О национальной идентичности России
Фрагменты из книги: Беспалова Т.В, Расторгуев В.Н., Патриотизм и русская цивилизационная идентичность в современном российском обществе, М., 2017
Чем объяснить небывалый всплеск интереса к поиску культурной идентичности, механизмам идентификации и самоидентификации? Еще вчера эта тема интересовала немногих узких специалистов, этнологов и политологов, культурологов и, разумеется, психиатров, что вполне понятно: с чего это вдруг человек или целый народ начнет ломать голову над своей же идентичностью, под которой понимается обычно всего лишь тождество себе самому? Разве это тождество — не норма норм? Разве сомнение в нормальности нормы может стать нормой? Но сегодня выясняется, что даже сугубо академические исследования этих явлений, чуждые всякой политизации, все чаще несут в себе мощный политический и геополитический заряд; легко облекаются в технологии воздействия на огромные массы и уже открыто используются при переделе мировых ресурсов. Впечатление такое, что вся планета стала фабрикой глобальной переидентификации миллионов и даже миллиардов людей, а тема идентичности превратилась в ахиллесову пяту всего традиционного общества.
Площадка для «перековки идентичностей» подготовлена размыванием культурных и политических границ после того, как принцип незыблемости послевоенных границ ушел в небытие вслед за крахом биполярной системы, а ослабление и планомерное разрушение национальных суверенитетов стало нормой. Не менее существенную роль сыграло совершенствование технологической базы массовых перевоплощений, в том числе стирание различий между виртуальной реальностью и «просто» реальностью, между проектированием будущего и прошлым.
В заново переписанном прошлом мы все чаще обнаруживаем те же самые скрытые проекты из несуществующего завтра, когда растворяется грань между идентичностью как тождеством себе и идентичностью как тождеством фантому, чужому проекту. И речь здесь идет не о том лишь, что истории пишутся, редактируются и бесконечно переписываются и фальсифицируются с учетом вкусов времени, моды и воли писца или заказчика. И не в том дело, хотя это очень важно, что истории рассказываются и пересказываются в соответствии с правилами построения рассказов — от зачина до поучения; с правилами построения сюжетной линии со встроенной интригой (скрытым интересом), которая при ближайшем рассмотрении оборачивается интригой политической — интересами групповыми и партийными, тоже тщательно скрытыми.
Так что же произошло с сознанием миллионов, как случилось, что очевидные культурные, этнические, религиозные и прочие отличия, которые воспринимались как данность, стали вдруг предметом массового интереса и одновременно — едва ли не основным инструментом большой политики и даже геополитики? Самый простой способ объяснения — анализ радикальных изменений, произошедших на рубеже тысячелетий в сфере мировой политики, и их сопоставление с изменением самоидентификации. Правда, такое сопоставление вряд ли может служить бесспорным основанием для вывода, поскольку здесь легко спутать причины и следствия: то ли политика влияет на самоидентификацию, то ли все происходит с точностью до обратного, когда идентичность самопроизвольно мутирует и сама «строит» политиков… К тому же при желании легко обнаружить множество иных факторов, способных повлиять и на процесс самоидентификации, и на политическую динамику.
Возможно, причины такой многоуровневой и разнонаправленной переидентификации целых народов следует искать не в политических сдвигах, а в появлении новых технологий, способных до неузнаваемости видоизменить и способы коммуникации, и даже саму человеческую природу? И действительно, никого теперь не удивляют самые радикальные методы тотальной «самодеконструкции» — от смены национального гражданства на «электронное подданство» (теория и практика наднационального «гражданства по интересам») до смены пола — культивируемых коммерческой медициной хирургических и генетических перевоплощений
«надоевшего самообраза» с выходом в недалекой временной перспективе на модификацию самой биологической природы человека.
* * *
В России, которая представляет собой государство-цивилизацию с тысячелетней историей, сложился совершенно иной, отличный от западных традиций, цивилизационный тип мирного сосуществования множества национальных культур и языков. При этом именно государство на всем протяжении имперской истории и в советский период делало все необходимое, чтобы сберечь культурно-языковое многообразие; и даже содействовало созданию собственной письменности и литературы у тех народов и народностей, которые были ее лишены. Этот уникальный российский опыт накапливался столетиями и не был связан ни с неконтролируемой миграцией, ни с колониальной политикой. Но именно он позволил России избежать участи большинства европейских стран, которые целыми столетиями страдали от межконфессиональных войн и межэтнических конфликтов.
* * *
Опасность излишней «затеоретизированности» проблемы заключается в том, что рассуждения на эту тему, превратившись в интеллектуально-схоластическую игру с прозрачным политическим подтекстом, чаще не проясняют, а затуманивают суть вопроса. Причин тому много, но остановимся на трех основных.
Во-первых, поиск культурной и национальной идентичности, хотя и является внутренним делом человека или социума и относится к сфере сокровенного мира (что может быть более сокровенным, чем самооценка и самообраз?), в действительности почти полностью направляется, контролируется и корректируется извне, попадая в зону политических интересов и государственной национальной политики. Таким образом, модели самоидентификации иногда представляют собой или явные, или скрытые технологии индоктринации, принудительного внедрения доктринальных установок в сознание и подсознание с целью манипулирования свободной волей.
Во-вторых, когда мы говорим о самоидентификации, то и вольно попадаем в языковую ловушку, поскольку акцентируя внимание на первой части слова — «само», забывая, что в действительности доминирует «добровольно-принудительная самоидентификация». И хотя чаще всего под самоидентификацией имеется в виду самоопределение, самоотожествление, самообразование и прочие формы самореализации, она представляет собой прямо противоположное действие — самоотождествление с другим. Именно в этом ее смысловой стержень, что предполагает самопереоценку, и самоограничение, и даже качественную реконструкцию самообраза, вплоть до самоотрицания. К примеру, такие самообразы, как «я — либерал» и «я — консерватор» или «Роса для русских» и «Россия — либеральная империя» (последние формулы — на совести их авторов), — не столько расширяв возможности самореализации для государства и его граждан сколько ограничивают возможность какого бы то ни было выбора Это касается не только одиозных идей, но и вполне приемлемых стратагем. Дело в том, что единожды сделанный выбор — оборотная сторона отсутствия выбора…
Данный вывод относится даже к тем случаям, когда тот друге с кем мы стремимся отождествить себя, — не что иное, как идеализированный собственный образ (проекция ожидаемого будущего или созданного воображением собственного исторического прошлого). Примеры также лежат на поверхности. В плане персональной самоидентификации это набор самообразов — ориентиров в жизненном пространстве (например, профессиональны «начинающий политик», «будущий хирург»). В плане национальной самоидентификации, когда ее субъектом-объектом являет сама этнокультурная общность (или общности), — это веер возможных вариантов, тиражируемых в соответствии с набором и торических образцов-прецедентов.
В-третьих, неподверженная случайным веяниям времени национальная культура и современная политика, сотканная множества сменяющих друг друга субкультур, предлагают практикуют разные модели самоидентификации и разновекторные временные горизонты. Если национальные культуры тяготеют вечности во временной перспективе и к локальности в перспективе пространственной («только эта земля — моя», «национальная культура — всегда во мне и со мной, где бы я ни был»), то субкультуры имеют диаметрально противоположные характеристики. К примеру, в профессиональных и тем более в коммерческих субкультурах (молодежных, музыкальных, контрсоциальных и пр.) проявляется мощное тяготение к безграничной глобальной экспансии в пространственной перспективе и к убыстряющейся цикличности во временной перспективе. По этой причине, субкультуры-однодневки могут быть названы «мотыльковыми». Конечно, это определение не всегда носит уничижительный характер, поскольку охватывает широкий пласт субкультур, для которых характерна возрастающая динамика обновления профессиональных требований.
Незнание этих скрытых механизмов самораскрытия или, напротив, инструментов неявной индоктринации и порабощения духа оплачены искажением идентичности — разрывом преемственности, отречением и безверием, бегством от собственного призвания, долга и предназначения. Но где проходит граница между подлинной свободой, предполагающей самореализацию личности и раскрытие потенциала нации, и «правом на небытие» с манипулированием сознанием, распадом суверенных государств и умножением новообразованных «стран-клиентов», если жертвы воспринимают похищение собственной исторической памяти как обретение свободы, а духовную смерть — как спасение?
* * *
Какое будущее ожидает Россию, какой ей суждено стать в ближайшей и отдаленной перспективе, за горизонтом медленно уходящего смутного времени? Это и вечный спор между западниками и славянофилами, и его продолжение в эпоху социалистического переустройства в отдельно взятой, но самой крупной стране мира, взявшей на себя в послевоенную эру роль одной из двух сверхдержав-победителей и лидера стран лагеря социализма. Костяк этого лагеря составили славянские страны, ставшие после гибели биполярной системы одним из мощных этнокультурных сегментов Евросоюза, но в конфессионально-цивилизационном и языковом плане сохранившие глубинное родство с Россией, неподвластное даже самой жесткой идеологической «переидентификации» и перевоспитанию, откуда бы оно ни исходило — от Западе или от самой России, на время забывшей о родстве.
Одно это обстоятельство не позволяет «навсегда закрыть вопрос» о выборе России, во многом предопределяющем и выбор европейцев. А их выбор в какой-то степени предначертан: европейские страны могут либо сохранить и расширить культурные границы своего союза, сотрудничая с Россией, также находящейся в стадии конструирования своего «завтра», на всех этапах проектирования нашего общего будущего; либо собственными руками разрушить созданное ими «недогосударство» — величественное здание, построенное с умом и по плану (школа Р. Куденхове-Калерги), но на «цивилизационном разломе».
Выбор «русского будущего» в наши дни — это противостояние между самозваными либералами, у которых нет и не было никакой связи с либерализмом (западный либерализм не тождествен дух> компрадорского первонакопительства, беззакония и тотальной деконструкции), и государственниками, среди которых давно нет или почти нет славянофилов. Но это не означает, конечно, что сам диалог между западниками и славянофилами не станет актуальным завтра. Более того, русский выбор — это и ожесточенный спор и Е самом западном обществе, да и во всем «нерусском мире».
* * *
Вопрос о будущем России — самый простой тест, своего рода проверка на идентичность. Он может поссорить единомышленников или помирить и сблизить непримиримых, но в любом случае он принуждает к диалогу. И в этом диалоге, как правило, выявляется любопытная закономерность: граница между русскими и нерусскими никаким образом не связана ни с этнической самоидентификацией, ни даже с языковыми границами. К русским в духовном и культурном плане относят себя люди самого разного этнического происхождения и гражданской, а также и конфессиональной принадлежности. Их объединяет одно: все они хотят слиться с той исторической Россией, которая неотделима и от великой русской культуры, обращенной к вечности, и от образа семьи народов, где слабейшему члену семьи давали лучшее с общего стола, чтобы он стал сильным.
Иное дело — нерусские по убеждениям. Это сравнительно немногочисленное, но хорошо организованное племя так же интернационально, как и русский культурный мир, хотя внимательно следит, как правило, за «кровно-этнической чистотой» и не перемешивается без разбора. Нерусские по убеждениям, среди которых немало русских людей, не любят Россию. Не любят именно из-за своих убеждений или, точнее, предубеждений. Но поступиться ими не могут — иногда себе же во вред, но чаще с выгодой: на русофобов всегда есть спрос. Для одних не любить Россию — временная работа или профессия, для других — хобби или призвание, но всех их сближает идейная фобия — страх, питаемый идеей, а не общая культура. По этой, видимо, причине их отличает какая-то особая невосприимчивость, мешающая диалогу, легко возникающему почти в любой межкультурной среде.
* * *
В российском обществе и в русских людях сегодня с трудом, но просыпается инстинкт жизни. Мешает этому два тесно связанных между собой обстоятельства.
Первое — вынужденная национальная немота. Этот недуг проявляется в полном параличе внятной национальной политики и в зияющих нишах, которые должны быть заняты несуществующими ныне политическими институтами. Мы растеряли даже то немногое из уникального опыта многонациональной России, что сохранялось в конце XX века.
Зададим ряд вопросов. Что пришло на смену Совету национальностей в нынешнем двухпалатном парламенте? Чем заменили упраздненное министерство, худо-бедно (и худо, и бедно), но решавшее хотя бы некоторые проблемы в сфере региональной национальной политики? Что помешало, к примеру, при создании и в процессе реорганизаций Совета безопасности, Государственного совета или Общественной палаты и других новообразованных структур, обеспечивающих взаимодействие верховной власти с институтами реабилитируемого гражданского общества, подумать о введении в рамках этих организаций особого звена, обеспечивающего более или менее и полноценное представительство народов России? Такие предложения не раз вносились, но ни разу серьезно не обсуждались. Вопросы можно множить до бесконечности, ответа нет.
Все это не позволяет русским (великороссам) и другим народам нынешней России не то чтобы участвовать в решении свои наболевших проблем, но хотя бы во всеуслышание заявить об и существовании. Сегодня уже трудно представить, что национальные интересы можно свободно и публично обсуждать, а возникающие противоречия разрешать своевременно и коллективно, ка это принято в больших семьях с хорошими традициями.
Не останавливаясь подробно на внутриполитических и внешнеполитических факторах, которые привели к такой ситуации, можно констатировать, что дефицит стратегического видения и чрезвычайно узкий временной горизонт политического планирование обусловленный отсутствием полноценной национальной политики и невозможностью артикулировать национальные интересы, — это исключительный и недопустимый фактор риска, риска безвременья. Об этом ничего не говорится в Концепции национальной безопасности Российской Федерации, хотя риски такого рода по своей разрушительной силе, несомненно, превышают все перечисленные в ней угрозы. Заметим, что в этой концепции даже понятие «этнос употребляется всего пять раз, причем во всех случаях с явной негативной оценкой: «этносепаратизм», «этноэгоизм», «этноцентризм», «этнонационалистические интересы» и «этнополитические проблемы». Так же, кстати, обстоит дело с вопросом о конфессиональной принадлежности граждан, и о роли культурообразующих конфессий, важнейшая из которых в России — православие, хот устойчивость конфессионального пространства, как известие обеспечивает сохранность цивилизационной идентичности, а также социальной и политической стабильности общества в целом.
В Концепции национальной безопасности о религии, как и с этносах, упоминается пять раз и только тогда, когда речь заходи о-«негативном влиянии иностранных религиозных организаций», «культурно-религиозной экспансии на территорию России», «религиозном экстремизме» и «религиозных конфликтах», а также о «независимости… от отношения к религии… и от других обстоятельств». Такой подход в значительной степени обесценивает доктринальную основу всей государственной политики и превращает саму Концепцию национальной безопасности в фактор повышенной опасности.
Второе обстоятельство — предельно запущенный социальный недуг, имя которому — ничем не оправданное чудовищное социальное неравенство. Особенно тревожит тот очевидный, но упорно замалчиваемый факт, что социальное неравенство в многонациональной России имеет, кроме всего прочего, заметную этническую окраску и крайне уродливые региональные проявления. Одно их них — феномен трех Россий: «рублевско-лондонской», «столичной» и «просто России». Интересы последней постоянно приносятся в жертву амбициям двух первых.
Недуги эти как бы уходят в подполье, становятся незаметными, чтобы взорвать изнутри общество. А произойти это может в тот решающий момент, когда Россия, и без того перегруженная нерешенными социальными проблемами, с трудом, но выйдет, наконец, на траекторию уверенного экономического подъема, не связанного с углеводородной зависимостью. С Россией похожая беда уже случалась, когда ее убивали на взлете. И здесь уже не суть важно, кто нанесет непоправимый удар или подожжет фитиль — террорист или агент влияния, рядовой провокатор или честный борец за справедливое возмездие. На этом месте может оказаться почти каждый, кто так или иначе даже против своей воли соприкасается с голыми проводами большой политики. Взорвать Россию сможет и рядовой парень в маленьком городке, не проглотивший оскорбления от распоясавшегося заезжего нувориша, рабо- или наркоторговца, и очередной мессия от какой-нибудь из радикальных партий, и затрапезный политтехнолог-пиротехник, специализирующийся на взрывных политических устройствах и словесных фейерверках по случаю государственных торжеств. Исход один, и он предрешен, если не наступит отрезвление.