимы, что, когда белуги зайдут в узкую губу, лед сопрется у ее устья и преградит им выход. Они стараются проплыть подо льдом в открытое море, но так как не могут долго оставаться под водой, не выныривая для дыхания, то, если ледяной мост широк, они должны вернуться к полынье, которая мало-помалу суживается льдом, постепенно затягивающим губу, начиная от берегов. Белуги, скучившись в одно место, долго могут бороться со льдом, проламывая спинами начинающую образовываться ледяную кору, но, наконец, мороз взял бы свое, и они погибли бы, задохнувшись. Но это не может остаться долго не замеченным, и сбежавшийся из ближайших деревень народ наносит им другого рода смерть, принимая кутилами и убивая пешнями. Несколько лет тому назад жители деревни Кандалакши добыли таким образом несколько десятков белуг, захваченных льдом в губе Колвице. Это случалось и в других местах Кандалакского залива.

Определить число белуг, убиваемых у берегов Архангельской губернии, невозможно. Легче было бы узнать количество добываемого ежегодно из них сала, ибо почти все оно свозится в Архангельск, для отпуска заграницу; но, занимающиеся этим торгом, купеческие конторы не отмечают это сало отдельно от прочих сортов ворвани, количество отпуска которой было представлено за двадцать последних лет в первом отчете о промысле морских зверей.

ТЮЛЕНИЙ ПРОМЫСЕЛ НА ТЕРСКОМ БЕРЕГУ

В первом отчете были изложены те обстоятельства из жизни этих животных, на которых основан бой этих последних в разные времена года. Не повторяя в подробности всего там сказанного, я только припомню здесь, что лысуны, ощенясь к началу февраля в Двинском заливе, подаются мало-помалу на север, уносясь вместе со льдинами, на которых лежат молодые детеныши, не могущие еще входить в воду. Эти льдины, следуя господствующим течениям, приливам и отливам в узкой части моря, называемой Горлом, то приближаются к Зимнему берегу, то удаляются от него, и только при продолжительных относных (восточных) ветрах приносятся и к Терскому берегу. К началу марта передовые партии зверей достигают заворота в Мезенский залив у урочища Кеды. Здесь течение относит лысунов по направлению к острову Моржовцу и к Терскому берегу, откуда они возвращаются к восточным берегам Белого моря, миновав Мезенский залив, уже к Канинскому прибрежью. К этому же времени детеныши, сделавшись уже серками, могут входить в воду, а потому звери уже не так плотно придерживаются льдин. Молодые серки уплывают в океан, а большая часть старых возвращается в Мезенский залив на залежки. Из этого видно, что главный бой необходимо должен происходить у восточных берегов моря, которого преимущественно придерживаются лысуны в своих странствованиях. Но есть часть Терского берега, именно лежащая против Мезенского залива (примерно от острова Сосновца до мыса Орлова), на которую временно переходят выгоды Зимнего и Канинского берегов, и она-то составляет поприще терского боя. Центром его служит становище Девятое, лежащее в 16 верстах к югу от устья реки Поноя, в 42 к северу от острова Сосновца, в том же расстоянии к югу от мыса Орлова, и с небольшим в 50 верстах, как от острова Моржовца, так и от урочища Кеды, место которого в этом промысле оно занимает на Терском берегу. Время этого лова также почти совпадает с кедовским, продолжаясь обыкновенно от 1 по 25 марта. Кроме относа кожи к Терскому берегу, есть еще и другое обстоятельство, благоприятное для тамошнего промысла лысунов, на котором основан другой вид его, именно промысел тетринский. Детеныши лысунов, достигнув возраста серок, в котором могут входить в воду, побуждаются, как мы видели, каким-то инстинктом оставлять Белое море и уплывать в океан. На чем основан этот инстинкт, что принуждает их к этой миграции, вполне объяснить не умею. Как кажется, не имея более нужды в льдинах, они ищут только простора, и, встречая в Белом море со всех сторон, кроме севера, берега, идут в том направлении, куда путь им совершенно открыт, следуя направлению берегов и не меняя, без особенных побудительных причин, своего курса. Подтверждением этому могут служить запоздавшие в южной части моря детеныши. Между тем как те из них, которые вместе со льдами уносятся вдоль Зимнего берега, достигают возраста серок не ранее как у Канинского берега, другие, не попавшие в это течение, вырастают на льдах в самом центральном бассейне Белого моря. Когда они станут входить в воду и начнут свое странствование на север, на пути встречается им широкий вход в Кандалакский залив, обращенный на северо-запад и значительная часть серок, вместо того, чтобы попадать в Горло, – заходит туда. Не находя выхода, они возвращаются назад, что бывает около конца марта или начала апреля, когда бой на Терском берегу уже кончится. Многие промышленники успевают воротиться к этому времени в деревню Тетрину, лежащую как раз при повороте из Кандалакской губы в собственное Белое море и бьют тогда сбившихся с настоящей дороги серок.

К началу марта, как я уже сказал, собираются промышленники, со всех деревень Терского берега, от Тотрина до Поноя, в становище Девятое. Их сходится сюда человек до пятисот, все приезжают на оленях и здесь группируются на артели, состоящие из четырех человек, в числе которых один хозяин. Трое из них отправляются на лед добывать зверей, а четвертый следит за своими товарищами с берега на санках, запряженных оленями, чтобы поспевать туда, где они, возвращаясь с промысла, выйдут на берег, и отвезти утомленных дневной работой в деревню Поной, или в промысловые избушки, составляющие их временные жилища. На льду промышленники никогда не ночуют, а всякий вечер возвращаются на берег. Идти им всякий раз пешком было бы не только утомительно, но и отнимало бы много времени, ибо они удаляются от своих жилищ верст за сорок напрямик – до Орлова мыса, за которым промысла уже не производится, потому что от этого пункта звери не держатся уже берега. Вообще в глазах приморских жителей, считающих Три Острова последним беломорским становищем, от Орлова мыса идет уже океан, что в физическом отношении и справедливо. Расширяющееся разлитой воронкой, Белое море, теряет, начиная отсюда, характер внутреннего бассейна. Если идти серединой этой части моря, то не видать уже берегов, да и широкая и раскатистая волна совершенно океанская; прилив не воздымается до такой высоты, как в Горле, достигая не более 12 футов, тогда как еще у Трех Островов он бывает около трех сажень. Здесь попадается уже треска, сюда заплывают киты и вся фауна принимает океанический характер. Между тем Святой нос, составляющий с западной стороны топографический предел Белого моря, не представляет в физическом отношении никакой резкой грани.

Промысел производится двояким способом, смотря по тому, дует ли прижимный, или относный ветер. В первом случае идут на лед, который простирается тогда далеко в море, с одними баграми, и бьют ими зверя, отыскиваемого на льду. Освежив зверей на самом месте боя, тянут содранные кожи на берег, где пока и оставляют, положив только на них свое клеймо, состоящее из вырезанного в сале имени, или какого-нибудь условного знака. Если ветер относный, то лед образует только неширокий припай у берегов, и нужно бить мимо проплывающих зверей на воде. Сверх этого, при относном ветре легко может оторвать припай от берега. Поэтому при таком ветре каждая артель, отправляясь на лед, тащит за собой лодку. Под эти лодки также точно подделаны полозья – крени, как и у зимнебережных, только они несравненно легче их и весят не более полутора, много что двух пудов. Один человек на лыжах и с багром, которым упирается в лед, свободно ее тянет; два остальных, также на лыжах и с баграми, идут порожнем, от времени до времени переменяясь. У одного из них, а то так и у двух, винтовки. Запасу, провизии, ни другого чего в лодку не кладут, а каждый только опоясан узким длинным мешком с сухарями. Придя на край льда, те, которые с винтовками, стреляют в мимо проплывающих зверей; один же стоит за лодкой, всегда готовый спихнуть ее в воду в то мгновение, как только убьют или ранят зверя, чтобы сейчас же принять его на кутило, всегда находящееся в лодке. Если зверь худ и убит наповал, то он как ключ идет ко дну, и, несмотря на всю быстроту, с которой подплывают к нему, обыкновенно не успевают принять его на кутило, и он пропадает попусту. Жирный, хотя бы и не наповал убитый, а только обшавленный зверь даже и худой, долго держится на поверхности, и их всегда успевают перехватить. Поэтому, ранить зверя не смертельно – обшавить – здесь столь же выгодно, сколько это вредно на зимнебережном и устьинском промыслах. Освежив набитых зверей, кожи связывают в юрки и тянут по льду, не складывая в лодку. Если тем временем оторвался припай от берега, то переплывают промежуток между льдом и берегом на лодке, к которой привязывают юрки, волоча их за собой. Эти лодки так малы и утлы, что надо большую привычку, чтобы решиться переплывать в них полосу моря иногда в несколько верст шириной, и даже смелые беломорские моряки, из других частей прибрежья, не освоившиеся с ними, на это не решаются.

Промышленники, составляющие артели, идут и здесь к хозяевам большей частью из покрута. Но так как при этом промысле издержки хозяина на лодку, провизию и т. д. не столь значительны, как на Зимнем берегу и в Мезенском заливе, то приходящаяся на долю покрутчиков часть больше, изменяясь, смотря по достоинству работника, от 1/3 до 2/5 и даже до ½ пая. Зимой 1860 года, когда зимнебережний лов был столь неудачен, на Терском берегу он был превосходный, как и должно было ожидать, потому что ветра, относные для Зимнего берега, суть прижимные для Терского; все льдины с лысунами прижимало к этому последнему. Выгодность промысла увеличивалась еще тем, что при небольшом количестве сала, добытого вообще на Белом море, – потому что терские промыслы, самые изобильные, не могут вознаградить неудачи зимнебережних, – цена на него стояла высокая. Таким образом получили на пай от 60 до 70 руб. сер., при средней цене в 6 руб. сер. за большого зверя, весом от трех до пяти пудов; три маленьких идут за одного большого. Еще больше выгод получили промышленники, которые, окончив терский бой, поспели в Тетрино к промыслу серок, возвращавшихся из Кандалакского залива. Им пришлось кругом по 100 руб. сер. на пай. По словам опытных промышленников, добыли прошедшей зимой на терском и тетринском промыслах до 15,000 пудов сала. Обыкновенно терский промысел гораздо менее значителен, чем зимнебережний и уственский; но зато и число участвующих в нем меньше, а также опасности и трудности, с ним сопряженные, далеко не так велики. Здесь не помнят, чтобы кто-нибудь погиб, или даже только бедствовал на промысле, а это почти ежегодно случается у восточных берегов Белого моря.

Кроме боя лысунов, на Терском берегу, точно также как и на Зимнем, осенью занимаются стрельбой нерп с лодок. Но и тут промысел этот неважен.

СЕМОЖИЙ ЛОВ НА ТЕРСКОМ БЕРЕГУ

В первом отчете описан с большей или меньшей подробностью семожий лов по всем рекам, впадающим в Белое море, начиная от Мезенского залива до реки Варзухи, в которой производится самый обширный лов этой рыбы на нашем севере, ибо он обыкновенно превосходит даже печорский. Из терского лова также был уже там описан – понойский, со слов знакомых с ним промышленников. Теперь, после посещения этой местности, я могу представить более подробное описание его организации и притом в связи с ловом в других местностях Терского берега.

Деревни Тетрино, Стрельня, Чапома, из лежащих уже по Терскому берегу, причисляются относительно семожьего лова еще к Варзухскому обществу; к нему же принадлежит еще половина, следующей за Чапомой, деревни Пялицы, другая половина которой сама распоряжается ловом в своих дачах. В реке Пялице, на которой стоит деревня, забивается забор. Часть его, принадлежащая к Варзухскому обществу, устраивается и продается по заведенному там порядку, описанному в первом отчете, другая же часть строится на иждивение жителей остальной половины деревни, которые пользуются рыбой из него подушно, точно так, как в Поное. Между Пялицей и Поноем и далее за Поноем нет уже ни одной русской деревни, и в отношении к семожьему лову Поной составляет одно общество с ближайшими лопарскими погостами: Понойским, Сосновецким, Лумбовским и Иоканским; всего в обществе русских и лопарей 317 душ. Каждый из этих погостов имеет ему принадлежащие морские тони; в Понойском же погосте даже тони, принадлежащие русским его жителям, не смешиваются с лопарскими. Число тоней каждого погоста, как зависящее от условий местности, не может быть уравнено, но к каждой тони того же погоста приписывается одинаковое число душ. Так, в Понойском принадлежит русским, которых 21 душа, 7 тоней, так что к каждой приписывается по три души. Распределение тоней делается по жребию, а потом до новой ревизии ими меняются по очереди. Одна из морских тоней в Понойских дачах – Орловская, у мыса того же имени, на котором стоит маяк, по особливой своей выгодности, не причислена ни к одному из погостов, а принадлежит всему обществу – даже и иоканцам, связь которого этим, впрочем, и ограничивается. Орловская тоня продается с аукциона и выручаемые за нее деньги идут на мирские расходы, как например: на наем отводной квартиры и т. п.

Морской лов начинается не ранее половины июня, конечно неодинаково в разные годы. Сначала идут закройка и межень, и лов их продолжается до Ильна дня. К этому времени морской лов прекращается ради сенокоса, в котором всем необходимо участвовать, но с 1 августа он возобновляется и длится до конца месяца. В августе ловится осенняя семга. Морским ловом, следовательно, занимаются все погосты Понойского общества, каждый про себя и, за исключением Орловской тони, в этом отношении, они не имеют между собой никакой связи. Но речной лов (кроме иоканцев, слишком отдаленных и притом имеющих у себя дома хорошие реки) у всех у них общий в реке Поное, единственном значительном притоке Белого моря на Терском берегу. В иоканском погосте считается 111 душ, так что в понойском речном лове принимают участие не все 317 душ, составляющих Понойское общество, а только 206.

Как только спадет вода, начинают устраивать на реке Поное, повыше селения, забор, который обыкновенно оканчивается к Ильину дню, в чем, однако, не успели летом 1860 года. Мы посетили эту деревню как раз 20 июля; но забор далеко еще не был готов, ибо высокие воды препятствовали успешной постройке его. Забор устраивается жителями деревни Поноя, как живущими на месте; прочие же погосты непосредственно не участвуют в его постройке, а уплачивают за нее деньгами, по следующему расчету. Все, участвующие в заборном лове, ловят также поездами и гарвами перед забором. Для лова поездами необходимо быть двум лодкам, чтобы тянуть эту сеть за оба конца ее греблей и в каждой лодке двум человекам, из которых один гребет, а другой правит и держит тетиву поезда. Поэтому, каждые четыре человека составляют артель, имеющую право на один пай из заборного улова, и платят 12 руб. сер. или 6 с лодки за постройку забора; эти деньги идут тем, которые взяли на себя постройку его, как в вознаграждение их работы, так и на покупку и доставку нужного для этого леса. Забор этот о трех тайниках. Первые уловы в нем идут на общественные расходы, как например: на наем гребцов для подвод под проезжающих по казенной надобности и т. д., а также на покрытие всех издержек по устройству забора, каковы веревки, канаты, гвозди и прочее, кроме леса, который, как мы видели, приобретается из других источников. Затем крупная рыба продается, наезжающим к этому времени в Поной, скупщикам и вырученные деньги делятся поровну на каждый пай, которых всего около пятидесяти. Мелкая же рыба делится подушно натурой.

К Ивану Постному (29 августа), когда морской лов семги оканчивается, собираются из погостов все, желающие участвовать в лове гарвами и поездами, в Поной. Самый лов этот начинается не с этого праздника, как сказано в первом отчете, а в одно из первых чисел сентября. К Иванову же дню только собираются все в Поной и назначают, по общему соглашению, день начала лова. К описанию его начала и производства я не имею теперь ничего прибавить. Хороший лов продолжается не более двух недель, самый же лучший бывает в первый день. Так как забор бывает большей частью готов уже к Ильину дню, или непременно к 1 августа, то вся семга, зашедшая в течение полутора месяца в реку и не попавшая в тайники, толпится пониже забора, стараясь отыскать себе проход вверх, и, следовательно, почти вся попадает в поезды и в гарвы в первый же день лова. В прочие дни попадают только или остатки ее, случайно ускользнувшие от поимки, или вновь зашедшая с моря. Таким образом, налавливают в первый день от 500 до 700 пудов семги; во все же время как речного, так и морского лова, не более 3,000 пудов. В хорошие годы как речной, так и морской ловы семги доставляют на пай от 60 до 70 руб. сер. Пойманную рыбу промышленники сами никогда не солят, а продают свежей съезжающимся в Поной скупщикам. Но так как, по отдаленности места, скупщиков в иной раз бывает очень мало, то цены зависят не только от степени уловов, но и от числа скупщиков. Бывали годы, что приезжал только один купец, и тогда, конечно, он покупал семгу по чем хотел. В последнее время этого уже не случалось, и цены стояли здесь на одной высоте с другими местами беломорского прибрежья. В 1859 году они были от 1½ руб. до 2 руб. сер. за закройку и межень, и до 6 руб. сер. за осень.

Жители Поноя, опираясь на то, что по северному положению их деревни, рыболовство составляет их единственное пропитание, жалуются, что лопари Сосновецкого и Лумбовского погостов участвуют в их речном лове, тогда как у них есть свои реки, в которые они, понояне, не приходят ловить. Они желали бы, чтобы эти лопари были к ним в таком же отношении, как иоканцы. Но река Иокана действительно довольно значительна, имея около версты ширины при устье, тогда как Лумбовка и Сосновка не стоящие упоминовения ручейки. Ход семги в них столь незначителен, что он не составляет предмета отдельного речного промысла, разделяемого по участкам, подобно морскому. Ручьи эти составляют не более, как одну из тоней, идущую в раздел по жребью, наравне с прочими мирскими тонями. В отношении же морского лова, понояне, конечно, гораздо лучше наделены, чем лумбовцы и сосновцы, потому что семга, стремящаяся в реку Поной, должна, конечно, ловиться и вдоль морских берегов, на некотором расстоянии от ее устья, в гораздо большем количестве, нежели там, где не впадает в море никакой реки, или где впадают столь ничтожные ручьи, как Лумбовка и Сосновка. Никакого нет сомнения, что лумбовцы и сосновцы охотно пустили бы свои реки в раздел, по общему жеребьевому порядку, между членами всего общества, если бы тому же разделу подверглись и понойские морские тони; но такого предложения, конечно, не приняли бы понояне.

РЫБНЫЕ И ЗВЕРИНЫЕ ПРОМЫСЛЫ СОЛОВЕЦКОГО МОНАСТЫРЯ

У берегов группы Соловецких островов: Соловецкого, Анзерского, Большой и Малой Муксалмы и Заячьего, производится лов сельдей, семги и промыслы нерп и лысунов. Продукты рыболовства частью непосредственно идут в пищу братии и нескольких тысяч поклонников, ежегодно посещающих монастырь, частью продаются вместе с салом и кожами морских зверей, и составляют одну из отраслей его доходов. Сверх этого, монастырь производит белужий лов в Онежском заливе. Сельди и семга ловятся или самими монахами, или проживающими в монастыре, из усердия, лицами, которые бесплатно занимаются разными работами в пользу монастыря, получая от него только одежду и содержание. Лов и бой морских зверей производится промышленниками из соседних деревень, так что монастырь доставляет им только провизию и снасть и пользуется за это половиной добычи. Лов белуги ничем не отличается от описанного нами выше. Тюленей же или стреляют осенью с берега и лодок, или выставляют для лова их по ночам прометы или крюки, как это делается в Сороцкой губе и на новоземельских промыслах. Это – особливым образом расположенные ставные сети. Одна сеть выставляется перпендикулярно к направлению берега; к отвращенному от берега концу ее приставляется с каждой стороны по сети, загибающейся в бок и назад и потом круто поворачивающейся под углом к первой, стоящей перпендикулярно к берегу, сети, так что между ними остается промежуток не более аршина для прохода одного зверя в крюк. Ячеи этих прометов очень велики. Сквозь них должна проходить человеческая голова с приставленной к ней ребром ладонью. Нерпа, войдя в крюк, заячеивается и запутывается, но иная бойкая и тут еще успевает высвободиться, пихаясь ластами назад.

Следующая таблица показывает количество рыбы и морских зверей, ежегодно добываемых на монастырских промыслах:

Принято с монастырских тоней:

Годы	Сельдей		Семги		Нерп и лысунов	Белуги	Добыто сала из морских зверей
	пуд	фун.	пуд	фун.	штук	штук	пуд	фун.
1850	500	–	40	–	380	20	275	–
1851	800	–	50	–	185	15	539	11
1852	600	–	25	–	550	50	1,015	38
1853	700	–	53	–	790	10	1,070	15
1854	1,500	–	60	–	897	3	931	10
1855	1,200	–	40	–	493	7	862	32
1856	1,000	–	29	–	250	50	576	1
1857	700	–	35	–	551	80	914	30
1858	1,000	–	28	–	507	93	1,100	–
1859	500	–	50	–	529	192	1,478	–

Цены, по которым продавались эти продукты, изменялись: для сельдей от 50 коп. сер., в 1857 году, до 1 руб. 50 коп. сер. пуд, в 1859 году, а для сала от 2 руб. 11 коп. сер., в 1854 году, до 3 руб. 20 коп. сер. пуд, в 1856 году. В сельдяных уловах здесь, очевидно, не показано то количество, которое непосредственно употреблено в пищу, в свежем виде. Сельди соловецкого соленья славятся и, действительно, заслуживают эту славу своей нежностью и прекрасным вкусом, но, кажется, они не могут долго держаться. При солении внутренность у них, однако же, не вынимается, и вся тайна их приготовления заключается в том, что они солятся совершенно свежими, сейчас после поимки, тщательно обмываются, не наваливаются в бочки как ни попало, а укладываются рядами, хотя и не по голландскому способу ребром, вверх брюхом, а плашмя, – пересыпаются всегда достаточным количеством соли и хранятся в холодных подвалах. Для улучшения вкуса, прибавляют в лучший сорт сельдей несколько пряностей: перцу и лаврового листа, что придает им вкус несколько похожий на ревельские кильки. За опрятностью и тщательностью посола наблюдают, особо приставленные к тому, монахи. От 500 до 700 пудов употребляется в самом монастыре, остальное же поступает в продажу.

Семги ловится так мало, что вся она идет только в пищу братии. Незначительность уловов семги объясняется тем, что ни на одном из островов, составляющих Соловецкую группу, нет ни реки, ни даже ручейка текучей воды, и вся пресная вода собирается на них в небольшие озера, число которых на всех островах доходит до 300. В них довольно разной озерной рыбы: сороги, язей, щуки, сигов и других, идущих, впрочем, лишь на непосредственное употребление монастыря. Эти озера представляют замечательный образец предусмотрительности, имеющей целью сохранения в них рыбного запаса, и составляют древнейший памятник рационального рыбного хозяйства в России. Святой Филипп, бывший настоятелем Соловецкого монастыря во времена Иоанна Грозного и вызванный впоследствии оттуда на Московскую митрополию, между прочей своей полезной деятельностью к устройству монастыря, приказал соединить каналами 70 из главнейших озер, лежащих на собственно Соловецком острове, дабы предупредить оскудение в них рыбы. Вода из всех этих озер сходится к так называемому Святому озеру, между которым и гаванью лежит монастырь, как бы на перешейке, и это дало возможность в настоящее время провести из озера канал, питающий монастырские доки. Таким образом, из множества отдельных мелких озер, составилось одно большое чрезвычайно разветвленное озеро; но можно сказать, чем больше и чем разветвленнее какой-либо водоем, тем труднее его обезрыбить. В самом деле, при отдельности озер, ближайшие к монастырю скоро бы выловились, и та же участь мало-помалу постигла бы и самые отдаленные. Пока до них не дошла бы еще очередь, рыба размножалась бы, ничем не тревожимая, но это размножение скоро достигло бы своего предела, вследствие ограниченности количества питательных материалов в небольших озерках. Теперь же нельзя выловить совершенно и ближних озер, потому что рыба из них всегда может ускользнуть по каналам в дальнейшие, а приплод рыбы, спокойно размножающейся в этих последних, распределяется более или менее равномерно по всем озерам, находит себе через это на большем пространстве более обильную пищу, и всегда снова заселяет и ближние, более подверженные вылову, озера. Этим соединением озер между собой достигнуто, следовательно, разом два полезных результата: предупреждено оскудение пресноводной на острове рыбы вообще, и дана возможность производить лов всегда в некоторых только, ближайших к монастырю и удобных для этой цели, озерах.

III. НОВОЗЕМЕЛЬСКИЕ ПРОМЫСЛЫ

Академик Бэр, лично посетивший Новую Землю, заметил, в представленной им инструкции для нашей экспедиции, что тамошний промысел имеет периодический характер и сам себя регулирует. При изобилии морских зверей у берегов этого острова, стекаются туда промышленники с Белого моря и с Печоры в большем числе, и бывало, в начале и в половине тридцатых годов, что с одного Поморья ходило туда до 80 судов. Но этим усиленным промыслом звери мало-помалу вылавливаются, или они удаляются вглубь полярных морей. С уменьшением выгод, доставляемых новоземельскими промыслами, очень опасными и затруднительными, уменьшается и число ходящих туда судов, так что моржам и тюленям дается отдых, во время которого они снова могут размножиться. Настоящие годы падают именно в период величайшего оскудения этих промыслов, так что с Поморья отправлялось туда в 1859 и 1860 годах не более пяти или шести судов.

Наши промышленники посещают большей частью только южный остров Новой Земли. Лишь имеющие крепкие, хорошие суда пускаются и на север от Маточкина Шара, где, конечно, больше льдов, и плаванье опаснее; но таких немного. Замечательно, что в самое опасное из промысловых предприятий поморов и других прибрежных жителей Белого моря всего более снаряжается старых и плохих судов. Многие, не имеющие капитала, чтобы торговать с Норвегией или завести свой лов на Мурманском берегу, от которого нередко бывают убытки, решаются идти на Новую Землю, где промысел более верен. Они покупают за дешевую цену, рублей за 60 серебром с парусами и снастью, старую комчару или раньшину, считаемую ее прежним хозяином уже негодной для плаванья, и несколько лет еще ходят на ней на Новую Землю. Малейшее столкновение с льдиной прорезывает ее или делает в ней пролом. Тогда вытаскивают судно на льдину, набивают планку на прошибленное место и плывут себе дальше. Надо однако же сказать, что собственно так называемые поморы, т.е. жители западного берега Онежского залива, от города Онеги до входа в Кандалакский залив, – как более зажиточные, редко пускаются в свои плавания на столь дурных судах. Этим отличаются преимущественно жители села Гридина, лежащего уже в Кандалакском заливе, про которьгх говорят, что они смерть к себе зовут, да смерть к ним не приходит.

Работники, составляющие экипажи, отправляющиеся на Новую Землю и промышляющие там в течение лета, нанимаются из покрута совершенно на тех же основаниях, как и на мурманском промысле.

Предмет новоземельских промыслов составляют из морских зверей: моржи, нерпа и лысуны, а из рыб – гольцы (Salmo alpinus, L.). Промышленники отправляются в путь из своих деревень так, чтобы попасть на Новую Землю около Петрова дня. В безледные годы случается приходить и раньше, даже в начале июня, к поздней Троице, как говорят поморы. Во время плавания часто окружают их плавучие льды, и часто бывает, что по несколько недель не могут из них выбраться. Прийдя в одно из новоземельских становищ, хозяин посылает свои карбаса промышлять моржей, а сам, обыкновенно с мальчиком, остается на судне и расставляет прометы, в виде крюков, для лова разных пород тюленей, – преимущественно нерп. Каждое судно берет с собой от 5 до 7 прометов, и, во время производства лова ими, все дело хозяина состоит лишь в том, чтобы как можно чаще осматривать выставленные крюкн и убивать попавших туда животных. Судно не остается однако же все на одном месте, а переходит из становища в становище; только в этот период не ходит никто с судном на северный остров, у берегов которого нерпа уже не живет. Лысуны и зайцы хотя там и есть, но они вообще редко попадают в прометы, несмотря на здешний непрерывный день, тогда как в Белом море выставлять прометы начинают не ранее 15 августа, когда ночи становятся уже темными. Поимка нерпы в сеть, когда еще светло, явление столь редкое теперь в Белом море, что, по народному предрассудку, считается худым предзнаменованием, именно говорят, что это к голове, т.е. к смерти того промышленника, в чью сеть она попала. Между тем в прежние времена, по сохранившемуся преданию, она ловилась днем точно также и в Белом море, как теперь еще ловится у Новой Земли. Это замечательный пример того, как животные, не только каждое отдельно своим личным опытом, но опытом предшествовавших поколений, научаются быть осторожнее и избегать направленных против них козней человека. Лов прометами у Новой Земли бывает иногда очень обилен; нам рассказывали случаи, когда в трое суток попало в три промета 200 зверей. Обыкновенно же добывают этим способом не более 100 штук нерп, да нескольких лысунов и зайцев, в целое лето. Содрав с них кожу, отделяют жир и складывают в бочки сырьем. Вытапливают его уже дома, так как здесь не стоит терять на это времени, да и топлива нет: кожи же растягивают на берегу для сушки.

Гораздо более труда и опасностей приходится переносить карбасам, высланным на бой моржей. Суда эти, будучи беспалубными, не могут выдерживать в открытом море бурь и волнений, а если не могут пристать к берегу, то стараются войти в плавучий лед, внутри которого, если он занимает обширное пространство, нет никакого волнения; если же начнет спирать лед и грозит раздавить карбас, то его вытаскивают на лед.

Заметив одного или нескольких моржей, отдыхающих на поверхности воды, карбас к ним подплывает и бросает в одного из них кутило, привязанное к веревке, которой отпускают сажень двенадцать. Морж быстро тащит за собой карбас, ныряет, но не в состоянии потопить или опрокинуть его; даже два моржа, разом принятые на кутила с того же карбаса, не в силах этого сделать. Когда морж умается, его притягивают поближе, и колят спицей под сердце, или в другое опасное место. При нападении на целую стаю, случается, что моржи защищаются, стараясь опрокинуть карбас; но наши промышленники говорят, что они не подвергаются при этом действительной опасности. В Гаммерфесте мы видели, однако, много лодок, покрытых цинковыми заплатами. Это были пробоины, нанесенные клыками моржей у Шпицбергена. С нашими карбасами этого почти не случается, потому что стены их гораздо толще, чем у норвежских лодок. Моржей колят спицей также на льду и на берегу, где, при своей тяжести и неуклюжести, они нисколко не могут обороняться. Прежде их часто стреляли из особливого рода широкодулых ружей, называемых моржовками. Но теперь редко к этому прибегают, чтобы, убив одного, не напугать и не заставить уйти прочих, находящихся поблизости, моржей.

К середине лета, т.е. к половине июля, когда с западной стороны южного острова Новой Земли не станет уже более льдов, моржам делается уже тут слишком тепло и они уплывают в Карское море, где льду всегда довольно. У северного острова моржи бывают все лето, но мы видели уже, почему немногие из наших промышленников туда забираются. Существует также мнение, что у северного острова, хотя и больше моржей, но более все мелкий молодой зверь. Это справедливо только отчасти. По словам опытных промышленников, там вообще больше зверя и мелкого и крупного, но пропорция мелких сильнее. Причина этого заключается в том, что там, как в менее тревожимом, глухом и безопасном месте, ходит он грудно, т.е. стадами маток с их детьми различных возрастов, тогда как у южного острова целые семьи встречаются редко, а больше отдельно живущие, старые самцы, казаки и самки.

Большой морж весит не менее ста пудов; поэтому, конечно, свежуют их на воде или на льдине, где их убили, и берут с собой только кожу, содранную вместе с салом, и клыки. Сырого сала получается с моржа обыкновенно от 10 до 15 пудов, а с самого большого даже до 28 пудов. При вытопке, которая производится уже по возвращении домой, точно тем же способом, как и для белужьего сала, получается 2/3 веса жидкой ворвани и остается 1/3 барды, негодной ни на какое употребление. Среднюю цену ворвани можно положить в 2 руб. 50 коп. сер. Кожа большого моржа, если продать ее целиком, срезавши только жир, стоит от 10 до 12 руб. сер. Если же сам промышленник разрежет ее на ремни, то может выручить за нее гораздо более, именно до 40 руб. сер. Цена клыкам 60 коп. сер. фунт и у большого моржа весят они до полупуда. Таким образом самый большой морж может дать: за 18 пудов вытопленной ворвани 45 руб. сер., за клыки 12 руб. сер., за кожу 12 или 40 руб. сер., итого от 69 до 97 руб. сер. Обыкновенной же величины морж дает до 10 пудов чистого сала на 25 руб. сер., клыков на 4 руб. сер., а кожа его сырьем стоит 8 руб. сер., разрезанная же на ремни до 20 руб. сер., итого от 37 до 49 руб. сер. Обыкновенно добывает судно не более 10 моржей; при большой же удаче случалось иным набивать их до 50 штук, что, конечно, доставляют промышленнику очень порядочный барыш.

К началу августа, когда моржи уйдут в Карское море, отправленные за ними карбаса возвращаются к своим судам, и с этого времени начинается лов гольцов. Эта рыба, по своему красному мясу, очень похожа на семгу, хотя по наружному виду, особливо по цвету, с первого взгляда легко от нее отличается. Незнающим продают ее, однако, в Петербурге за мелкую варзухскую семгу. Средний вес их можно положить в 4 фунта. Остающиеся на судах хозяева занимаются ловом этой рыбы и ранее, но уловы до августа бывают обыкновенно незначительны и идут только в пищу промышленникам; редко добывается излишек, который стоило бы солить. Так как и эта рыба, подобно семге, стремится в реки, то главный лов ее производится посредством наскоро устраиваемых заборов. Для этого перетягивают через реку якорный канат, или цепь, прислоняют к нему несколько вбитых в дно кольев, между которыми растягивают сеть. Сзади забора устраивают тайник, из плетня или сети же, в виде верши, открытой сверху. Вход в этот тайник, соответствующий горлу верши, так мал, что в него может пройти разом только одип голец. Не находя себе другого прохода, кроме этого узкого отверстия, они теснятся в него и набиваются в тайник. Когда промышленники приходят осматривать свой забор, они затыкают колом узкий вход в тайник и вычерпывают из него гольцов саками. Кроме этого, также как и семгу, ловят гольцов в море, перехватывая их вдоль берегов, направлению которых они следуют на пути в реки. Для морского лова употребляют ставушки, сажень в 20 длиной; ставные невода без мотней, т.е. те же ставные сети, но гораздо больше, – и обыкновенные невода, которыми обметывают рыбу и тянут к берегу. Каждое судно берет обыкновенно с собой 12 ставушек, 3 ставных и 3 тяглых невода.

Средний улов гольцов можно положить пудов в триста на каждое судно. Цена соленых гольцов была в последние годы до 3 руб. сер. пуд. Лет около тридцати тому назад лов гольцов был гораздо изобильнее, и годы от 1830 по 1834 слывут еще и теперь у новоземельских промышленников под именем гольцовых. Посещавшие в это время Новую Землю суда считали главным предметом своего промысла, не столько бой моржей, сколько лов гольцов, тогда как теперь это совершенно наоборот. Суда, стоявшие в одном становище и общими трудами устраивавшие забор, делили гольцов не счетом, а целыми карбасами, и даже вовсе не делили их, но брали каждый сколько кому было нужно, т.е. на сколько хватало соли и места в судне. Если неблагоприятный ветер не позволял карбасам, нагруженным рыбой же, свозить ее на суда, ее выкидывали в воду, чтобы на следующий день набрать новой в казавшихся неисчерпаемыми тайниках. Этим беспощадным ловом, однако, скоро истощили запас гольцов. К счастью, сказанное о новоземельских звериных промыслах вполне применяется и к рыбным. С уменьшением выгод, уменьшившееся число ходящих на Новую Землю судов дало время гольцам снова размножиться, и 1852 год был снова весьма уловистый. Сразу вытрясали тогда из ставушек по 20 пудов гольца; а два промышленника наловили в несколько дней в реке Нехватовой, более других изобилующей гольцами, один 470, а другой 430 пудов этой рыбы, и могли бы наловить гораздо более, если бы у них хватило соли, которой взяли с собой лишь небольшой запас, основываясь на опыте предшествовавших неуловистых годов.

К половине августа прекращается лов гольцов и промышленники спускаются с своими судами к Железным Воротам, проливу, разделяющему южный остров Новой Земли от Вайгача, чтобы вторично бить моржей, возвращающихся, с наступлением осени, из Карского моря в океан. Отсюда отправляются уже промышленники домой, стараясь вернуться в Белое море к началу сентября.

В настоящее время новоземельские промыслы производятся, из Белого моря по крайней мере, только летом. На зимовки же в этой негостеприимной стране не решаются, после примеров страшной смертности, постигавшей остававшихся там на зиму, когда из 26 человек туда отправленных вернулся только один. Но с Печоры ходят еще ежегодно по несколько судов зимовать на Новую Землю. В нашу бытность при устье этой реки, вернулось оттуда одно судно, в спасении которого начинали уже отчаиваться, потому что, проведя там зиму с 1858 на 1859 год, оно прибыло на Печору только в сентябре месяце. У этих промышленников не хватило провизии, и последнюю половину зимы они питались только мясом убиваемых ими морских зверей. К счастью, как почти всегда бывает на судах, отправляемых на счет ижемцев и пустозеров, весь экипаж состоял из самоедов, которые лучше других в состоянии переносить лишения полярной зимы. Между тем судно их было затерто льдами, от которых освободились только к концу лета. Оно было в столь плохом состоянии, что всю дорогу непрерывно должно было выкачивать воду.

Одинаковая участь, с зимовками на Новой Земле, постигла и промыслы наши на Шпицбергене: уже много лет, как русские перестали туда ходить. Мне кажется, что ни о тех, ни о других промыслах нечего жалеть. Небольшие выгоды, получавшиеся от этих предприятий снаряжавшими их купцами, остававшимися себе преспокойно дома, не могут идти в сравнение с бедствиями, которым подвергались промышленники во время этих экспедиций. Только люди буйные, пьяные и вообще самого дурного поведения, которых всякий хозяин избегал нанимать в другую работу, соглашались идти покрутчиками на Шпицберген, или на зимовку в Новой Земле. Из довольно значительной части, приходившейся на их долю, они не извлекали никаких существенных выгод, потому что не только пропивали все свое, но и часть хозяйского добра. Идущие на Шпицберген заходили в какой – нибудь норвежский порт, обыкновенно в Гаммерфест, пропивали там все, без чего только можно было кое-как обойтись, из своей провизии и снасти, и потом терпели бедствия от недостатков разного рода. Другие таким же образом пропивали в Норвегии, на возвратном пути, часть набитой ими добычи и приходили потом ни с чем в Архангельск. Все это мало-помалу уменьшало охоту снаряжать промысловые экспедиции на Шпицберген, пока ужасное убийство Гвоздырева его собственным приемышем и оставление на Шпицбергене не участвовавших в этом заговоре, где они умерли голодной смертью, нацарапав на ружейном ложе рассказ о преступлении, жертвой которого они сделались, не отбил и последней охоты к этим предприятиям.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Из настоящего отчета видно, что подобно рыболовству и звериным промыслам в Белом море и на Печоре, мурманская промышленность и тесно связанная с ней норвежская торговля требуют также, для своего развития, некоторого содействия со стороны правительства. Общий характер сделанных с этой целью предложений клонится к устранению разного рода стеснений, препятствующих, в большей или меньшей степени, мурманской промышленности и торговле с Норвегией достигнуть того процветания, к которому они способны по местным условиям. Неистощимость трескового лова в океане, делая ненужным и даже вредным всякое пожертвование настоящим в пользу будущего, дало экспедиции возможность не предлагать никаких охранительных мер, существенно необходимых в реках, озерах и даже во внутренних морях, но тем не менее, однако, всегда стеснительных.

Новопредлагаемые меры касаются: А) Облегчения промышленникам возможности получать более усовершенствованные орудия лова. В) Доставления предпринимателям рыбных промыслов средств – занимать за умеренные проценты необходимые им небольшие суммы, для снаряжения своих промыслов. С) Устранения стеснительных таможенных и других правил, определяющих торговые сношения жителей беломорского прибрежья с Норвегией. Наконец, D) Установления правильных отношений между русскими, занимающимися мурманскими промыслами, и туземным лопарским населением.

Вот краткий перечень этих мер:

Из числа относящихся к первой категории:

1) Дозволить совершенно свободный беспошлинный ввоз английских рыболовных крючков для мурманского промысла (стр. 105-106).

2) Разослать по поморским деревням планы норвежских ел различных размеров, дабы заменить мало- помалу последними судами теперешние шняки (стр. 106-107).

3) С этой же целью освободить на известное число лет от уплаты попенных денег постройку ел, оставив или даже увеличив эту пошлину с постройки шняк (стр. 107).

Ко второй категории:

4) Устроить в Кеми банк, с отделением в Сумском посаде, для ссуды мурманским промышленникам небольших сумм, в несколько сот рублей серебром, за умеренные проценты, под залог домов и судов, или под поручительство известных своей честностью и состоятельностью лиц (стр.126).

К третьей категории:

5) Разрешить нашим промышленникам продавать тресковый жир прямо из становищ в Норвегию, не свозя его в Архангельск (стр. 111-113).

6) Дозволить норвежским судам заходить в мурманские становища для закупки там трескового жира и других продуктов рыболовства, буде какие им понадобятся (стр. 111-113).

7) Разрешить мещанам и крестьянам беломорского прибрежья вывозить в Норвегию не только муку и крупу, но и всякого рода товары, наравне с купцами первых двух гильдий, имеющих право вести заграничную торговлю (стр. 137-138).

8) Освободить поморов и других судохозяев от обязанности нанимать в кормщики воспитанников штурманских училищ, из чего бы ни состоял груз их судов (стр. 137-138).

К четвертой категории:

9) Предоставить и на будущее время поморским промышленникам совершенно беспошлинное пользование землей, находящейся под их становищами (стр. 128-129).

10) За лов песчанки при устьях рек наложить на промышленников в пользу лопарских обществ легкую плату с каждой шняки, которая была бы одинакова во всех становищах, примерно около 4 руб. 50 коп. сер. (стр. 129-130).

11) Обязать лопарские общества принимать на себя ответственность за пропажу вещей, принимаемых ими на сохранение; буде же которые из общин на это не согласятся, то предоставить русским промышленникам иметь частные сделки, касательно этого предмета, с лопарями по своему выбору (стр. 130).

12) Семожьи заборы на реках, принадлежащих лопарям и впадающих в Кольскую и Большую Мотовскую губы, обратить в оброчные статьи (стр. 132-133).

13) Запретить кольским мещанам переписываться в лопарские общества, так как это делается с единственной целью – пользоваться семожьим ловом и другими угодьями на счет этих обществ (стр. 133).

______________________________________

(стр. 165-257 + карты) (карты не введены в электронном виде!)

ОТЧЕТ ЧЕТВЕРТЫЙ

НОРВЕГИЯ

Находясь с начала осени 1860 года в Норвегии, экспедиция старалась ознакомиться со всеми отраслями обширного рыболовства, производимого вдоль приморских берегов этой страны, начиная от юго-западной оконечности ее до русской границы, – страны, которая на большей части своего протяжения вся, так сказать, состоит из одного берега. Главное очертание этого берега имеет от Варангер-Фиорда до Ставангера около 3,000 верст в длину, и длина эта, по крайней мере, удесятеряется бесчисленными складками, которые, так сказать, сморщивают норвежские берега. Параллельно этому изрезанному фиордами берегу идет длинной, почти непрерывной тесьмой архипелаг больших и мелких островов, в свою очередь по большей части как бы слепленных из самостоятельных частей, и соединенных между собой более или менее узкими перешейками, разделенными глубокими заливами – фиордами и как бы изъеденными мелкими бухтами – вогами и виками. Весь этот неисходный лабиринт фиордов, зундов и бухт омывается теплым потоком Гольфстрима, который не только не дает образовываться припаям льда в этих узких проходах и делает их во всякое время года доступными для судоходства и рыболовства, но, конечно, не остается без влияния и на усиление органической жизни в этих северных широтах. Сюда-то стремятся из обширной части бассейна северного моря бесчисленные стаи рыб, чтобы, смотря по времени года, или метать икру по затишьям и на меньшей глубине, чем в открытом океане, или отыскивать себе пищу, всегда в большом изобилии образующуюся там, где море и материк приходят в теснейшее между собой соприкосновение и, так сказать, проникаются друг другом. Зайдя в эту прибрежную полосу, рыба разделяется, расходится по всем ветвям этой водяной сети и – как бы – сама отдается в руки человеку. Здесь не нужно для производства рыбного промысла совершать утомительных путешествий по снежным пустыням, как у нас с Поморья на Мурманский берег; не нужно снаряжать целых флотов подобно голландцам, отправляющимся на сельдяной лов вглубь Немецкого моря – к берегам Шотландии, или подобно англичанам, французам и американцам, стекающимся из-за тысяч верст на Ньюфаундленские банки. Кто в состоянии иметь елу и несколько десятков ставных сетей, тот может уже рассчитывать на хорошую долю в добыче, предлагаемой морем. Бури для здешних рыбаков менее опасны, чем для всех других, потому что они никогда не упускают из вида берегов, и не та, так другая бухта всегда почти готова доставить им безопасное убежище. Во время пребывания на Лофоденских островах часто случалось нам видеть, как елы, вышедшие было на промысел, при внезапной перемене погоды оставляли свои снасти, разбегаясь в разные стороны, кому куда ближе, и через каких-нибудь полчаса были уже вне всякой опасности, а, при малейшем выгодном изменении ветра, снова были уже на местах своего лова. У нас, на Мурманском берегу, во многих становищах набирается не более двух дней в неделю, способных для настоящего лова, да и в самые благоприятные из дней делается не более одной выкидки яруса в сутки; на Лофоденских же островах выметывают снасти большей частью по два раза в сутки – на ночь и днем, а в промежуток времени, когда снасть лежит на дне, ловят еще ручными удочками. Но если вода всеми средствами притягивает и приманивает здесь к себе человека, то – с другой стороны – земля, как бы преследуя ту же цель, всеми силами отталкивает его от себя. Все прибрежье, как материка, так и островов, состоит из голых, крутых, большей частью даже обрывистых скал, которые не позволяют развиваться не только земледелию и сколько-нибудь обширному скотоводству, но представляют даже мало удобных мест, где бы завести жилище. От времени до времени встречаются небольшие ложбинки или осыпи с пологой покатостью, на которых стоит по одному, много что по два, по три домика. Это только как бы площадки, к которым можно пристать судном и выгрузить рыбу и где есть место, чтобы развесить ее для провяливания на жердях, или разложить для сушки по скалам. И действительно, все обитатели этих уединенных прибрежных дворов, составляющие почти все население Финмаркена и Нордланда и значительную долю населения других более южных провинций, живут исключительно морскими промыслами; иногда присоединяют к этому обработку небольшого поля, засаженного картофелем, или засеянного ячменем. Самое сообщение между прибрежными жителями производится лишь водой, потому что на всем протяжении Нордланда в Финмаркена нет ни зимних, ни летних сухопутных дорог и, для посещения ближайшего соседа, живущего тут же за скалой, в какой-нибудь версте, надо делать длинный объезд морем. В какой степени всякое сухопутное сообщение здесь затруднительно, лучше всего можно видеть из того, что в Бергенском округе правительство, вместо дорожной повинности, на которую должны бы здесь проводиться и содержаться проселочные дороги, наложило на местных жителей обязанность содержать несколько маленьких пароходов. Они, конечно, не могут себя окупать, и происходящий от этого недочет раскладывается на жителей округа. Если здешнее деревенское население занимается исключительно рыболовством, то жители городов, в свою очередь, занимаются окончательным приготовлением, упаковкой и рассылкой рыбы по большей части Европы и Америки.

Как по стечению всех этих выгодных условий, представляемых здешним морем, так и потому, что прибрежное население обращает все свое внимание преимущественно на рыболовство, норвежское прибрежье должно было составить и действительно составляет одну из самых богатых в свете производительных местностей относительно рыбных продуктов. Стараясь определить, как ценность, так и количество добываемой в Норвегии рыбы, я, к немалому моему изумлению, пришел к тому результату, что наш каспиийский улов, как по количеству, так и по ценности, если не превосходит, то во всяком случае равняется норвежскому. Так, например, пользующийся всемирной известностью, лофоденский лов, важнейший из всех норвежских тресковых ловов, по ценности и по количеству улова только что равняется уральскому рыболовству, производимому, можно сказать, в речке от 50 до 80 сажень шириной. Здешний лов сельдей – знаменитый vaarsildfisket, доставляющий в хороший средний год до 300,000,000 сельдей (600,000 тонн, по 480 штук в тонне), равняется, если не по числу ловимых рыб, то по весу добываемого рыбьего мяса, одному улову бешенки в нижней Волге*. Лов прочей частиковой рыбы в Волге и устьях ее, лов красной рыбы в той же местности, обширный лов закавказский, ловы терекскский, эмбенский и персидский по меньшей мере сравняются с прочими норвежскими ловами, по отделении двух главнейших из них: лофоденского трескового и зимнего сельдяного. Тут невольно рождается вопрос: что же дает ограниченному Каспийскому бассейну возможность соперничать с обширным, так сказать, безграничным пространством северного моря, откуда рыба стекается к норвежскому прибрежью и где, к тому же, сосредоточены все только вообразимые удобства лова и все побудительные причины к самому усиленному производству его. Одно изобилие сносимых Волгой и другими реками в Каспийское море питательных веществ, думаю, недостаточно еще для объяснения этого, потому что, во-первых, недостающее в этом отношении северному морю с избытком вознаграждается обширностью пространства, во-вторых же, и это главное, и другие внутренние моря, куда приток органических веществ, по крайней мере, столь же велик, как в Каспийское море, не могут, однако, сравняться с ним в рыбности. Почему, например, Мексиканский залив, в который впадают гигантские Миссисипи и Ориноко, протекающий по кипящим органической жизнью странам, не славится особливым изобилием рыбы? Почему соседнее Черное море, куда вливается реками большая масса воды, чем в Каспийское море, так далеко отстоит от него в изобилии рыбы? Ответ на это заключается, кажется мне, в двух различных образах распределения органического вещества между различными животными формами: с одной стороны в океане и в морях, имеющих одинаковую с ним соленость, а с другой – в пресноводных озерах. В океане, кроме рыб и таких животных, которые по своей мелкости или мягкости, могут удобно служить пищей для рыб, – огромная доля животного вещества принимает форму ежевокожных (морских ежей и морских звезд), раковин и кораллов. При этой форме животное получает твердую неорганическую оболочку, которая почти совершенно защищает его от хищности рыб, ибо только немногие породы, какова, например, зубатка (Anarrhichus Lupus, L.) могут питаться некоторыми из этих твердоскорлупчатых животных. Не только самое животное изъемлется, защищающей его скорлупой, из непосредственного кругооборота животного вещества в море, так что может служить материалом для других животных не ранее, как подвергнувшись предварительно разложению после своей смерти, но и самая твердая оболочка раковин и ежевокожных, или стержень кораллов – не суть вещества чисто неорганические, а содержат в себе долю органического вещества, которая уже на неопределенно большое время предохраняется от всякого дальнейшего участия в общей жизни моря. Эта пропорция неорганической материи, служащая как бы предохранительным панцирем для животных, увеличивается с увеличением солености морской воды. Напротив того, в пресноводных озерах почти вся животная жизнь является нам в форме рыб. Если тщательнейшее изучение и показывает нам, что и тут есть много других животных форм, кроме рыб, то все эти формы чрезвычайно размельчены и состоят из инфузорий, мелких ракообразных животных, водяных червей и личинок насекомых, в высшей степени удобных к тому, чтобы служить пищей рыбам, даже самым мелким и самым молодым. Кроме этого, пресные воды населены, между прочим, рыбами травоядного семейства – сазановидных (Cyprinoidei), которые могут непосредственно питаться растениями, тогда как в океане почти все рыбы хищные. И точно, в пресных водах все как бы принаровлено к тому, чтобы органическое вещество могло в наивозможно скорейшем времени достигать, рядом превращений, до формы рыб, наиболее – даже почти единственно – полезной для человека. Здесь кругооборот вещества происходит быстрее, потому что почти ни малейшая доля его не принимает формы, не позволяющей ему служить пищей для рыб, и не выделяется на неопределенное время из общего кругооборота органической материи. Оба типа хозяйства природы: в океане и в пресных водах – можно сравнить с культурой плодовитых деревьев и зерновых хлебов. В этом сравнении древесные плоды будут соответствовать морским рыбам, а хлебные зерна – как те продукты этих хозяйств, которые идут непосредственно на пищу человека, – пресноводным. При одинаковом плодородии почвы и одинаковом пространстве, поле, занятое хлебом, даст гораздо более питательных веществ, нежели занятое плодовитыми деревьями. В этом последнем случае значительная доля идущих в дело составных частей почвы служит на образование листьев и древесины, составные части которой на долгое время выделяются из почвы; в первом же случае не только гораздо большая часть идет на образование зерна, но и то, что составляет солому, на другой же год может быть возвращено почве и снова служить на пищу растению. Из этого очевидно, что из двух равных по пространству участков, из коих один занят пресным озером, а другой – морем, и получающих извне равные притоки органического вещества: первый участок, где происходит быстрейший кругооборот этих веществ, так сказать, принаровленный к скорейшему уподоблению их в форму рыб, должен доставить большие уловы, чем второй. Но Каспийское море составляет как бы середину между пресноводным озером и настоящим морем. Вся северная треть его, где производится наибольший лов рыбы, содержит в себе почти пресную воду. Из Астрахани в Гурьев, на расстоянии около пятисот верст, можно проехать, не запасаясь свежей водой, и более ста двадцати верст от устья Волги вода еще совершенно пресная. В остальной части вода имеет соленость, слишком на половину меньшую сравнительно с водой океана. И действительно, из твердопокровных животных живет в Каспийском море лишь небольшое число видов раковин, и притом столь небольших размеров и с такой тонкой скорлупой, что даже осетры и севрюги, вовсе не имеющие зубов, могут ими питаться. Но количество и этих раковин сравнительно столь незначительно, что академик Эйхвальд счел себя вправе вывести из этого заключение, что животное население этого моря находится в состоянии вымирания, что, конечно, несправедливо, а вместо этого должно бы сказать, что фауна носит на себе не морской, а пресноводный характер. Академик Бэр указал, в своих каспийских очерках, на причину этой слабой солености воды Каспийского моря. Обширные заливы его восточного берега, соединенные с морем большей частью узкими и мелкими проливами и окруженные степью, над которой воздух необыкновенно сух, составляют как бы соляные варницы огромных размеров, безпрерывно извлекающие из моря огромное количество соли. Следовательно, эти заливы, рассоливая Каспийское море, этим самым увеличивают в нем рыбное богатство, ибо отнимают у него условия, нужные для образования твердоскорлупчатых низших морских животных. Хотя очень мало имеется сведений, как велики уловы, доставляемые Черным морем, но все-таки можно сказать, что оно наверно уступает в этом отношении Азовскому, если принять во внимание отношение между величинами обоих морей; весьма же вероятно, что оно уступает ему не только относительно, но даже и абсолютно. Но Азовское море имеет совершенно тот же характер, как и Каспийское, т.е. почти пресное в северной своей части, оно в остальной содержит в половину менее соли, нежели Черное, почти равняющееся в этом отношении с океаном.

После этого отступления, на которое навело меня сравнение уловов норвежских с каспийскими, сравнение, приведшее к тому невероятному результату, что последние, если не превосходят, то уже никак не уступают первым, возвращаюсь к норвежскому рыболовству.

Собственно только две породы рыб составляют предмет обширного норвежского лова: треска на севере и сельдь на юге. Раздельной линией между этими двумя рыболовствами можно положить границу Ромсдальского амта с северным Бергенским, почти под 62°. Хотя лов сельдей в летнее и осеннее время производится местами и севернее Дронтгейма, у берегов так называемого Гелгеланда, составляющего округ Нордландского амта, но этот лов незначителен, а зимний лов сельдей, самый важный для этой рыбы, не переходит означенной границы. К этим двум рыбам присоединяются еще на севере: сайда, палтус, почти исключительно промениваемый русским, и акула, ловимая единственно для добывания жира из ее печенки; на юге же заслуживают внимания ловимые преимущественно в Христианийском фиорде – кильки, известные в торговле под неправильным названием христианийских анчоусов. У берегов Бергенского амта ловятся еще много морских раков (Homorus vulgaris), которые отправляются в довольно большом количестве живыми в Англию.

Лов как трески, так и сельдей, разделяется на зимний и летний, из которых первый несравненно значительнее последнего. Зимний лов основан на приближении этих рыб к берегам для метания икры; летний же – для отыскивания себе пищи. Зимний лов трески сосредоточивается в трех различных местностях: у берегов Финмаркена, у Лофоденских островов и у берегов Ромсдальского амта, – около городов Христиансунда, Мольде и Олесунда. Зимний лов сельдей производится к югу и к северу от города Бергена, в так называемых южном и северном округах весеннего сельдяного лова. Летний лов трески и сайды производится только у берегов Финмаркена; летний же лов сельдей в той же местности, где и зимний, а в небольшом количестве, как я уже заметил, и только местами, даже до Тромсе. Таким образом, вся норвежская рыбная промышленность состоит из шести главнейших рыболовств: 1) Vaarsildfiskeri – зимнего сельдяного лова, на котором приготовляется низший сорт сельдей, расходящийся по портам Немецкого и Балтийского морей и идущий в большом количестве в Россию. 2) Sommersildfiskeri – летнего лова сельдей, на котором приготовляются седьди гораздо лучшего сорта, идущие главнейшим образом внутрь страны, а также в Данию и Швецию. 3) Зимнего и весеннего финмаркенского лова, на котором приготовляются клипфиск и рошкерка. 4) Лофоденского зимнего и весеннего лова, на котором приготовляются клипфиск и рунтовка. 5) Сендмерского зимнего и весеннего лова трески (у берегов Ромсдальского амта, южный округ которого называется Сендмером), где почти исключительно приготовляется клипфиск. Каждый из этих сортов трески имеет свое место сбыта. Клипфиск идет в Испанию, в Южную Америку и в Вест-Индию, рунтовка в Италию, а рошкерка в Голландию и вообще в северные порта, в том числе отчасти и в Петербург. 6) Шестое рыболовство составляет летний финмаркенский лов трески и сайды, промениваемых в свежем виде нашим поморам. Сайда же, приготовляемая как рошкера, идет и в Швецию.

Из этих рыболовств я опишу теперь только два: зимний сельдяной лов и лофоденский лов трески. Зимний финмаркенский лов и сендмерский производятся точно также, как и лофоденский, только далеко уступают ему в важности и потому не требуют особенного описания. Про летний финмаркенский лов и меновую торговлю с русскими, все существенное было уже изложено в первом отчете. Что же касается до летнего сельдяного лова, то экспедиция не успела еще с ним познакомиться, ибо в 1860 году приехала в Норвегию слишком поздно для этого, и он составит таким образом последний предмет, на который предстоит экспедиции еще обратить свое внимание до истечения срока ее деятельности. При описании, как лофоденского, так и зимнего сельдяного рыболовств, я не буду, однако же, входить в такие подробности, как в отчетах об исследовании русских рыболовств. Я постараюсь лишь дать общее понятие об этих рыболовствах и остановлюсь только на том, что в каком бы то ни было отношении может иметь влияние на развитие наших русских промыслов.

I. ЗИМНИЙ СЕЛЬДЯНОЙ ЛОВ (VAARSILDFISKERI)

Стаи зимних или, как их называют в Норвегии, весенних сельдей, появляются у здешних берегов в резко определенной местности, которую не переходят ни к югу, ни к северу. Писали и говорили, что появление их бывает периодическое; но, с начала нынешнего столетия, по крайней мере, сельди появлялись каждый год в январе и феврале, с тем, чтобы метать икру по мелям, губам и затишьям. Хотя это еще и не опровергает вполне периодичности, если принять для нее весьма длинные сроки, но заставляет весьма сильно в ней сомневаться, а так как объяснить ее было бы весьма трудно, то гораздо естественнее предположить, что мнимая периодичность происходила лишь оттого, что ловцы в прежние времена (когда здешний сельдяной лов еще не получил всего теперешнего своего развития, очень недавнего) полагали, что если сельди не появлялись в той местности, где привыкли их ожидать в течение ряда годов, то это означало совершенное отсутствие рыбы в этом году у норвежского берега, тогда как в действительности может быть огромные стаи ее посещали прибрежье, но только несколько севернее или южнее. Подобные случаи бывают нередко и теперь. Так, не далее как в 1859 году, в местности, называемой Скудеснэс, где обыкновенно, прежде всего появляется сельдь в больших количествах, – ее вовсе не было. Тысячи народу напрасно ее здесь ожидали около месяца и совершенно остались бы без рыбы, если бы теперь не были приняты меры для извещения, посредством электрического телеграфа и нарочных разъездных судов, о местах, где находится рыба в наибольшем изобилии. Но если сельдь в одном году посещает преимущественно известную местность, а в другом другую, то должно, однако же, сказать, что в целом границы появления и лова ее очень определенны, и только внутри этого определенного пространства изменяется изобилие ее то у того, то у другого из рыболовных становищ.

Вся местность зимнего седьдяного лова простирается от города Ставангера (обязанного своим процветанием развитию этого рыболовства, ибо из ничтожного местечка, каким он был несколько десятков лет тому назад, сделался теперь четвертым городом в Норвегии (после Христиании, Бергена и Дронтгейма) единственно вследствие торговли сельдями), или точнее от группы маленьких Гвидингских островов (Hvidingserne), лежащих под 59°4′, южнее которых сельди никогда не замечались, – до острова Годе (Hod) под 62°30′, почти у самого города Олесунда (Aalesund). Но и на этом пространстве, в какие-нибудь 260 верст прямолинейного протяжения, сельдь появляется не повсеместно, а в нем должно еще отличать два или даже три сельдяных округа, так называемые: южный округ (Söndre district), северный округ (Nordre district) и местноcть сендмерского лова (Söndmer fisket).

Крайние пределы южного округа, важнейшего из трех, заключаются между упомянутой группой Гвидингских островов (59°4′) и губой Глесвер (Glecvoer) на острове Сторе-Сарторе (Store Sartorö, 60°16′), почти против самого города Бергена. По островам и на части материка, занимающими это пространство, рассеяно множество становищ, в которых стоят суда промышленников. От семи или восьми главнейших из них и как бы центральных, заимствуют свое название те отдельные рыболовства, из которых состоит весь лов южного округа, – рыболовства, которые в различные годы бывают очень различны по своей уловистости, что зависит от направления, которое примут сельди в своем стремлении к берегам. Чтобы уяснить себе это направление сельдяных стай, надо войти в некоторые подробности довольно запутанной местности этой части норвежского берега.

К северу от Ставангера начинается та характеристическая формация норвежского берега, о которой я говорил выше и которая делает его столь необыкновенно приспособленным к рыболовству. Отсюда начинаются фиорды, изрезывающие береговую линию и оканчивающиеся не ранее Варангер-фиорда у русской границы; отсюда же начинается гряда островов, тянущаяся с небольшими лишь промежутками до самого Нордкапа. Первый из этих фиордов есть Букн-фиорд (Bukn-fiord), имеющий со стороны океана довольно открытый вход в южной своей половине, где и лежит маленькая группа Гвидингских островов; с севера же вход в фиорд загорожен довольно большим островом Карме (Karmö), на юго-восточной оконечности которого лежит губа и становище Скудеснэское (Skudesnoes havn). К северу остров Карме весьма суживается и приближается к материку, отделяясь от него лишь узким проливом Гаугесундским (Haugesund), по имени которого называется и лежащее при выходе из него становище. Прямо на запад от острова Карме, верстах в пятнадцати от него, т.е. уже в открытом океане, лежит небольшой остров Удсире (Udsire), весьма важный в рыболовном отношении, потому что у него показываются всегда первые следы приближения к берегам сельдяных стай. Начиная от северной оконечности острова Карме, идет небольшое пространство берега, омываемое открытым морем, с маленькими лишь и редко рассеянными по нем островами. За ним от острова Бэмеле (Boemelö) начинается устье Гардангер-фиорда. Этот последний ограничивает с юга, а Согно-фиорд (Sognefiord) с севера большой полуостров, по середине берегового протяжения которого лежит город Берген. Полуостров этот с восточной стороны, единственной, соединяющей его с материком, загражден высочайшими и неприступнейшими из норвежских гор. Гардангер-фиорд тянется узким рукавом более чем на 120 верст вглубь материка в северо-восточном направлении; устье же его составляет широкий залив, наполненный шестью или семью большими и несчетным множеством мелких островов, между которыми пролегают три пролива, ведущие в собственно Гардангер-фиорд. Южный из них, называемый Бэмель-сундом (Bømelsund), лежит между материком и островами: Бэмеле (Bømele) и Сторе (Storö), средний Селбе-фиорд (Selböfiord) – между северными оконечностями этих островов и островом Селбе (Selbe) и некоторыми другими, лежащими ближе его к берегу, и, наконец, северный Корс-фиорд (Korsfiord), составляющий также путь для судов, идущих с юга в Берген, -между островом Селбе и окружающим его архипелагом мелких островов с одной стороны и островом Сорое-Сарторе с другой.

В начале или половине декабря (считая по старому стилю) появляются первые признаки сельдей, т.е. стада гоняющихся за ними китов, у острова Удсире, и обыкновенно, недели две спустя после этого, начинается первый лов сельдей у этого же острова; но этот лов, впрочем, всегда бывает незначителен. После этого обыкновенный, так сказать, нормальный ход сельдей идет в таком порядке: от Удсире направляются стаи их на юг к Скудеснэсу, где почти постоянно бывает обширный скудеснэский лов. Редко идут сельди далее на юг, как, например, к Гвидинским островам, но заходят на восточную сторону острова Карме, к острову Букну. Через несколько дней после начала скудеснэского лова, появляются сельди у западного берега Карме, где их, впрочем, мало ловят, по причине открытой местности. Второй значительный лов, так называемый гаугесундский, начинается обыкновенно лишь с появления сельдей у северной оконечности Карме и лежащих тут островов Ревэра (Revoer) и Фэе (Fое). Затем сельдь следует вдоль открытого материка между Гаугесундом и Бэмельсундом. В последний она также заходит, впрочем, недалеко в него углубляется, именно вдоль материка не далее урочища Тьернагелена (Tier-nagelen), а по восточную сторону острова Бэмеле до Мостер-фиорда, который так далеко вдается в этот остров, что почти перерезывает его на две части. Немного спустя после появления сельдей в Бэмельсунде, показываются они и к западу от южной оконечности Бэмеле у острова Эспевэра (Espevoer), где есть большое становище. Сельдь идет вдоль всего западного берега Бэмеле и ловится у рассеянных тут маленьких островов. Один из них Гискен (Hisken), лежащий у входа в залив, соответствующий с западной стороны Мостер-фиорду, служит опять центральным становищем для значительного лова. Затем является сельдь и в Селбе-фиорде: от Брандесундского пролива, лежащего между двумя небольшими островами у северной оконечности Бэмеле, до Бекервика (Bekervik) на острове Селбе. Эта местность составляет обыкновенно северную границу хода и лова сельдей в южном округе. Если они иногда появляются по западную – морскую сторону острова Сторе-Сарторе, то это бывает столь же редко, как и появление их к югу от Скудеснэса, у Гвидинских островов. Таким образом, в сельдяном лове южного округа различаются следующие главные, отдельные ловы: скудеснэский, гаугесундский, производимый вдоль берега материка, бэмельсундский, эспеверский, гискенский и сельбефиордский или брандесундский. Ловы эти происходят в таком порядке, что каждый из них начинается несколькими днями позже предыдущего, считая от юга к северу, но с началом севернейшего лова не прекращается еще и южнейший. Хотя и можно сказать, что никогда не бывает, чтобы все эти ловы были одинаково изобильны (обыкновенно один или несколько из них совершенно не удаются), но такой правильный ход появления сельдей имеет ту неоцененную выгоду, что масса ловцов, собравшаяся на одном пункте, не теряет времени в напрасном ожидании, а успевает постепенно принимать участие в каждом из этих ловов, если не с самого начала до конца, то, по крайней мере, в самом разгаре его. Но ход этот не всегда бывает столь правильным. В иной год сельди, появляясь по три, по четыре раза у Удсире, опять пропадали и, спустя около месяца после нормального времени своего появления, бросались на север или на юг, расходясь разом по обширному пространству, так что, или вовсе не случалось в иных местах ловцов, или они были рассеяны везде в недостаточном числе; а так как вообще время лова, вследствие позднего появления сельдей, приходило уже к концу, то и продолжительностью лова нельзя было заменить недостатка рук. Неудобство этого неправильного хода сельдей было бы еще несравненно больше, если бы электрический телеграф не давал возможности быстро сообщать промышленникам, куда бросились и где скопились в большом количестве сельди. Так, например, зимой с 1859 на 1860 год большую часть этих ловцов собрали таким образом к окрестностям Скудеснэса, куда, в ущерб всем; прочим местностям, бросилась вся сельдь, и успели добыть один из самых больших заловов, какие только запомнят, потому что сельдь если и появилась поздно и бросилась лишь в одно место, то была зато в столь огромных стаях, что у Гвидинских островов ставной сетью в 12:сажень длиной и 4 шириной, простоявшей ночь в море, вытаскивали до 20 тонн, т.е. 9,600 штук сельдей. Лов в южном округе оканчивается к первым числам марта.

Если в южном округе сельдь сначала появляется в самой южной его части и затем постепенно следует на север, то в северном округе порядок появления ее совершенно другой. У южного входа в Норд-фиорд (Nord-fiord) лежит большой остров Бремангер (Bremanger land), известный всем путешествующим по Норвегии по знаменитой скале Горнелен (Hornelen), поднимающейся вертикально от самой поверхности моря почти на 2,000 футов; вершина скалы склонилась вперед и висит над морем и над судами и пароходами, проходящими всегда у самого подножия ее. У этого-то Бремангера и преимущественно у лежащего в небольшом расстоянии от него к юго-западу острова Фрее (Fröö) появляются первые стаи сельдей, недели две спустя после появления их у Удсире. Здесь производится довольно значительный лов, известный под именем бремангерского. Отсюда, как из центрального пункта, сельдь расходится и на юг и на север; но в первом направлении в гораздо большем количестве. К югу лов сосредотачивается у двух небольших островов, самых мористых из группы, наполняющей вход в небольшой Сенд-фиорд (Sönd-fiord): Баталена и Кинда, отстоящих друг от друга верст на пятнадцать. У Баталена, как у севернейшего, появляется обыкновенно рыба несколькими днями прежде, чем у Кинда. Затем рыба и ловцы спускаются к маленьким островам, лежащим против части берега между Сенд-фиордом и Сонгно-фиордом; лов достигает своего южного предела у острова Буэланда под 61°16′ почти у границы северного из двух округов, на которые разделен северный Бергенский амт (Sönd og Nordfiord fogderi). На север от Бремангера сельдь появляется (обыкновенно в то же время, как и у Баталена) у большого острова Borce (Vaagsö), лежащего под 62° в северной части устья Норд-фиорда, почему и производимый там лов известен под именем нордфиордского. Сообразно этому ходу сельдей на юг и на север от первого места их появления, рыбаки, после бремангерского лова, разделяются на две партии: большая часть идет к Баталену и Кинду, а меньшая на нордфиордский лов. Таким образом, в северном округе сельдь появляется на гораздо меньшем пространстве, нежели в южном, – именно: вместо почти 1½ градусов, не более как на пространстве ¾ градуса, или каких-нибудь семидесяти, восьмидесяти верст, и весь лов занимает обыкновенно не более, как прибрежье одной фогдери. Само собой разумеется, что и число ловцов, и количество добычи здесь обыкновенно меньше, чем в южном округе. Только в последние годы (из которых, однако, самый последний, 1860-ый, делает исключение), рыба появлялась в необыкновенно большом количестве в северном округе, а за ней и ловцы стали сюда стекаться все в большем и в большем числе, даже из южных амтов: Листер и Мандальского и Неденэсского (Lister og Mandal, Nedenoefs).

У северной границы северного Бергенского амта опять прерывается гряда прибрежных островов, столь полезных, как для норвежского рыболовства, так и для судоходства, особливо же парового; ибо они позволяют спокойно плыть по разделяющим их узким проходам, точно как по рекам, даже в сильнейшие бури, – конечно, под условием точнейшего знания местности. Здесь вдается далеко в открытое море (усеянное на этом пространстве лишь опасными подводными и надводными камнями) утесистый полуостров Статланд (Statland). Омывающая его часть моря, подверженная всем бурям, не представляет никаких удобств для сельдей, ищущих затишья для метания икры; а берег без удобных становищ столь же негостеприимен для промышленников. Поэтому, у Статланда и оканчивается собственно зимнее сельдяное рыболовство. Правда, за Статландом, где сейчас же начинается Ромсдальский амт, опять встречаются тесные ряды больших и маленьких островов, наполняющие устье вдающегося здесь в материк Стор-фиорда и посещаемые стаями зимних сельдей, составляющих предмет южного сендмерского лова; но лов этот производится лишь местными жителями, а не стекающимися из далеких мест рыбаками, как в северном и южном округах, – притом же на небольшом пространстве, на каких-нибудь двадцати или двадцати пяти верстах у островов Санде (Sandö), Скорпе (Scorpö), Рунде (Rundö). Крайний предел этого лова, как и вообще всего зимнего сельдяного рыболовства, составляет остров Гуде (Gudö) под 62°30′, против самого города Олесунда (Aalesund). Этот лов часто бывает совершенно неудачен и никогда не превышает 20,000, много что 30,000 тонн в год. Вступив в Рамсдальский амт, мы уже перешли настоящую область сельдяного промысла и вошли в пределы трескового лова. Сендмерский лов, и по своей незначительности и по тому обстоятельству, что в нем участвуют почти исключительно местные жители, не составляет отдельного округа, куда бы назначался особливый надзор; в административном отношении лов этот причисляют к ведомству надзора, назначаемого над рыболовством северного округа.

На зимнее сельдяное рыболовство стекается огромное число лодок и народу, от города Олесунда в Рамсдальском амте до Лилесанда в Боксерудском, т.е. из семи амтов из числа 13 приморских. Всего собирается таким образом до 5,500 лодок и до 28,000 ловцов, имеющих в совокупности до 80,000 ставных сетей и от 500 до 1,000 неводов, каждый средним числом в 70 маховых сажень длиной и 11 шириной. Кроме этого, собирается сюда еще до 1,000 больших судов, которые отчасти занимаются отвозкой сельдей на солильни, отчасти же служат жилищем рыбакам, для которых недостает пристанищ на берегу. На этих больших судах бывает до 2,000 человек экипажа. Все эти суда, лодки и народ разделяются на два отдела: одни ловят в южном, другие в северном округе; в иной год их собирается более в южном, в другой в северном, смотря по тому, где удачнее был лов в предшествовавшем году. Таким образом собиралось иногда в одном южном округе слишком 20,000 человек. И эти двадцать тысяч не рассеяны по разным становищам, как наши две, три тысячи ловцов Мурманского берега, распределенные по сорока слишком становищам; но бывает время, когда почти все 20,000 скучиваются в одном месте, как, например, в Скудеснэсе в 1860 году, и следуют оттуда за ходом сельдей. Иногда даже, когда лов в северном округе раньше окончится, значительная часть тамошних ловцов переходит на юг доканчивать свой промысел. В такой толпе народа, лодок, сетей и неводов очевидно не может обойтись без беспорядков, ссор и взаимных обид. Поэтому, в 1851 году правительство нашло необходимым учредить особливый надзор за этим ловом, поручаемый морским офицерам, в распоряжение которых дается несколько мелких судов. Сюда же назначают на время лова нескольких лекарей и по одному судье в каждый округ, для разбора судебным порядком таких жалоб между ловцами, для решения которых недостаточна была бы чисто полицейская власть начальника надзора. Несмотря на столь многочисленное стечение народа, здешнее правительство все-таки, может быть, не нашло бы нужным учреждать особливого надзора над этим рыболовством, если бы все ловили одними ставными сетьми; но так как на этом же пространстве ловят и неводами, а интересы неводчиков очень часто сталкиваются между собой и еще чаще с интересами ловящих ставными сетьми, то обыкновенный местный полицейский надзор оказался недостаточным. Чтобы сделать это совершенно ясным, надо предварительно ознакомиться с тем и другим способами лова.

Народ, собравшийся в становище нередко более чем в числе десяти тысяч человек, живет, как было уже замечено, частью на берегу, частью же на судах, потому что (как и в Норвегии) нигде нет деревень, а только отдельные дворы. Особливых с этой целью построенных домов, как это делается на Лофоденских островах, где каждый ловец почти всегда остается все время лова в раз избранном им становище, здесь нет. Это было бы неудобно, потому что надо было бы построить такие временные деревни на многих местах, где последовательно перебывает вся толпа промышленников. Поэтому, ко времени лова приходят особливые суда, которые располагаются в становище правильными улицами и следуют всегда за ловцами, составляя как бы движущуюся деревню. Во время нашего посещения северного рыболовного округа, мы видели в становище Кольвогенском, близ острова Бремангера, не менее 200 таких судов: на них жило 2,000 сетных ловцов, имевших до 400 лодок, и до 1,200 неводчиков с 200 лодками; это составляло столь же привлекательное, как и необыкновенное зрелище, особливо когда все эти сотни лодок шли на парусах, обгоняя друг друга, на места выкидки снастей.

Употребляемая здесь ставная сеть есть ничто иное, как прямоугольный кусок сетного полотна от 10 до 12 маховых сажень длиной и от 3 до 4 шириной, удерживаемый в вертикальном положении в воде плавками на верхней и грузилами на нижней подборах. Но так как эта сеть не плавает на поверхности и не всегда опускается до дна, а должна стоять на различных глубинах, смотря по глубине хода сельдяных стай, то к обоим углам ее верхней подборы привязывают по пустому боченку на веревках, увеличивая или уменьшая длину которых, можно по произволу изменять глубину, на которой хотят, чтобы стояла сеть. К той же веревке, называемой гарниле и к верхнему концу которой привязывается боченок, прикрепляют внизу большой камень, который, при выметывании сети, выбрасывается первый в воду. Сети эти красятся ольховой корой, для чего их оставляют около суток в красильном растворе. Цена сети 3 специес талера (4 руб. 50 коп. сер.). В лодке, ловящей ставными сетьми, бывает обыкновенно по пяти ловцов, составляющих между собой род артели. Каждый из них должен иметь по крайней мере по две сети, чтобы когда одна выкидывается, другая могла просушиваться на берегу. Пять сетей, выкидываемых с каждой лодки, предварительно связываются между собой подборами в одно полотно. На поддерживающих боченках поделаны знаки, или начальные буквы имен их хозяев. Сети выкидываются всегда с вечера за несколько часов до захождения солнца, потому что правила надзора строго запрещают, под страхом денежного штрафа, кому-либо оставаться на месте лова два часа спустя после захождения солнца, во избежание беспорядков и обора рыб из чужих сетей. На другой день утром отправляются на выборку сетей. Застрявших в ячеи сельдей не выбирают из них тотчас, а собирают сети вместе с попавшейся рыбой в лодку, и уже по приезде домой, или дорогой, высвобождают сельдей, не выбирая их поодиночке, но вытрясая из сети, и как можно скорее отвозят в солильни. Промышленники, ловящие ставными сетьми, снаряжаются обыкновенно на свой счет, и в таком случае, конечно, весь улов принадлежит им сполна; иногда же отправляются они и от купцов-хозяев, и тогда рыбаки получают по 6 урт (1 руб. 80 коп. сер.) в неделю и четвертую долю улова.

Для неводного лова собирается артель, называемая Notelag – человек в тридцать. Полная артель должна иметь; три больших лодки, в каждой из которых находится по запорному неводу, обыкновенно один в 120 сажень, другой в 100, а третий от 70 до 80, – две маленьких лодки, каждая с маленьким тяглым неводом собственно для тяги сельдей, и три так называемых express baad, т.е. разъездных лодки, которые осматривают, не зашла ли стая сельдей в какой-нибудь пролив или в бухту с узким входом, которые удобно бы было запереть. Артели эти снаряжаются обыкновенно от купцов следующим образом: они нанимают так называемого баса, по-нашему кормщика, из опытнейших ловцов и помощника его унтер-баса, которые уже вербуют прочих ловцов. Пол-улова принадлежит хозяину, а другая половина ловцам, которые уже делят свою часть так, что бас получает два пая, а прочие по одному. Часто заключают также с неводчиками те же условия, как и с ловцами ставными сетьми, именно, дают им по талеру с уртом (1 руб. 80 коп. сер.) в неделю и уже только ¼ улова. В обоих случаях работники находятся на собственном пропитании. Право на запирания губы имеет тот, кто первый начал выкидывать невод, что очевидно должно нередко подавать повод к спорам. Если одного невода не хватит, к нему привязывают другой и третий, связав их перед опущением в воду за верхнюю и нижнюю тетивы. Невод поддерживается в должном положении, как обыкновенно, плавками и грузилами. Но бывает, что напор массы сельдей, как извнутри, так и извне губы, так велик, что невод не мог бы выдержать его; тогда распирают его веревками как палатку, именно за верхнюю тетиву привязывают веревки с якорями на концах, бросаемыми как по внутреннюю, так и по наружную сторону неводной стены, которая поддерживается этим по возможности туго натянутыми веревками. Затем вылавливают запертых сельдей двумя маленькими неводами, которые тянут к берегу. Владелец берега получает за дозволение вытягивать невода (не дать позволения он, впрочем, не может) три процента с улова.

Может случиться, что губа, хотя и имеет довольно узкий вход для перегорожения ее неводом, однако же так велика, что исключение из этого пространства всех прочих ловцов было бы слишком стеснительно для них. Поэтому, положено правило, что если пространство от середины растянутого невода вглубь залива до того места, где глубина его не менее 6 футов, превышает 150 сажень (норвежская сажень равняется приблизительно нашей маховой сажени, т.е. 2½ аршинам или 6 футам), то никто не лишается права ловить ставными сетьми и внутри запертого пространства, но тянуть неводами может лишь та артель, которой принадлежит запорный невод, преграждающий выход из губы. Ежели губа извилиста и имеет много разветвлений, то легко может случиться, что кто-либо стал запирать одно из этих разветвлений, не будучи предуведомлен, что главный вход в губу уже заперт, или что его начали уже запирать; обстоятельство это не лишает второго неводчика права на исключительный неводной лов в отгороженном им себе пространстве. Но если таким образом губа разгорожена несколькими неводами на участки, то, хотя бы какой-нибудь из последних и имел более 150 сажень от неводной стены до кута губы, однако, в нем уже нельзя ловить ставными сетями, потому что цель распределения добычи между многими промышленниками уже и без того достаточно достигнута. Кроме лова неводами в губах, ловят ими и в открытом море, окружая стаи сельдей, точно также как в Каспийском море окружают рыбу распорными неводами; но здесь потом тянут не самим окружающим неводом, а в образуемой им ограде вылавливают сельдей маленькими неводами. Но этот лов можно производить только при самой тихой погоде, а потому он редко употребляется.

Чтобы предупредить, по возможности, ссоры между ловящими ставными сетьми и теми, которые промышляют неводами, запрещено выметывать сети ближе шести сажень не только от самой стены невода, но даже и от тех якорей, на которых укреплены веревки, растягивающие его, если они обозначены, как правило того требует, особливыми плавучими знаками. Если на дороге выкидываемого невода стоят ставные сети, то неводчики имеют право требовать немедленного вынутия из воды этих сетей, или вынуть их сами, если хозяева сетей этого не хотят сделать, или даже, если на это нет времени, тянуть невод через сеть; но, во всяком случае, должны вознаградить хозяев ставных сетей, как за испорченные сети, так и за рыбу, приблизительная оценка количества которой делается по соображению с уловами окружающих сетей. Это правило сделано с той целью, чтобы оградить неводчиков от убытков, которые должны быть обыкновенно гораздо значительнее убытка, могущего пасть на долю ловящих ставными сетьми, а вместе с тем и оградить хозяев этих последних от насилий со стороны неводчиков, которые, составляя большие артели, всегда сильнее. Вообще должно заметить, что ловящие ставными сетьми очень довольны учреждением надзора, а неводчики более или менее ему враждебны. Нарушение всех этих и многих других правил наказывается денежными штрафами, которых собирается немалая сумма каждый год. Однажы дошла она до 2,652 специес талеров, почти 4,000 руб. сер. Еще один из предметов, на который надзор должен бывает обращать свое внимание (кроме споров, как между неводными артелями, так и между неводчиками и ловящими ставными сетьми), состоит в том, чтобы не ловили по воскресеньям и праздникам. Большинство народа не желает, чтобы в эти дни занимались ловом, но некоторые не стали бы сообразоваться с общим желанием, в надежде на большую добычу при ловле на просторе, и тем увлекали бы за собой и других. Поэтому, в субботу вечером не дозволяется выметывать сетей, чтобы нельзя было вытягивать их по воскресеньям, а в воскресенье ловцы могут отправляться в море выбрасывать свои сети только после двух часов пополудни. Случается неводчикам заметить, что стаи сельдей зашли в губу, удобную для запора неводом, в воскресенье или в субботу вечером. Не желая упустить добычи, они запирают вход в губу; но ловить ранее двух часов после обеда все-таки не имеют права, и даже запор губы не дает им никакого права на лов находящихся там сельдей впоследствии; это с их стороны только предупредительная мера, чтобы не выпустить сельдей; право же на них должны они заявить обметом неводом того же пространства в другой раз в дозволенное уже время, т.е. после двух часов, что наравне с ними могут делать то и все прочие промышленники, так что, кто первый начнет метать этот второй невод, хотя бы минутой раньше, того и сельди. Если запертая стая очень густа и обещает выгодный лов, то обметавшие в первый раз губу, чтобы не подвергнуться риску потерять на нее своего права, решаются, расчитав вероятную ценность улова, на тягу сельдей и в недозволенное время, добровольно подвергаясь налагаемому за это штрафу, который может доходить до 500 специес талеров (750 руб. сер.), смотря по величине улова.

Я вошел во все эти подробности, чтобы показать причины, которые сделали здесь необходимым учреждение особливого надзора. Причины эти можно подвести под три категории: огромное стечение народа на тесном пространстве; соперничество и даже вражда между неводчиками и ловящими ставными сетьми; нежелание большинства народа заниматься ловом по воскресеньям и нарушение этого общего желания некоторыми промышленниками, алчными к выгодам. Все причины специальные только для одной Норвегии, но даже и в ней, кроме зимнего сельдяного рыболовства, свойственные еще только одному лофоденскому лову трески, почему ни на какой из прочих ловов особливого надзора и не назначается. Тем менее есть поводов вводить что-либо подобное у нас, не только на Мурманском берегу, но и где бы то ни было в другой известной мне местности. Только уральский лов представляет условия несколько подобные здесь изложенным, по огромному стечению народа на узком пространстве неширокой реки; но здесь давно уже и учрежден превосходный надзор самими участниками в этом лове. Наконец, замечу, что надзор этот, дабы быть действительным, недешево и стоит; в иные годы издержки на него составляли до 10,500 специес талеров, т.е. около 16,000 руб. сер.

Здесь у места будет сказать несколько слов об относительных выгодах лова сельдей неводами и ставными сетьми, что может иметь некоторое применение и к нашему беломорскому сельдяному лову. Я уже касался этого предмета, говоря в отчете за 1859 год о лове сельдей в Кандалакском заливе. Разбирая мнение шведского естествоиспытателя Нильсона о вреде неводного лова, я пришел к тому заключению, что мнение это не имеет применения к нашему способу употребления неводов. С точки зрения чисто естественно-исторической мне кажется, что вред, будто бы приносимый неводами, столь же сомнителен и для Норвегии. Невод, здесь употребляемый, хотя и очень велик, но им не тянут сельдей на берег, а в запертом пространстве вылавливают их маленькими неводами, которые едва ли могут много раздавить выметанной уже икры и испортить места метания ее вырыванием со дна водорослей. Безвредность их доказывается, впрочем, лучше всяких рассуждений тем фактом, что ни малейшего уменьшения в сельдяном лове здесь не замечается. Что же касается до того, что в невод попадаются только сельди, мечущие и выметавшие уже икру, следовательно такие, которые бывают худы и, следовательно, представляют собой меньшую торговую ценность, то надо заметить, что во время зимнего лова других сельдей, кроме мечущих или выметавших уже икру, у берегов Норвегии вовсе и нет. Следовательно, чтобы устранить это неудобство, нужно не повсеместное заменение неводов ставными сетьми, а совершенное запрещение зимнего сельдяного лова, предметы которого имеют верный и обеспеченный сбыт, даже гораздо более верный, нежели жирные летние и осенние сельди, и составляют один из главных доходов Норвегии. Со всем тем, преимущество ставных сетей перед неводами не подлежит ни малейшему сомнению, если мы захотим основывать свои суждения на точном знании дела, а не на одной поражающей чувства видимости. Только это преимущество зависит от совершенно других причин, на одну из которых указывает, впрочем, и сам Нильсон: 1) Здешние запорные невода, которые имеют до 120 сажень в длину и иногда до 20 сажень в ширину, и которых нужно иметь не менее трех, не говоря уже о прочих принадлежностях этого лова, очень дорого стоят, так что простой народ, для которого рыболовство и должно главнейше составлять источник доходов, не в состоянии заводить их, а должен уступать значительнейшую долю своей добычи капиталистам, снабжающим его этой дорогой снастью. 2) Лов неводами, несмотря на баснословные уловы, получаемые иногда посредством их, неверен, потому что сельди не всегда подходят близко к берегам и теснятся в губы и проливы; в иной год они держатся более на отмелях, глубиной от 40 до 60 сажень, в открытом море, и тут мечут икру. Так, например, зимой 1857 года, за исключением нескольких удачных тоней у острова Баталена, неводного лова в северном округе совершенно не было, тогда как лов ставными сетьми был недурен. Этому обстоятельству, между прочим, надо, может быть, приписать мнение, что будто бы сельди появлялись в прежние времена периодически. Когда лов ставными сетьми был менее распространен, легко могли думать, что сельдь вовсе покидала на время норвежское прибрежье, между тем как в действительности она только держалась несколько дальше от берегов и не забивалась в проливы и губы. Неудача лова неводами, на которые затрачен большой капитал, составляет весьма ощутительную потерю, которой неохотно подвергаются хозяева их. Поэтому, с года на год лов этот все упадает, как можно видеть из следующего сравнения. Зимой 1853 года было в южном округе 533 неводных артелей, заключавших в себе 7,132 человека, в 1854 году только 316 артелей из 6,628, а в 1857 году только 98 артелей из 2,194 человек. В северном округе неводной лов всегда был незначителен; так на 941 невод, действовавших в 1854 году в южном округе, было их только 79 в северном, а в 1860 году это число еще несколько поуменьшилось и дошло до 75. Хотя из сведений, имеющихся о зимнем сельдяном рыболовстве, и нельзя сказать, какая доля уловов приходится на ставные сети и какая на невода, но начальникам надзора, с которыми я имел случай об этом говорить, весьма хорошо известно, что сетной улов всегда в значительной степени превосходит неводной.

По всем этим соображениям, я думаю, что для нашего сельдяного лова в Белом море, а преимущественно в Кандалакском заливе, было бы весьма полезно введение в употребление ставных сетей. Часто случается там (так именно было в 1859 году, когда мы посетили Кандалакскую губу), что стаи сельдей почти не являются у берегов, и лов их тогда совершенно незначителен. А между тем, судя же по аналогии с Норвегией, можно смело сказать, что сельдь в такие годы только держится дальше от берегов, а не совершенно отсутствует, и что можно бы получить и в это время хорошие заловы, если бы идти сельдям навстречу, а не ожидать их прихода, не предоставлять, так сказать, их произволу удачу или неудачу лова.

Я и об этом предмете говорил с г. Иорданом*, с которым имел случай несколько ближе познакомиться, проведя около недели вместе на пароходе, при поездке на Лофоденские острова. Но он и в этом отношении, как и относительно трескового лова, поддерживал мнение, несообразное с истиной, и сулил золотые горы от введения огромных неводов в Белом море, хотя там даже и самая местность, которую ему, конечно, позволительно не знать, не благоприятна их употреблению.

Употребление ставных сетей так просто, что, собственно говоря, тут нечему и учиться, да и нашим беломорским промышленникам они в других случаях очень хорошо известны; нужно бы только показать им на деле пользу, которую эта снасть может принести при лове сельдей. Поэтому, я считал бы очень полезным выписать двух-трех норвежских промышленников и поселить их на время в одной из деревень Кандалакского берега, в Керети, например, с правом ловить сельдей в исключительную свою пользу. Занимаясь этим ловом, они могли бы приохотить к нему тамошних жителей. Но так как один сбыт сельдей, цена которым на месте до чрезвычайности низка, едва ли мог бы доставить переселенцам такие выгоды, которые были бы в состоянии побудить их оставить на время свое отечество, то я думаю, что правительство должно бы положить им от себя жалованье по двести или триста рублей серебром, на два или на три года. В донесении, которое я имел честь представить в ответ на переданную мне на обсуждение записку нашего генерального консула в Христиании о вызове г. Иордана, я, между прочим, говорил: «Во всяком же случае я полагаю, что сумме, близкой к 3,000 руб. сер. в год, которую нужно бы было платить г. Иордану, можно дать несравненно более полезное назначение, если правительство захочет употребить ее на развитие и улучшение нашего мурманского промысла по тем указаниям, которые, смею надеяться, экспедиция в состоянии будет извлечь из своих сравнительных исследований над рыболовствами мурманским и норвежским». В этом предположении я ошибся только тем, что говорил об одном мурманском, а не вообще о нашем северном рыболовстве; но я думаю, что выписка нескольких норвежских сельдяных ловцов, для введения в Кандалакском заливе лова ставными сетьми, должна оправдать надежду экспедиции – указать на одно из тех несравненно полезнейших для нашего рыболовства назначений, которое можно дать небольшой части суммы, требуемой г. Иорданом. Если бы нашлось полезным привести в исполнение мое предположение, то, для отыскания надежных и опытных рыбаков, всего лучше было бы обратиться к г. Грину, нашему консулу в Бергене, человеку в высшей степени деятельному и притом хорошо знакомому с сельдяным промыслом, так как он не только живет в Бергене, центре норвежской сельдяной торговли, но и сам участвует в этом промысле, имея большие солильни. Выписанные норвежские рыбаки могли бы указать и норвежский способ соления сельдей, к описанию которого теперь перехожу, хотя от этого способа я (по причинам, изложенным в первом отчете) и ожидаю мало пользы.

Я уже говорил, что сами рыбаки не занимаются солением сельдей, а свозят их или сами в ближайшие солильни, принадлежащие купцам и лежащие по всем окрестным островам, или продают на суда, исключительно занимающиеся перевозкой сельдей и которые отвозят их, при попутном ветре, даже до самого Бергена. Таких солилень было в 1840 году в южном округе 521, а в северном 43; в 1855 году число это увеличилось: в южном округе до 816, на которых могло быть посолено до 584,000 тонн сельдей, а в северном до 52, и на них могло быть посолено до 26,000 тонн. Из этого следует, что большинство сельдей, ловимых тогда в северном округе, свозилось в Берген, по недостатку местных солилень; но к 1860 году число их возросло тут до 368, и на них могло уже быть посолено до 345,000 тонн. О южном округе нет сведений за последние годы, но, по всем вероятностям, число тамошних солилень с 1855 года скорее уменьшилось, нежели увеличилось. Солильни ничто иное, как крытые амбары, построенные у самого берега моря и отчасти даже на столбах (подобно нашим астраханским плотам), чтобы и в самые сильные отливы могли к ним свободно приставать суда. Внутри солилень и около них стоят бочки, как пустые, так и с солью. Так как лодки отправляются к солильням тотчас по вынутии сетей из воды, то ловцы, пристав уже к солильне, все еще продолжают вытрясать сельдей из сетей. Подобной нечистоты, как при этой операции, мне еще никогда не случалось видеть. Вытрясаемые сельди падают, конечно, на дно лодки; 4 или 5 человек, составляющих экипаж ее (обыкновенно в грязных сапогах, потому что от беспрерывных дождей, продолжающихся во всю здешнюю зиму, везде грязь и слякоть) ходят по сельдям, мнут и топчут их безо всякого милосердия. Выдавленные кишки и все содержание их, кровь, отпадшая чешуя составляют род соуса грязно-розового цвета, которым покрыты сельди. Норвежский простолюдин, да и большая часть непростолюдинов непременно и беспрестанно жуют табачную жвачку, а потому каждый из работников, занимающихся вытрясанием сельдей, то и дело что сплевывает в этот соус. Хозяин той солильни, где мы имели удовольствие все это видеть, стоял на краю плота над самой лодкой, и хотя кругом места было довольно, однако он преаккуратно плевал на лежащую в лодке кучу сельдей. Освободив сельдей из сетей, кладут их счетом в обрезы, или полубочки, и передают на плот. Счет ведется так называемыми большими сотнями в 120 штук, и четыре таких сотни составляют тонну. Сельдей высыпают на пол; работники, большей частью женщины, перерезывают им горло перочинным ножичком, вделанным в довольно длинную и толстую прямую рукоятку, и вырывают жабры вместе с пищеводом, желудком и частью кишки, которая, однако, всегда перерывается и не вытаскивается вполне; жабры также редко удается вполне вытащить. Вычищенных сельдей бросают в корзинки или полубочки, которых приходится как раз почти по три на бочку, в которую их солят. Между тем, как одни еще чистят сельдей, другие начинают уже их солить. Корзинку с вычищенными сельдями ставят возле солильной бочки на какую–нибудь подставку, чтобы их удобно было вынимать, не нагибаясь. Тут же под рукой стоит и соль, насыпанная в такие же бочки, как и солильные. Соль крупна, но бела и чиста; лучшей для соления сельдей считается получаемая из Трепано в Сицилии. На дно бочки насыпают слой соли, затем кладут слой сельдей, который опять пересыпают солью, и продолжают таким образом пересыпать каждый слой, пока не наполнят бочки. Эта пересыпка солью делается обыкновенно посредством плоского деревянного блюдечка вершка в четыре в диаметре, которое нагребают верхом; два таких блюдечка употребляют на пересыпку каждого слоя. В каждом слое располагают сельдей следующим порядком. Они кладутся плашмя, однако же так, чтобы брюшко было несколько кверху. Первый ряд слоя состоит из одной селедки, которую плотно прикладывают спиной к стенке бочки; второй ряд состоит из двух сельдей, касающихся головами стенок бочки, а хвостами обращенных несколько косо внутрь ее. Хвосты эти сходятся на диаметре бочки, пересекающем пополам первую сельдь, и образуют собой тупой угол. Третий ряд состоит уже, как и все прочие, за исключением последнего и предпоследнего, из трех сельдей. Две крайние из них также касаются головами стенок и обращены хвостами косо внутрь; но уже хвосты их не сходятся, так что тут есть место еще для третьей селедки, которая кладется уже по направлению хорды, перпендикулярной к упомянутому диаметру, и прикрывает хвосты двух селедок второго ряда своей головой и хвостом, которые, в свою очередь, прикрываются хвостами крайних, лежащих сельдей четвертого ряда, и т. д. При этом наблюдают еще, чтобы средние сельди каждого ряда были обращены попеременно то вправо, то влево головами. Когда слой готов, то сельди представляют собой вид плетеной рогожки, которой обыкновенно покрывают кибитки: также точно как в рогожке ряды лык имеют косвенное направление, так и здесь сельди каждого заднего ряда косвенно налегают своими острыми брюшками на спинки переднего. Все слои располагаются таким же точно образом, но так, чтобы направления составляющих их рядов в двух соседних слоях взаимно перпендикулярно перекрещивались. В слой входит от 21 до 27 селедок, т.е. от 9 до 11 рядов, смотря по тому, ближе ли слой к днам, или к середине бочки, где стенки ее образуют надутие. Когда бочка наполнится в уровень с краями, то кладут еще три или четыре слоя, в каждом из которых число сельдей тем меньше, чем он выше, так что поверхность наложенной бочки выпукла, как верхом наложенный четверик ржи. Бочку оставляют после этого стоять около суток, не забивая ее, чтобы дать время сельдям осесть, после чего ее дополняют и забивают. На бочку сельдей употребляют постоянно ¼ бочки соли, что, взятое на вес, составит еще большую пропорцию, и может назваться весьма крепким посолом, без которого, впрочем, эти сельди едва ли бы и могли держаться, потому что перед солением их вовсе не моют, а кладут в бочки вместе с покрывающими их клеском, кровянистой слизью и грязью, вследствие убеждения, что от мытья они портятся. Это и справедливо, если обмывать сельдей просто водой: так как предохраняющее от гниения действие соли основано главнейше на вытягивании из органических веществ влаги, то очевидно, что если сельди, кроме влажности, которая естественно в них содержится, будут содержать в себе еще много воды, оставшейся в них и на них от мытья, то большая часть полезного действия соли должна совершенно уничтожиться. Но не менее справедливо и то, что сельди, как и всякая рыба, портятся и от присутствия кровянистой слизи, а потому, при хорошем соленьи, надо обмывать их не в пресной воде, но в соляном растворе, или (как делают голландцы), посолив их сначала как-нибудь в больших открытых бочках и дав пустить из себя рассол и в нем обмыться, пересаливать во второй раз самым аккуратным образом в тех бочках, в которых они должны уже поступить в продажу. Но такой способ соления требует и большего времени, и больших издержек, а потому едва ли бы годился для здешних сельдей, которые должны составлять, по возможности, дешевый товар, предназначаемый для беднейших классов народа, и которые, по своим естественным качествам, не заслуживают даже тщательного приготовления, ибо зимняя норвежская сельдь и худа и суха. Обыкновенная длина ее от конца до конца хвостового плавника составляет около фута, но доходит и до 15 дюймов, так что между настоящими сельдями (Clupea Harengus) они принадлежат к самым большим. Средний вес их около 2/3 русского фунта, так что на пуд приходится около 60 сельдей, а следовательно они больше самых крупных беломорских, которых идет не менее 70, обыкновенно же до 100 на пуд. Конечно, астраханская бешенка еще гораздо крупнее норвежской сельди, будучи, кругом в полтора фунта весом и доходя иногда до 2½ фунтов; но это уже не настоящая сельдь, а другой вид ее (Clupea Alosa). При такой длине, норвежская зимняя сельдь широка, но зато очень плоска.

Несмотря на небрежность, с которой приготовляются эти сельди, все же должно сказать, что этот способ приготовления в сущности лучше нашего беломорского (за исключением, конечно, соловецкого), хотя на вид он грязнее и отвратительнее его, что более имеет влияние на воображение зрителя, чем на самую сущность дела. Все-таки здесь вынимают, хотя отчасти, внутренность сельдей и укладывают их в бочки правильными рядами и слоями. Этим превосходством здешние сельди обязаны единственно тому, что лов и соление не соединены в одних руках. Бедному рыбаку и здесь, точно также как и у нас, нет ни времени употреблять на посол и той малой доли старания, которая теперь употребляется, – ни выгоды класть столько соли, сколько ее кладут купцы, расчитывающие на заграничный оптовый сбыт. Но такое разделение труда, в свою очередь, представляет выгоды для рыбаков только потому, что они находят уже достаточное вознаграждение своим трудам в сбыте своих уловов сырьем, чего у нас нет.

Цены, по которым здешние рыбаки сбывают сельдей в солильни, в последние годы были следующие:

Годы	Рыболовные округи:	Цена за тонну свежих сельдей:
	Рыболовные округи:	Наименьшая	Наибольшая	Средняя
1854	Южный	2 р. 25 к.	3 р. 75 к.	3 р. – к.
	Северный	2 » 25 »	4 » 20 »	3 » 22½ »
1855	Южный	2 » 25 »	3 » 60 »	2 » 92½ »
	Северный	2 » 25 »	3 » – »	2 » 62½ »
1856	Южный	3 » 90 »	5 » 40 »	4 » 65 »
	Северный	1 » 20 »	5 » 25 »	3 » 22½ »
1857	Южный	3 » 60 »	6 » 45 »	5 » 25½ »
	Северный	2 » 40 »	6 » 60 »	4 » 50½ »
1858	Южный	– » – »	– » – »	3 » – »
	Северный	– » – »	– » – »	– » – »
1859	Южный	1 » 20 »	5 » 10 »	3 » – »
	Северный	– » 60 »	4 » 50 »	3 » – »
1860	Южный	– » 45 »	2 » 55 »	1 » 50 »
	Северный	– » 60 »	2 » 70 »	2 » 10 »
	Средние цены	1 р. 91½ к.	4 р. 42½ к.	3 р. 31 к.

Чтобы сравнить эти цены за тонну, т.е. за 480 свежих сельдей, с платимыми за сотню нашим кандалакским ловцам Беломорской компанией, которая одна только и скупает у них свежих сельдей, надо бы разделить их на 4, 8; но мы разделим на 6, в уважение того, что норвежские сельди больше, хотя эта большая величина отчасти уравновешивается лучшим качеством кандалакских сельдей. Таким образом, получим, что средняя цена (выведенная из шестилетних наблюдений) такого количества норвежских зимних сельдей, которое, по нашему расчету, принято за соответственное сотне кандалакских, составляет слишком 55 копеек; наименьшая из средних цен была бы 25 к., а наибольшая 87½ к.; абсолютная наименьшая цена была бы 7½ к., а абсолютная наибольшая 1руб. 10 коп. Между тем у нас цена эта изменялась от 5 до 15 копеек, следовательно была, средним числом, в 5½ раз ниже средней норвежской. Очевидно, что, при таких условиях, у нас не может установиться столь выгодное для качества сельдей разделение труда между ловцами и солильщиками. Надо еще заметить, что необыкновенно низкие норвежские цены в 1859 и 1860 годах были лишь исключительными местными явлениями, зависевшими от чисто случайных обстоятельств. Например, случалось, что, не ожидая уже лова в какой-нибудь местности, большая часть судов (отвозящих сельди на солильни), а вместе с ними и скупщиков удалялись с мест лова, как между тем вдруг открывался там неожиданно чрезвычайно изобильный лов, добычу которого не знали куда и кому сбыть. Или совершенно тихая погода не позволяла судам, отправившимся с грузами сельдей, вернуться ко времени за новыми грузами, а улов между тем выпадал самый изобильный. Очевидно, что каждый старался тогда сбыть свою долю, за что бы то ни было, немногим бывшим на месте скупщикам. Далее, надо принять в расчет, что норвежские сельди и по качеству своему, и по способу приготовления должны составлять и действительно составляют товар низшего сорта; между тем как Беломорская компания имеет претензию приготовлять продукт наивозможно хорошего качества, и справедливость требует сказать, что он действительно довольно хорош. Не может же она после этого продавать в Петербурге сельди своего приготовления дешевле норвежских и, следовательно, и нельзя предположить, чтобы ей не выгодно было давать кандалакским ловцам по крайней мере ту же цену, какую получают норвежские. После этого мы невольно должны придти к тому заключению, что компания или вовсе не имеет намерения серьезно заниматься рыбной промышленностью, или действует на основании дурно понятой экономии, вопреки своим собственным выгодам.

Кроме покупки свежих сельдей, хозяева солилен имеют еще следующие расходы: бочки, делаемые обыкновенно из соснового дерева (редко из букового, и в таком случае за них платят двенадцатью шилингами (15 коп. сер.) дороже), обходятся, смотря по тому, покупаются ли они в незначительных количествах или большими массами, от 40 до 60 шиллингов (от 50 до 75 коп. сер.) за штуку. Тонна соли стоит 6 уртов (1 руб. 80 коп.), а так как на бочку сельдей идет ¼ тонны соли, то бочка обойдется солью в 1½ урта (45 коп. сер.). За вычистку и посол тонны сельдей – 480 штук – платят работникам по пол урта (15 коп. сер.). Ловкий работник, или работница, может сделать эту работу в час, и так как он работает и при огне (тоненькую сальную свечку втыкают в кучу сельдей, наполняющих корзинку, из которой их кладут в солильную бочку), то может получить в сутки, считая только 10 часов работы, до специес талера (1 руб. 50 коп. сер.). Только эта выгодная работа недолго продолжается – редко более двух, трех недель на одной и той же солильне, да и не всякий день привозится такое множество сельдей, чтобы всем рабочим хватило работы на целый день. Как бы то ни было, один посол сельдей пускает ежегодно в оборот между бедным классом приморского населения юго-западной части Норвегии круглым числом от 50 до 60,000 специес талеров (от 75 до 90,000 руб. сер.). За заколачивание каждой бочки и набивку обручей платят бондарю, находящемуся при каждой солильне, по 3 шиллинга от бочки. Все эти издержки на посол бочки сельдей составят таким образом (положив среднюю цену бочки в 2 урта) слишком 4 урта (около 1 руб. 25 коп. сер.), что, будучи прибавлено к средней цене свежих сельдей, даст всего расхода от 14 уртов до 3 специес талеров (от 4 руб. 20 коп. до 4 руб. 50 коп. сер.) на бочку. К этим издержкам присоединяются, конечно, еще многие другие, сумму которых, однако же, трудно определить, как то: проценты с капитала, употребленного на устройство солилен*; ежегодные издержки на содержание их; стоимость снаряжения судов, свозящих сельди с мест лова на солильни; стоимость отвоза сельдей из солилен в Берген, Ставангер, или, вообще, в те города, откуда они должны поступать в заграничную торговлю; расходы по хранению их там в пакгаузах; наконец общественные повинности, лежащие на купцах, которые должны падать в значительной доле на сельдей, как на главный предмет отпускной торговли. Все эти издержки, в соединении с барышами, как хозяев солилен, так и оптовых торговцев увеличивают продажную цену бочки сельдей до 5, до 6 (как, например, в 1861 году) и даже более специес талеров на месте, т.е. в Бергене и других городах. Так как в 1861 году улов был меньше среднего, то 5 специес талеров можно принять за среднюю цену этого товара, не считая фрахта. Фрахт же к русским портам Балтийского моря составляет 15 голландских гульденов (7 руб. 95 коп.сер., считая гульден в 53 коп. сер.) с ласта в 13 тонн (тонна 7½ пудов). К этому прибавляется еще от 10 до 15% с суммы фрахта в пользу капитана. Таким образом набавится на тонну еще около полуталера или 75 коп. сер. и поэтому тонна норвежских сельдей должна обходиться у нас средней оптовой ценой от 8 до 10 руб. сер.

По словам занимающихся этой торговлей бергенских купцов, в Россию привозится средним числом около 230,000 тонн зимних норвежских сельдей, именно: около 100,000 в Ригу, около 40,000 в Петербург и до 90,000 в прочие порты Балтийского моря. Следовательно, привозится около половины всего улова, как это видно из следующей таблицы:

Количество уловов

Годы	В южном округе Тонны	В северном округе и в Сендмере Тонны	Итого Тонны
1852	–	–	600,000
1853	–	–	600,000
1854	–	–	500,000
1855	300,000	100,000	400,000
1856	120,000	200,000	320,000
1857	170,000	150,000	320,000
1858	–	–	450,000
1859	260,000	350,000	610,000
1860	430,000	300,000	730,000
1861	–	–	400,000
Средние уловы	256,000	220,000	493,000

Эта таблица составлена на основании сведений, собираемых начальниками надзора и обнародываемых в представляемых ими ежегодных отчетах. Сведения эти, конечно, только приблизительно верны, потому что доставляются самими промышленниками. Но поверкой им могут служить таможенные отчеты о заграничном отпуске сельдей. Так было вывезено из норвежских портов:

В 1853 году . . . 561,488 тонн сельдей.

1854 > . . . . 477,759 > >

1855 > . . . . 320,588 > >

1856 > . . . . 520,852 > >

1857 > . . . . 455,831 > >

1858 > . . . . 515,677 > >

1859 > . . . . 661,924 > >

________________________________________

Средний вывоз . . 509,017 тонн сельдей.

Следовательно, оба средние числа улова и вывоза довольно близки между собой; если же средний вывоз оказывается несколькими тысячами тонн больше среднего улова, то надо вспомнить, что вывозятся не только сельди зимнего, но и летнего улова; последний можно положить кругом в 50,000 тонн*. Следовательно, заграничный вывоз собственно зимних сельдей составит не более 450,000 тонн; сверх того, от среднего улова их остается еще слишком 40,000 тонн на внутреннее употребление, которое и не должно быть многим больше этого, потому что сельди зимнего улова в Норвегии мало употребляются в пищу, ибо они худы и сухи; их едят только во время самого производства лова участвующие в нем, да разве еще семейства рыбаков в промежуток времени от конца зимнего лова до летнего, но для них они не покупные. Эти 40,000 тонн, т.е. по 1¼ тонне на каждого из ловцов, составляют таким образом, по всем вероятностям, весьма приблизительное выражение величины внутреннего употребления зимних сельдей в Норвегии, а согласие между показаниями начальников надзора и таможенными отчетами заставляет нас принять 500,000 тонн за очень приблизительное среднее выражение всего улова зимних сельдей. Эти 500,000 тонн сельдей (среднюю продажную цену их надо положить в 5 специес талеров) составляют для Норвегии ежегодный доход в 2,500,000 талеров или 3,750,000 руб. сер.

Из этой суммы, считая по 2 талера 18½ шиллингов на тонну свежих сельдей, около 1,000,000 талеров расходится между рыбаками и теми купцами, которые на свой счет снаряжают неводные артели и часть лодок с ставными сетьми. Так как число ловцов, принимающих участие в зимнем сельдяном рыболовстве, простирается без малого до 28,000 человек*, то на полный пай, т.е. на каждого ловца, снаряжающегося на промысел на собственный счет, придется по 36½ специес талеров (54 руб. 75 коп. сер.**). Справедливость этого расчета подверждается следующим соображением. Мы видели, что там, где ловцы получают от своих хозяев вместо половины добычи – четверть, там взамен четверти, которой они лишаются, дается талер с уртом (1 руб. 80 коп. сер.) в неделю. Следовательно, долговременный опыт уже доказал, что ценность четверти пая почти равняется плате по 6 урт в неделю, в течение средней продолжительности времени лова; иначе ни купцы, ни ловцы не согласились бы на такую сделку, ибо очевидно, что сделка эта имеет в виду не изменить величину вознаграждения ловцов, а только как бы уравнять для них шансы уловов. Среднюю продолжительность лова нельзя положить более, чем в 8 недель, т.е. январь и февраль месяцы, потому что ежели большое число лодок собирается уже к половине декабря, то зато и много расходится их уже с половины февраля. Восемь раз 6 урт составит 91 специес талеров и 3 урта, что должно равняться четверти пая, а, следовательно, весь пай – 38 специес талерам и 2 уртам. Это так близко подходит к величине выше нами выведенного пая, в 36½ талера, как только можно желать в подобного рода расчетах. Можно даже сказать, что выведенная вторым способом величина пая должна быть несколько больше настоящей, ибо плата по 6 урт в неделю должна быть скорее немногим выше, чем ниже соответствующей ей доле улова, представляя ловцам некоторую премию взамен надежды на необыкновенно счастливый промысел, – надежды, которая всегда и во всем имеет большее влияние на человеческие действия, чем страх убытка или неудачи. В самом деле, если купец соглашается платить постоянное жалованье, вместо уступки части улова, то ведь и его побуждает к этому надежда, что счастливые шансы выпадут при лове на его сторону, и за потерю подобной же надежды он должен вознаградить ловца. Эта постоянная недельная плата (вместо ¼ улова) с его стороны то же, что покупка рыбной тони, а известно, что цена тони всегда несколько выше действительной ценности среднего доставляемого улова. Но 36½ талеров равняются ценности полного пая, а далеко не все ловцы им пользуются, и поэтому 1,023,000 талеров не сполна идут на вознаграждение труда ловцов, но принадлежат частью хозяевам, снаряжающим неводные артели и высылающим немалое число и лодок со ставными сетьми. Приблизительно можно положить, что ¼ всего улова приходится на невода, и тогда 1/8 составит долю неводчиков. Ежели из остающихся ¾ улова, добытых ставными сетьми, примем, что третья доля, или опять ¼ всего улова, приходится на лодки, снаряжаемые от хозяев, то работники получают половину этой трети, т.е. опять 1/8 из всего улова; остающаяся затем половина всего улова составляет уже полную собственность добывающих ее ловцов. Сведения, собранные мной от людей хорошо знакомых с этим рыболовством, заставляют меня думать, что такой расчет весьма близок к действительному. Итак, только ¾ улова принадлежат ловцам, и, следовательно, средняя доля каждого из них составляет не 36½, а с небольшим 27 талеров, или 40 руб. сер.

Из отчета за прошлый год видно, что средний пай нашего мурманского покрутчика (если разделить равномерно между всеми ловцами излишки, получаемые кормщиками), равняется 70 руб. сер. Хотя эти 70 руб. сер. составляют вознаграждения за полугодовой труд, а норвежские сельдяные промышленники получают свои 40 руб. сер. с небольшим в два, много что в три месяца (считая и со снаряжением на лов и с возвращением с него), то все же этот остающийся в их пользу излишек времени не даст им возможности сравниться в отношении получаемого дохода с нашими мурманскими покрутчиками, потому что, кто принимает участие в зимнем сельдяном лове, тот не может уже, по окончании его, обратиться к какому-либо другому из зимних рыболовств, ибо все они происходят почти одновременно. С наступлением лета открывается, правда, летний сельдяной лов, но, по сравнительной незначительности его, в нем участвует едва ли половина и даже треть зимних ловцов, да и уловы не столь изобильны, как зимой. Сверх того, в числе 40 руб. сер., составляющих пай норвежского ловца, должно считать и его пищу, тогда как мурманские покрутчики находятся на хозяйском содержании.

Ознакомившись со способами производства норвежского зимнего сельдяного лова, экспедиция могла дать полезные указания для нашего беломорского и преимущественно кандалакского сельдяного рыболовства, именно она предложила введение и распространение употребления ставных сетей. Но в какой бы степени последствия этой меры ни оправдали надежд экспедиции, даже если бы наш кандалакский лов увеличился в полтора, и даже в два раза, все-таки чрез это увеличилось бы благосостояние только одного из самых пустых и наименее облагодетельствованных природой краев нашего отечества, а это не изменило бы местного характера кандалакского рыболовства, рассылающего свои продукты, кроме западной части Архангельской губернии, только в часть Вологодской и Олонецкой, и не придало бы этому рыболовству общего, так сказать государственного значения. Довольно сказать, что в теперешних своих размерах, оно составляет не более как от 1/25 до 1/20 норвежского Vaarsildfiskeri и не более 1/10 или 1/9 ввоза норвежских сельдей в Россию. Но в России есть другое сельдяное рыболовство. Из неисчерпаемого рыбного рудника, называемого Каспийским морем, поднимаются ежегодно в Волгу огромные массы сельдей. Та же порода сельдей, и, как кажется, также в огромных массах, ловится в Керченском проливе и в низовьях Дона, но размеры этого лова еще не приведены в известность. Впрочем, один волжский улов не уступает, как мы видели, по своему количеству, зимнему норвежскому, а по качеству же превосходит его, потому что из этих сельдей могли добывать огромное количество жира. Начальник бывшей Каспийской экспедиции указал на способ употребления их, несравненно выгоднейший, чем топление из них жира, и старания его не остались тщетными. С каждым годом все большее и большее количество сельдей стало солиться. Для этого-то вновь образовавшегося промысла, исследования в Норвегии настоящей экспедиции в особенности не должны остаться без пользы.

Первое полезное указание для нашего каспийского промысла, которое может быть извлечено из результатов исследования норвежского сельдяного рыболовства, вытекает из следующих соображений. Норвежские уловы весьма неравномерны: они изменялись в течение 10 последних лет от 320,000 до 730,000 тонн, или в отношении 1 : 2¼. Это не может не иметь огромного влияния, как на количество вывоза сельдей, а следовательно и на величину доли, приходящейся на Россию, так и на цену их. Поэтому, год неулова в Норвегии мог бы быть относительно выгодным для сбыта наших волжских сельдей, конечно не заграницу, а на внутренние рынки, подобно тому, как годы неурожая в западной Европе выгодны для сбыта нашего хлеба. Если бы можно было наперед знать, когда будет неурожай во Франции и в Англии, то, конечно, наши хозяева постарались к тому времени посеять как можно больше пшеницы. Но что невозможно для хлеба, то совершенно возможно для сельдей. Зимний норвежский лов оканчивается к концу февраля по нашему стилю, а лов бешенки в Волге начинается с половины или, чаще, с двадцатых чисел апреля. Следовательно, есть достаточно времени, чтобы сообщить о результатах норвежского лова нашим рыбопромышленникам от Астрахани до Саратова: хотя они и не имеют возможности по произволу увеличивать лова бешенки, но имеют полную возможность увеличить посол ее, уменьшая или даже совершенно уничтожая долю, идущую на жиротопление. Точные же сведения о количестве норвежского улова можно всегда получать еще в первой половине марта от наших консулов и, преимущественно, от консула в Бергене, – где сосредоточивается сельдяная торговля. Но наши консулы в норвежских городах не только природные норвежцы, но большей частью, в то же время и сельдяные промышленники и торговцы. Поэтому, может быть, было бы благоразумнее довольствоваться данными, которые всегда печатаются о ходе и результатах рыболовств в норвежских газетах во время самого лова и немедленно по его окончании. Если выписать какую-нибудь норвежскую газету, например издаваемый в Христиании «Morgenbladet» и еще лучше «Rigstitende», и озаботиться о наивозможно быстрейшем доставлении их в Петербург, то можно было бы к концу марта составить извлечения из них о результатах зимнего сельдяного лова и, отпечатав эти извлечения, разослать для сообщения астраханским и саратовским промышленникам и припечатания в тамошних губернских ведомостях. Больших познаний в датском языке не нужно, чтобы понять смысл небольших газетных статеек о рыболовстве.

В 1857 году бочка в 1,000 штук астраханских сельдей продавалась в Нижнем-Новгороде по 28 руб. сер. и эту цену сельдяные промышленники находили необыкновенно выгодной. Но 1,000 астраханских сельдей равняются 2,160 норвежских, если принять в расчет средний вес тех и других; следовательно, бочка, за которую платили в Нижнем-Новгороде 28 руб. сер., равняется 4½ норвежским тоннам в 480 сельдей и, следовательно, норвежская тонна стоила бы по этой цене только 6 руб. 22 коп. сер., тогда как средняя цена ее в Петербурге, как мы видели, не менее 8 руб. 25 коп. сер. В 1860 году тонна норвежских сельдей стоила в Петербурге по крайней мере 10 руб. сер. и наши сельди, продаваясь по 40 руб. сер. за бочку, могли бы с выгодой еще с ними соперничать, если бы были одинакового с ними качества. Что наши сельди могут не только сравняться, но и превзойти норвежские, по своим природным свойствам, в этом меня удостоверяет личный опыт, – надо только солить наши сельди не хуже норвежских. Что это не мудрено, легко можно усмотреть из вышеприведенного описания приготовления зимних норвежских сельдей, – описания, которое и сделано с такой подробностью именно с целью показать эту немудреность.

Советуя выписать несколько норвежских ловцов для введения у нас на Белом море лова сельдей ставными сетьми, я изъявил сомнение в том, чтобы вместе с этим мог привиться там и норвежский способ соления, хотя и немудреный, но все-таки требующий и более времени, и более старательности, и более издержек, чем доселе употребляемый крестьянами Поморья. Хозяйственное устройство нижневолжской рыбной промышленности, всегда сосредоточенной на больших или на малых ватагах, находящихся в руках не простых крестьян, а зажиточных промышленников, заставляет меня, напротив того, думать, что на Волге норвежское соление очень легко может быть перенято. Доселе и наше правительство, и частные люди, желая ввести у нас улучшения в приготовлении сельдей, всегда имели в виду лишь голландский способ соления, бесспорно самый лучший, и с этой целью выписывали одних голландцев. Это кажется мне большой ошибкой, и результаты вполне оправдывают мое мнение, ибо улучшенное соление у нас нигде не привилось. Причин на это несколько.

1) Тщательность и усилия, употребляемые на приготовление какого-нибудь продукта, должны находиться в известной соответственности с естественными качествами того материала, из которого он приготовляется. Известны, например, превосходные качества нашей крупичатой елецкой муки, – качества, достигаемые длинным рядом операций, состоящих в мочке зерна, смешении в известной пропорции озимой пшеницы с яровой, в постепенном сдирании на различных жерновах концентрических слоев с зерна (дающих сначала отруби, потом низшие сорты муки, известные под именами серокулишной, подрукавной, и т. д.), и, наконец, в возможно тонкой перемолке остающегося центрального ядра – манной крупы – на крупичатую муку. Странно бы было, если бы кто захотел применить такой улучшенный способ помола и ко ржи, ибо здесь достаточно одного просеивания для получения продукта той доброты, какой можно требовать от ржаной муки. Подобным же образом из всех сортов сельдей, живущих в русских морях, только одни осенние кандалакские достаточно хороши для того, чтобы их стоило приготовлять голландским способом.

2) Сельди голландского соления составляют у нас, по крайней мере, предмет роскоши, притом еще мало употребительный, и, следовательно, имеют весьма ограниченный сбыт. Могут ли после этого промышленники употреблять нужную тщательность для приготовления таких сельдей, имея в виду, что они останутся без сбыта, или, по крайней мере, без такого сбыта, который бы достаточно вознаградил их труды? Если голландцы могут приготовлять с выгодой свои сельди, то потому, что они требуются во все страны, хотя бы и в небольшом количестве в каждую из них, да и у себя дома имеют они обеспеченный сбыт.

3) Голландское соление сельдей не составляет какого-нибудь секрета. Вся тайна приготовления заключается в соблюдаемой при этом необыкновенной чистоте, аккуратности и старательности, – качествах, которые составляют в самой высокой степени принадлежность национального характера голландцев и которые перенять и усвоить невозможно тому, кто не одарен ими от природы. Отдельные лица и у нас, конечно, могут быть столь же аккуратны, как аккуратнейший голландец, но к массе целого промышленного населения эти чуждые его основному характеру качества никогда не привьются. И это относится не к одним нам русским, а почти ко всем другим народам: норвежцам, шведам, французам и даже англичанам и шотландцам. В самом деле, почему шотландские сельди так много уступают голландским, хотя ловятся в той же самой местности и в то же самое время? Кажется, ловящие здесь англичане и шотландцы могли бы научиться, имея всегда хороший пример под боком, но, нет, не научаются. Несколько лет тому назад, приходило одно голландское судно на зимний финмаркенский тресковый лов покупать свежую треску и солить. Во-первых, голландцы покупали только рыбу известной меры, бракуя все, что было больше или меньше ее, как неудобное при укладке. Потом, они требовали, чтобы рыба никак не была снулая, а непременно заколота еще при жизни, без сомнения, для того, чтобы кровь лучше стекала. Конечно, за исполнение таких требований они дороже и платили. Это побуждало норвежских рыбаков прибегать к обману, т.е. колоть уже заснувшую рыбу, но голландцы пересматривали каждую принимаемую треску и всегда открывали обман. После этого, они тщательно перемывали каждую рыбу и, разрезав пополам вдоль спины и брюха, солили наиаккуратнейшим образом в бочках. Конечно, этим способом они могли посолить только одну рыбу в то время, когда норвежцы насолили бы десять, но зато приготовленная ими треска должна была быть в своем роде столь же превосходным продуктом, как и голландские сельди. Но имел ли данный голландцами пример какое-нибудь влияние на норвежских промышленников? Они с любопытством смотрели на странность заезжих чудаков и продолжали солить и сушить по-своему, – и таково всегда действие примера, слишком уже высоко стоящего над уровнем какой бы ни было отрасли промышленности или искусства.

4) К указанным природным качествам голландцев надо прибавить еще долговременные усилия их правительства довести приготовление сельдей до возможной степени совершенства, при помощи строгой цеховой организации промышленности*. Такая организация, может быть вредная во многих отношениях, имела, однако же, несомненно самое благодетельное влияние на совершенство продуктов. Эти законодательные меры, согласные с народным характером и действовавшие в течение долгого времени, образовали, наконец, живое предание, обратились в народную привычку.

Каким же образом после этого надеяться достигнуть в несколько лет, выпиской двух, трех голландцев, результата, который есть плод соединения выгодных условий естественных (превосходное качество сельдей в северной части Немецкого моря), экономических (обширность и обеспеченность сбыта голландских сельдей), этнографических (необыкновенная аккуратность и в пословицу вошедшая чистоплотность голландцев) и, наконец, исторических (цеховое устройство и строгость браковки) ? Можно возразить, что есть же, однако, и у нас несколько рыбных продуктов, которые, в своем роде, такое же совершенство, как и голландские сельди, именно: астраханские икра, клей и донской балык. Но этот пример говорит только в пользу выраженного мной здесь мнения. Сырые материалы, из которых названные продукты приготовляются, обладают качествами несравненного превосходства. Сбыт этих предметов роскоши, частью, как икра и балык, пришедшихся по народному вкусу, частью же, как клей, составляющий ничем незаменимый продукт при некоторых промышленных производствах, – обширен и обеспечен. Тем не менее, тот весьма бы ошибся, кто бы стал думать, что уменье приготовлять, например, лучшие сорты икры составляет общее достояние всего прикаспийского рыболовного населения, как соление сельдей для голландских рыбаков. С первого взгляда можно отличить икру ватажного приготовления от приготовляемой на эмбенском и прочих вольных промыслах. Тут все искусство также состоит лишь в употреблении самой лучшей соли, в знании пропорции ее, смотря по времени года, в опрятности и тщательности приготовления; но оно далось лишь особливым мастерам – икрянникам, которым платят на ватагах большие деньги и которым оно передается по преданию от учителя к ученику с давних времен.

В отношении лова бешенки в нижней Волге есть еще одно обстоятельство, ему специальное и составляющее значительное препятствие к тщательному и аккуратному приготовлению этой рыбы. Это – короткость времени, на которое она появляется в Волге. Все время лова ее, от устий до Камышина, едва ли продолжается месяц, а на низовых ватагах, где лов самый изобильный, проход ее продолжается лишь несколько дней. В это время спешат, конечно, наловить ее как можно больше, и действительно уловы доходят до 200,000 штук в один невод (что, по сравнительной величине этой рыбы, равняется до 500,000 штук норвежских сельдей), а таких неводов затягивают в ночь несколько. Правда, что и в Норвегии случаются изумительно большие уловы неводами. Рассказывают, что в один невод попадалось до 7,000 тонн, следовательно, до 3,500,000 штук сельдей. Но не надо забывать, что такой улов приходится на один невод из сотни, да и то далеко не каждый год; притом же нельзя сказать, чтобы такое огромное количество сельдей составляло действительно одну неводную тягу, – оно только было заперто неводом в губе, а потом вычерпывалось оттуда маленькими неводами целый день или даже несколько дней. Очевидно, что краткость времени появления бешенки в водах, принадлежащих каждой ватаге, и ряд быстро следующих одна за другой, изумляющих своим изобилием тоней должны были повести к избранию наивозможно быстрого способа соления. Их кладут в огромные лари точно также, как всю прочую рыбу, но не размещают правильными рядами, а нечищенных валят как-нибудь, пересыпая солью. При отсылке, перекладывают их из ларей также без всякого порядка в бочки, очень худо сделанные, которые вовсе не могут держать в себе рассола.

Как бы то ни было, однако сельди такого небрежного приготовления и такой дурной упаковки имеют свой обширный круг сбыта; но там, где им приходится вступать в соперничество с норвежскими сельдями, они, конечно, должны бывают уступать им поле. Не думая, поэтому, чтобы можно было совершенно заменить норвежским способом соление бешенки в ларях, я полагаю однако же, что такая замена может быть сделана отчасти, для половины, например, или даже только для трети всего солимого количества, под покровительством недостаточности ввоза и дороговизны норвежских сельдей в годы их неулова. Если бы только 10 или 12 тыс. наших бочек, равняющихся 40,000 или 50,000 норвежских, могли быть посолены на нижней Волге немудреным норвежским способом, то каспийские сельди могли бы совершенно завладеть, в неуловный для Норвегии год, петербургским рынком, а потом, под влиянием несомненных от этого барышей, и совершенно на нем удержаться, впоследствии же, может быть, и совершенно завладеть всеми балтийскими рынками, при помощи варшавской и динабургско-рижской железных дорог.

Приготовление сельдей норвежским способом так немудрено, так мало требует искусства и тщательности, что ему можно бы научиться из одного сообщенного выше описания; но, не говоря уже о том, что наглядный пример всегда быстрее ведет к подражанью, чем одно через чтение приобретенное знакомство с делом, всякий практический прием, как бы он ни казался легким на вид, требует непременно известной сноровки, без которой работа не будет спориться, а эту сноровку можно усвоить себе только через наглядное изучение. Поэтому, я считаю полезным выписку двух или трех семейств норвежских рыбаков на нижнюю Волгу, – я говорю: семейств, потому что чистка сельдей и укладка их в бочки делается в Норвегии почти исключительно женщинами. Поселить эти семейства отдельно, с предоставлением в пользование их какого-нибудь участка реки, полагаю я, было бы весьма затруднительно. Все участки, как принадлежащие городам, так и селениям государственных крестьян, отдаются на откуп; лов производится на них в большом виде и продукты его приготовляются на особливой для каждого участка ватаге. Переселенные норвежские семейства, без сомнения, не будут иметь достаточного капитала, чтобы взять такой участок на откуп, и если бы даже правительство захотело им уступить на время совершенно безвозмездно участок собственно ему принадлежащих вод, то и тогда, где бы им взять капитал для заведения ватаги, нужных для лова снастей, найма работников, закупки бочек и соли, и вообще производства промысла. К тому же в каждом участке производится лов не одной только бешенки, но и многих других рыб, в лове и приготовлении которых норвежцы не имеют никакой опытности. Наконец, и пример, который они могли бы подать в круге их деятельности, по необходимости весьма ограниченном, остался бы без ощутительного влияния на прочих промышленников. Поэтому, они необходимо должны быть работниками на больших ватагах, хозяева которых имели бы и желание, и возможность приготовлять бешенку по норвежскому способу в довольно обширных размерах. Мне кажется, правительству легко было бы уговорить откупщиков Астраханских казенных вод принять на свое иждивение одно из семейств. Другие два или три семейства, наняв их на три года, всего лучше было бы заставить работать по году на какой-либо из частных ватаг ниже Астрахани, выше этого города и у верхней границы той части Волги, где еще лов бешенки производится в обширных размерах, чтобы таким образом распространить норвежский способ приготовления сельдей по всему протяжению лова их на Волге. Так как весьма сомнительно, однако же, чтобы хозяева ватаг согласились принять на себя эти издержки, то правительство могло бы пожертвовать небольшой суммой, нужной для найма норвежских семейств, в пользу развития волжской сельдяной промышленности. На первые два года можно бы избрать промыслы князя Долгорукова, лежащие у самого устья Волги, и ватагу Сероглазинскую выше Астрахани, ибо управляющий первыми, г. Кожевников, и откупщик последней, г. Недорезов – оба известны с самой выгодной стороны своими стараниями ввести и улучшить соление сельдей на Волге. На третий год норвежцы могли бы быть помещены на какую-либо из ватаг, лежащих выше Царицына.

Таким образом, исследования зимнего норвежского сельдяного лова навели экспедицию на предложение следующих трех мер, долженствующих, по ее мнению, послужить к развитию наших сельдяных промыслов:

1) Выписать и содержать на казенном жаловании в течение двух или трех лет 2 или 3 норвежцев, занимающихся сельдяным ловом, для введения в Белом море и, преимущественно, в Кандалакской губе, лова сельдей ставными сетьми. Чтобы здесь принялся и норвежский способ приготовления сельдей, на это надежды мало, а потому нет нужды, чтобы вьписываемые норвежцы сопровождались их семействами.

2) Выписать два или три семейства норвежских сельдяных промышленников, и одно – или два – из них также содержать на казенном жаловании, с целью применения норвежского способа приготовления сельдей к ловимой в нижней Волге бешенке.

3) Принять меры к своевременному получению сведений о результатах норвежского зимнего сельдяного рыболовства, через нашего консула ли в Бергене, или, что лучше, прямо из норвежских газет, – для немедленного сообщения этих сведений нашим астраханским и саратовским сельдяным промышленникам, дабы они могли, сообразуясь с норвежскими уловами, соразмерять свои сельдяные посолы.

Теперь перехожу к описанию Лофоденского трескового лова, из исследования которого, однако же, хотя оно и составляло главную цель, для которой Беломорская экспедиция должна была посетить Норвегию и провести в ней около года, можно извлечь гораздо менее полезных применений для русского рыболовства, чем из знакомства с норвежским зимним сельдяным ловом.

ЛОФОДЕНСКИЙ ТРЕСКОВЫЙ ЛОВ

У границы Финмаркена с Норландом, почти под 69° широты, начинается один из самых больших прибрежных норвежских островов – Гинде (Hindö), отделяющийся от материка только узким проливом. По народному понятию, он не считается еще в числе Лофоденов, но по своему положению составляет как бы основу, к которой примыкают прочие острова, чтобы составить вместе с ним группу, известную в географии под именем Лофоденской. К западному краю Гинде примыкает, первый из собственно так называемых Лофоденских островов Ост-Воген (Ost-Vaagen), отделяющийся от него Рафте-сундом, узким проливом, знаменитым по диким красотам утесистих гор, между которыми он прорезывается. Ост-Воген имеет форму параллелограма, одна пара параллельных сторон которого направлена от В.-С.-В. к З.-Ю.-З. В этом направлении тянется и ряд прочих островов, примыкающий к его обращенному на З.-С.-З. краю, именно Вест-Воген (West-Vaagen) с небольшим островом Гимсе (Gimsö), Флакстаде (Flagstadö) и Москенэсе (Moskeøsö). Все они отделяются друг от друга узкими, направленными к С.-С.-В., довольно извилистыми проливами, так что вся гряда островов кажется сплошной цепью скалистах гор, стоящих в несколько рядов, – по верному и общепринятому сравнению – точно зубы в пасти акулы. Так как берег материка, составляющий здесь Сальтенский округ (Salten fogderi) Нордландского амта, от той точки, где от него отделяется остров Гинде, идет в юго-западном направлении, то он образует с грядой Лофоденов острый угол градусов в 25, выполняемый заливом океана, известным под именем Вест-фиорда, отличающимся от большей части прочих заливов тем, что он не глухой, а, напротив, из него есть выход узким проливом между материком и Гинде в Вогфиорд, вдающийся из океана по северную сторону этого острова. У З.-Ю.-З. оконечности Моксенэсе оканчивается стена почти соприкасающихся между собой островов; но на линии, составляющей продолжение их направления, стоят еще, как бы обломки от этой стены, маленькие острова Вэре (Uørö) и Рест (Röst), окруженные множеством луд и отделенные как друг от друга, так и от Москенэсе, проливами верст от 15 до 20 шириной. У самого начала Лофоденской гряды в тесном смысле этого слова, т.е. у входа в Рафте-сунд, лежит небольшой остров Сторе-Мола (Store-Mola), играющий в малом виде ту же роль, какую Гинде для всех Лофоденов, ибо к нему примыкают, продолжая направление его длины, остров Лила-Мола и далее Скровен. Направление этой второстепенной группы (отрасли от главной гряды Лофоденов) параллельно направлению берега материка и, следовательно, составляет с Ост-Вогеном точно такой же угол, как главная гряда с материком, так что тут образуется залив, который, по своей форме, есть совершенная миниатюра Вест-фиорда и он-то составляет, как увидим ниже, главное поприще лофоденского лова. С океанской стороны примыкают к Гинде с северо-востока Анде (Andö), с северо-cеверо-запада большой остров Ланге (Langö), между которым и Ост-Вогеном находится еще средней ведичины остров Гасселе (Hasselö). Все эти большие, средние и малые острова, входящие в состав группы Лофоденов в географическом смысле этого слова, окружены еще, как со стороны Вест-фиорда, так и со сторопы океана, бесчисленным множеством мелких островов, луд, подводных и надводных камней. В административном отношении, около половины острова Гинде принадлежит к Финмаркенскому амту: из остальной же половины одна часть относится к Сальтенскому округу Нордландского амта, а другая, вместе со всеми примыкающими к нему вьшеупомянутыми островами, составляет отдельный округ того же амта, известный под названием Лофодено-Вестеролено-Анденэсского (Lofoden, Vesteraalen og Andenaess fogderi), причем Вестероленом называется западная половина Гинде с восточной частью Ост-Вогена, а Анденэссом – острова Анде, Ланге и Гасселе, наконец, собственно Лофоденами – тянущийся стеной ряд островов, образующий северо-западный берег Вест-фиорда, на большей части его протяжения.

Понятие, соединяемое с названием Лофоденов, в рыболовном отношении еще теснее этого. В этом случае разумеют только северо-западный Лофоденский берег Вест-фиорда от рыболовного становища и пароходной пристани Бретеснэса (Brettesnøss) у южной оконечности острова Сторе-Мола до урочища Лофодден у южной оконечности острова Москенэса; так что, когда говорят о местности лофоденского лова, исключают из нее не только прибрежья Анденэса и Вестеролена, но и весь океанский берег собственных Лофоденов, равно как и острова Вэре и Рест. При этом надобно знать, что смысл понятия: лофоденский лов не равнозначен с чисто местным понятием лова у или вдоль Лофоденских островов, а гораздо более определителен, ибо означает рыболовство, производимое в определенный срок и в определенной местности, организованный специальным образом и подчиненный известным правилам (под наблюдением нарочно с этой целью назначаемого надзора), не имеющим применения ни к какому другому рыболовству, хотя бы оно производилось совершенно в соседстве его. Пространство берега, вдоль которого происходит лофоденский лов, от Лофоддена до Бретеснэса, составляет около 90 верст, и в этом числе маленький залив, ограничиваемый Ост-Вогеном и рядом островов: Сторе-Мола, и Скровеном, занимает до 16 верст в длину и до 8 в наибольшую ширину; ширина же всего Вест-фиорда против Лофотоддена около 80 верст, а около Бретеснэса около 20 верст. Вся длина Вест-фиорда от Реста до той точки, где он суживается в пролив, разделяющий Гинде от материка, будет без малого вдвое более против части его, составляющей поприще лофоденского лова.

Причина особливой организации лофоденского лова, специально составленных для него правил и назначаемого на него надзора заключается, как в многочисленности стекающегося сюда со всего Нордланда, части Финмаркена и даже из обоих северного и южного Дронтгеймских амтов, народа (число промышленников в последние годы доходило более чем до 24,000 человек), так и в запутанности и противоположности интересов как ловцов, ловящих различными снастями между собой, так и ловцов вообще с одной стороны, и владельцев берегов с другой. О том, каковы должны быть эта запутанность и противоположность интересов, можно судить уже по тому, что в течение более 200 лет, именно с 1627 года, издавались через краткие промежутки времени все новые и новые законодательные постановления, то пояснявшие и дополнявшие, то совершенно уничтожавшие и заменявшие друг друга, и только лишь два года тому назад, именно в 1859 году, законоположения эти были приведены, как кажется, в окончательный порядок.

Что касается до многочисленного стечения народа на лофоденский лов, то оно, со своей стороны, обусловливается, как постоянством притока рыбы в обозначенное выше точным образом пространство (здесь количество рыбы только колеблется в различные годы между его восточной и западной половинами), так и удобством, представляемым для рыболовства местностью, прикрытой множеством островов от сильных бурь и волненья, и близостью ее от материка, дающей возможность переплывать здесь Вест-фиорд с некоторой безопасностью на обыкновенных безпалубных елах. Этих удобств не представляет ни кут Вест-фиорда вдоль берегов Вестеролена, ни крайне западные острова Вэре и Рест, ни океанская сторона Лофоденской группы, почему они и остаются исключенными из собственно лофоденского лова. В Рафтесунде, во вдающемся в Гинде Канстад-фиорде, у группы маленьких Рисверских островков и у острова Сваллингена, лежащих у южного берега Винде, в иные годы бывает очень значительный лов, но он всегда бывает коротковременен, а в другие годы рыба туда почти вовсе не заходит. Напротив того, у Вэре, Реста и по наружную сторону всех Лофоденов, хотя рыба и приближается к берегам в больших количествах каждый год, несколько ранее ее появления в Вест-фиорде, но море усеяно здесь таким множеством подводных и надводных скал, что кроме местных жителей, проведших тут всю свою жизнь, никто из посторонних не смеет пускаться в этот страшный, грозящий гибелью, лабиринт; да и на берегу тут нет безопасных становищ, за искючением весьма немногих на Вест-Вогене. У Вэре и Реста к тому же господствуют сильные морские течения, в том числе и знаменитый водоворот Мальстрем, при ближайшем знакомстве хотя и лишившийся, подобно Сциле и Харибде, почти всей, внушавшей ужас, славы, но все еще могущий быть очень опасным для рыболовных лодок.

Местность от Лофотоддена до Бретеснэса, составляющая поприще лофоденского лова, разделяется в рыболовном отношении на две части: восточные Лофодены и западные Лофодены. К первым принадлежит только остров Ост-Воген с отделяющейся от него грядой островов: Сторе и Лиле-Мола и Скровен; ко вторым же Гимсе, Вест-Воген, Флакстаде и Москенэсе; границей между ними служит пролив Гимс Стром, отделяющий Гимсе от Ост-Вогена. В восточных Лофоденах считается 12 становищ, между которыми главнейшие суть: Скровен на острове того же имени, где в 1860 году было собрано 3,489 ловцов, Естнэс-фиорд (östnaes fiord), залив, глубоко врезывающийся в Ост-Воген и, вместе с идущими к нему навстречу с океанской стороны Гергрофс и Мор-фиордами, едва не перерезывающий его на два отдельных острова. В этом фиорде происходил главный лов, как в 1859, так и в 1861 годах; здесь могли мы наблюдать все подробности его на тихой воде, в то время как по собственному Вест-фиорду и даже в части его, отгороженной Сторе-Мола, Лиле-Мола и Скровенном, ходили высокие волны, заставившие всех рыбаков, оставив снасти, искать убежища по ближайшим становищам. Свольвэр (Svolvaer) – пристань в которую заходят пароходы вне времени лофоденского лова; во время же лова пароходам не дозволено ходить туда, где он производится, не только из уважения к народному предрассудку, что он будто бы пугает и разгоняет рыбу, что очевидно несправедливо, ибо треска держится на такой глубине, на которую производимое пароходом движение в воде не может иметь ни малейшего влияния, сколько потому, что он намотал бы себе на колеса и перепутал бы все снасти, вымотанные на его дороге. Содержать же для него всегда не заставленный снастями фарватер было бы затруднительно и обидно для ловцов. Кабельвог и Сторвоген. В каждое из этих четырех становищ в иной год собирается до трех слишком тысяч ловцов. Наконец, Геннингсвэр (Henningsvaer), лежащий в группе островов того же имени, у юго-западной оконечности Ост-Вогена, против высочайшей из лофоденских гор или, правильнее, скал, величественного Вогекалена (слишком 4,000 ф.). Геннингсвэр был в последние годы самым главным из всех лофоденских становищ, так как в него стекалось иногда до 4,000 рыбаков. В западных Лофоденах – 15 становищ, из которых замечательны только Сварголт (Svarholt), Стaмсунд и Стене, лежащие на пространстве каких-нибудь 5 верст, почти на середине протяжения острова Вест-Вогена, и куда в год лучшего для западных Лофоденов лова стекается около половины всех рыбаков, принимающих участие в западном Лофоденском лове; в 1856 году, например, было в этих становищах 6,516 ловцов из 12,428, ловивших в этом году в западной части Лофоденов.

В настоящее время разделение Лофоденов на восточные и западные не имеет другого значения, как то, что в один год рыба, а за ней и промышленники скучиваются преимущественно у восточных, в другой же у западных островов, и что у западных Лофоденов лов всегда несколько долее продолжается, чем у восточных. Но в прежние времена это разделение было гораздо существеннее и находилось в тесной связи с историей развития лофоденского лова, которая вся заключается в двухвековой слишком борьбе между приверженцами различных, употребляемых для лова трески, снастей, да в противоположных притязаниях владельцев берегов собирающихся на время рыболовства промышленников из различных частей Норвегии. Этот последний спор имеет некоторое сходство с процессом, тянущимся у нас между правительством и частными владельцами северного берега Каспийского моря, и касается общеинтересного вопроса о правах и повинностях владельцев берегов рыболовных участков моря.

Первый спор, о влиянии на тресковый лов различных снастей, имеет для нас еще гораздо ближайший интерес, не только по возможному возникновению его, в применении к нашему мурманскому лову, но и потому, что этот вопрос был уже даже возбужден в записке, препровожденной нашим генеральным консулом в Норвегии г. Михелином к г. министру иностранных дел. В этой записке говорится именно: что одной из целей вызова г. Иордана должна быть лучшая организация лова трески: удочкой и ярусом, – двух способов лова, которые должны чередоваться в известном порядке. Признаюсь, что как в первом ответе моем на эту записку от 26-го марта 1860 года, так и во втором мнении, представленном уже из Дронтгейма от 21-го октября того же года о том же предмете, эта мысль о мнимой необходимости чередоваться в лове ярусом и удочкой была для меня очень темна и казалась очень странной, так что в первом из моих донесений я даже выразил предположение не вкралась ли ошибка в записку г. Михелина, и что в ней вероятно говорится, о введении поочередного лова не между удочкой и ярусом, а между ярусом и ставными сетьми. Только после знакомства с лофоденским ловом и спором о преимуществах и относительном вреде различных снастей, сделалось мне все дело ясным. Я увидел, сколько мне это ни казалось невозможным, что действительно есть люди, думающие о необходимости ограничить употребление ярусов известным временем и что прежде эта мысль была даже господствующей, так что получила даже свое выражение в положительном законодательстве; тем не менее я, однако же, не ошибся в своем предположении, что мнение о пользе чередования в лове различными орудиями, преимущественно относится к ставным сетям и к крючкам; действительно, такое мнение, не будучи более основательным в сущности, заменило первое, когда поддержка его сделалась уже невозможной. На этом основании я считаю небесполезным изложить вкратце оба спора; но прежде, чтобы предмет спора сделался совершенно ясным, должен описать самый способ лова трески на Лофоденах.

Долговременным опытом дознали, что обыкновенное время появления трески у берегов Лофоденов продолжается с половины января до половины апреля, так что время, на которое назначается надзор, заключается между 16-м январем и 14-м апрелем (по новому стилю). В иные исключительные годы появляется треска даже около Рождества (половины декабря по-нашему), но это бывает столь редко и рыбы тогда так малы, что такой ранний лов производится лишь местными жителями, а стекающиеся со всего Нордланда и южного Финмаркена промышленники являются не ранее исхода января. Также точно продолжается иногда лов и после 14-го апреля, в иные годы даже до 26-го; но это бывает лишь на западных Лофоденах, и этой поздней рыбой опять-таки пользуются почти одни местные ловцы, потому что большая часть приезжих уже к началу апреля частью расходится к берегам Вестеролена, где, как я уже упомянул, бывает иногда довольно обильный, хотя и кратковременный лов; частью же отправляется к берегам северного Финмаркена, где лов тогда еще в полном разгаре.

Прибыв к Лофоденам, рыбаки расходятся по становищам и избирают то или другое, по своему произволу, на основании ли старинной привычки, или вероятного расчета на изобилие рыбы, смотря по тому, как и где происходил прошлогодний лов. Но это первоначальное распределение недолго сохраняется, потому что в настоящее время рыбаки могут совершенно свободно переходить с места на место. Если становище, в котором они живут, близко от того места, куда преимущественно удалилась рыба, они не переменяют своих жилищ, предпочитая делать несколько лишнего пути до места выставки снастей, чем совершенно переселяться в другое становище; но часто прибегают и к переселению, и в течение всего лова перебывают таким образом в нескольких становищах.

Каждая партия ловцов имеет обыкновенно одну елу и ловит одной из трех употребительных снастей, но некоторые имеют и по две елы и употребляют две или даже все три снасти. Из следующих данных можно будет судить об относительной важности лова каждой из трех снастей. В 1860 году из 24,266 ловцов и 7,007 лодок, принимавших участие в лофоденском рыболовстве, 13,038 человек на 3,158 лодках ловили ставными сетьми; но в числе их было около третьей части лодок, именно 1,041, а, следовательно, около третьей части ловцов (до 4,300 человек), ловивших в то же время ярусами. Исключительно занимались ярусным ловом 7,775 человек на 2,420 лодках, 1,429 лодок и 3,453 человека ловили ручными удочками; но в том числе 286 лодок и, вероятно, около 850 ловцов употребляли в то же время и ярусы. Таким образом, 13,038 человек ловили ставными сетьми, почти столько же ярусами (одними, или вместе со ставными сетьми и ручными удочками) и только около 2,600 человек занимались исключительным ловом удочками. В 1856 году было 11,618 ловцов ставными сетьми, 9,828 ярусами и только 1,584 ручными удочками. Из этого можно уже видеть, как ничтожен лов удочками сравнительно с ловом прочими снастями; ничтожность эта выказалась бы в гораздо сильнейшей степени, если бы было известно, сколько именно рыбы улавливается каждой из этих снастей.

Ставные сети (garn), с ячеями в 17/8 вершка в квадрате несколько больше употребляемых на зимнем сельдяном лове (они имеют по 18 сажень в длину и 36 ячей в ширину), но устроены, впрочем, совершенно также. Вместо плавков, употребляют здесь пустые стеклянные шары, обтянутые веревочной тканью. Такие шары стоят по 10 шиллингов (12½ коп. сер.) каждый, а это, по мнению здешних рыбаков, все-таки дешевле шаров не только пробковых, но и делаемых из коры обыкновенных наших дерев. Притом, деревянные шары, пропитываясь, от долгого употребления, водой, теряют свою относительную легкость. Несмотря на все эти преимущества, наши рыболовы все-таки найдут, как оно действительно и есть, гораздо выгоднее для себя остаться при старом, чем заводить эти красивые шарики. Ставных сетей бывает обыкновенно по 20 в лодке. Перед выметкой, их сошворивают во всю ширину, так что они составляют в воде сплошную стену в 360 маховых (300 печатных) сажень длиной. Глубина, на которой производится лов ставными сетьми, изменяется от 70 до 130 маховых сажень (от 58 до 108 печатных); но, при глубине больше 100 сажень, не допускают сетей сажень на 10 или даже на 30 до дна, так что собственно сети стоят на глубине от 60 до 80 печатных сажень, на которой, значит, держится в это время обыкновенно треска. Эта опускающаяся в море сетяная стена поддерживается на желаемой глубине боченками, привязанными к сети на известном расстоянии друг от друга длинными веревками, а по концам всего порядка выставляются буйки, означающие место, где лежит снасть. Один из буйков, сделанный особливым образом по определенному образцу, должен быть всегда обращен к берегу, а если сеть выставлена параллельно ему, то к западу, чтобы таким образом рыбаки могли ориентироваться даже в туманное время. Такой же точно знак употребляется и для означения ярусов.

Яруса, употребляемые здесь, отличаются от наших мурманских только тем, что стоянка их гораздо тоньше нашей и немногим толще наших аростег. Это имеет то преимущество, что ярус легче тянуть, но зато целое менее прочно. Впрочем, причина, по которой здесь употребляют такие тонкие стоянки, заключается не в большей легкости их, а в том, что, по тесноте пространства, на котором выметываются здесь яруса, они по необходимости часто спутываются между собой, и тогда принуждены бывают их перерезывать, и потеря части стоянки не так чувствительна, когда она по возможности тонка, а, следовательно, и дешева. Крючки употребляются здесь и английские стальные, и норвежские железные. Самый крупный английский крючок означается № 1 и соответствует № 15 норвежских крючков, между которыми самый мелкий № 5. Из английских крючков употребляют здесь на тресковый лов №№: 6, 7 и 8, а в России 5, 6; следовательно, последние вообще крупнее первых. Но мне кажется, что и рыба, ловимая, как у нас, так и в восточной части Финмаркена, будет покрупнее лофоденской. К тому же во время мурманского лова нередко попадают на крючья большие палтусы, требующие очевидно и более крупного крючка, тогда как во время лофоденского лова, кроме трески, в буквальном смысле, никакой другой рыбы не ловится. Яруса перед ловом укладываются в обрезы; часть яруса, помещающаяся в обрезе, состоит из 400 крючков, навязанных на расстоянии 2 эленов (4 норвежских футов, почти равняющихся нашему футу), следовательно, ближе чем у нас, и называется стампом (stamp). На восточных Лофоденах на лодке бывает обыкновенно не более 4 стампов, а на западных, где просторнее, и до 10.

Как ставные сети, так и большая часть ярусов, выставляются в море с вечера и вытягиваются утром. Прежде существовали строгие правила на это, и как для выставки, так и для вынутия ночных снастей подавали с берега сигналы, которым все одновременно должны были следовать. Теперь также подаются сигналы в различные часы дня для каждого месяца (в марте, например, в 6 часов утра и в 7 часов вечера), но эти сигналы означают лишь время, когда лодки могуг выходить из становищ в море и когда они должны непременно возвращаться в становища: но в течение дозволенного времени могут выкидывать и вытягивать свои снасти, когда хотят. Конечно и теперь выставка сетей делается с вечера, а вытягивание – утром, но уже не в строго определенные часы, а как кому удобнее. Ставными сетьми днем ничего или почти ничего не поймаешь, потому что рыба видит и избегает их; но яруса выставляются и днем. Этим занимаются обыкновенно те же рыбаки, которые промышляют ставными сетьми. Крючки дневных ярусов наживляют обыкновенно тресковой икрой (конечно, только в начале лова, когда она еще не совершенно созрела и не разжидилась), тогда как для ночных употребляют сельдей, или даже кусок самой трески. Иногда в конце лова, когда в Финмаркене появляется уже мойва, привозят эту лучшую из всех тресковых наживок и сюда, конечно соленой. Дневные яруса оставляют не более часа или полутора в воде, после чего их тянут. Они также короче ночных и на них попадает гораздо менее рыбы. При нас в Естнэс-фиорде на дневные яруса и ручные удочки ничего не поймали, тогда как улов ночных ярусов был порядочный, а ставных сетей превосходный, так что иную сеть 5 человек едва могли тянуть через колесо, и она рвалась под тяжестью, застрявшей в ее ячеи, рыбы. Не должно, однако же, думать, чтобы всегда так было. Уловистость этих различных снастей меняется по времени и месту, но так, что на это невозможно указать никаких правил, и самые опытные рыбаки не в состоянии предузнать даже с приблизительной верностью, когда должно употребить то или другое орудие лова.

Лов ручными удочками бывает двоякий: или обыкновенными крючками с наживкой, опускаемыми на длинной веревке почти до дна моря, или на поддев двойным крючком, влитым в оловянную рыбку без наживки. Этот последний лов очень затруднителен, потому что надобно беспрерывно размахивать рукой, как при косьбе, почему этот мнимо усовершенствованный лов, употреблявшийся прежде и у Нью-Фаундленда, но теперь совершенно там оставленный, называется по-французски peche à la faux. Лов на поддев на Лофоденах как-то не принимается, а употребляется вместе с ставными сетьми у берегов Сендмера, где зато вовсе не ловят на яруса*. Лов ручной удочкой представляет лишь ту выгоду, что доступен для всех бедных, ибо производится в маленькой лодочке и не требует почти никаких издержек на снасть. Вообще он имеет применение только там, где, как на Лофоденах, можно в малых лодках ловить всегда поблизости становищ и в тихих фиордах, где почти нет волненья. У нас же, где надо выезжать в открытое море, чтобы провести там целый день в этой работе, потому что иначе не наловишь сколько-нибудь достаточного количества рыбы, этот лов был бы до крайней степени затруднителен и опасен. Настоящая роль лова ручной удочкой – служить подспорьем для прочих ловов, когда главная снасть – сеть или ярус – выкинута и остается свободное время; ибо кроме того, что ручная удочка дает необходимо меньшие уловы, чем ярус или сеть, за ней гораздо больше работы. Ярус надо лишь наживить и опустить в море, и он будет, так сказать, ловить сам собой, пока хозяин его отдыхает или занимается чем-либо другим; лов сетью еще легче, ибо ее и наживлять не надо.

Сообразив вышесказанное о местности и пространстве лофоденского лова со способами его производства и числом ловцов, употребляющих разные снасти, мы можем составить себе понятие о густоте, в которой выставляются здесь снасти, и можем бросить взгляд на вид, который должна представлять глубина морская по ночам, когда все снасти одновременно выставлены. В таблице числа ловцов и лодок, занимавшихся ловом в 1860 году, из которой я извлек вышеприведенные об этом данные, не обозначено общего числа сетей, бывших в употреблении, но вместо того показано среднее число сетей, приходившееся на ловца, в каждом из 27 лофоденских становищ, что дает на всех 123,566 сетей, из которых, однако, только половина может выставляться одновременно в воду, ибо другая в то же время сушится на берегу. Число лодок (3,158), (ловивших ставными сетьми), помноженное на число сетей (20), которыми каждая из них обыкновенно бывает снабжена, дает 63,160 сетей, что почти как раз составит половину приведенного выше числа 123,566. Эти 63,160 сетей, по 18 маховых сажень каждая, дают нам сетную стену в 1,895 верст. В одно время с сетьми выставляются и яруса. 2,188 лодок, ловивших этой снастью на восточных Лофоденах и имевших кругом по 4 стампа, и 232 лодки, ловивших на западных Лофоденах, считая в каждой по 10 стампов, дают нам 1,265 верст для совокупной длины всех ярусов. Длина местности, на которой производится лофоденскии лов, от Лофотоддена до Бретеснэса составляет, как мы видели, около 90 верст; ширину же полосы, по которой выставляются снасти, никак нельзя положить более, чем в одну норвежскую милю или 10 верст. Итак, на каждую из 900 квадратных верст рыболовной местности придется по две версты сети и по полуторы версты яруса. Если бы всю эту снасть расположить параллельными рядами, то она выстроилась бы в 20 линий сетей и в 14 линий ярусов, в 90 верст длиной каждая и в 147 саженях расстояния одна от другой. Но снасти распределены неравномерно, и эта густота их в иной местности и в иное время удвояется и даже учетверяется. Так в заливе, представляющем в малом виде подобие Вест-фиорда, и пространство которого никак нельзя положить больше, чем в 100 квадратных верст (16 верст длины и 6 средней ширины), собрано было к 16 марта 1860 года 1,531 сетных и 1,343 ярусных лодки, что, по вышеприведенному расчету, дает 919 верст сетей и 614 верст ярусов и, следовательно, на линию в 10 верст длиной – 92 ряда первых и 61 ряд вторых с промежутками в 34 сажени, так что густота снастей в этом участке моря была в 4½ раза больше средней, выведенной выше, для Лофоденов вообще. Еще поразительнее сделается этот пример, если разделим 100 квадратных верст этого залива выкидываемыми в него снастьми на квадратные клетки. Тогда все это пространство представится нам как бы сетью, ячеи которой имеют около 66 сажень в стороне. Хотя, в сущности, все эти ячеи находятся в соединении между собой и составляют на деле не сеть, а лабиринт, тем не менее, мы можем сказать, что в эти отделения, на которые еженочно разделяется море, попадают и запутываются известные количества рыбы точно так, как отдельные рыбы в ячеи действительной сети, и, следовательно, соответственно уменьшаются шансы уловов для ловящих потом в течение дня ручными удочками. После этого становится понятным недружелюбное расположение ловцов последнего рода к сетям и ярусам. Если приверженцы удочек говорят, что сети и яруса много вредят успеху ручного лова, то против этого ничего нельзя возразить. Но вся беда в том, что всякий человек имеет непреодолимую склонность считать все, вредящее его личным интересам или привычкам, за вредное для общего дела, а потому-то здешние рыболовы-староверы старались представить нововведенные орудия, сначала яруса, а потом сети, гибельными для лова трески вообще.

В старину ручная удочка была единственным орудием, употреблявшимся в Норвегии для лова трески. В начале XVII столетия яруса вероятно только что начали появляться, потому что в 1627 году последовало запрещение их в Нордланде. Это безусловное запрещение, неоднократно подтвержденное продолжалось в течение всего XVII и первой половины XVIII столетий и было повторено еще, уже в последний раз, в 1753 году. Но, несмотря на эти запрещения, употребление этой снасти распространялось до того между народом, что уже в 1763 году безусловное запрещение было совершенно отменено, и в вышедшем в этом году постановлении мы в первый раз встречаем мысль о чередованин в употреблении различных снастей: яруса дозволены с конца марта, когда уже главный лов у берегов всего Нордланда почти окончен. Следовательно, на первый раз дозволение это было почти мнимым. Но не далее как через пять лет, права ярусного лова были существенно распространены. В восточных Лофоденах, куда в то время почти исключительно стекался народ из прочих частей Норвегии, яруса были, правда, совершенно запрещены, но зато к западу от Валбергфлесенских луд, что почти соответствует теперешней границе между восточными и западными Лофоденами, употребление их дозволено с 12-го марта, – когда еще много рыбы особливо у западных Лофоденов, где пребывание ее продолжительнее, чем у восточных. Причин, почему лов ярусами считали возможным допустить только с известного времени, нигде не означено; но, без сомнения, они были те же, которые впоследствии приводились в пользу ограничения известным временем лова ставными сетьми*.

Эта последняя снасть была изобретена, как утверждают, в 1685 году сендмерским жителем Клаусом Нильс Слингеном. Собственно говоря, тут не было никакого изобретения, потому что ставные как и прочие сети употреблялись везде с незапамятных времен; правильнее было бы сказать, что Нильс Слингел первый применил эту снасть к лову трески в Норвегии. Как бы то ни было, со времен Слингеля она сделалась главным орудием лова в Сендмере, а отсюда мало-помалу, хотя и весьма медленно, стала распространяться и на север, а около половины XVIII столетия должна была достигнуть и Лофоденских островов. Хотя о ставных сетях здесь в первый раз упоминается в 1770 году, конечно по случаю совершенного их запрещения, но в 1776 году, в донесении нордландского амтмана в датскую генеральную коллегию экономии и торговли, в доказательство вреда, приносимого употреблением ставных сетей без ограничения времени и места, приводится, что в последние 10 лет вовсе не было рыбы в Рафте-сунде и Канстадфиорде, после того как там, в течение нескольких лет, ставные сети были употребляемы в большом числе. Из этого надо заключить, что эта снасть должна была появиться на Лофоденах, во всяком случае, не позже 1750 года. На ставные сети восстали не только ловившие ручными удочками, но и промышлявшие все еще гонимыми ярусами. По жалобам тех и других, сетные ловцы подвергались наказаниям, но ничто не помогало. Между тем, в 1774 году, после того как в предыдущем году выпал чрезвычайно неудачный лов ручными удочками, большая часть рыбаков стала ловить ярусами, не обращая никакого внимания на правительственные запрещения. За такое дерзкое ослушание присуждали рыбаков к лишению не только незаконных снастей и добытых ими уловов, но и самих лодок. Множество народа лишилось через это средств к пропитанию, и в этой крайности решились подать на местное начальство жалобу в Копенгаген, откуда в 1783 году и вышло разрешение ловить в течение 1784 года и 1785 годов, в виде опыта, ручными удочками или ярусами, как кому заблагорассудится, без всяких ограничений места и времени, и при этом велено возвратить все конфискованное. Ставные сети оставались, однако, все еще запрещенными.

Вместе с этим назначена была комиссия для разбора спора между употреблявшими различные орудия лова, и в 1786 году, на основании ее исследований, вышло новое постановление. Лов ярусами, бывший доселе совершенно запрещенным в восточных Лофоденах, дозволен повсеместно, и временем начала его, вместо 12-го, положено 4 марта. Лов ставными сетьми дозволен только в Рафте-сунде с 26 февраля. Эти правила для употребления различных снастей оставались в главном без изменения в течение 30 лет, т.е. до тех пор, когда первый стортинг (законодательное собрание Норвегии, собирающееся через каждые 3 года), после преобразования Норвегии в самостоятельное государство, стал подвергать пересмотру все законы, которыми управлялась до тех пор страна.

До половины XVIII столетия число промышленников, стекавшихся на лофоденский лов из прочих стран Норвегии, было незначительно. До тех пор, говорят, треска появлялась в изобилии для метания икры не у одних только Лофоденов, но и вдоль берегов всего Гельгеланда, т.е. южного округа Нордланского амта, начинающегося почти против того места, где остров Рест оканчивает собой Лофоденскую группу, и только около середины прошлого столетия стала она сосредоточиваться у Лофоденов, покинув прочие местности. Что таково действительно было общее мнение, видно из того, что в законодательстве 1786 года, оставившем берега Сеньено-Тромсенского округа (Senjens og Tromsö Fodgeri), Финмаркена и Сальтенского округа Нордланда на прежних положениях, сочли нужным включить в число местностей, требовавших, по важности производившихся в них рыболовств, более точных и подробных рыболовных правил, наравне с Лофоденами и Вестероленом, – также Гельгеланд, где лов ярусами дозволен с 12, а ставными сетьми с 4 марта. Но в это время гельгеландский лов считался уже потерявшим свою важность, и, ежели ему посвящена была особливая глава в новом законодательстве, то лишь в надежде, что для него опять вернутся счастливые времена. Но они не вернулись. Этот факт – если только он действительно факт, а не мнение, основанное на ложном истолковании явлений, – до крайности изумителен. В самом деле, если допустим даже, что злоупотреблениями лова можно обезрыбить не только озеро или внутреннее море, но даже и часть океана, все-таки остается непонятным, какое вредное влияние могли иметь невинные ручные удочки, которые до половины прошедшего столетия почти исключительно здесь употреблялись. Не легче понять и то, каким образом без всяких изменений в очертании берегов и формации дна, или другой какой-нибудь видимой причины, рыба вдруг изменила свои вековые привычки, и покинула известную местность. В таком случае ни одно рыболовство не могло бы считаться обеспеченным на будущее время, несмотря на самые благоразумные способы пользования им. Такое необъяснимое для теории и неутешительное для практики явление надо допустить только в том крайнем случае, если будем принуждены к этому всепобеждающей силой неопровержимых фактов. Таким неопровержимым фактом могли бы быть численные данные о гельгеландских уловах. Но таковых данных не только о гельгеландском, но даже и о лофоденском рыболовстве из того времени до нас не дошло, да и не могло дойти, ибо они не собирались. Все это основывается лишь на общем мнении. Между тем мы имеем много примеров, что факты чисто экономического характера принимались за следствия изменений, происшедших в физическом порядке вещей. Так, например, из того, что прежде в окрестностях Парижа приготовляли вина, бывшие во всеобщем употреблении, а в Провансе в большом виде занимались культурой апельсинных деревьев, некоторые ученые заключили, что климат Франции сделался в последнее время холоднее, потому что теперь и апельсины в Провансе редкость, и вина, которые стали бы делать из винограда, растущего близ Парижа, были бы столь кислы, что никто не стал бы их пить. Между тем все это объясняется весьма просто изменениями, происшедшими в экономических отношениях: когда явилась возможность иметь во Франции превосходные и дешевые апельсины из Сицилии, какая была нужда разводить дорогие и кислые в Провансе? Но если, даже ученые не всегда с достаточной точностью анализируют и разлагают явления на их составные части, – то тем более можно сказать это о массе народа, о так называемом общественном мнении. Масса принимает грубый необработанный факт, так как он есть, во всей его сложности, и толкует сообразно со своими вкусами и предпочтениями, а в настоящем случае, например, т.е. касательно гельгеландского рыболовства, сообразно со своей наклонностью видеть прошедшее в радужном свете. Выраженная здесь мысль подтверждается следующими соображениями. Труды комиссии, назначенной в 1856 году для исследования лофоденского рыболовства, показывают, что средний лофоденский улов за первую половину пятидесятых годов можно положить в 900,000 вогов* клипфиска и рунтовки. Таможенные отчеты показывают, что средний вывоз трески из всех портов Норвегии составлял, за тот же период времени, без малого 1,700,000 вогов (1,696,047). Следовательно, Лофодены доставляют немногим более половины всего вывоза трески из Норвегии. Отрывочные сведения, имеющиеся об этом же предмете за более отдаленное время, показывают, что та же пропорция существовала и прежде. Так, лофоденский улов за 1846 год определяется в 18,000,000 штук трески, что, будучи переведено на вес приготовленной сушеной и солено-сушеной рыбы, на основании данных, представленных упомянутой комиссией, и отчетов начальников надзора за 1859 и 1860 годы, дает около 780,000 вогов; средний же вывоз из Норвегии за пятилетие 1846 – 1850 годов составлял 1,504,106 вогов, следовательно, опять-таки почти в два раза более против лофоденского улова. Таблица вывозов показывает далее, что вывоз почти постоянно возрастает; дойдя до 1,696,047 вогов в пятилетие от 1851 по 1855 год и даже до 1,934,631 вога в последнем году этого пятилетия, он составлял, 35 лет тому назад (от 1815 по 1819 год), только 515,689 вогов, т.е. втрое менее. Лофоденский улов, следовательно, должен был простираться в 1815-1819 гг. от 250,000 до 300,000 вогов. Если мы отступим еще назад на 65 лет, т.е. к тому времени, когда лов у берегов Гельгеланда был еще, как говорят, изобилен, и примем, что в этот почти в два раза длиннейший период, как общий вывоз, так и лофоденский улов увеличились вместо трех, только в два раза, то улов около 1750 года простирался до 150,000 вогов. Что такой вывод близок к истине подтверждается следующим. Есть сведение, что в 1771 году ловило на Лофоденах 5,800 человек (в том числе 4,200 посторонних); средний улов комиссия 1856 года полагает по 960 рыб на человека; это на 5,800 чел. составляет 5,568,000 рыб, или около 240,000 вогов сушеной трески. Но так как никто не жалуется, чтобы на Лофоденах уменьшилось изобилие рыбы, то очевидно, что, при почти исключительном лове ручными удочками в прежнее время, уловы не могли быть столь же значительны как теперь, ибо в противном случае никто не стал бы их менять на более дорогие яруса и сети. Следовательно, лофоденский улов, соответствующий от 150,000 до 200,000 вогов сушеной трески, будет все, что можем допустить для половины прошедшего столетия. Разложив другую половину норвежского вывоза на сендмерский, сеньенский, гельгеландский, намдальский, фосенский и прочие ловы, о которых упоминается в то время, мы не можем принять более 50,000 вогов или 1,000,000 штук рыбы на долю Гельгеланда. Но это такой улов, который, без сомнения, и теперь может быть добыт и, вероятно, даже и добывается в этой местности. Пока население было мало и вывоз рыбы из Норвегии ничтожен, жители каждой местности могли довольствоваться тем количеством трески, которое они могли добыть у себя дома; только немногие, самые предприимчивые люди, разве ходили на Лофодены, которые и тогда были уже в славе. Богатством, изобилием называем мы не определенную какую-нибудь меру даров природы, а количество их, удовлетворяющее нашим нуждам. Один рыбак на эмбенском лове ответил на мой вопрос: каково лов идет? «ловится сколько хочется» и такова во всем и всегда мера каждого человека, если он судит о чем чисто практически. Следовательно, и гельгеландский лов мог в то время по праву считаться изобильным. Но увеличение нужд, а вместе и постепенно открывавшаяся возможность выгодно сбывать все большее и большее количество рыбы, вследствие возраставшего вывоза, заставляло жителей Гельгеланда все в большем и большем числе стекаться на Лофодены. Гельгеландский лов перестал уже считаться изобильным, потому что перестал соответствовать увеличившейся потребности и весьма естественно, что молодые поколения, слыша от отцов и дедов, что прежде и у них дома ловилось рыбы столько, сколько хотелось, приняли увеличение своих желаний и потребностей за уменьшение рыбы, за изменения ее вековых привычек, и ожидали возвращения прежней благодати, которая, конечно, не возвращалась, потому что никогда и не удалялась. Это все тот же обман, вследствие которого нам кажется, что берега уходят от нас, когда мы плывем на лодке.

Когда таким образом с половины прошедшего столетия число посторонних ловцов стало все более и более возрастать на Лофоденах, надо было подумать о доставлении прибылому народу помещений и вешалов для сушки добытой рыбы. В 1753 году вышло первое постановление, вменявшее в обязанность постоянным жителям Лофоденов давать посторонним рыбакам за дешевую плату жилище, или дозволять им, также за умеренную аренду, самим строить себе избы на их земле. Это было лишь подтверждением старинного обычая, исполнение которого становилось только все труднее и труднее, по мере увеличения числа стекающихся на Лофодены промышленников, и который начал забываться, когда землевладельцы увидели возможность извлекать немалую для себя пользу из своей собственности, состоящей из скал и утесов. Они стали отдавать свои избы в наем, как можно дороже, и не только запрещали самим рыбакам строить себе новые, но требовали, чтобы и старые были снесены за их земли или проданы им за ничтожную цену. Чтобы положить этому конец, было определено в 1775 году число изб, которые хозяин должен был или сам выстроить, или дозволить выстроить самим промышленникам в каждом становище, соответственно числу ловящих в прилегающей к нему части моря. А так как ловившие ручными удочками беспрестанно меняли свои места, то приняли во внимание, при этом исчислении, только более постоянных в своем местопребывании ярусников, и положили, что во всяком становище может быть построено всяким желающим столько изб, сколько их требуется по числу ярусов, могущих поместиться в водах, к нему принадлежащих. Эта принадлежность вод к становищу определялась, впрочем, единственно обычаем, по которому ловцы, живущие в известном становище, выметывали снасти в его окрестностях, как того требовали местные удобства. На этот раз это определение числа жилищ было сделано только для западных Лофоденов, ибо там только был дозволен ярусный лов; но в 1786 году, когда он был разрешен у всех Лофоденов, это расписание было распространено на все острова. В этом же году, вместе с дозволением употреблять в некоторых местах ставные сети, велено, во избежание ссор, разграничить рыболовную местность каждого становища между ярусными и сетными ловцами. Лов ручными удочками оставался, по-прежнему, свободным.

Через это определение числа жилищ в становищах сообразно числу ярусов и сетей, которые могут быть выставлены на пространстве вод, к нему относящихся, образовалось понятие, что тот только имеет право выставлять свои снасти (за исключением удочек), кто имеет помещение в становище, будет ли оно принадлежать ему по праву собственности на строение, или по найму. Но зато каждый имеет право строить избу на чьей бы то ни было земле, если только эти избы не достигли еще определенного для каждого становища числа. Таким образом образовалось нечто вроде крепостного отношения между правами на выставку снастей и помещением на берегу в становище. Землевладельцы скоро сумели обратить это в свою исключительную пользу.

В положении, вышедшем в 1816 году, определено было, что землевладельцы только в том случае обязаны дозволить самим промышленникам строить избы или возводить вешала на своей земле, когда их собственные избы окажутся негодными для жилья, а вешала для сушки рыбы, и в течение двух лет не будут исправлены. Во избежание ссор при выставке снастей, воды, принадлежащие к каждому из становищ, велено в точности разграничить, назначив границами мысленные линии, проведенные по известным румбам от известных урочищ или примет на берегу. Внутри же вод каждого становища, места между промышленниками, имеющими в нем собственное или нанятое жилище, должны были быть распределены так, чтобы яруса были, по крайней мере, на 25 сажень, а ставные сети на 20 сажень расстояния друг от друга. Это распределение делалось старшинами, которые выбирались из кормщиков по одному на каждые 10 ярусных и на каждые 15 сетных лодок. Главным же над всеми старшиной (Overopsynds mand) был землевладелец становища. Море из свободного разделилось таким образом на участки, приписанные к становищам, которые находились в полном распоряжении земдевладельцев. Сначала даже не было назначено таксы, которую могли брать хозяева за помещение и вешала; но в дополнительном постановлении, вышедшем в 1827 году, она определена в 32 шиллинга (40 коп. сер.) с человека и в 6 фунтов рыбы с каждой большой сотни (120 штук) трески, развешиваемой по вешалам, которых хозяин обязан был иметь не менее как на 6,000 рыб для каждой лодки. Но это также никогда не собюдали, а платили за жилище и за вешала вместе по 1 специес талеру с человека или по 100 рыб с лодки, как это и теперь делается. Влияние владельцев усилилось вскоре еще тем, что стортинг положил продать все земли, принадлежавшие государству, из чего не были даже исключены те рыболовные становища, которые были в его владении на Лофоденах. Из всего этого видно, что на Лофоденах, как, впрочем, и вообще в Норвегии, берегового права владельцев на лов в части моря, прилежащей к их берегу, законным образом никогда не существовало. Только необходимость для приезжих ловцов иметь на берегу пристанище, да разделение моря на участки, как бы приписанные к становищам, в видах избежания беспорядков при лове ярусами и ставными сетьми на тесном пространстве, укрепили, так сказать, море земле и если не присвоили, то, по крайней мере, подчинили лов в нем владельцам берега. Некоторое береговое право утверждено законом за владельцами берега только в случае вытягивания неводов на берег, за что, как, например, на зимнем сельдяном лове, владелец получает 3% с улова. В отношений лова различными сетьми сделано в положении 1816 года то существенное изменение, – впрочем, утвердившее законом только то, что без сомнения еще прежде установилось на деле, – что употребление ставных сетей разрешалось повсеместно на Лофоденах, но лишь с того времени, когда ход трески с моря окончится и она остоится на месте. Это время определялось для каждой местности собранием старшин и главных начальников надзора (т.е. землевладельцев каждого становища) из трех соседних становищ. В этом ограничении времени лова ставными сетьми в первый раз выразилась мысль о роде вреда, который будто приносит эта снасть, именно: что она будто пугает рыбу, идущую к берегам, и заставляет ее удаляться назад в море. Яруса были допущены без всяких ограничений.

Не входя в дальнейшие подробности постановления 1816 года, которыми оно очень богато, скажу только, что оно менее удовлетворяло желаниям и нуждам промышленников, чем составленное 30 лет тому назад, ибо совершенно предавало ловцов власти владельцев берега и стесняло первых без всякой нужды самой мелочной регламентацией. Поэтому, жалобы, исследования их справедливости и изыскания средств помочь горю продолжались почти безостановочно, пока, наконец, в комиссии и комитеты, назначенные для разрешения этих вопросов, не проникли здравые убеждения о необходимости уничтожить по возможности все постановления, стесняющие рыбаков в выборе снастей, во времени и в месте лова. При этом главный спор вертелся опять около влияния ставных сетей на лов трески. Противники их говорили, что будто бы опыт достаточно доказал, что раннее употребление этой снасти, не только мало выгодно для ловящих ей, но в высшей степени вредно для рыболовства вообще тем, что не допускает рыбу (еще до наступления времени метания икры) к банкам, ибо она с одной стороны пугается снастей, а с другой избегает нечистот морского дна, производимых выпадающими из сетей и приходящими в гниение рыбами. Стоит некоторого труда обнять всю сумму нелепости, заключающейся в этом последнем мнении. Кто видел, как рыба, застрявшая в ячеи сети, выпадает из них? По какой причине может она из них выпасть, и если которая из них так слабо держится, что может выпасть, т.е. высвободиться, то из-за чего ей умирать и заражать гниением дно морское? Она преблагополучно себе уплывет. Если такой вздор, о заражающих гниением дно рыбах, можно было бы к чему-нибудь применить, то, скорее всего, к рыбам, могущим быть ранеными удами, которыми ловят на поддев, чем к рыбам, имевшим счастие урваться из сетей. Нельзя не согласиться после этого, что ответ защитников сетей был в высшей степени умерен, ибо они удовольствовались возражением, что нельзя придавать особенного веса всем этим доводам, основывающимся на предположениях о происходящем на дне морском: что одни наблюдения противоречат другим, так что каждый дает такой ответ на представляющийся вопрос, какой согласуется с его желаниями и предрассудочными мнениями; – говорили же ведь прежде даже, что рыба, пойманная ставными сетьми, будто бы не годится почему-то на приготовление рунтовки. Единственное в самом деле основание, имеющее сколько-нибудь вид разумного доказательства, которое можно бы привести против сетей, состоит в замечании, не один раз повторявшемся, что рыба оставляла на время те местности, где долго производился лов этой снастью. Но она оставляла столь же часто и такие места, где и не было этого лова, по той простой причине, что в море для нее дорог не проложено, и что она бросается в различные годы то в ту, то в другую сторону, ибо, как ни много трески в Северном море, все же ее недостаточно для того, чтобы занять густой колонной все пространство Вест-фиорда. Так до 1842 года весь лов сосредоточивался почти исключительно у восточных Лофоденов, потому что они ближе к материку, и, следовательно, переезд к ним чрез Вест-фиорд менее продолжителен и опасен, да и лов происходит в более прикрытой местности, а следовательно менее подвержен влиянию погоды. Но с 1842 по 1855 год рыба там дурно ловилась, и ловцы перешли к западным Лофоденам. Заметим, что в это время начало лова ставными сетьми определялось еще приговорами старшин. В 1856 году лов был почти равномерно распределен между западными и восточными Лофоденами, как видно из числа рыбаков, посещавших те и другие (10,107 на восточных и 12,428 на западных); но с 1857 г. по 1860 год лов опять почти исключительно производился на восточных Лофоденах; так в 1859 году улов на восточных простирался до 9,000,000 рыб, посоленных на клипфиск, на западных же только до третьей доли этого числа. Количество приготовляемой рунтовки надо считать в каждой местности почти пропорциональным клипфиску. В 1860 году приготовлено клипфиском на восточных Лофоденах 10,080,000 штук трески, а на западных только 2,640,000. В 1861 году, который был вообще малоуловист, распределение рыбы между западными и восточными Лофоденами было опять гораздо равномернее. То, что замечается в большом виде для западных и восточных Лофоденов, повторяется и для отдельных местностей; так в Естнэс-фиорде, где в 1859 и 1851 годах был главный лов, в 1860 году промысел был плох, а за 16 лет до 1859 года туда вовсе не приходило рыбы. Подобным же образом и в нынешнем году треска появилась в большом количестве в одной местности, название которой я забыл, где прежде в течение 24 лет ее вовсе не бывало. Не входим в дальнейшие тонкости этого спора; сказанного, кажется мне, уже слишком достаточно, чтобы убедиться в совершенной неосновательности мнения, требующего известного чередования в употреблении трех тресковых снастей. Ставная сеть остается, без сомнения, лучшим орудием лова, когда только ночи дозволяют употреблять ее с успехом; днем и в светлые полярные ночи лучшим орудием лова будет ярус; лов же ручной удочкой, как с наживкой, так и на поддев, имеет лишь второстепенное значение, как вспомогательный лов при прочих снастях, или как средство, к которому по необходимости должны прибегать бедняки, которые не в состоянии завести себе других снастей.

Этот взгляд на предмет и одержал верх в законодательстве 1857 года: с 1859 года разрешено совершенно свободное употребление всех сортов снастей без всякого ограничения места и времени. Самое разделение моря на участки совершенно оставлено. Трехлетний опыт показал, что при всей этой свободе лова, при которой масса промышленников бросается вслед за рыбой из места в место и ставит свои снасти как и где кому угодно, никаких особливых безпорядков не происходит. Чтобы всегда можно было узнать, какая лодка нарушает в чем-либо полицейские правила лова, на носу каждой из них должны быть прибиты с каждой стороны дощечки, на которых выставлены буква и номер: причем буква означает становище, в которое записался хозяин лодки. Номера эти в иных становищах заходят за тысячу. Всякий имеет право переходить из одного становища в другое, но в таком случае должен переменить и свою дощечку. Этой перемены, конечно, не требуется, если ловцы, оставаясь жить в прежнем становище, только ездят на лов в воды, считавшиеся прежде принадлежащими к другому становищу. Вообще всякая связь между становищами и участками моря теперь уничтожена, и так как через это столкновения между ловцами должны были сделаться гораздо чаще, то нашли необходимым сделать надзор гораздо действительнее, чем он был доселе. Он установлен совершенно по образцу надзора, учрежденного уже 8 лет перед сим на зимнем сельдяном рыболовстве. Надзор этот состоит из начальника – флотского офицера, 4 помощников, также офицеров, командующих маленькими яхтами, и 4 лендсманов (нечто в роде наших становых), командируемых из других мест на время промыслов. В это время местное начальство уже не имеет никакого отношения к рыбакам, и все зависит от начальника надзора, которому в помощь дается еще судья. Предварительные издержки на устройство этого надзора стоили правительству 11,704 специес талера (17,556 руб. сер.), а годовое содержание обошлось в 1859 году в 7,475, а в 1860 в 8,114 специес талеров, не считая собранных штрафных денег, идущих также частью на содержание надзора. Можно положить, что он обходится кругом в 12,000 руб. сер. Сюда посылается также на время лова два доктора и два пастора, сверх постоянно тут живущих, и для рыбаков устроен госпиталь, в котором их лечат безденежно. На добавочное жалованье докторам, содержание госпиталя и покупку лекарств, собирается с каждого ловца по урту (30 коп. сер.) за все время лова, что составит уже около 7,000 руб. сер. Сверх этого, собирают еще для той же цели по 3 шиллинга (3¾ коп. сер.) с каждой сотни клипфиска и по 2½ шиллинга с сотни рунтовки, что составит почти такую же сумму. Пошлина с клипфиска взимается еще на Лофоденах с приготовителей его, с рунтовки же – при ввозе ее в Берген, куда идет весь этот сорт трески.

Купцы не снаряжают на свой счет лодок на лофоденский лов, как мы это видели на зимнем сельдяном рыболовстве, а лов производится рыбаками на свой счет. Хозяин елы, который вместе с этим и кормщик, нанимает обыкновенно 4 работников и платит им за 3 месяца от 18 до 20 специес талеров (27 – 30 руб. сер.), если они на хозяйском содержании, и десятью талерами больше, если на своем. Часто работники идут и из половинной доли в добыче. Для лова ручными удочками бывает на лодке, вместо 5, обыкновенно 3 и даже 2 человека, считая в том числе и хозяина. Свои уловы продают рыбаки большей частью купцам, как на месте живущим, т. е. владельцам становищ, так и приезжающим на больших судах для закупки здесь рыбы. Суда эти бывают двух родов. Одни привозят с собой маленькие лодки, употребляемые при рыболовстве, жерди для развешивания рыбы, провиант и служат во время лова жилищем для рыбаков, как на зимнем сельдяном лове; ибо хотя на берегу и считается жилищ на большее число людей, чем сколько их стекается на Лофодены (именно 2,405 домов на 31,739 человек), но, при теперешней свободной организации лова, иногда собирается в одно становище вдруг столько народа, что для него не хватает места, тогда как в других становищах избы стоят пустыми. Эти суда занимаются лишь приготовлением рунтовки. С окончанием лова, они отвозят привезенное ими на материк и возвращаются за рунтовкой на Лофодены не ранее начала июня, потому что прежде 12 числа этого месяца не дозволено законом снимать рунтовки с вешалов. Это правило для приготовления трески есть единственное, оставшееся еще законом; прежде же подобных законодательных правил существовало множество. Так законом 1753 года приготовление рунтовки вовсе было запрещено в Сендмерском округе, а должно было приготовлять один клипфиск, как более ценный товар, да и севернее Сендмера до Финмаркена дозволялось приготовлять этот сорт сушеной трески только в течение января, февраля и марта месяцев. В 1816 году правила приготовления рыбы были определены с еще гораздо большей подробностью. У всякой рыбы, распластываемой при приготовлении, т.е. у клипфиска и рошкерки, должно было срезать спинную кость включительно до третьего позвонка за задним проходом. У рошкерки часть хвоста, остающаяся неразрезанной, должна была быть такой величины, какая необходима для того, чтобы обе половинки держались вместе. При соленьи должно было непременно сдирать тонкую, черного цвета перепонку, выстилающую полости тела, и плавательный пузырь (мурманскую вязигу). Перед солением не позволялось обмывать рыбы, и для соления предписывалось употребление французской сент-ибской соли. Икру не должно было солить, если она начинала уже становиться жидкой, и на тонну ее не употреблять менее 3/16 тонны соли и т. д. Первое постановление о неснимании рунтовки раньше известного срока вышло в 1770 году; но так как она не всегда совершенно высыхала и к 12 июню, то в 1816 году велено было такую, не совершенно высохшую треску класть в судах отдельно от прочей. Все эти правила очень хороши; но так как почти невозможно усмотреть за исправлением их и так как правительство не вмешивается в приготовление других товаров, для которых также можно бы было сочинить множество самых превосходных в техническом отношении правил, то комиссия, которой было поручено составление проекта для ныне действующего законодательства, сочла за лучшее уничтожить все эти правила, предоставив соблюдение или несоблюдение их произволу промышленников. Если, однако, она оставила постановление о неснимании рунтовки с вешалов ранее 12 июня, то это сделано не столько в видах правительственного контроля над приготовлением товара, сколько для того, чтобы каждый, приготовляющий ее, оставляя Лофодены в половине апреля, мог бы быть совершенно уверен, что рыбы его никто не тронет до его возвращения.

Другие суда приходят на Лофодены единственно для закупки рыбы и приготовления из нее клипфиска. Один груз трески солят они в сараях, или просто на берегу вовсе без покрышки. Рыбу укладывают в кучи или штапели точно также, как и у нас на Мурманском берегу, только распластывают ее не по спине, а вдоль брюха. Если пойдет дождь, то он смывает соль только с верхнего слоя, который один только и пересаливают после этого вновь. Другой груз солят прямо в судне и, отвезя его на материк, возвращаются за первым. Эту соленую рыбу обращают в клипфиск, т.е. сушат, уже у себя дома, ибо для этого нужно много народа, преимущественно женщин и детей. В мае месяце, когда сделается уже тепло, в хорошие дни раскладывают рыбу по каменьям по возможности в тени, или как можно ближе к морю, чтобы ее не слишком жгло солнцем. Совершенно тихая безветренная погода много вредит успеху. Если погода начинает портиться и грозит дождь, то рыбу спешат собирать и складывать в кучи, которые прикрывают досками и нагнетают каменьями. Смотря по погоде, сушка эта продолжается от 4 до 6 недель. Всех судов, скупающих рыбу для приготовления из нее как рунтовки, так и клипфиска, собралось на Лофодены в 1856 году 265 (в том числе около 60 служивших жилищами), с 1,200 человек экипажа, а в 1860 году было 501 судно с 2,342 человеками экипажа.

Обыкновенная цена, по которой рыбаки продают свои уловы купцам, составляет в настоящее время 4 специес талера за большую сотню выпотрошенной и обезглавленной трески. Из сотни выходит от 4 до 4½ вогов рунтовки и от 5 до 6 ½ вогов клипфиска, смотря по величине рыбы, которая, в одни годы больше и жирнее, а в другие меньше и худее. Еще в 1856 году на основании цен, господствовавших в первой половине пятидесятых годов, комиссия полагала среднюю цену большой сотни сырой трески в 2½ специес талера; но из отчетов начальников надзора за 1859 и 1860 годы видно, что с тех пор рыба значительно подорожала: в 1859, начиная с 3 талеров, цена скоро возрасла до 4, 5 и даже 5½; в 1860 году цена, бывшая в начале лова в 3 специес талера, поднялась даже до 5 талеров 80 шиллингов, т.е. до 8 руб. 50 коп. сер. Печенку рыбаки неохотно продают купцам сырьем, а большей частью увозят домой и вытапливают сами из нее жир. Если же они продают ее, то берут от 5 до 6 специес талеров за тонну. За тонну икры промышленники брали в 1859 году от 3½ до 4½ талеров, а в 1860, несмотря на изобильный лов этого года, от 4½ талеров до 4 талеров 90 шиллингов (7 руб. 20 коп. сер.). Количество получаемой печенки изменяется в различные годы, смотря по тому, жирна или худа рыба, как об этом будет подробнее сказано ниже; но для последнего времени можно принять, что из трех больших сотен трески получается тонна печенки; из тонны же печенки выходит полтонны жира. Количество икры также изменяется по годам; но это зависит уже не от жира рыбы, а от того, когда выпадут наилучшие уловы: в начале, или в конце лова, – в последнем случае икры будет, конечно, мало, потому что большая часть рыбы успеет ее уже до этого времени выметать, да и у той, которая еще не выметала, икра, близкая к зрелости, так жидка, что не годится на соление. На три больших сотни рыбы считают кругом полтонны икры*. Следовательно, каждые три больших сотни трески, проданные со всеми ее продуктами купцам, доставляют рыбакам от 19 до 20 специес талеров, или около 30 руб. сер., именно: 12 талеров на рыбу, от 5 до 6 за тонну печенки и 2 талера за полтонны икры. Этот расчет выгод, приобретаемых ловцами, совершенно соответствует вышеприведенной плате, которую работники получают от хозяев и которая состоит, если они на собственном содержании, из 28 или 30 талеров деньгами, или из половины улова. Половина улова, приходящаяся на долю каждого работника, должна, следовательно, приблизительно равняться 28 или 30 специес талерам. Комиссия 1857 года полагает, как мы видели, средний улов каждого ловца в 8 больших сотен. Если три сотни дают 20 специес талеров, то восемь дадут 531/3, а половина этого составит 262/3 специес талера, что немногим меньше получаемой ловцами денежной платы; но мы уже видели, что денежная плата всегда должна быть несколько выше доли из добычи, которую она заменяет. Сравнивая эту заработную плату (от 42 до 45 руб. сер. на собственном содержании, за три месяца работы) с величиной среднего пая, получаемого нашими мурманскими покрутчиками (70 руб. сер. и хозяйское содержание за 6 месяцев работы), мы опять приходим к заключению, что положение нашего покрутчика лучше: 1) Хозяйское содержание, по норвежскому расчету, составляет 10 специес талеров в три месяца, ибо столькими талерами меньше получают ловцы, если они на хозяйском содержании, и, следовательно, вместо 6 месяцев хозяйского содержания, надо положить на пай нашего покрутчика еще по 40 руб. сер. прибавки. 2) Норвежский рыбак не может найти себе по окончании лофоденского лова столь же выгодного занятия еще на три месяца; в редких случаях, когда зимний финмаркенский лов очень долго длится, может он себе еще что-нибудь на нем заработать.

В инструкции, данной нашей экспедиции, между прочим, поручено нам обратить внимание на то, не могут ли наши поморы, занимающиеся торговлей с Норвегией, приходить и на лофоденский лов для закупки там рыбы, прозимовав для этого, конечно, в Тромсе. В записке, представленной академиком Бэром и послужившей основанием для упомянутой инструкции, говорится, что в бытность г. Бэра в Лапдандии, в 1840 году, норвежское правительство вызывало русских торговцев рыбой приходить на время лова на Лофоденские острова. Нет ни малейшего сомнения, что и в настоящее время норвежское правительсто не только не стало бы делать никаких препятствий присутствию русских судов на лофоденском лове, но было бы столь же довольно им, как и в 1840 году. Но была ли бы какая от того польза русским? Думаю, что никакой; напротив, повсему видно, что наши поморы весьма здраво обсудили положение дела, не последовав вызову норвежского правительства. Чтобы убедиться в этом, надо только принять в соображение цены на сырую рыбу во время лофоденского лова. Цену, по которой промышленники продают купцам сырую треску, как мы видели, нельзя никак положить ниже 4 специес талеров, или 6 руб. сер. за большую сотню. Вес большой сотни, по словам опытных купцов, занимающихся всю свою жизнь покупкой и приготовлением трески, составляет, без головы и внутренностей, средним числом 18½ вогов или почти 21 пуд. Следовательно, пуд свежей трески обошелся бы в 28½ коп. сер. Менять рыбу на хлеб здесь не было бы дозволено нашим поморам, но они должны бы покупать треску на чистые деньги. Пуд муки в Архангельске обходится им около 70 коп. сер.; на эти деньги можно купить на Лофоденах только 2½ пуда трески, тогда как в Финмаркене поморы выменивают на пуд муки от 3 до 5 пудов трески. Но 28½ коп. сер. за пуд трески составляет на Лофоденах только самую умеренную цену. Крайние же цены ее были, как видно из отчетов за 1859 и 1860 годы, 21½ коп. сер. (при цене в 3 специес талера за сотню), что все еще дает только 3½ пуда трески за пуд муки, и 40 коп. сер. (при цене в 5 специес талеров 80 шиллингов), что дает только 1¾ пуда рыбы за пуд муки. Если прибавим к этому все излишние издержки: на прожитье хозяина, жалованье и содержание работников во время зимовки в Норвегии, и к тому еще примем во внимание, что при мене в Финмаркене капитал хозяина обращается в 4 месяца (с мая, когда забирается мука в Архангельске, и по сентябрь, когда поморы продают там же свою рыбу), а при закупке рыбы на Лофоденах, на этот оборот потребуется почти год (с августа или сентября по июнь или даже по сентябрь, потому что в этом месяце бывает главная торговля треской в Архангельске), то придем к тому заключению, что, если закупка рыбы на Лофоденах и не была бы русским в совершенный убыток, то все-таки выгоды от этой операции не могут идти ни в какое сравнение с теми, которые они получают теперь меной муки на треску и сайду в Финмаркене. Если бы, наконец, потребность в треске у нас до того усилилась (что, впрочем, мало вероятно, ибо круг сбыта ее весьма необширен), что ни мурманский лов в теперешних его размерах, ни вымен летней рыбы в Финмаркене, не могли бы удовлетворить ее, то все еще наши промышленники прежде, чем обратиться к закупке этого товара на Лофоденах, нашли бы вероятно выгоднее для себя: во-первых, усилить мурманский промысел, а во-вторых, покупать рыбу во время зимнего финмаркенского лова, для чего им не надо бы забираться на зимовку далее Вадсе, Вардегуса или Гамерфеста.

Другой пункт, на который инструкцией было обращено внимание экспедиции, состоит в исследовании возможной связи между периодичностью в изобилии мурманских уловов и таковой же в степени жирности лофоденской рыбы, – связи, на основании которой казалась вероятной возможность предсказания хороших и дурных уловов на Лапландском берегу, смотря по тому, худа или жирна была рыба на Лофоденах, где рыболовство производится несколькими месяцами ранее, чем у нас. При этом, жирность рыбы на Лофоденах служила бы для нас худым предзнаменованием, как знак того, что треска находит себе изобильную пищу в северной части Атлантического океана и, следовательно, не имеет нужды эмигрировать в собственно Ледовитый океан на восток от Нордкапа, и что в таком случае эмиграция эта может даже принять противоположное направление; наоборот, худоба трески, означая недостаток питательных веществ в тех частях моря, откуда рыба стекается на Лофодены, – недостаток, вследствие которого она должна бы расходиться во все стороны, а в том числе заходить и к нам, служила бы предсказанием уловистого года на Мурманском берегу. Собрать данные, на основании которых можно бы со всей точностью решить этот вопрос, оказалось совершенно невозможным. Для этого нужно бы было иметь лет за тридцать верные сведения, как о количестве мурманских уловов, так и о числе рыб, из которых в каждый из тех же годов добывалась тонна печенок. Из отчета о Мурманском лове видно, чем ограничиваются данные, которые удалось собрать экспедиции касательно этого предмета: одним лишь перечислением последних тридцати лет, как они остались в памяти промышленников по их уловистости, а других данных, смею утверждать, вовсе не существует. Для Лофоденов мы имеем положительные сведения о степени жирности тамошней рыбы лишь за два прошедшие года, 1859 и 1860, за все же прочие также лишь воспоминания лофоденских старожилов и преимущественно одного из них, г. Нормана, владельца становища Ерснэского (Orsnoes), более тридцати лет уже занимающегося покупкой и приготовлением трески. Эти данные, каковы они ни есть, дают, однако же, кажется мне, довольно убедительный отрицательный ответ, который, без сомнения, только бы подтвердился более очевидным образом, если бы данные наши были выражены точным языком чисел. Поэтому, я не опасаюсь теперь же высказать свое мнение самым положительным образом. Степень жирности лофоденской рыбы и изобилие мурманских уловов не находятся непременно между собой ни в прямом, ни в обратном отношениях, – связи между этими двумя явлениями, такой по крайней мере, на основании которой можно бы было предсказывать с достаточной для практических целей точностью последующее из предшествовавшего, не существует. Результат собранных мной относительно этого предмета сведений на Лофоденах заключается в следующем. В последние 20 лет треска была на Лофоденах более или менее жирна, так что из трех больших сотен этой рыбы добывалось средним числом по тонне печенок, а из тонны печенок полтонны жира. Так в 1869 году из 19,000,000 пойманных рыб (принимая за миллион, как выражается комиссия 1856 года, 10,000 больших сотен, т.е. собственно 1,200,000) было добыто 30,000 тонн жира, или 60,000 тонн печенок, и, следовательно, тонна печенок соответствует 3,17 большим сотням, или 380 штукам трески. В лучшие годы, каков был, например, 1860, тонна печенок добывалась даже из 2½ больших сотен рыб, именно из 20,000,000 трески (принимая миллион в прежнем смысле) добыто 40,000 бочек жира или 80,000 бочек печенок, что дает бочку печенок на 2,5 больших сотни, или 300 штук рыбы. Прежде 1840 года долгое время треска была худа; самой же худой была она в 1833 и 1834 годах, оставшимся в этом отношении памятными, ибо тогда нужно было от 8 до 10 больших сотен рыбы, чтобы получить тонну печенок. Эти показания подтверждаются: 1) Мнением комиссии 1856 года, которая полагала, что три больших сотни составляют средним числом то количество рыбы, из которого обыкновенно добывается тонна печенок, ибо, очевидно, что при своих исследованиях комиссия имела преимущественно ввиду последние годы. 2) Таблицей вывоза из Норвегии трески и жира. Таблица эта имеет только два существенных, правда, недостатка: она составлена по пятилетиям, так что иногда годы иначе сгруппированы, чем бы нам нужно было для приведения в соответствие результатов этой таблицы, как с тем, что мы знаем об уловистых и неуловистых годах на Мурманском берегу, так и с показаниями лофоденских старожилов. Еще гораздо хуже для нашей цели то, что в таблице показаны общие суммы вывезенной рыбы, была ли она добыта на Лофоденах, у Сендмера, или на прочих норвежских ловах, а так как нет никакой необходимости, чтобы жирность рыбы была одинакова на Лофоденах и у Сендмера, например, то результаты одного лова могут маскировать в этом отношении результаты другого. Со всем тем, однако же, таблица эта подтверждает в главном слова лофоденских старожилов. Количества вывезенной трески означены в ней в вогах отдельно для клипфиска и для стокфиска (не различая рунтовки от рошкерки). Для большей сравнительности с только что приведенными данными, почерпнутыми из отчетов начальников надзора за 1859 и 1860 годы, и с показаниями г. Нормана, я перевел вес рыбы на число ее, принимая все-таки, по здешнему обычаю, миллион состоящим из 10,000 больших сотен. Для этого перевода я принял, на основании расчета комиссии 1856 года, что из сотни трески выходит кругом 5½ вогов клипфиска и 4 вога стокфиска; числа же тонн жира я удвоил, чтобы получить число тонн добытой печенки. Таким образом, составилась следующая таблица:

Годы	Средний годичный вывоз в вогах		Приблизительно соответствующее означенному весу число трески		Число тонн печенок, соответствующее среднему годичному вывозу жира	Число рыб, приходящихся на тонну печенок
	Клипфиска	Стокфиска	Большими сотнями	Действителным числом штук		В больших сотнях	В штуках
1815–19.	81,600	434,089	123,358	14,802,960	38,386	3,21	385
1820–24.	169,092	571,173	173,537	20.824,440	54.530	3.18	382
1825–29.	331,280	867,218	277,038	_5,244,560 (первая цифра в оригинале стерта)	80,916	3,42	411
1830–35.	372,187	907,555	294,559	35,347,080	54,936	5,36	643
1836–40.	562,844	823,876	308,304	36,996,480	77,128	4,00	480
1841–45.	482,649	682,889	258,476	31,017,120	98,008	2,64	317
1846-50.	600,841	844,065	331,169	39,740,280	113,852	2,91	349
1851-55.	783,667	912,380	370,580	44,469,600	105,800	3,50	420
1855 год.	1,115,917	818,724	407,575	48,809,000	157,608	2,58	310

Из этой таблицы видно, что самая худая рыба была в пятилетии от 1830 по 1835 год, в котором заключаются 1833 и 1834 годы, на которые указывают лофоденские старожилы, как на наименее прибыльные относительно добычи жира; но и в следующее затем пятилетие видно, что рыба была нежирна, как говорят и старожилы. Вероятно, худоба рыбы оказалась бы в таблице еще резче, если бы был исключен из этого пятилетия 1840 год, который старожилы причисляют еще к годам жирной рыбы. В предшествовавшем 1830-му году пятилетии, рыба также была менее обыкновенного жирна. Следовательно, мы имеем 15-летний период (с 1825 по 1840 или, вернее, по 1839 год), в течение которого рыба была особливо худа. Следующее за 1840 годом десятилетие отличалось жирностью рыбы, что опять согласно с показанием старожилов. Таблица показывает, правда, что и в пятилетие от 1851 по 1855 год рыба была худее обыкновенного, ибо пятилетие это занимает третье место в ряду прочих пятилетий, именно оно следует сейчас после пятилетия 1836-1840 гт., о чем ничего мне не говорили сторожилы; но, мне кажется, что хотя из слов старожилов и нельзя усмотреть, чтобы в этот недавний и, следовательно, свежий еще в памяти период времени было замечено чувствительное уменьшение в количестве добываемого жира, однако степень жирности рыбы на Лофоденах в это пятилетие должна была быть ниже средней и приблизительно равняться той, какая указывается таблицей для Норвегии вообще. В самом деле, комиссия 1856 года, имевшая, конечно, в виду последние годы, не приняла бы три больших сотни за среднее количество, из которого добывается тонна жира, если бы годы, непосредственно предшествовавшие 1855-му, не отличались несколько меньшим количеством доставляемой рыбой печенки, чем 1855 год, замечательный по необыкновенной жирности рыбы. Если бы комиссия имела в виду исключительно улов 1855 года, то она скорее приняла бы 3 больших сотни, чем 2½, за количество трески, доставляющее тонну печенок. Лофоденские же старожили, говорившие о целом 20-летнем периоде, как о хорошем, легко могли выпустить из виду четырехлетие от 1851 по 1854 год, ибо если мы и исключим 1855 год из рассматриваемого пятилетия, то для четырехлетия от 1851 по 1854 год все еще получим следующие средние годичные числа: 341,202 больших сотен рыбы (или 40,944,240 штук), приготовленной на клип и стокфиск, и 92,848 тонн печенок, то есть одну тонну печенок на 3,67 больших сотен или 440 штук трески, что не так еще отличается от пропорции трех больших сотен рыбы на тонну печенок, чтобы заслуживало со стороны старожилов особливого упоминовения. При этом для Лофоденов пропорция может быть и оказывалась несколько выгоднейшей, чем для Норвегии вообще. Тем не менее, однако, при значительности доли, доставляемой лофоденским ловом общему вывозу трески и жира, трудно предположить, чтобы общее уменьшение в пропорции жира не основывалось, по крайней мере отчасти, и на меньшей, против обыкновенного, жирности лофоденской рыбы. Как бы то ни было, мы можем, однако, сказать, что разбор таблицы вывоза трески и жира в общем вполне подтверждает показание лофоденских старожилов. Итак, сравним эти показания и данные таблицы с тем, что нам известно о мурманских уловах лет за тридцать. Но прежде заметим, что также есть причины считать и квалификацию годов нашими мурманскими промышленниками за достаточно верную. Так в приведенном в Отчете за 1860 год списке сказано про 1840 год: «был очень хорош, так что на каждого работника приходилось от 270 до 280 руб. асс.», что много значит, ибо тогда рыба была дешевле. Академик же Бэр также говорит: «когда я в 1840 году посетил Лапландию, было поймано столько рыбы, что недоставало судов забрать весь улов, несмотря на то, что их явилось более обыкновенного. Неуловы от 1830 по 1836 год и от 1844 по 1850, также как и блистательные уловы с 1851 по 1857 год остались запечатленными в памяти промышленников, доставивших нам эти сведения, счастливыми или несчастными переменами в их собственной судьбе, и, следовательно, также могут быть приняты за достоверные факты.

Приступим теперь к нашему сравнению. 1839 год был у нас худой, а в Норвегии (т.е. в Финмаркене) хорош. 1831 г. у нас был очень дурной и наши промышленники ловили у норвежских берегов. Годы 1832, 1833, 1834 и 1835 были непромышленные, так что почти ничего не ловили, а между тем именно этому-то периоду соответствует наибольшая худоба рыбы на Лофоденах (1833 и 1834 годы) и во всей Норвегии, как показывает таблица. 1836 год был столь же неуловист у нас, как и предшествовавшие. 1837 г. был порядочный. 1838 г. не остался в памяти промышленников, доставивших нам эти сведения, почему, вероятно, он был годом средних уловов. В 1839 рыба ловилась хорошо лишь в восточной части Мурманского берега, в западной же плохо. 1840 год, как мы видели, был необыкновенно хорош. Итак, посредственность уловов составляет характеристику этого периода и ему соответствует в Норвегии рыба, превосходившая, по худобе своей, все пятилетия сорокалетнего периода, за исключением только непосредственно ему предшествовавшего; но если бы исключить с обеих сторон 1840 год, который у нас был очень уловист, а на Лофоденах причисляется старожилами еще к годам жирной рыбы, то и это четырехлетие, подобно предшествовавшему шестилетию, могло бы служить подтверждением правилу, что худой рыбе на Лофоденах соответствуют дурные уловы на Мурманском берегу. Чтобы вполне утвердить это правило, надо бы только вывести из фактов справедливость и обратного случая, т.е. что жирной рыбе на Лофоденах соответствуют хорошие уловы на Мурманском берегу; тогда результаты исследований экспедиции, касательно этого предмета, хотя и оказались бы диаметрально противоположными предположениям инструкции, однако практически были бы столь же полезны. Но и этого нет. 1841 год был у нас очень посредственный, на пай приходилось по 120 руб. асс.; 1842 и 1843 были хороши; 1844 плох; 1845 для трески также плох; следовательно, два плохих, один очень посредственный и два хороших года у нас – соответствуют по таблице годам самой жирной рыбе в Норвегии из всего сорокалетия. 1846 год был хорош только в небольшой части Мурманского берега, западнее Цып-Наволока на Рыбачьем полуострове; в 1847 и 1848 годах уловы были посредственные; 1849 так плох, что приходилось менее 100 руб. асс. на пай; 1850 столь же плох. Этому времени соответствует в Норвегии период, занимающий по жирности рыбы второе место в течение всего сорокалетия; значит, в противность десятилетию от 1830 по 1839 год, тут оказывается подтверждение предположения инструкции: жирным годам на Лофоденах соответствуют дурные уловы на Мурманском берегу. К этому же заключению будет клониться и результат сравнения следующего четырехлетия: некоторому уменьшению в жирности рыбы с 1851 по 1854 год соответствуют превосходные уловы, появившиеся у нас с 1851 года и продолжавшиеся до 1857; но уже 1855 год снова этому противоречит, ибо, будучи годом необыкновенно жирной рыбы в Норвегии, он и у нас был также чрезвычайно уловист (в этом году только действия англичан мешали успеху лова, а рыбы было очень много). Наконец, перейдем к двум последним, 1859 и 1860 годам, за которые имеем уже положительные сведения о степени жирности рыбы на Лофоденах. В 1859 году, как мы видели, одна тонна печенок приходилась на 3,17 больших сотни или 380 штук, а в 1860 на 2,5 больших сотни или 300 штук трески. В оба эти года была, значит, рыба жирна, а в 1860 даже жирнее, чем когда-либо прежде. Между тем, у нас 1859 (как и 1858) год был все еще хорош, хотя и хуже предыдущих; в 1860 же лов был плохой в начале, весной, потому что не было мойвы, но, летом, с появлением песчанки, сделался хорош. Итак, мы находим, что иногда худой рыбе на Лофоденах соответствует у нас самый дурной лов (в 1830-1835 гг., и в меньшей степени в 1836-1839 годах); иногда же жирной рыбе на Лофоденах соответствует у нас дурной или, по крайней мере, посредственный лов (с 1846 по 1850 г. и в меньшей степени в 1841 -1855 годах); иногда некоторому уменьшению в жирности лофоденской рыбы, впрочем, очень небольшому, соответствуют у нас превосходные уловы (с 1851 по 1854 год); наконец, иногда жирной рыбе на Лофоденах соответствует хороший лов и у нас (как в 1855 и в меньшей степени в 1859 и 1860 годах). Следовательно, в течение 30 лет случались все возможные различия в отношениях между жирностью лофоденской рыбы и уловистостью мурманского промысла. Против возможности предсказывать наши уловы, на основании большей или меньшей жирности лофоденской рыбы, еще резче говорит то, что периоды, в которые эта жирность изменяется чувствительным образом, гораздо продолжительнее, нежели замечаемые у нас периодические изменения в уловах. Так с 1840 по 1860 год разность в жирности рыбы на Лофоденах была столь незначительна, что тамошние старожилы считали весь этот период – временем жирной рыбы, тогда как у нас в это же двадцатилетие уловы изменялись от совершенно ничтожных до самых превосходных, какие только могут запомнить.

Между тем само по себе очевидно, что как жирность рыбы на Лофоденах, так и изобилие уловов на мурманском берегу, зависят оба от изобилия пищи в водах, прилегающих к той и к другой рыболовной местности, и преимущественно от изобилия мойвы, которая составляет если и не исключительную, то любимейшую пищу трески. Я справлялся на Лофоденах: не замечается ли какой-либо соответственности между жирностью тамошней рыбы и финмаркенскими уловами. На это мне отвечали, что положительной и неизменной связи между тем и другим не обнаруживается, но замечено, что когда рыба жирна на Лофоденах, то есть большое вероятие, что и в Финмаркене будет мойва и, следовательно, почти наверно будет удачный лов. Это подтвердилось и в прошедшем, и в нынешнем годах. Также точно и у нас присутствие или отсутствие мойвы определяют собой главнейшим, хотя и не исключительным образом (как это доказывает, например, 1860 год, когда при отсутствии мойвы летний лов был, однако же, хорош) изобилие трески: так, во время неуловов первой половины тридцатых годов, не было и мойвы у берегов, и только в 1837 году, вместе с улучшением лова, весной снова появились стаи ее. Если таким образом изобилие питательных веществ, преимущественно мойвы, и обусловливает, как жирность рыбы на Лофоденах, так и хорошие уловы на Мурманском берегу, то все-таки нет никакой причины принимать, чтобы изобилие питательных веществ в части моря, прилегающей к Лофоденам, и обилие ее в части, омывающей нашу Лапландию, находились между собой в какой-нибудь непременной, положительной или отрицательной связи, т.е. чтобы между ними непременно существовало или согласие, или противоположность. Можно уподобить колебания в распределении питательных веществ, а за ними и трески в океанах, – колебаниям в распределении теплоты по поверхности земного шара. Мы можем считать постоянным, как количество теплоты, доставляемой земле солнцем, так и количества питательных веществ и рыбы в море; но то и другое распределяются в различные годы весьма неравномерно. Страны, которые попадут в область северо-восточного полярного течения, будут иметь холодную зиму, и наоборот – теплая зима будет там, где господствуют юго-западные экваториальные ветры. Но граничная линия между этими двумя течениями переменяет свое место самым неопределенным и неуловимым образом. Если в Америке, например, холодная зима, то можно, наверное, сказать, что где-нибудь в старом свете зима очень тепла. При этом граничная линия может пасть где-нибудь в Атлантическом океане, и тогда климатическая противоположность будет существовать между Америкой и Европой; но эта линия точно также может разделить и самую Европу на две противоположные климатические полосы, так что западная часть ее будет иметь одинаковый характер погоды с частью Америки, а более теплая зима будет господствовать в России и части Азии. Подобно этому изобилие питательных веществ в морях, прилегающих к северной и средней Норвегии – изобилие, обусловливающее жирность лофоденской рыбы, – может совпасть, как с таковым же изобилием, так и с недостатком питательных веществ в морях к востоку от Норд-Капа. И мы имеем положительные доказательства, что и то, и другое действительно случается. Так в 1830 году лов на всем Мурманском берегу был худой, а в Финмаркене хороший; следовательно, граничная линия совпала на этот раз с границей государственной. В 1839 году, в Вайда-губе и вообще в западной части Лапландии было мало рыбы, а на собственно так называемом Русском берегу, т.е. к востоку от Кольской губы, лов был хорош на этот раз; в этом случае граничная линия разделила самый Мурманский берег на две противоположные полосы. 1846 год был хорош к западу от Цып-наволока и дурен к востоку: граничная линия, значит, разделила опять Мурманский берег на две противоположные полосы, но прошла несколько западнее, чем в 1839 году. Итак, из того, что на Лофоденах рыба очень жирна, мы если и можем предугадывать, что где-нибудь лов трески должен быть неудачен, но где это будет: в Финмаркене ли, у нас ли на всем Мурманском берегу, или только в части его, или на запад от Лофоденов в Сендмере, в Немецком море на Догербанке, или у берегов Исландии, – этого-то точно также предсказать нельзя, как нельзя заключить из холодности американской зимы о непременной умеренности ее во всей западной Европе, хотя где-нибудь зима и непременно будет умеренна. – Но где? – этого-то и нельзя сказать. Сверх того, уловы на Мурманском берегу обусловливаются, как кажется, не одним изобилием питательных веществ, а, следовательно, и рыбы, в прилежащем к нему море. Может случиться, а по словам промышленников действительно случается, что рыбы и много в море, только она к берегам не идет; отправляться же на лов очень далеко в море и опасно, и влечет за собой большую потерю времени; следовательно, и при изобилии рыбы, заловы будут незначительны. В этом-то заключается, по моему мнению, причина того, что периоды хороших и дурных мурманских уловов короче и, следовательно, чаще замещают друг друга, чем периоды жирной и худой рыбы на Лофоденах, которые зависят исключительно от изобилия или недостатка пищи для трески.

Итак, обе цели, для которых экспедиция преимущественно должна была посетить Лофоденские острова и даже Норвегию (вообще открытие для наших промышленников, ходящих за рыбой в Норвегию, нового рынка для закупки трески, и возможность предсказания мурманских уловов, на основании жирности или худобы лофоденской рыбы), оказываются недостижимыми. Этим и пришлось бы окончить отчет о лофоденском рыболовстве, если бы экспедиция не имела случая видеть на Лофоденах двух фабричных заведений, стоящих упоминовения. Это – фабрика так называемого искусственного гуано, делаемого из тресковых голов и прочих негодных на другое употребление остатков, и фабрики для приготовления очищенного лекарственного трескового жира. Первая делает более чести предприимчивости норвежцев, нежели их верному экономическому расчету, а потому для нас может быть лишь предметом любопытства; приготовление же последнего так просто и дешево, что могло бы быть заведено и у нас в любом становище, по одному описанию и рисунку, а со временем все наши аптеки могли бы снабжаться исключительно жиром внутреннего приготовления.

Нельзя не отдать должной справедливости мысли воспользоваться сильными удобрительными свойствами тех частей рыбы, которые не могут быть употреблены ни в пищу, ни на другое что, а потому бросались до сих пор, как совершенно никуда негодные. Самое название искусственного гуано, данное приготовляемому тут из рыбьих остатков порошку, выбрано весьма счастливо, потому что ведь рыба же составляет материал, перерабатываемый морскими птицами в естественное гуано. По словам директора фабрики, как химическое разложение, так и практические опыты показали, что искусственное гуано нисколько не уступает естественному в отношении удобрения полей. Этому легко поверить, потому что, кроме богатства в азотистых соединениях, искусственное гуано содержит очень много фосфорнокислых солей, которые, как кажется, всего труднее возвращать полям. Но, к сожалению, экономические выгоды от предприятия не хотят, до сих пор, по крайней мере, идти рука об руку с несомненными химическими и агрономическими достоинствами порошка. Акций выпущено на 100,000 специес талеров (150,000 руб. сер.), по которым, впрочем, только половина суммы уплачена; но доселе, хотя фабрика и действует уже третий год, акционеры не получали еще никаких дивидендов и надежды на будущее также должно быть невелики, потому что акции продаются за совершенный бесценок.

Фабрика эта находится на острове Ост-Вогене, неподалеку от Сволвэрского становища, в месте, называемом Леросеном (Leerosen) и действует водой. Головы, всегда отсекаемые, как бы ни приготовлялась треска; хребетные кости, вырезываемые при соленьи ее на клипфиск; попортившаяся рунтовка и, наконец, спасенные грузы судов с рыбой потерпевших крушение, – составляют материалы, из которых приготовляется гуано. Кишок и других внутренностей до сих пор еще не могли употребить в дело, потому что надо слишком много топлива, чтобы их достаточно высушить. Головы составляют, конечно, главнейший из этих материалов. Рыбаки, вместо того, чтобы, по-прежнему, бросать в воду, собирают их, связывают в пучки и сушат, раскладывая по скалам. За сотню голов платит фабрика от 6 до 10 шиллингов (от 7½ до 12½ коп. сер.), за вполне же высушенные и доставленные на фабрику она дает и по 36 шиллингов (45 коп. сер.). Таким образом, рыбаки получают теперь до 6,000 специес талеров за то, что еще недавно не имело никакой ценности. Собранные головы хранятся в нарочно устроенных для того амбарах в различных местах островов.

Самое приготовление состоит из четырех операций: 1) Резки. Колесо, по окружности которого расположены ножи в плоскостях радиусов, вертится в небольшом расстоянии над неподвижно утвержденным рядом ножей, составляющих весьма острый угол с ножами колеса. Через это образуется род ножниц, одни половинки которых неподвижны, а другие вертятся. Засыпанные сюда головы разрезаются на довольно крупные куски, которые перерезываются или перетираются на другой машине, бывшей сломанной во время нашего посещения фабрики. Это составляет вторую операцию – 2) Размельчение. Употребляемая на это машина, как мне сказывали, еще не хорошо приспособлена к делу и часто ломается. Вообще все устройство здешней фабрики должно было вновь придумать, потому что она первая в своем роде; это необходимо повлекло за собой много опытов, часто неудачных, и было причиной больших издержек. 3) Сушка. Бесконечное полотно принимает размельченные куски и засыпает их в широкий железный несколько наклоненный, пустой цилиндр, в котором они просушиваются. Цилиндр этот изрешетен весь дырочками и вертится над железной же дымовой трубой, проходящей под ним из печки. Входящего таким образом в цилиндр тока теплого воздуха достаточно для окончательной просушки мелко раздробленных костей, с находящимся еще на них мясом, во время движения их вдоль по цилиндру (с его приподнятого до опущенного конца), если только головы были прежде хорошо просушены на ветру и солнце. Если же они поступили в резку еще несколько сырыми, то такой пересушки мало; тогда куски из цилиндра проводятся на железный лист, составляющий покрышку или верхнюю стену самой печи, на которой в несколько секунд и достигают всей желаемой сухости. 4) Размельчение. Просушенные мелкие куски опять переносят на бесконечное полотно, которое поднимает их и засыпает, как на мельнице, в жернов, где они и перемеливаются в мелкий порошок грязно-серого цвета. Из жернова падает эта мука на сито, которое отделяет тонкие части от невполне размельченных; последние идут в перемол. Само собой разумеется, что запах на фабрике отвратительный; вонючая пыль, наполняющая тамошний воздух, как мука на мельнице, набивается в нос, в глаза и повсюду.

Гуано набивают в русские рогоженные кули, получаемые из Петербурга. Таких кулей употреблялось до 4,000 в год, и будут употреблять до 8,000, когда действия фабрики достигнут своего полного размера. Куль обходится с доставкой 36 шиллингов (45 коп. сер.). Но так как для дешевизны берут подержанные кули, то между ними попадает много негодных, а потому хотят их заменить нитяными мешками. В куль входит 2½ центнера гуано или 7 пудов. Это количество продается на месте по 5 специес талеров без куля, а с доставкой в Гамбург и с кулем по 6 (по 7 и по 9 руб. сер.). Из Гамбурга гуано идет преимущественно в Саксонию, где не только употребляется на удобрение полей, но и на корм скотины, причем примешивается несколько этого порошка к обыкновенному месиву, для большей питательности. По приблизительному расчету, сделанному по соображению количества засеваемого зерна, выходит, что нужно около трех кулей гуано на десятину, при удобрении поля раз в четыре года. Следовательно, такое удобрение равняется у нас ценности среднего двухгодового урожая ржи. Одно это уже показывает, что если бы кто вздумал устроить подобное заведение на Мурманском берегу, то не должен расчитывать на внутренний сбыт своего продукта. Кроме того, местные условия, в которых находится Мурманский промысел, будут всегда составлять препятствие к устройству там подобного заведения, если бы даже лофоденское и стало давать своим акционерам хорошие дивиденды. Часть голов имеет у нас гораздо выгоднейший сбыт, чем на перемолку в гуано, ибо возится, как мы видели, в Архангельск, а оттуда в Пинегу. Много бросается, правда, в воду, но не ездить же собирать их по сорока двум становищам, рассеянным на пятисотверстном расстоянии.

Фабрика лекарственного трескового жира, если только ее можно назвать фабрикой, – так просто устройство ее и весь процесс производства, требующий лишь одного или двух работников, – находится в становище Сторвогенском и принадлежит купцу Вольфу. Жир его приготовления считается лучшим в Норвегии, ибо он чист как вода и без малейшего запаха. Он несравненно лучше Иорданова, потому что Вольф, для получения жира, не употребляет никакого давления.

В четвероугольную низкую печь вмазан железный котел, в 1½ аршина в диаметре, с нагнутыми внутрь краями. В этот котел вставляется другой пониже и поуже (1¼ арш. в диаметре), с краями, загнутыми кнаружи, которыми он накладывается на загнутые внутрь края первого котла. Этот котел также железный; может быть лучше бы было сделать медный луженый, но и так очень хорошо. В промежуток между двумя котлами наливается вода, которая, при приготовлении жира, нагревается до кипячения. В стене наружного котла сделано три отверстия с разных сторон: одно внизу, а два вверху. В нижнее вставлен кран для выпускания воды из промежутка между обоими котлами; в одно из верхних вставлена трубка, доходящая почти до дна котла и оканчивающаяся сверху воронкой для наливания воды; в другое верхнее отверстие также вставлена трубка, немного лишь нисходящая внутрь котла, снаружи загнутая коленом вниз и опускающаяся в подставляемый боченок с холодной водой для того, чтобы пар там осаждался, а не наполнял собой комнаты. Вот и все устройство аппарата. Во внутренний котел кладутся печенки, непременно самые свежие: их даже не разрезают на куски и не перемывают, хотя разрезывать было бы и лучше, а только отделяют от них тщательно желчный пузырь и очищают от крови. Под наружным котлом разводят в печке огонь, и жир начинает вытапливаться при температуре кипения воды. Жир, всплывающий поверх печенок, счерпывают железным ковшом и наливают в цедилку, состоящую из воронки, сделанной из прутьев или деревянных пластинок, в которую вставляют листа два воронкообразно сложенной пропускной бумаги. Из этой цедилки жир протекает на другую, т.е. собственно на кусок фланели, слабо натянутый на деревянную рамку, которую кладут на обрез (довольно высокую кадку), куда собирается жир. В обрезе жиру дают отстояться несколько дней и затем спускают посредством двух кранов, вделанных в стенки обреза: один посередине высоты, другой близ дна. Из верхнего крана течет жир первого сорта, а из нижнего – второго. Иногда, вероятно от худых, не совсем свежих печенок, первого сорта вовсе не получается, но и второй уже очень хорош, чист и совершенно без запаха. Жир разливают или в маленькие бочонки, или прямо в бутылки. Хозяин фабрики дал нам образчик приготовляемого у него жира, точно так как и директор гуанной фабрики – образчик гуано, которые я буду иметь честь представить. Из описания приготовления жира видно, что каждый мурманский промышленник в состоянии устроить такое заведение в любом становище, употребив на него сотню – много что две – рублей серебром. Совет: перенять этот легкий способ приготовления лекарственного жира – составляет таким образом единственный практически-полезный результат, который могла извлечь экспедиция из своих исследований о лофоденском рыболовстве. Но, по мнению экспедиции, дело об учреждении завода достаточно важно для того, чтобы обратить на себя внимание; весьма бы было полезно, если бы была назначена денежная премия в несколько сот рублей серебром тому из мурманских промышленников, который первый приготовит несколько боченков этого жира, могущего сравниться по своим достоинствам с образчиком, данным г. Вольфом. Рисовальщик экспедиции снял точный и подробный рисунок с описанного жиро-топного заведения (с пояснительным планом и разрезом), который и будет представлен вместе с прочими рисунками, касающимися беломорской, мурманской и печорской рыбной и звериной промышленности.

В заключение я должен еще раз обратить внимание на представление, сделанное в отчете за 1860 год: о дозволении норвежским судам заходить в мурманские становища для закупки трескового жира и других продуктов рыболовства, буде какие им понадобятся. К приведенным мной прежде доказательствам пользы, которую эта мера могла бы принести нашим промышленникам, я могу присоединить теперь еще немаловажный довод, почерпнутый из разговоров с финмаркенскими купцами. Они говорят, что в иные годы (как, например, в нынешний 1861), когда лофоденский лов бывает менее удачен, нежели обыкновенно (вместо 190,000 больших сотен, т.е. 22,800,000 штук трески, что считается средним уловом, – поймано только 160,000 больших сотен, или 19,200,000 штук, следовательно, слишком 3½ миллионами менее), и когда рунтовки приготовляется менее обыкновенного, или когда требование на этот сорт штокфиша особливо велико в Италии, то им могло быть выгодно покупать рунтовку у наших промышленников на Мурманском берегу. Рунтовка доселе у нас не приготовлялась, потому что в России на нее нет сбыта; между тем приготовление ее выгоднее, нежели приготовление рошкерки и нашей сушеной трески, ибо дает около 20% более веса, а 1 руб. 50 коп. сер. за пуд сухой трески составляет уже высокую цену в Архангельске. Если бы, следовательно, норвежские купцы стали брать у наших промышленников рунтовку за эту же цену, что, по их словам, для них было бы очень сходно, то это составило бы для наших промышленников по крайней мере 30 коп. сер. барыша на пуд, не считая сохранения издержек на фрахт за доставление в Архангельск. Правда, теперь рунтовка не приготовляется на Мурманском берегу; но нет никакого сомнения, что за нее вскоре бы принялись, в те годы, по крайней мере, когда норвежцы в ней будут нуждаться, о чем наши промышленники всегда могут прослышать от заходящих к ним за жиром норвежских судохозяев, если такой заход будет дозволен, ибо в то время, когда наши начинают свой лов, – после Благовещенья, лофоденский лов почти уже окончен, а зимний финмаркенский, по крайней мере, оказал уже свои главные результаты.

_________________________________

ОТЧЕТ ПЯТЫЙ

Для возвращения из Норвегии предстояло экспедиции два пути; один через Швецию, или Данию, и Балтийское море в Петербург, а другой – вдоль северных берегов Норвегии через Гаммерфест и Архангельск. Избрав первый, экспедиция могла бы уделить время на ознакомление с осенним норвежским ловом сельдей, – каково и было мое первоначальное намерение. Возвращаясь же через Гаммерфест, экспедиция получала возможность наглядно ознакомиться с торговлей наших поморов с Финмаркеном, ибо именно в конце июня и начале июля порты этой страны наполняются нашими судами. Осенью 1860 года экспедиция так поздно прибыла в Норвегию, что в Гаммерфесте уже не застала ни одного русского судна, а в Тромсе только одно, случайно запоздавшее. Поэтому, все сведения о торговле русских с северной Норвегией, изложенные мной в третьем отчете экспедиции по необходимости основывались на рассказах: с одной стороны – хозяина судна, на котором мы осматривали беломорское и мурманское прибрежья (он принимал участие в этой торговле в течение многих лет), и других, хорошо знакомых с этим делом поморов, с которыми мы встречались в мурманских становищах, а с другой стороны – норвежских купцов. Следовательно, наглядное знакомство с предметом не могло быть излишним, и смею надеяться, что это вторичное посещение Финмаркена принесло свою долю в общую сумму тех практических результатов, которые удалось экспедиции собрать в течение всего времени ее деятельности. Сверх того, исследование осеннего норвежского сельдяного рыболовства представляло, как само по себе (по незначительности этого рыболовства, сравнительно с зимним ловом), так особливо применительно к русской сельдяной промышленности, очень мало интереса. Приготовление сельдей осеннего и летнего уловов в сущности ничем не отличается от приготовления зимних сельдей, в подробности уже описанного нами, только летние сельди, по природным своим качествам, жирнее и вообще лучше зимних; к тому же сельди летнего и осеннего уловов потребляются больше внутри самой Норвегии, заграницу же идут мало, а в Россию и вовсе не идут, тогда как зимних сельдей приходит к нам до 200,000 тонн, т.е. до 1,500,000 пудов. Все эти причины побудили меня избрать для возвращения в Россию путь чрез Гаммерфест и Архангельск, вместо предполагавшегося через Данию, или Швецию и Балтийское море.

В Тромсе мы застали не более десятка русских судов, потому что, вследствие позднего вскрытия Двины, в нынешнем году поморы должны были отправиться в Норвегию позже обыкновенного; но в Гаммерфесте мы нашли их уже более полусотни, и в течение недели, которую мы провели в этом городе, ожидая отплытия парусного судна, на котором предстояло нам сделать переезд из Гаммерфеста до Онеги, беспрестанно подходили новые. Из разговоров с судохозяевами и из жалоб, приносимых ими на будто бы делаемые им притеснения со стороны норвежского таможенного начальства, я мог убедиться, что многие из них, с одной стороны, плохо знакомы с предоставленными им в Норвегии торговыми правами и преимуществами и потому не вполне пользуются ими, а с другой, что они стараются по возможности избегать исполнения норвежских таможенных постановлений под разными предлогами (всего чаще отзываясь неведением их), вследствие чего норвежское правительство принимает против них некоторые такие меры предосторожности, которым не подвергаются суда других наций.

Чтобы в точности узнать, в чем заключаются права русских судохозяев, я обратился к гаммерфестскому бифохту, который с величайшей готовностью указал мне те места в норвежских законах, которые касаются настоящего предмета. Некоторыми из этих прав русские пользуются наравне с прочими иностранцами, приходящими в норвежские порты. Права эти заключаются в §21 закона 8-го августа 1842 года и состоят в следующем:

Как туземцы, так и иностранцы, прибывшие из-за границы в купеческие порты государства, могут вести торг всякого рода товарами, которые дозволены таможенными постановлениями с соблюдением следующих правил: а) Необходимо, чтобы распродажа или производилась с судна, на котором привезены товары, или же поручалась на комиссию лицу, имеющему право на торговлю в городе. б) Товары, продаваемые с судов, или с публичного аукциона, должны продаваться в количестве, не меньшем нижеследующего:* смолы 4 скиппунда (около 10 пудов); спирта и вина 72 бутылки; масла, сыра, сала и сальных свечей 10 пудов; мяса соленого и копченого 20 пудов; колбас 2 пуда; птичьего пера 200 норвежских фунтов (6 пудов); пеньки, льна и пакли 20 пудов; гарпиуса 20 пудов; кож 12 штук; железа в полосах и обручах 30 пудов; железа в плитах 20 пудов; железных и стальних изделий: неполированных 5 пудов и полированных 2½ пуда; пшеницы, ржи, ячменя, гречихи, овса и солода 12 тонн (около 8 четвертей); всех сортов муки 3 куля (30 пудов); конского волоса 150 норвежских фунтов (4½ пуда); полотна 200 норвежских фунтов (6 пудов), крашеного полотна 100 норвежских фунтов (3 пуда); ниток некрашеных и дратвы 3 пуда, крашеных 1½ пуда; парусины толстой и тонкой 400 норвежских фунтов (12 пудов); мыла зеленого тестообразного 500 норвежских фунтов (15 пудов); мыла в кусках 200 норвежских фунтов (6 пудов); канатов и тросов смоленых 10 пудов, несмоленых 5 пудов; трескового жира 6 тонн; воска 100 норвежских фунтов (3 пуда); всех прочих, неупомянутых поименно товаров, ценой не менее как на 20 специес-талеров (около 30 руб. сер.).

Слециальные права русских, приходящих в Финмаркен из Белого моря, состоят, по закону 13 сентября 1830 года, в следующем: 1) С 1-го июля по 15-е августа (нового стиля) русские могут променивать на сырую рыбу, кому бы то ни было и в каком бы то ни было количестве, следующие 10 сортов товаров: рыбачью снасть, пеньку, железо, хлеб в зерне, муку, крупу, парусину, деготь, канаты и лес. 2) Они могут продавать с своих судов привезенные ими товары (без всякого ограничения в количестве) в городах в течение четырех недель со времени прибытия судов, в какое бы то ни было время года, не только городским жителям, но и норвежским судам, в прочих же гаванях (т. е. не в городах) в течение двух недель.

Этот-то последний пункт весьма не нравится финмаркенским купцам, ибо дает возможность тамошнему жителю запасаться всем нужным помимо их, прямо с русских судов. Купцы употребляют все средства сделать это право русских недействительным, и в 1859 году затеяли даже процесс с русским промышленником Норкиным, который, однако, был решен 6-го июля того же года в Гаммерфесте, а 29-го ноября в высшем суде, куда поступила аппеляция, в пользу Норкина. Теперь купцы стараются изменить этот закон так, чтобы право русских на мелочную продажу на деньги прямо с судов было уничтожено, а, взамен того, право на вымен сырой рыбы у финманов на поименованные выше 10 сортов товаров, ограниченное теперь 6 недельным сроком, было бы разрешено во всякое время года; вопрос об этом, вероятно, возникнет на стортинге, который соберется в 1862 году. Но такое дозволение выменивать рыбу у тамошних рыбаков, вне времени от 1-го июля до 15 августа, будет чисто номинальным, ибо для наших судов вполне достаточно и 6 недельного срока, чтобы нагрузиться рыбой; запрещение же продажи товаров по мелочам на деньги непосредственным потребителям принесет нашим поморам существенный вред. Поэтому, русское правительство должно стараться, на сколько будет от него зависеть, противодействовать этому. Русское правительство имеет полную возможность не соглашаться на такое изменение торговых привиллегий беломорских торговцев, потому что они утверждены формальным трактатом. В статье VII торговой конвенции, заключенной между Россией и Швецией и Норвегией 11/23 июня 1834 года, сказано: «Российские корабли, приходящие с Белого моря в порты норвежской провинции Финмаркен, могут продавать свои товары прямо с судов, сообразно тому, как сие производилось законным образом доныне, по городам в течение четырех недель, не только жителям, но также и на норвежские суда, и во всех прочих финмаркенских портах на суда норвежсние в продолжении двух недель». Слова: «сообразно тому, как сие производилось законным образом доныне» очевидно относятся к специальным привиллегиям русских, которые ввелись обычаем и утверждены норвежским законом 13 сентября 1830 года. Если бы норвежское правительство захотело, не отменяя совершенно закона (на что, без согласия русского правительства, очевидно, не имеет права), положить ограничение в количествах, в которых русские могут продавать свои товары жителям не-купцам, то это сделало бы привиллегию русских чисто воображаемой, потому что: 1) жители не-купцы в больших количествах покупать товары не в состоянии, и 2) это сравняло бы русских со всеми прочими нациями, которые (в том числе, конечно, и русская), по §21 норвежского закона 8 августа 1842 года, также могут продавать свои товары с судов, только в количествах, minimum которых определен. Притом такое изменение закона явно противоречило бы смыслу слов конвенции: «как сие производилось законным образом доныне».

К этому надо еще присоединить, что если русское правительство разрешит норвежским купцам посещать мурманские становища, для покупки там трескового жира (как это предложено экспедицией в четвертом отчете ее) и отменит таким образом весьма стеснительную для норвежцев меру, то оно, конечно, будет в праве ожидать и от норвежского правительства подобного же внимания к выгодам русских подданных, тем более, что выгоды эти общие, как для нас, так и для беднейших классов финмаркенского населения, и находятся в противоречии лишь с выгодами финмаркенских купцов.*

Пока закон этот существует, купцы, конечно, принуждены с ним сообразоваться; тем не менее они стараются всячески, чтобы русские судохозяева оставались в неизвестности относительно обширности их прав, чего в значительной степени и достигают. В этом, к сожалению, как кажется, содействуют купцам и некоторые из богатейших русских торговцев, которым, без сомнения, хорошо известны их права, но которые не спешат сообщать о них другим, из опасения соперничества и из желания держать цены в своих руках.

В какой степени сбивчивы понятия наших судохозяев, занимающихся торговлей с Финмаркеном, о предоставленных им в Норвегии торговых правах, можно судить по той невольной ошибке, в которую я был введен рассказами этих судохозяев, – ошибке, которая вкралась в четвертый отчет экспедиции. Именно там было сказано: «В ограждение купеческих привилегий, запрещено русским что-либо продавать на деньги, иначе как купцам. Только если русское судно простояло уже 6 недель в Норвегии, то хозяин его может, если еще не кончился срок свободной мены, продавать муку жителям и на деньги, но не менее трех кулей в одни руки». И в нынешнем году, когда моя ошибка сделалась для меня уже ясной, я еще слышал от многих русских повторение этого же ложного мнения. Стоит только сравнить это мнение с приведенными выше тремя параграфами, заключающими в себе сущность прав русских торговцев, чтобы убедиться, что оно совершенно ложно, и что ложность эта произошла от бестолкового спутывания трех вышеозначенных параграфов. Не по истечении 6 недель, по прибитии русских в Финмаркен, могут они продавать свои товары на деньги непосредственно жителям не-купцам, а – совершенно наоборот – в первые 6 недель по их прибытии (4 недели в городах и две в прочих гаванях), – и не в срок свободной мены на рыбу, который с этой розничной продажей не имеет ничего общего, а в какое бы то ни было время. Ограничения продавать не менее трех кулей в одни руки тоже не существует; это относится к общим правам всех наций, а не специально к русским, которые могут продавать в каких угодно количествах. Наконец, право этой розничной торговли вовсе не ограничивается одной мукой, но распространяется на все виды привозимых русскими товаров, с тем лишь различием, что одни из них обложены пошлиной, а другие освобождены от нее.

Что касается до таможенных правил, которым должны подвергаться русские суда в Норвегии, то они состоят в следующем:

По приходе в воды, омывающие Финмаркен, а часто и в очень большом расстоянии (иногда верст за 300 и даже более) от порта, в который намерены следовать суда, на эти последние приезжают крейсирующие у берегов Норвегии таможенные смотрители, прописывают весь груз, провизию, судовые потребности и багаж судовых служителей и, оставив сколько нужно на употребление экипажа, запечатывают все люки. По приходе в порт, т.е. в один из четырех финмаркенских городов: Вадсе, Вардегуз, Гаммерфест или Тромсе, наши судохозяева должны подать от себя объявление, представить сделанную таможенными смотрителями опись и оплатить пошлиной весь груз, кроме провизии, судовых потребностей и багажа хозяина и служителей. После того, судохозяева могут отправляться по становищам для вымена своих товаров на сырую рыбу. Окончив мену, они непременно должны снова зайти в один из вышеупомянутых четырех городов, и тут уже получают пропуск в Россию. При этом таможенные чиновники прописывают все, оставшееся на судне, и если по расчету времени, проведенному нашими судами в Норвегии, окажется, что на судне не достает слишком много (против первоначальной прописки) из провизии, судовых потребностей и багажа служителей, то за недостающее довзыскивают пошлину. Равным образом налагают штраф при первом прибытии в города, если печати, которыми были запечатаны люки, окажутся сломанными или порченными. Надо заметить, что вследствие безветрия, противных ветров, туманов и тому подобных обстоятельств, нередко проходит много времени между наложением печатей и прибытием в портовой город, так что отложенной провизии не хватает для судорабочих и нужда заставляет сломать печати, чтобы достать необходимое из люков. Нельзя не согласиться, что некоторые из этих постановлений стеснительны и именно: запечатывание люков в открытом море, до прибытия в портовой город, а также обязанность являться в один из четырех городов по окончании мены на рыбу, для получения пропуска в Россию. Но справедливость требует сказать, что, и при этих мерах, русские находят способы продавать жителям многое, без платы пошлиной; так, например, они часто показывают в числе провизии, судовых потребностей и багажа экипажа такие предметы, которые собственно имеют в виду продать. Очевидно, что и эти меры норвежского правительства, и желание наших промышленников по возможности уклоняться от исполнения их должны вести к частым столкновениям, которые запутываются еще незнанием русскими норвежского, а норвежцами русского языка. Прежде, сказывали мне, такого же рода столкновения происходили еще и в тех случаях, когда хотели русских заставить соблюдать разные правила портовой полиции, как-то: чтобы не выкидывать в портах балласта, чтобы суда становились не как-нибудь, а правильными рядами и т. п. Но такие столкновения были устранены весьма простой мерой, именно тем, что начальство финмаркенских городов напечатало на русском языке правила, соблюдения которых оно желает от русских; с тех пор, как каждому сделались известны его обязанности в этом отношении, и, следовательно, отнята возможность отказываться неведением, норвежское городское начальство не нахвалится послушанием русских и считает, что с ними гораздо легче иметь дело, чем с другими иностранцами, особливо же с англичанами. Подобная же мера, думаю я, могла бы устранить и два вышеизложенные неудобства, т.е. незнание многими из наших судохозяев предоставленных им в Норвегии торговых прав, – и столкновения русских с норвежским таможенным начальством. Я говорил об этом предмете с гаммерфестским бифохтом, человеком весьма образованным и благонамеренным, и он совершенно со мной согласился, что мера эта была бы весьма полезна для обеих сторон. Для приведения ее в исполнение, надо бы обратиться через нашего генерального консула с просьбой к норвежскому правительству о составлении свода или памятной книжки, в которой бы были изложены как торговые права русских, так и таможенные и другие постановления, подлежащие к исполнению во время пребывания в норвежских водах. Такая книжка должна бы быть переведена на русский язык, напечатана на обоих языках, параграф против параграфа, и раздаваема поморам и другим промышленникам, отправляющимся в Норвегию.

Другой пункт, на который я желал бы обратить внимание, состоит в следующем: иностранная соль дозволена к беспошлинному привозу на Мурманский берег, русская же соль не пользуется такой же привиллегией, – что, на мой взгляд, совершенно несправедливо. Правда, что с тех пор, как такой ввоз разрешен, недостаток в соли (требующейся для посола ловимой на Мурманском берегу рыбы), почти совершенно предотвращен, и что соль, которой теперь пользуются мурманские промышленники, лучше прежней, от чего промышленность тоже много выиграла; но зато, с другой стороны, от такого беспошлинного ввоза немало потеряло наше солеварение (из морской воды и из соленых источников), которым занимаются как частные лица, так и жители некоторых прибрежных деревень Унского и Ненокского посадов, ибо лишилось сбыта нескольких десятков тысяч, а в некоторые годы и более ста тысяч пудов соли. Согласить выгоды рыбопромышленников с выгодами соловаров было бы очень легко, без малейшего ущерба выгодам казны или кого бы то ни было: стоит только снять всякую пошлину с той соли, вывариваемой на соловарнях Архангельской губернии, которая будет отправляться на Мурманский берег, сохранив настоящую пошлину (9 коп. сер. с пуда соли, вывариваемой из морской воды и 12 коп. сер. с пуда соли, вывариваемой из соляных источников), для той соли, которая расходится по другим местам.

Кроме уравнения прав нашей соли с иностранной (чего, кажется мне, требует уже самая справедливость), полезные результаты предлагаемой мной меры, как легко предусмотреть, состояли бы в следующем:

1) В настоящее время привоз иностранной соли на Мурманский берег производится следующим образом. Корабли, идущие за грузом в Белое море, не могут брать с собой товаров, имеющих назначением Россию, потому что, как в Архангельске, так и в Онеге, привозной торговли почти не существует. Чтобы не идти с одним балластом, многие из кораблей нагружаются в Англии или каменным углем, который сбывают в Норвегии, или солью, с которой также заходят в норвежские и, между прочим, в финмаркенские порта. Соль эта идет преимущественно из Ливерпуля. В финмаркенских портах она продается норвежским купцам, у которых берут ее уже русские промышленники, потому что эти последние не имеют права покупать ее непосредственно с иностранного судна в норвежских портах. На одном из таких судов, привезшем в Гаммерфест 600 тонн (36,000 пудов) соли, которая почти вся была разобрана находившимися там русскими, наша экспедиция переехала из Гаммерфеста в Онегу. Ожидая целую неделю выгрузки соли, мы имели возможность весьма близко ознакомиться с характером этой торговли. Соль для отвоза на Мурманский берег покупают только самые капитальные из поморов; они или доставляют ее в большие становища, каковы например: Териберка, Гавриловка, Лица, – где они имеют свои магазины, – или развозят ее на небольших судах по тем становищам, где, по незначительности числа собирающихся в них ловцов, не стоит иметь постоянных амбаров. Таким образом соль попадает в руки наших рыбопромышленников уже из третьих рук. Иностранные суда, нагруженные солью, не могут сами заходить на Мурманский берег, для распродажи ее там в первые руки: во-первых, потому, что тамошние гавани, или так называемые становища, слишком мелки для больших судов (по большей части они обсушные, т.е. такие, в которых при отливах даже мелкие поморские суда остаются на суше), – а во-вторых потому, что развоз соли из становища в становище отнял бы слишком много времени и, следовательно, фрахт, всегда рассчитываемый по вероятному времени рейса, был бы слишком дорог для соли, предназначаемой к непосредственной продаже на Мурманском берегу. Поэтому, несмотря на беспошлинный ввоз, соль в становищах не так дешева, как могла бы быть, если бы не было изложенных неблагоприятных обстоятельств. Притом, само собой разумеется, что поморы, привозящие соль на Мурманский берег, пользуются всяким случаем, чтобы продать ее как можно дороже. Так всякий раз, когда случится необыкновенно богатый лов (как, например, в 1861 году), цена на соль вдруг и сильно увеличивается. Вследствие этого, хотя собственно недостатка в соли, сколько мне известно, на Мурманском берегу и не бывает, но не в редкость временная дороговизна ее, продолжающаяся до тех пор, пока другие торговцы не прослышат о высоких ценах и не подвезут новых запасов соли из Норвегии. Если бы дозволен был беспошлинный привоз русской соли, то соперничество между ей и иностранной, очевидно, понижало бы цены. В том, что русская соль могла бы соперничать в цене с иностранной, удостоверяет меня, как мнение самих солеваров, так и то, что эта последняя достигает до мурманских рыбаков только чрез третьи руки.

2) Необходимость соперничать с иностранной солью заставила бы наших солеваров позаботиться и о качествах соли а, следовательно, повела бы к улучшению способов солеварения, вследствие чего улучшилась бы и та соль, которая распродается внутри России.

Наконец, 3) так как пошлина была бы сложена лишь с той соли, которая отвозилась бы на Мурманский берег, куда теперь русской соли вовсе не доставляется, то, значит, изъятие от пошлины касалось бы товара, теперь еще не существующего, а только имеющагося производиться (и именно вследствие снятия пошлины), т.е. распространялось бы только на ту соль, которая вываривалась бы свыше того количества, которое производится ныне; поэтому, от такой отмены пошлины казна не потерпела бы ни малейшего убытка.

В видах улучшения мурманской рыбной промышленности, предложено было управляющим архангельской палатой государственных имуществ заведение казенных соляных магазинов на лапландском берегу, с целью предотвращения недостатка и дороговизны соли. Но я полагаю, что к этой цели гораздо ближе поведет предлагаемая мной мера, и притом без всяких хлопот и издержек со стороны казны. Если казенные магазины должны принести действительную пользу, то их следует устроить во всех главнейших становищах, а это поведет к немалым издержкам, которые всей своей тяжестью упадут на соль и увеличат цену ее; сверх того, снабжение магазинов необходимым количеством соли и контроль за распродажей ее сопряжены будут для казны с большими затруднениями, хлопотами и вообще с усложнением администрации. Между тем нельзя предположить, чтобы назначенные от правительства лица, – как очень мало заинтересованные в успешном ходе этого дела, – употребили бы столько же старания сделать соль сподручной всем промышленникам, рассеянным по разным местам обширного Мурманского берега, сколько употребят частные лица, побуждаемые к этому собственной выгодой. К этому присоединяется еще и следующее соображение. Допустим, что казенные соляные магазины принесут всю желаемую пользу для мурманской промышленности; но спрашивается: откуда казна будет брать соль? Если из Норвегии, то положение беломорской соляной промышленности нисколько не улучшится: она останется под гнетом прежней несправедливости. Если же с соляных заводов Архангельской губернии, то, при существующей пошлине, соль из казенных магазинов никогда не будет в состоянии соперничать с беспошлинно привозимой из Норвегии; со снятием же настоящей пошлины, дальнейшее участие казны в заготовке соли вовсе не нужно, ибо частная предприимчивость сама найдет средства вступить в выгодное для себя соперничество с иностранной солью, если оно только возможно. Наконец, если бы дозволено было беспошлинно закупать русскую соль только для мурманских казенных магазинов, то беломорские солевары, конечно, получили бы от этого выгоды, но, будучи совершенно обеспечены в отношении сбыта, они не имели бы никаких причин, которые бы подстрекали их к улучшению своего производства.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Русский генеральный консул в Христиании г. Мехелин представил в Министерство Иностранных Дел записку о вызове г. Иордана в Россию для устройства наших мурманских промыслов. Записка эта была препровождена на рассмотрение к г. Данилевскому, которому поручено было представить вместе и свои соображения о предполагаемом заселении берегов Мотовской губы. В настоящее приложение вошли две записки г. Данилевского, в которых он излагает свои заключения по вышеупомянутым вопросам и сообщает некоторые дополнительные сведения о лове акул.

Департамент Сельского Хозяйства поручил мне рассмотреть записку русского генерального консула в Христиании Мехелина, об улучшении нашего северного рыболовства.

Улушения эти касаются преимущественно лова на Мурманском берегу, который еще не был исследован экспедицией; поэтому мнение мое о предложении, делаемом нашим норвежским генеральным консулом, в настоящее время не может еще быть совершенно решительным. Но так как г. Иордан, вызов которого в Россию составляет сущность предложения г. Мехелина, желает иметь в возможно скорейшем времени решительный ответ, о принятии или непринятии его услуг русским правительством, то я считаю долгом представить теперь же мои соображения о тех пяти пунктах, которые должны составить предмет занятий г. Иордана в России.

1) Лучше организовать лов трески удочкой и длинником – два способа лова, которые должны чередоваться в известном порядке, чего русскими не наблюдается.

Тут что-нибудь да не так. Лов удочкой и лов длинником составляют в сущности одну и ту же методу. Отличие их заключается только в том, что в первом случае опускают в море одну веревку с привязанным к ней крючком, наживленным рыбкой или червячком, во втором же спускают в море длинную горизонтальную веревку, к которой привязано, на известном расстоянии друг от друга, большое число отдельных удочек, также наживленных рыбкой или червячком, т.е. один длинник заменяет собой множество отдельных удочек, которые опускаются в море и вытаскиваются из него разом, а не отдельно. В обоих случаях, следовательно, рыба приманивается наживкой и ловится совершенно при одинаковых обстоятельствах, с той лишь разницей, что длинником ловится, с гораздо меньшим трудом и в меньшее время, несравненно большее количество рыбы. Следовательно, никакой не может быть надобности вводить, вместо лова одними длинниками, как это теперь делается на Мурманском берегу, поочередный лов длинником и простой удочкой. Вот, что говорит о лове простой удочкой знаменитый Леопольд фон-Бух в своем путешествии в Норвегию. «Лов ручными удочками есть простейший способ рыболовства и, сравнительно с прочими, никогда не бывает очень значителен. Один крючок, опускаемый на отдельной веревке в Океан! Кажется, что в древние времена только один этот способ лова и был известен, и его видоизменяли различным образом, смотря по обстоятельствам; но сети и длинники положили конец всем этим ухищрениям». Кажется, что тут нет ничего такого завидного, чтобы стоило вводить у нас. Я не могу, поэтому, удержаться от мысли, что в записку г-на генерального консула вкралась как-нибудь ошибка и что в этом пункте подразумевалось введение поочередного лова не между длинниками и удочками, а между длинником и ставными сетьми. Этот последний способ лова действительно имеет многие преимущества перед ловом длинниками, но также не составляет новости, ибо введен в Норвегии еще в 1685 году некоим Клаусом-Нильс-Слингином-Боргундским, купцом из Сендмерской провинции, а в России также употребляется с незапамятных времен в реках, морях и озерах. Если бы, впрочем, нашим промышленникам этот немудрый снаряд и не был известен издавна, то они имели бы неоднократно случай с ним познакомиться в Норвегии, где ежегодно зимует несколько наших судов. Если же со всем тем, ставные морские сети не употребительны на Мурманском берегу, то на это есть, без сомнения, достаточные причины, которые нетрудно и угадать. Ставные сети выставляются у Лофоденских островов, где преимущественно употребительны и где лов производится зимой, не иначе, как с вечера, а утром вынимаются для выборки рыбы. Днем ими немного поймаешь, потому что рыба видит их и избегает. На нашем же Мурманском берегу рыболовство бывает весной и летом, когда вовсе нет ночи, и, следовательно, ловить ставными сетьми нельзя. Итак, вопрос состоит вовсе не в том, чтобы ввести у нас теперь же лов ставными сетьми, а в том, чтобы ввести на Мурманскои берегу зимний лов – вопрос, который приводится к тому, чтобы завести на этом берегу постоянные заселения. Тогда сами собой заведутся здесь и ставные сети, в том предположении, однако же, что в зимнее время года находится здесь в изобилии треска, что мне пока неизвестно. Итак, в присутствии и наставлениях г. Иордана, – будет ли то с целью введения поочередного лова длинниками и удочками, или, как я подразумеваю, длинниками и ставными сетьми – кажется мне, нет никакой надобности. Если мы оставим в стороне частность – введение поочередного лова двумя различными снастьми и остановимся на общем улучшении способов лова, то и в этом отношении едва ли научатся наши рыбопромышленники чему-нибудь полезному от г. Иоардана, потому что во всем, что касается до лова рыбы (не говорю приготовления ее) русские не только не уступают норвежцам, но едва ли и не превосходят их. Леопольд Бух, наблюдатель, конечно, беспристрастный и имевший случай сравнивать искусство тех и других (ибо в то время, в 1807 году, русские сами ловили у берегов Финмаркена), решительно называет русских лучшими и ревностнейшими рыбаками севера. В другом месте своего сочинения он делает следующее сравнение между обоими народами в отношении к рыболовству. «Чего нельзя бы было ожидать от Финмаркена, если бы на обитателей его, финнов (т.е. лопарей) и норвежцев, перешла хотя бы только часть изумительной промышленной деятельности русских. Русские не покупают только рыбу, но и сами ловят ее,* и это с совершенно иным успехом нежели туземцы. Если норвежец или финн близ Нордкапа или Ингена поймал несколько рыбы, он спешит к берегу, отдыхает, варит себе из рыбы обед и тогда лишь снова возвращается к лову. Русский же, напротив того, отправляется в понедельник на своей лодке в открытое море и, невзирая на бури и волны, возвращается не ранее четверга. Он и спит на лодке, между тем как товарищ беспрестанно должен вычерпывать воду из лодки, обдаваемой волнами. Они не возвращались бы даже через три или четыре дня, если бы рыба могла долее держаться без посола. Финмаркцы никогда и не пытались делать что-либо подобное, и это казалось бы им столь же невероятным, как и жителю внутренности материка, если бы не происходило ежедневно перед их глазами. Но зато русский и улавливает 100 вогов (около пуда) – говорят знающие люди, тогда как финмаркец на том же месте поймает только 4 и много если 10 вогов. Русские ловят обыкновенно длинниками и в этом они также отличаются. Норвежцы никогда не употребляют столь длинных ярусов**, как русские. Часто тянутся они на полумили вдоль морского дна, и ловец у начала своей снасти не видит конца ее. Когда ярус совершенно выметан, русский долго не ждет; он сейчас же отправляется к началу своей снасти и начинает поднимать ее. Ему нужно около часа, чтобы достигнуть начала своего яруса и 2 или 3 часа для вытягивания его. Как только он поднят, сейчас же его снова выметывают и так безостановочно в течение целых дней, до тех пор, пока в лодке нет более места для рыбы, или пока в теплое время она не может уже долее лежать не испортясь. Эти люди не только настойчивы и деятельны, но они ведут свои дела с тщательным выбором средств, обеспечивающих успех его. Они употребляют почти столько же труда на лов наживки для своих удочек, как и на лов самой рыбы. Летом в окрестностях Нордкапа упоребляют они на это мелкую рыбу из рода трески (Gadus Esmarkii Nilss)***, которую ловят по фиордам, и по целым дням остаются для этого в этих заливах. Весной предпочитают они мойву (Osmerus arcticus Fabric). В окрестностях Вардегуса, Вадсе, Посвига и Пейсы появляются для этого целые экспедиции из Белого моря и остаются тут по несколько недель, ловя лишь одну мойву для наживок, и тогда лишь отправляются туда, куда призывает их собственно лов рыбы. Сделал ли когда-нибудь финн или норвежец хотя бы одну милю для лова наживки?

После этого неудивительно, что русские возвращаются из Финмаркена с богатыми сокровищами, и финмаркец, жалующийся на это, уподобляется крестьянину, находящему несправедливым, что хлеб в поле соседа так превосходит его собственный, не принимая в рассчет, что это составляет естественную награду за ум и труд соседа.

Итак, основываясь на мнении такого человека, как Леопольд фон Бух, я полагаю, что можно с полной уверенностью сказать, что собственно для организации нашего северного рыболовства (в тесном смысле этого слова, т.е. включая в понятие рыболовство – один лов, а не приготовление рыбы) нам нет никакой нужды в надзоре и наставлениях г. Иордана.

2) Ввести улучшенные орудия лова, принятые заграницей, равно как и рыболовные суда, лучше устроенные, чем те, которые употребляются нашими ловцами.

Мне совершенно неизвестно, какие это улучшенные орудия лова, принятые заграницей и у нас еще не известные, и я весьма сомневаюсь в их существовании. Нильсон в своей Скандинавской фауне, изданной не далее как в 1855 году, излагающий при каждой породе описываемых им рыб и способы, которыми она ловится, говоря о треске, не упоминает ни о каких других снастях, кроме ручной удочки, длинника и ставной сети, которые все издавна известны и в России. Правда, что норвежцы приняли в последнее время английские крючки (для ручных удочек и длинников), которые почти настолько же превосходят русские, насколько русские превосходили прежние норвежские. Но и русские давно уже поняли преимущество английских крючков и всеми мерами стараются завести их у себя, а если не вполне еще заменили ими свои прежние крючки, то потому только, что английские обложены высокой пошлиной и вводятся нашими рыбопромышленниками только контрабандой.

Что касается до рыболовных судов, то если бы я хотел основываться и в этом отношении на свидетельстве Буха, то сказал бы, что наши рыболовные лодки лучше норвежских, ибо он советует выписывать эти суда жителям Финмаркена из Архангельска. Конечно, с тех пор могли произойти в Норвегии большие улучшения; но для меня было бы весьма удивительно, если бы наши поморы (занимающиеся ловом трески на Мурманском берегу) уже давно не переняли этих улучшений, тогда как в последнее время все те из них, которые имеют достаточные для того средства, стали изменять постройку своих мореходных судов, заменяя лодки шкунами или шлюпами. И я сам видел несколько таких судов, построенных нашими поморскими кораблестроителями по чертежам, которые они достали из Норвегии. Если, следовательно, наши моряки, которые, вместе с тем, и рыбаки, решились на улучшения мореходных судов стоящих и больших издержек и больших трудов, то неужели же не заимствовали бы они также и лучшей конструкции для небольших и малостоящих рыболовных лодок. Но допустим даже, что они вовсе выпустили из виду улучшения в этих мелких судах, то для исправления этого упущения гораздо проще достать из Норвегии чертежи этих улучшенных лодок, если таковые имеются, и распространить их между поморами. Если бы правительство захотело сделать это на свой счет, то это обошлось бы ему, без сомнения, более, чем в 10 раз дешевле одного жалованья г. Иордану.

3) Научить способу сохранения сельдей, когда нельзя употреблять их в свежем виде. Не могу не сказать здесь, что при первом чтении записки нашего генерального консула эта таинственная фраза поселила во мне немалое недоверие к г. Иордану и как бы подозрение в шарлатанстве, – подозрение, которое вскоре и оправдалось, по крайней мере отчасти, как буду иметь честь объяснить ниже. В самом деле, что за таинственный способ сохранения сельдей, которому хочет научить нас г. Иордан, когда всякому известно, что этого достигают солением и копчением, которые оба с издавна употребляются уже и на Белом море. Если же как соление, так и копчение сельдей стоит здесь на низкой степени, то это зависит, как я имел уже честь подробно изложить в отчете экспедиции, не от недостатка в примерах хорошего приготовления сельдей, а в условиях сбыта. Там же старался я показать, что улучшения в этой отрасли промышленности можно ожидать от Беломорской компании, или вообще от богатых предпринимателей, а не от мелких промышленников-крестьян сколько бы ни старались их учить усовершенствованному солению и копчению. Для этой цели, следовательно, в г. Иордане никакой надобности не имеется.

4) Научить норвежскому способу ловли акул.

Польза введения лова акул на Мурманском берегу, где говорят их очень много, не подлежит ни малейшему сомнению: как по непосредственным выгодам, которые может доставить добываемый из их печенки жир, так и потому, что этим уменьшится несколько количество этого прожорливого животного, пожирающего огромные массы рыб более его полезных. Поэтому и в инструкции, данной в руководство нашей экспедиции, возложена на нее обязанность стараться о введении лова акул на Мурманском берегу. Но лов этот не составляет такого мудреного дела, чтобы для этого стоило выписывать иностранца с платой ему 2,000 руб. сер. жалованья в год – сумма, которая возрастет вероятно и до 3,000, если присовокупим к ней еще жалованье искусному норвежскому рыболову, которого г. Иордан намерен привести с собой, и суточных и прогонных самому г. Иордану на его зимние разъезды. Все искусство лова акул заключается в употреблении так называемой прикормки, способа, весьма употребительного при обыкновенном лове удочкой в небольших реках, чтобы собрать к месту лова возможно большее количество рыбы из других частей реки. Для этого опускают на дно реки за несколько времени до лова некоторое количество любимого рыбой питательного вещества, издающего от себя более или менее сильный запах, который мог бы привлекать рыбу издалека. Для акулы поступают точно таким же образом. В продырявленный деревянный ящик кладут кусок поджаренного тюленьего жира и опускают его на якоре на дно моря. Акулы, имеющие весьма острое обоняние, собираются на издаваемный куском жира запах, и тогда опускают на дно моря обыкновенные удочки только больших размеров, наживленные тюленьим же мясом или рыбой. Кроме того, удочки эти прикрепляют не непосредственно к веревке, а сначала к цепи, длиной сажени в две, которую акула не могла бы перекусить. Мне сказывали, что в последнее время стали употреблять вместо цепи гуттаперчевую палочку в мизинец толщиной, которую будто бы акула также перекусить не может. Если есть еще какие-либо особенности при лове акул, то экспедиция не преминет обратить на них должное внимание и предложить меры к введению этого промысла у нас. Может быть, тогда и окажется полезным нанять искуссного в этом деле норвежского рыбака, что, по собственному расчету г. Иордана, обойдется от 170 до 200 руб. в год; без самого г. Иордана опять-таки можно будет обойтись.

Наконец, г. Иордан предлагает:

5) Ввести его методу приготовления жира из тресковой печенки.

Введение приготовления хорошего трескового жира, употребление которого в последнее время очень распространилось в медицине, было бы также очень полезным делом для развития нашей мурманской промышленности. Г. Михелин говорит, что образчик жира, представленный ему г. Иорданом, мог во всех отношениях выдержать сравнение с тем, которое известно в торговле под именем аптечного печеночного масла (huille de foie médicinale). Изобретатель способа приготовления этого сорта масла аптекарь Гогг (Hogg) в записке, поданной им в Парижскую медицинскую академию 14 февраля 1855 года, в которой он описывает свою методу приготовления, говорит, что главнейшее условие, которое должно при этом соблюдаться, состоит в том, чтобы печенка не подвергалась ни гноению, ни выварке, ни сжиманию. Если же аппарат Иордана, как я имел случай слышать от одного норвежца, проживающего в Архангельске и видевшего его аппарат (который, по его словам, не изобретен, а только выписан г. Иорданом из Англии), состоит главнейше из пресса, доски которого нагреваются паром, то очевидно, что одно из условий, предписываемых Гоггом, здесь не выполнено, потому что печенки подвергаются усиленному давлению. Со всем тем, аппарат этот мог бы быть очень полезен, как потому, что мурманский лов может доставить гораздо большее количество жира тресковых печенок, чем сколько его может быть нужно для медицинского употребления всей Империи, так и потому, что по способу Гогга всего жира из печенок извлечь нельзя, и остающийся в них жир мог бы быть извлечен еще посредством пресса. Наконец, он же, как сказано в записке Михелина, может служить и для получения жира из акульих печенок, в медицине не употребляемого. Поэтому я полагаю, что приобретение аппарата для получения жира из печенок трески и акул было бы очень полезно для нашей мурманской промышленности. Но прежде чем решиться вызвать г. Иордана для этой цели – единственной, для которой он действительно мог бы быть полезным, я полагаю, что хорошо бы было предварительно удостовериться, действительно ли он изобретатель этого аппарата, и главное: имеет ли он на него привиллегию. Если он такой привиллегии не имеет, то можно будет выписать эту машину из Англии и без его посредства; научиться ее употреблению также, вероятно, не составляет большого затруднения, и для этого можно будет отправить в Норвегию смышленного промышленника. Если же г. Иордан действительно изобретатель этого аппарата и имеет на него привиллегию, то, смотря по выгодам, которые можно надеяться получить от введения этого способа получения жира, можно будет войти в сношение с г. Иорданом для получения права пользоваться его изобретением.

Наконец, если бы наше правительство согласилось на то, чтобы пригласить г. Иордана на предлагаемых им условиях, я нахожусь в решительном недоумении относительно той роли, которую ему пришлось бы играть в отношении к нашим рыбным промышленникам. Был ли бы он чем-то в роде начальника над нашими мурманскими ловцами, предписаниям которого они должны бы были повиноваться? Не думаю, чтобы правительство захотело стеснять таким образом частную промышленность. Или он наставлял бы их только примерами и добрыми советами? Полагаю, что слишком дорого будет платить около 3,000 руб. в год за добрые советы, которых, может быть, никто и слушать не станет.

Прочитав записку г. генерального консула нашего в Христиании и зная, что в Архангельске проживает несколько норвежцев, преимущественно из занимающихся рыбной торговлей, я познакомился с одним из них, который знает г. Иордана. Сообщенные им мне сведения об этом человеке оказались вовсе не в его пользу. Не говоря уже о том, что он неблагоприятно отзывался об его характере, называя его шарлатаном, человеком пронырливым и весьма неблагонадежным, на что и представил некоторые доказательства, он утверждает, что г. Иордан не может быть очень коротко знаком с рыбной промышленностью, потому что начал заниматься ей только с 1856 или 1857 года, прежде этого же имел в Ставангере лавку с нюренбергскими товарами. Но оставляя даже совершенно в стороне эти неблагоприятные отзывы о г. Иордане, за справедливость которых я, конечно, не могу ручаться, одно беспристрастное рассмотрение его предложений делает пользу от приглашения его нашим правительством, по моему мнению, весьма сомнительной, чтобы не сказать более. Во всяком же случае я полагаю, что сумме, близкой к 3,000 руб. сер. в год, которую нужно бы было ему платить, можно дать несравненно более полезное назначение, если правительство захочет употребить ее на развитие и улучшение нашего мурманского промысла, по тем указаниям, которые, смею надеяться, экспедиция в состоянии будет извлечь из своих сравнительных исследований над рыболовством мурманским и норвежским. Со всем тем, одкако же, я не премину войти в сношения как с кольским купцом Шабуниным, так и с г. Иорданом, если не представится к тому каких-либо непреодолимых препятствий, и если в чем-либо ошибаюсь в моих теперешних соображениях о предложениях г. генерального консула нашего в Христиании, то почту первым долгом сознаться в моих ошибочных мнениях.

II.

Все, что я слышал о г. Иордане как в Коле, так и в Норвегии, утверждает меня в том мнении о нем, которое я имел уже честь сообщить, и заставляет видеть в нем скорее ловкого афериста, чем рассудительного промышленника. В записке г. Михелина говорится между прочим, что кольский купец Шабунин, как кажется, готов даже сделать некоторые денежные пожертвования для вызова г. Иордана, – сведение, которое очевидно г. Михелин мог получить, не иначе, как чрез самого г. Иордана. Когда я стал говорить об этом с г. Шабуниным, то он пришел в немалое изумление и уверял, что он видел г. Иордана только один раз на пароходе, но ни с ним, ни с другим кем, никогда ничего подобного не говорил, да и со своей стороны постигнуть не может, какого рода пользу мог бы принести его вызов в Россию. В Гаммерфесте и в Тромсе, узнал я от тамошних купцов, занимающихся преимущественно торговлей рыбой и рыбьим жиром, что в последнее время г. Иордан вошел в компанию с некоторыми купцами из южной части Норвегии, для производства в больших размерах рыбной ловли в Финмаркене и приготовления рыбьего жира. Но дела компании пошли худо, в чем обвиняли г. Иордана, так что он в скором времени должен был из нее выйти. Никто не мог мне положительно сказать: действительно ли г. Иордан изобретатель пресса для добывания жира из тресковых и акульих печенок, но утверждали, что кем бы он не был изобретен, во всяком случае не представляет практических выгод, а потому нигде в Норвегии он и не введен, кроме Варде, той компанией, членом которой был г. Иордан. Если так думают об этом способе добывания трескового жира норвежские купцы, рассылающие этот продукт во все страны света и приобретшие для него повсеместную репутацию, столь существенно важную при сбыте всякого товара, то тем менее причин, полагаю я, стараться о введении этого способа в России, откуда тресковый жир идет большей частью в Норвегию. Шабунин, наконец, сказывал нам, что он приготовил по этому способу в Варде некоторое количество трескового жира для медицинского употребления и отправил в Петербург; но что жир не был одобрен тамошними медицинскими авторитетами и найден, по своим лекарственным свойствам, хуже бергенского*, почему и не нашел себе никакого сбыта. Не могу судить, основательно ли было это мнение, или составляло только медицинский предрассудок, но как бы то ни было, при таком недостатке сбыта, едва ли кто из наших промышленников, как кольских, так и поморских, решится ввести у себя иорданов способ добывания жира. По приезде экспедиции в Дронтгейм, имел я, наконец, случай лично видеться с г. Иорданом. Узнав о нашем приезде, он не замедлил нас отыскать, и я имел с ним довольно длинный разговор, почти в течение целого вечера. Он принес с собой также бутылочку трескового жира, приготовленного по его способу. На вид он был чист, светел и прозрачен и действительно казался превосходным. Я при этом не мог удержаться, чтобы не спросить его, если он умеет приготовлять жир столь отличного качества и притом, как он утверждает, весьма экономическим и дешевым способом, то что же мешает ему разрабатывать это изобретение в свою пользу и заставляет предлагать свои услуги русскому правительству. Он отвечал мне, что так принуждает его поступать недостаток в капитале, что очевидно несправедливо, потому что ежели он сначала и не имел значительных денежных средств, то средства эти имелись у той компании, членом которой он был, но которая должна была с ним разойтись, не знаю, по причине ли его недобросовестности, как утверждают некоторые, или по невыгодности всего предприятия. Кроме введения своего пресса, прочие улучшения, которые он предполагал бы ввести в наших рыбных промыслах, заключались, по его словам, в следующем: 1) в улучшении соления беломорских сельдей; 2) в введении лова трески ставными сетьми, как это делается у Лофоденских островов, а главное в замене теперешнего лова ярусами, ловом ручными крючьями без наживки; 3) в введении лова акул; наконец 4) лова палтусов; что касается до последнего предложения, то об нем и говорить нечего, потому что оно основано на незнании Иордана, что палтус и теперь ловится всеми нашими промышленниками, занимающимися ловом трески, и притом в довольно значительном количестве. Введение лова акул бесспорно полезно; но пользу эту уже поняли и наши промышленники, и лов этот не только производится многими из жителей Колы (преимущественно купцами Шабуниными и Базарным), но даже и некоторыми из поморов, которые в этом отношении находятся не в столь выгодном положении как коляне – постоянные жители Лапландии, потому что лучшее время для промысла акул – осень и зима, когда ночи темны. Об этом я буду подробнее говорить ниже. Относительно сельдей я имел честь изложить мнение экспедиции уже в первом отчете; именно, что дурное приготовление их зависит от условий сбыта, а вовсе не от недостатка в примерах хорошего соления, – примерах, которые в последнее время представляет Беломорская компания, а с давних времен уже Соловецкий монастырь. Лов трески ставными сетьми, как это делается у Лофоденских островов, может быть употребляем преимущественно перед ярусами, т.е. длинными линиями крючьев, наживленных рыбой или червяком, во время метания треской икры, когда она не клюет наживки, и не иначе, как во время темных ночей, когда рыба не видит выставленной сети. У нас же в это время некому ловить, потому что даже коляне в конце зимы и в начале весны не выходят в море, как по причине сильных холодов, так и по недостатку сбыта в это время года. Наконец, относительно мысли г. Иордана ввести лов трески ручными удочками без наживки на поддев и стараться даже совершенно заменить им лов ярусами, я должен сказать, что он выказал при этом не только совершенное незнание условий нашего рыболовства, в чем не было бы еще ничего удивительного, но и самые превратные понятия о рыбной промышленности, как в хозяйственном, так и в естественно-историческом отношениях. Ручные удочки тем превосходят, по его мнению, яруса, что их каждый легко может иметь, между тем как яруса гораздо дороже стоят и многие, не будучи в состоянии их завести, должны идти в работники. Покровительствовать на этом основании ручным удочкам во вред ярусам, не значило ли бы то же самое, что и вообще поддерживать ручную работу во вред машинной. Но если такое мнение может еще иметь, по крайней мере, некоторую тень благовидности относительно Норвегии, где каждый живет у моря и действительно может с самыми малыми средствами принимать участие в добыче, доставляемой океаном, в применении к условиям нашего мурманского лова оно теряет даже и ее. Кто в состоянии снарядиться, по крайней мере, с тремя работниками в дальний путь с Поморья к одной из губ Лапландского берега, нанять или завести там шняку (рыболовную лодку), избу, амбар, запастись провизией на полгода, тому, конечно, не составит большого счета завести и свой ярус. Кто же не в состоянии этого сделать, тому гораздо выгоднее идти в работники из покрута, т.е. из пая в общем улове, чем снаряжаться на собственный счет для исключительного лова ручной удочкой. Другой довод г. Иордана в пользу лова на поддев ручными удочками заслуживает, если возможно, еще менее внимания. Именно он говорит, что при лове ярусами рыба нередко срывается с крючков, от чего умирает и, лежа мертвой на дне, служит как бы пугалом для трески, плавающей в море, и отгоняет ее от места производства ярусного лова. Не говоря уже о том, что трудно предположить в треске такую сентиментальность, чтобы вид трупа ее собратий мог производить в ней такое нервное раздражение, самое срывание с крючка, проглоченного вместе с наживкой, если и случается, то, конечно, весьма редко, как можно заключить из трудности, с которой сопряжено доставание этого крючка из рыбы, когда она уже вытянута в лодку. Со всем тем, однако же, есть случаи, когда лов удочкой на поддев может быть весьма полезен, но, конечно, все-таки не иначе, как подспорье для главного лова ярусами. Удочка эта состоит из не очень длинной тонкой веревки, к которой прикреплен крючок с прилитой к нему оловянной рыбкой и привешенным ремешком белой кожи. Рыбак держит веревку в руке, делает ей сильные размахи в разные стороны, для чего нужна некоторая сноровка. Треска, видя движение рыбки и ремешка, думает, что это настоящая рыба, гоняется за ней и поддевается крючком. Из самого способа лова ручными удочками легко определить те обстоятельства, когда он может быть с выгодой употреблен. Чтобы ловить на нее: 1) треска должна плавать на небольшой глубине, ибо иначе быстрые размахи руки, которыми она поддевается, будут лишь в слабой степени передаваться крючку, висящему на длинной веревке; 2) плавать большими стаями, ибо очевидно, что единично плавающую в море поддеть крючком почти невозможно; наконец 3) надо, чтобы треска дурно клевала наживку, чтобы выгоднее было употреблять свои силы на этот утомительный лов, вместо обыкновенного лова ярусами. Все эти три условия, действительно, имеют место, когда треска гонится за стаями мойвы (Malotus arcticus, Cuv.) или сельдей, что преимущественно бывает весной. Тогда, при обильной пище в море, ей мало нужды хватать выставленную для приманки ее наживку, и она большими стаями плавает в море, держась ближе к поверхности, на одной глубине с сельдями или мойвой. В этих случаях, следовательно, было бы желательно, чтобы и наши промышленники более и более усваивали себе сноровку ловить ручными удочками, на что в последнее время внимание их уже и обращено, как буду иметь честь изъяснить ниже.

Из всего сказанного мной, легко усмотреть, что как сведения, собранные мной о г. Иордане в Коле и в самой Норвегии, так и личное мое знакомство с ним могли только утвердить во мне убеждение в совершенной бесполезности вызова его в Россию, выраженном уже мной в ответе на записку нашего генерального консула в Христиании.

За тем перехожу к вопросу о колонизации Лапландии. Здесь, прежде всего, я должен указать на неверность точки зрения, с которой г. Михелин смотрит на сравнительное положение норвежской и русской Лапландии. Надо сравнивать, кажется мне, не самые эти страны между собой, а те народонаселения в Норвегии и в России, которые извлекают из природных источников, представляемых обеими Лапландиями, средства к жизни. Между тем как Финмаркеном пользуется его же туземное народонаселение, состоящее как из природных лопарей, так и из переселенцев из прочих частей Норвегии, наша Лапландия служит источником благосостояния, не столько для собственных ее жителей (за исключением колян, почти вовсе не занимающихся рыболовством), сколько для жителей части Кемского уезда, известных под именем поморов. Но степень благосостояния нашего Поморья, по меньшей мере, ни в чем не уступает норвежскому Финмаркену, в котором благосостоянием пользуются вовсе не масса жителей, а купцы, которые, за исключением живущих в городах, рассеяны по различным местам прибрежья. Каждый из них имеет как бы свой округ, в котором другой купец не может уже поселиться, и где, следовательно, он получает фактическую монополию, как на покупку рыбы у жителей, так и на продажу им всего необходимого. Причины такого различия в способе пользования обеими странами очевидны: 1) В Норвегии удобными для поселения должно считать только прибрежные места ее бесчисленных фиордов и долины в южной части страны. Все же прочее состоит из высоких плоских возвышенностей, значительная часть которых покрыта вечными снегами и спускающимися с них иногда до уровня моря ледниками; остальная же, хотя и не покрыта вечным снегом, все-таки совершенно бесплодна. Увеличивающееся народонаселение, следовательно, должно было скоро занять все удобные прибрежные места в Финмаркене. Конечно, скоро не хватило и этого, и из Норвегии начали выселяться значительными массами в Америку. Нечего и говорить, что у нас не существует и долго еще не будет существовать подобных причин заселения нашей Лапландии. 2) Хотя русская и норвежская Лапландии действительно сопредельны, как говорит г. Михелин, но климатическое различие между ними не могло бы быть больше, если бы они отделялись тысячеверстным расстоянием. Финмаркен может быть причислен к полярным странам разве только потому, что и здесь есть несколько недель в году, когда солнце не заходит и когда оно не восходит. Температура же зимы в нем даже гораздо умереннее, чем в Дронтгейме и Христиании, и можно сказать, чем во всей остальной Норвегии. Редко мороз доходит здесь до 8 градусов, и даже самые берега моря и узкие далеко вдающиеся в материк фиорды никогда не замерзают. В нашей же Лапландии морозы доходят до 30 градусов, у берегов моря образуется ледяной припай и огромной величины плавающие льдины, называемые торосами и стамухами, носятся в прилежащей части океана. Такое различие в климатических условиях обеих сопредельных стран не столько важно по влиянию их на растительность, которая ни там, ни здесь не может существенно содействовать к благосостоянию жителей, сколько потому, что суровость лапландской зимы представляет значительные преграды производству рыбной ловли зимой, поздней осенью и ранней весной, а главное потому что лишает нашу Лапландию всех средств сообщения, а, следовательно, и сбыта. Наловив, в конце ноября и начале декабря, небольшое количество трески для отправки мороженой в Петербург, коляне должны прекратить свой рыболовный промысел, не только по причине образующихся у берогов припаев льда и сильных холодов, препятствия, которые еще можно бы было победить, но и по решительной невозможности сбыть свои уловы. 3) Кроме климатических причин, наша Лапландия находится уже по самому своему географическому положению и торговым условиям пограничных с ней стран в чрезвычайно невыгодном положении для сбыта своих рыбных продуктов сравнительно с Финмаркеном. Что сбыт в Норвегию, переполненной рыбой, невозможен –этого, кажется, нечего и доказывать. Столь же затруднительно было бы всякое соперничество с норвежской треской на рынках Средиземного моря, Вест-Индии и Южной Америки, куда эта последняя отправляется в значительных количествах. На стороне Норвегии было бы в этом случае, по крайней мере, средним числом на 1,000 верст кратчайший путь; издавна заведенные правильные торговые сношения и значительный торговый флот, который, относительно численности норвежского народонаселения, не уступает никакому другому в Европе. Следовательно, местами сбыта для рыбы, уловленной у Лапландских берегов, могут быть только Беломорские порта. Так как теперь из всего количества трески, сайды, пикшуя и палтуса, привозимых к Беломорским портам, только одна треть доставляется нашим мурманским ловом, а две трети выменивается на муку в Норвегии, то лов у берегов Лапландии мог бы, конечно, еще увеличиться втрое. Но это усиление мурманского лова может иметь место и при теперешнем устройстве этого промысла, приходящими сюда временно поморами; если бы эти последние, по большей части, не находили для себя выгоднее выменивать рыбу в Норвегии, чем самим ловить, ибо за пуд муки они получают до 5-ти пудов трески и до 30-ти пудов сайды. Возможность так дешево получать рыбу в северной Норвегии, объясняется следующим. 1) Хлеб из всякого другого места обошелся бы им еще дороже. Так, некоторые дронтгеймские купцы, ожидающие еще нынешней осенью прихода кораблей, нагруженных рожью и ячменем, из Одессы, вычислили мне, что четверть обойдется им все-таки около 2 руб. сер. дешевле, чем ежели бы они выписали этот хлеб из соседней Дании. 2) В летнее время сушить треску невозможно; рассеянные же по островам и фиордам жители Финмаркена, по большей части финманы, не имеют средств ни солить ее сами, ни доставлять ее купцам свежей, ибо в этом последнем случае они теряли бы слишком много времени в беспрестанных переездах. Наши промышленники, поселившиеся на постоянное жительство в Лапландии, должны бы были или сбывать свою рыбу тем же поморам, или сами возить ее к Беломорским портам. В первом случае они должны бы были сбывать рыбу за хлеб и другие предметы необходимости, по той же дешевой цене, как норвежане, и это не ту только, которую поймали в жаркое время года, потому что и весной и осенью рыба другого сбыта не имела бы. Следовательно, эти поселенцы должны бы были подпасть под совершенную зависимость от поморов – сделаться, так сказать, их работниками, на долю которых приходился бы весь труд, все лишения и неудобства жизни в полярной стране, а все выгоды принадлежали бы поморам. В таком положении находились бы, по необходимости, эти переселенцы, если бы они состояли из небогатых крестьян Архангельской, Олонецкой и других губерний, и даже из беднейших поморов, которые одни только, при предлагаемых правительством пособиях, решились бы на такое переселение.

Во втором случае, который предполагает, уже в числе переселенцев, по крайней мере, несколько довольно богатых, привыкших к морю промышленников, положение их было бы, конечно, гораздо лучше; но все-таки они не имели бы никаких существенных преимуществ пред поморами. Постройка судов в безлесной Лапландии обходилась бы несравненно дороже, чем в Поморье. Лапландские поселенцы должны бы были в августе везти свою рыбу к Беломорским портам и, продав ее, возвращаться назад в самое дурное для мореплавания время. Поморские суда делают те же два рейса: среди лета за рыбой и в августе с рыбой в Белое море, где уже и остаются на зимовку; следовательно, на их стороне еще преимущество – совершать свои рейсы в лучшее время года, с меньшими шансами потерпеть крушение или повреждение. Правда, что постоянные жители Лапландии были бы избавлены от некоторых расходов, которые принуждены делать теперь поморы для производства лова на Мурманском берегу и которые состоят в отправлении, в конце зимы, партий работников пешком чрез Кандалакшу к берегам океана; но и это, по меньшей мере, уравновесится большей дороговизной всех жизненных потребностей в Ланландии сравнительно с Поморьем. Возможность производить лов в осеннее время, когда поморы уходят уже обратно, не представит больших выгод, потому что капитал, затраченный на добывание и сохранение рыбы, должен будет почти целый год ожидать выручки. Только относительно лова акул имели бы жители Лапландии преимущество перед поморами, так как эта рыба всего лучше ловится осенью. Тогда во время темных ночей подходит она к берегам, в летнее же время надо ее отыскивать верст за 100 и за 200 от берегов. Печенки же, из нее вынутые, можно сбывать и в позднее время года в Вадсе или Варде, а если бы наши промышленники сами стали приготовлять из них жир, то и хранить его до весны. Но и поморы, желающие заниматься этим промыслом, могут весьма удобно оставлять для него суда и работников на зимовку в Коле, тем более, что и теперь оставляют они небольшие ладьи, так называемые раньшины, на зимовку в становищах. Наконец – и это главное – поморы всегда будут иметь на своей стороне все преимущества торговли с Норвегией и, вымененной там дешевой рыбой, будут всегда в состоянии с выгодой соперничать с местными мурманскими промыслами. Из всего сказанного следует, что лапландские поселенцы в пользовании этой страной не имели бы никаких существенных преимуществ перед поморами, а во всех других отношениях были бы сравнительно с ними в невыгоде. Поэтому должно сказать, что развившаяся у нас система разработки природных источников Лапландии, не из самой Лапландии, а из Поморья, совершенно натуральна, и может быть изменена не иначе, как предоставлением новым поселенцам несравненно больших выгод и пособий, чем те, которые предполагает дать им правительство.

Лучшим подтверждением такому взгляду на этот предмет может служить город Кола. В течение слишком 200 летнего своего существования, он далеко не достиг степени благосостояния, не говорю центра Поморья, Кеми, но и простых поморских деревень, каковы: Сума, Сорока, Шижня и т. д. Во все это время не отделил он от себя ни одного поселения и даже число жителей в нем мало возрастает. В нем всего три или четыре имеющих свои суда купца или мещанина, от которых все прочие жители находятся в теснейшей зависимости, потому что в течение зимы забирают у них в долг все необходимое для прокормления своих семейств, а весной и летом зарабатывают это, доставляя им свои уловы по той цене, которую им угодно будет назначить. Причина этой зависимости заключается в невозможности иметь другой сбыт своим уловам в течение большей части года. Только тогда, когда прибудут поморские суда, открывается им на некоторое время другой источник сбыта; но тогда уже прошло лучшее время лова. Я не вижу никаких причин, которые заставили бы предполагать для новых поселений лучшую будущность, чем для Колы. Едва ли можно расчитывать, что в числе переселенцев, которых предлагаемые правительством льготы в состоянии привлечь на негостеприимные берега Лапландии, нашлись бы люди зажиточные не только из поморов, которые, как я уже показал, и без того имеют полную возможность пользоваться всеми выгодами, представляемыми лапландским прибрежьем, не оставляя родины и не меняя удобств общественной жизни в привычном кругу родных и знакомых, которой так дорожит русский простолюдин, на однообразную и уединенную жизнь в дикой полярной стране, но и из внутренних частей Архангельской или Олонецкой губерний. Недостаточные же, можно почти безошибочно предсказать, впадут в ту же зависимость, в которой находится теперь большинство жителей Колы.

Если, по всем вышеприведенным обстоятельствам, основанным на изучении местных условий, я должен сказать, что заселение Мурманского берега представляет весьма мало шансов на успех и едва ли может привести к тем результатам, которых ожидает от него г. Михелин, то я полагаю, что и колонизация Мотовской губы, если она должна служить началом и ядром будущего общего заселения всего Лапландского берега и с этой точки зрения будет направляема и устраиваема, поведет правительство лишь к бесполезным хлопотам и издержкам. Но, по моему мнению, есть другая точка зрения на заведение одного или нескольких небольших поселений на Мурманском берегу в удобных для этого местах, при которой они не преминут принести существенную пользу развитию нашей рыбной промышленности. Поселения эти должны быть тем же для рыболовства, чем служат образцовые фермы для земледелия, чтобы прочие ловцы, приходящие с Поморья, могли здесь видеть на деле новые отрасли рыбной промышленности, у нас только что начинающие входить в употребление, именно лов акулы, а также и лов сайды, и не введенные у нас еще способы лова, как, например, ручной удочкой на поддев, который в некоторых случаях может быть весьма полезен. Здесь также могли бы наши перенять устройство норвежских рыболовных судов – ел, которые лучше держатся в море при погоде, чем наши шняки и, следовательно, могут дальше отъезжать от берегов. Чтобы эти поселения соответствовали такой цели, надо чтобы они состояли из русских и норвежских промышленников. Русские должны бы состоять, по крайней мере, наполовину из рыболовов, знакомых уже с морем, и всего легче, думаю я, побудить к этому колян, многие из которых, после разорения города англичанами, до сих пор не обстроились, а живут в землянках, в роде лопарских веж. Льготы, заключающиеся в тех основаниях, на которых полагалось допустить колонизацию Мотовской губы, думаю я, будут вполне достаточны для привлечения их к переселению. Но эти переселенцы не могли бы, конечно, производить самостоятельного промысла, а только служить работниками у других. Поэтому, было бы желательно, чтобы в числе поселенцев каждой местности находился, по крайней мере, один зажиточный помор, имеющий свои суда и рыболовные снасти. Чтобы побудить такого к переселению, надо будет, конечно, дать ему гораздо значительнейшие денежные пособия. Что касается до норвежских промышленников, то можно будет, думаю я, поручить нашим консулам вызвать определенное число их, предоставлением им, согласно с означенными основаниями, права на временное пребывание в России без принятия подданства. Если бы в числе их оказались люди с небольшими капиталами, то они могли бы вступать в компании с поморами, которых в таком случае не надо бы и стараться переселять; достаточно если бы они в летнее время посещали свои промыслы. Для успешного развития этих поселений, я полагаю существенно важным, чтобы главную хозяйственную роль играл, если не непременно русский промышленник, то, по крайней мере, совершенно свыкшийся с русскими нравами норвежец, по следующим причинам. Всякий норвежский, да и вообще иностранный капитан, шкипер, одним словом то, что у нас называется хозяином, привыкли к начальническому обращению со своими работниками, между тем как наши матросы и промысловые работники привыкли к совершенно товарищеским отношениям со своими хозяевами, как с лицами того же сословия и той же степени образования, отличающимися от них только степенью богатства. Поэтому, наши поморы весьма неохотно идут служить на иностранные суда. Также неохотно занимаются наши поморские промышленники промыслом из-за заработной платы, а предпочитают участвовать из доли улова, так называемого покрута, и в первом случае будут выполнять свое дело весьма нерадиво. Поэтому, можно опасаться, что как норвежские промышленники будут избегать русских работников, так и русские работники норвежских хозяев. Наконец, выгоды, которые промыслы доставили бы необрусевшему норвежцу, остались бы малоизвестными между нашими промышленниками и, следовательно, имели бы на них мало привлекательной силы. Для лучшего достижения этой последней цели необходимо также постановить, что все те становища, в которых образуются эти новые поселения, оставались бы по-старому совершенно свободными и для ловящих в них временно поморских и кольских промышленников.

Что касается до местности этих поселений, то очевидно, что при выборе их должны иметь в виду, чтобы тут были: проточная вода, достаточное пространство земли, могущей служить пастбищем для скота, безопасное становище для судов, чтобы поблизости была мелкая губа с песчаным дном, где только и водится песчанка (Ammodytes lancea, Cuv.), — мелкая рыбка, употребляемая для наживления крючков в продолжении большей части года, когда уже более нет, только временно появляющейся, мойвы, и чтобы не нужно было слишком далеко ездить в море за треской, причем, конечно, теряется много времени в поездках на места лова и обратно. Полезно было бы еще, как я уже заметил, чтобы местность эта была одним из посещаемых поморских становищ. На всем: пространстве обширной Мотовской губы едва ли найдется место, которое удовлетворяло бы всем этим требованиям. Губа эта, простирающаяся верст на 50 с запада к востоку, образуется с юга материком Лапландии, с севера же Рыбачьим полуостровом. Этот полуостров не сливается прямо с материком и посредством узкого перешейка соединяется с полуостровом Средним, который уже другим узким перешейком соединяется с материком. В своей вершине Мотовская губа разделяется на две. Северная из них, называемая Озерки, или Гавань Новой земли, вдается между полуостровами Рыбачьим и Средним, и навстречу ей простирается из Варангер-фиорда Большая Волоковая губа, лежащая между теми же двумя полуостровами. Их разделяет один из упомянутых перешейков, имеющий в самом узком месте не более ½ версты ширины. Южная оконечность Мотовской губы, так называемая Кутовая губа, лежащая между полуостровом Средним и материком, отделяется другим перешейком, имеющим до 4 верст в ширину, от Малой Волоковой губы, также залива Варангер-фиорда. Вершина Мотовского залива со своими двумя разветвлениями, губам Кутовой и Озерками, потому неудобна для предполагаемых заселений, что треска заходит сюда в большом количестве только в конце зимы и в начале весны, когда идет к берегам для метанья икры; в прочее же время года надо для лова выезжать из Мотовской губы в открытое море, т.е. не ближе как верст за 60 и более. Те же неудобства представляют губы, образующиеся у входа в Мотовский залив, на южном его берегу при впадении рек: Уры, Ары и Лицы. По северному берегу Мотовской губы, т. е. вдоль южного берега Рыбачьего полуострова, равно как и по восточному его берегу нет хороших становищ. У этого последнего коляне имеют рыбачьи станы, но за исключением небольшой губы Корабельной и становища у Цып-Наволока, принуждены вытаскивать лодки свои на берег. Кроме этого, хотя тут и недалеко выезжать в море для лова трески, но зато далеко ездить за песчанкой, именно к губам южного берега Мотовской губы: Уре, Аре или Лице. Но самая большая невыгода Мотовской губы состоит в моих глазах в том, что она лежит совершенно вне пути плавания наших поморских судов, которые почти никогда сюда не заходят, ни для лова, ни для наливки водой, или укрытия от противных ветров. Кроме всех этих причин, есть еще обстоятельство, которое само по себе и не имело бы достаточной важности, чтобы отклонить от заведения колоний в Мотовской губе, если бы она представляла какие-нибудь особливые выгоды и преимущества, но которое, за неимением их, также, кажется мне, может быть принято во внимание. В Мотовскую губу заносит ежегодно несколько китов и выбрасывает на берега. Здешние лопари ждут этого как дара судьбы и с давних пор привыкли считать этих китов своей собственностью. Они продают сало их поморам или кольским купцам, а получаемые с этого деньги составляют общественный доход. Эти выброшенные киты составили бы, без сомнения, вечный предмет спора, взаимных жалоб и неудовольствия между лопарями и новыми поселенцами. Наконец замечу, что я весьма сомневаюсь, чтобы под именем Мотовской губы г. Михелин действительно разумел тот залив, который означается этим именем на наших картах. Как коляне, так и поморы, сверх Большой Мотки, отличают еще Малую Мотку, разумея под этим последним названием губы Большую и Малую Волоковые, отделенные от настоящей Мотовской губы узкими перешейками. Эти-то Маломотовские губы, вероятно, и разумел г. Михелин, как я заключаю из его слов, что Мотовская губа находится близ Варангер-фиорда и из того, что он предлагает поручить чиновнику, которому была бы подчинена колония и надзор за лесами по реке Пасвиг. И действительно, если не самые Волоковые губы, то вообще западный берег Рыбачьего полуострова и принадлежащая нам часть Варангского залива составляют во всех отношениях самую выгодную местность для предполагаемых колоний. Так как одну из главных целей этих поселений должен составлять лов акул, то близость норвежских городов Вадсе и Варде представляет большие удобства для сбыта туда печени этой рыбы в сыром виде, как это до сих пор всегда делалось. Кроме этого, Варангер-фиорд славится между нашими промышленниками величиной и отличным качеством ловимой в нем трески. На этом пространстве есть несколько становищ очень удобных и часто посещаемых поморами, как с целью производства лова рыбы, так и для укрытия от противных ветров на пути в Норвегию и обратно. Первое место между ними занимает в этом отношении Вайда, — губа, лежащая в северо-западном углу Рыбачьего полуострова.

Для заведения первого поселения, которое имело бы целью введение и распространение между нашими промышленниками лова акул и некоторых рыболовных приемов, которые могут быть полезны при лове трески, о которых я говорил выше, представляется в настоящее время случай, которым следовало бы, по моему мнению, воспользоваться.

Один норвежский промышленник Иван Алексеев Суль, занимаясь ловом акул, потерпел осенью 1854 года крушение у самой границы нашей с Норвегией и был спасен со своими работниками крестьянином Кононовым, оставшимся в становище, при устье пограничной реки Ворьемы, караулить шняки. Работники Суля при этом заболели, и Кононов отправился вместо них на акулий лов с Сулем. В первый же день добыли они до 70 пудов максы (акульей печенки). Видя на опыте выгодность этого лова, Кононов захотел завести свою акулью снасть и звал Суля на будущий год в Колу, чтобы сообща заниматься этим промыслом. Кононов вскоре после этого умер, но Суль тем не менее приехал в Колу, и заодно с ним начали промышлять акул купцы Шабунины и Базарный. Их примеру последовали вскоре и некоторые другие, выписав для себя из Норвегии акульи снасти. Кроме обыкновенного лова с судов, стали в зимнее время, когда замерзает Кольская губа, ловить акул со льда, вылавливая иногда до 200 пудов максы в ночь. Так как Суль был норвежским подданным и поэтому не имел права ловить у наших берегов, то местное полицейское начальство стало делать ему в этом разные препятствия, что и побудило его принять в 1857 году русское подданство и записаться в мещане города Колы, где он и до сих пор имеет свое постоянное местопребывание. С этого времени акулий лов начал у нас распространяться. Кроме кольских промышленников, стали им заниматься некоторые из поморов. Так, в 1860 году в компании с Сулем ловил один сороцкий крестьянин Иконников, а в становище Териберке занимался этим промыслом сумский мещанин Шадрин в товариществе с гаммерфестским купцом Бергером. Промышляя в 1860 году весной треску в Вайде-губе, Суль имел случай оказать еще услугу, одновременно с ним промышлявшим там, нашим промышленникам. За недостатком наживки шел промысел дурно. Суль, ловя ручной удочкой на поддев, поймал в полводы (около трех часов) рыбы на 15 палтухов*, между тем как три наши судна в течение гораздо дольшего времени наловили только на 23 палтуха. Суль тут же показал им этот способ лова, и промысел пошел у них несравненно успешнее прежнего.

Суль желал бы поселиться в Вайде-губе, но не имеет на это достаточных средств, потому что, кроме крушенья у реки Ворьемы, он потерпел еще другое в Териберке, причем потерял весь груз, состоявший из рыбьего жира, и самое судно. Польза, которую он уже принес нашим промышленникам, может служить ручательством и за будущее, и я полагаю, что за одно уже сделанное им, он вполне заслуживает поощрения. Живя уже около 6 лет в России, Суль не только выучился очень порядочно говорить по-русски, но и ознакомился с русскими правами и обычаями, а отчасти даже должен был принять их. Его не только знают все в Коле, но и в Поморье, и все считают как бы своим. Поэтому, без сомнения, всегда найдется много охотников вступить с ним в компанию для производства акульего лова, и я полагаю, что никакой другой, вызванный из Норвегии, промышленник не может принести столько пользы нашей рыбной промышленности в Лапландии, как Суль, если бы он получил от правительства содействие на поселение в Вайде-губе.

Предложение мое состояло бы поэтому в следующем:

1) Дать Сулю, в виде награды, несколько сот рублей и кроме этого известную сумму в беспроцентную ссуду на его поселение и обзаведение в Вайде-губе, всего примерно около 1,000 руб. сер. 2) Вызвать на поселение в Вайду-губу, на основании означенных правил, нескольких кольских жителей, а в случае недостатка охотников из числа их, из прочих местностей Архангельской и Олонецкой губерний. Хотя, согласно этому предложению, правительству пришлось бы дать Сулю гораздо большую сумму, чем сколько оно предполагало употребить на каждого отдельно поселенца, но как число поселенцев будет несравненно менее, чем при постепенном приведении в исполнение проекта г. Михелина, то я полагаю, что тут все-таки еще будет экономия. О том, что это во всяком случае будет гораздо дешевле вызова г. Иордана, кажется, нечего и упоминать. Через несколько лет опыт покажет, полезно ли будет завести еще подобное поселение в другой местности Мурманского берега, или достаточно будет и этого одного.

В конце – карты в формате А3- не сканированы.

* Чупров – богатый человек, имеющий до 1500 оленей и свой замшевый завод. Хутор его, с большим двухэтажным домом и разными хозяйственными заведениями, замечателен тем, что он составляет крайний северный предел распространения хлебопашества на Печоре. В 1859 году произведен был первый опыт посева ячменя, а так как этот год был во всей Архангельской губернии необыкновенно урожанный, то опыт удался превосходно. Не могу отказать себе в удовольствй рассказать здесь о причине, побудившей этого истинно достойного человека выселиться из своей родины. Подобно большей части богатых ижемцев, Чупров был одержим непреодолимой страстью к пьянству. Чувствуя весь вред этой слабости и не имея между тем силы противиться окружавшему его соблазну, он решился оставить свою богатую Ижму и поселиться в пустынном месте, чтобы вдали от искушения излечиться от своей пагубной склонности.

* Рыба, обыкновенно принимаемая за ряпушку и на вид на нее похожая, но в сущности отичная от нее. Она должна, как кажется, составить отдельный вид в роде сигов (Coregonus).

* Так, в журналах писали, что, во время осады Севастополя, рыбы, водившиеся прежде в чрезвычайном изобилй у Херсонесского полуострова, оставили эту часть крымского прибрежья, и что все приписывали это действию оглушительной канонады.

* Под именем Печоры я всегда буду разуметь не только самую реку эту, но и часть моря, соседственную с устьем ее, где рыболовство производится припечорскими жителями.

** Если это предположение было бы и несправедливо и можно бы предположить, что в Каспийском море улов превышает подрост, то это, конечно, может иметь место единственно от недопущения там достаточного числа рыбы к метанию икры на удобных для того местах (как это во многих случаях и было доказано Каспийской экспедицией), вследствие чего из всего количества ежегодно приносимых в море питательных веществ, не вся та доля, рядом превращений матерй, принимает форму рыбьего мяса, которая могла бы принять ее при более рациональных правилах тамошнего рыболовства. С другой стороны, нельзя также принять, чтобы в Белом море и Печоре ежегодный вылов был меньше ежегодного подроста и тем объяснить сравнительную незначительность ежегодного в них улова, ибо в таком случае густота рыбьего населения в них увеличивалась бы, так что с меньшими средствами достигались бы все большие и большие уловы, чего не замечается.

*** Улов в реках, впадающих в океан восточнее Печоры, как производимый припечорскими жителями, не может быть отделен от улова собственно печорского. Улов же в реках и части моря, лежащих между Каниным Носом и Печорой, сам по себе так незначителен, что не может изменить делаемых нами выводов.

* Порода этих красивых животных встречается и в Белом море, но только единично.

* Как, например, на Печоре, где огромность реки не позволяет Пустозерской волости присвоить себе излишней доли в лове, в ущерб усть-цилемцам; притом, если пустозеры и пользуются большими выгодами, чем верховые жители, то совершенно справедливо, ибо северное положение их волости, которая вся лежит уже за полярным кругом, совершенно не позволяет им заниматься земледелием, еще приносящим некоторые выгоды в Усть-Цильме.

* Под именем же кумжи привозят в Архангельск другую рыбу из Индеги и других рек, впадающих в океан между Белым морем и Печорой. Я до сих пор видел ее только соленой и полагаю, что это есть Salmo ferox, Valenciennes. Наконец, под именем же кумжи описана Палласом еще рыба Salmo leucomenis, Pall. Хотя Паллас говорит, что она ловится и вдоль берегов Архангельской губернии до Карского залива, но, вероятно, он был введен в заблуждение названием кумжи, которое дается русскими на Белом море, в части Северного океана, омывающей берега Архангельской губернии, и в Сибири совершенно различным рыбам. Salmo leucomenis у берегов Архангельской губернии вовсе нет.

** Эта рыба представляет две разновидности, из коих одна живет в море – собственно корюшка (Salmo Eperlano-marinus, Bloch, – Salmo Eperlanus, Pall.), а другая в пресноводных озерах – снеток (Salmo Eperlanus, Bloch, – Salmo Spirinchus, Pall.), которые отличаются между собой лишь одной величиной. В Голодной губе, близ устьев Печоры, есть рыба, известная там под именем нагыша; это средняя форма между корюшкой и снетком.

* Есть коптильни и на 120,000 сельдей, но лучшие вмещают от 70,000 до 90,000.

* Таким образом выходит, что за семгу, продаваемую по вольным ценам, крестьяне получали кругом 2 руб. 7 коп. сер. за пуд; между тем как за уступаемую Платунову получали кругом по 3 руб. 84 коп. сер. Из этого, однако, не следует, чтобы последний способ продажи был для крестьян выгоднее, потому что вольной ценой продавали они лишь облошавшую, или мелкую семгу, – одним словом самый худший сорт, а Платунову отдавали самый лучший.

* Другой вид этой породы – нармота (Somateria spectabilis, L.) попадается более в Печорском краю, как, например, на Вайгаче, где еще менее знают цену ей, чем на Белом море гавке, потому что большей частью не собирают пуха ее отдельно, а смешивают с несравненно худшим гусиным.

* Наволоком называется в Архангельской губернии всякая часть берега, вдающаяся в море, озеро или реку – будет ли то крутой мыс, или низменная коса.

* Хотя это перегораживание рек, при обратном ходе рыбы, и далеко не столь вредно, как во время подъема ее по рекам, но все – таки нельзя его похвалить, потому что таким образом ловится тощая и дурного сорта рыба, которая отдохнув в море, приняла бы к следующему году гораздо лучшие качества.

* Так называются различные породы растущих здесь ив, которые все кустарниковые и представляют ту особенность, что листьями покрыта лишь нижняя часть куста, а над ней возвышаются сухие, безлистные ветви, так что все растение кажется как бы в два этажа, из коих нижний – зеленый, меньше верхнего – чернобурого.

* Выше уже было замечено, что на пуд приходится 20 омулей. Это должно разуметь о вычищенных и посоленных уже, свежие же весят обыкновенно до 3 фун. штука.

* Количество семги собственно нужно бы было принять для Пустозерска в 800 пудов, а для Усть-Цыльмы в половину против этого в 400 пудов, всего 1.200 пудов – ценой на 7,200 руб. сер., а не на 9,000 руб., как принято у меня, но на одной тони у самой деревни Усть-Цыльмы семожий лов был очень изобилен, так что от этого в 1859 году весь усть-цылемский улов мало чем уступал пустозерскому, и я принимаю его в 700 пудов. Поэтому, ценность осеннего пустозерского улова составила бы не 9,000, а только 7,800 руб. сер., а усть-цылемского не 4,500, а 5,700 рублей серебром. Но в расчетах, имеющих столь мало притязаний на точность, как представляемый мною, это можно оставить без внимания; притом же общая ценность уловов от этого перестановления не изменяется.

* При проезде моем чрез Архангельск, на обратном пути из Норвегии в июле 1861 г., я слышал, что действительно печорский улов за 1860 год должен быть причислен к изобильным.

* Покойный член Географического Общества А. П. Межаков, который занимался в течение многих лет наблюдениями над рыбами и рыболовством в Новгородской и Вологодской губерниях, и из записок которого я почерпнул это последнее сведение, прибавляет, что по открытии канала герцога Александра Виртембергского снетки распространились и в соседних озерах, но остались только в удобных для них водах, как, например, в озере Зауломском, и дошли даже до Кубенского, где попадаются иногда как редкость. Тогда как в лежащих на пути озерах Вазеринском, Кишимском и Благовещенском снетков вовсе не имеется.

* Сущ сортируется по величине рыбок, и самый мелкий считается лучшим, потому что, более ссыхаясь от жара, он потом и более разбухает.

* Меру ячей гораздо удобнее определять от узла до узла, вдоль по ниткам, чем квадратной мерой, как это сделано для Пейпусского озера. И в самом деле, каким образом определить более или менее 30 ячей в квадратном вершке, когда ячеи всегда делаются совершенно квадратными, и, следовательно, ровно 30-ти ячей в квадратном вершке никоим образом быть не может. В этом случае надо бы считать ячеи в четырех квадратных вершках, в которых должно быть не более 120 ячей, т.е.11 ячей в двух вершках по нитке, ибо 112= 121. Но едва ли можно требовать таких арифметических соображений даже от всех становых, не говоря уже о головах, старшинах, сотских и вообще сельском начальстве. Не лучше ли было бы сказать, что в двух вершках вдоль по нитке не должно заключаться более 11 ячей.

* Я полагаю, что только в губерниях Новгородской, Олонецкой, С.-Петербургской, Тверской, Псковской, Лифляндской и Эстляндской и, может быть, еще в Витебской, Виленской и Ковенской.

* У г. Максимова «Год на севере» совершенно ошибочно показано, будто бы звери эти бегаются в октябре и ноябре. В таком случае им пришлось бы носить только от 2 до 3 месяцев (вместо десяти, как это бывает в действительности), что совершенно невероятно для такого большого животного, да и всем архангельским промышленникм очень известно, что это совокупление бывает в конце марта и в начале апреля.

* Водой называется время между двумя высокими или двумя низкими стояниями воды, которое, следовательно, составляет 12 часов.

* Под именем Норвегии, разумеются здесь всегда лишь берега Финмаркена от нашей границы до города Тромсе.

* В приложении.

* Здесь под именем Гренландского, или, как в других указах написано, Грунландского, надо разуметь Груманландский или Шпицбергенский промысел. Это видно из слов указа имаератрицы Екатерины II, которым повелевалось возобновить китоловный промысел: «Повелеваем возобновить на Шпицбергене прежде бывший китоловный промысел».

* В приложении.

* В 1857 году было поймано в Волге до 125,000,000 штук бешенки, что равняется, по весу, не менее как 270,000,000 норвежских сельдей, так как средний вес бешенки надо принять по крайней мере в 1½ фунта, а вес самых крупных норвежских сельдей не превышает 2/3 фунта.

* В приложении.

* Капитал этот составил в 1860 году слишком 460,000 специес талеров, т.е. до 700,000 руб. сер.

* Это оказывается из следующих соображений. Из городов, лежащих севернее Олесунда: Мольде, Христиансунда, Дронтгейма и Левангера, откуда отправляются исключительно сельди летнего улова, ибо зимний улов, как мы видели, к северу от Олесунда уже не производится, – было вывезено: в 1855 году 32,485 тонн, в 1858 – 30,586, в 1859 – 36,347; в 1856 году было вывезено из городов, лежащих севернее Бергена, т.е. кроме вышеупомянутых и из Олесунда, куда свозится еще не только сендмерский улов (около 20,000 тонн), но и часть улова северного округа, – 66,177 тонн. Следовательно, вывоз сельдей части летнего лова, производимого севернее границ зимнего, составит от 30 до 35 тыс. тонн. Но так как летние сельди ловятся и внутри границ зимнего рыболовства и вывозятся оттуда, то мы смело можем принять весь этот вывоз в 50,000 тонн.

* В 1854 году в южном и северном округах было 27,990 ловцов, не считая участвовавших в сендмерском лове, где от 1,200 до 1,500 ловцов ловят у себя дома и далеко не получают таких уловов, как прочие. Поэтому, как число этих ловцов, так и уловы их надо вычесть из нашего расчета.

** Вычтя 20,000 тонн сендмерского улова из 493,000, составляющих средний улов всего зимнего сельдяного рыболовства, и помножив 473,000 на 2 талера 18½ шиллингов, получим 1,023,000 специес талеров, как выражение ценности этого улова сырьем, а разделив это число на 20,000, получим 36½ специес талеров, которые и составляют средний пай, т.е. приходящийся кругом на каждого ловца.

* В виде примера приведу только, что бочки, назначавшиеся для соления сельдей, должны были быть непременно одной меры и без малейшего изъяна. С этой целью каждый бочар должен был выставлять свой штемпель на своих бочках; после этого они подвергались осмотру особливо назначавшихся для этого присяжных, и только бочки, найденные ими годными, получали городской штемпель и могли быть употребляемы на соление сельдей. Другое правило требовало, чтобы сельди первого посола при пересолке так плотно укладывались, чтобы из 18 бочек непременно уложились в 12. От капитана каждого судна, отправлявшегося на сельдяной лов, требовалась присяга, что сельди, уловленные в ночь, будут посолены не позже, как в течение следующего дня и т. д.

* Если принять во внимание, что в Норвегии яруса тем употребительнее, чем место лова далее не север, а в Финмаркене они употребляются почти исключительно, – что они, как увидим ниже, вошли в употребление на Лофоденском лове незадолго до 1627 года, – что в России, на Волге, по крайней мере, крючковой самоловной снастью ловили с незапамятных времен, и в ХVII веке она была уже в повсеместном употреблении перед учугами, – то рождается невольно предположение: не от нас ли занесены яруса в Норвегию?

* Из старинных постановлений нельзя не отметить закона, изданного в 1770 году, которым запрещалось употребление всякой наживки, кроме кусков самой же трески. Причина этого нелепого постановления заключалась в желании уравновесить для всех шансы уловов; ибо не всякий может достать себе во всякое время мойву или сельдей, тогда как треска всегда под рукой у ловящих треску же. Но этот курьезный закон просуществовал только три года; в 1773 году он был отменен.

* Вог равняется 45 нашим фунтам.

* Соленая тресковая икра в пищу не употребляется, а служит необходимым вспомогательным средством для другого рыболовства, именно для лова сардинки у берегов Бретани и вообще у западных берегов Франции. Перед ловом сардинки, разбалтывают в воде некоторое количество тресковой икры, которая необыкновенно мелка, и разливают ее по морю. Это служит прикормкой для сардинки; она собирается в больших количествах на места, где плавает икра и здесь-то выставляют невода или ставные сети, которыми их ловят.

* Я выписал здесь названия только тех товаров, которые действительно привозятся из России, или относительно которых есть некоторая вероятность, что они со временем могут доставляться из России в северную Норвегию.

* Разговаривая об этом предмете с одним из богатейших и влиятельнейших из финмаркенских купцов, я старался доказать, что изменение в ныне существующих торговых отношениях, о котором они хлопочут, принесет более вреда народу в Финмаркене, нежели русским. В жару спора мой противник до того забылся, что прямо отвечал мне, что купцам очень мало дела до выгод народа и что они думают только о собственных выгодах.

* Теперь этого уже более не делается, вследствие мер, принятых норвежским правительством.

** Так называются линии веревок с прикрепленными к ней удочками.

*** Русское название этой рыбы мне неизвестно.

* В Бергене собственно трескового жира не приготовляют, а он известен под этим именем, потому что из этого порта преимущественно отправляют, или по крайней мере отправляли его прежде заграницу.

* Весной треска не солится, а развешивается для сушки на жерди, называемые палтухами.

1860 г.

Автономная некоммерческая организация

Институт русско-славянских исследований
имени Николая Яковлевича Данилевского

Отчеты начальника экспедиции для исследования рыбных и звериных промыслов на Белом и Ледовитом морях