Идеократия в России

Аксючиц В.В. Идеократия в России. – М.: Издательство: Традиция, 2011. – 416 с.

В третьей книге серии «Миссия России» описываются причины внедрения коммунизма как идеологии небытия (идеомании) в русскую культуру и общество, захват государственной власти (идеократия), формы и этапы экспансии, внутреннее разложение и мимикрия «безбожной теократии» (прот. Сергий Булгаков) в России. Публикации на эту тему могли набить оскомину, но общество до сих пор не осмыслило причин сатанинской жизнестойкости марксизма-коммунизма и других форм идеоманий.
Коммунистический режим принято определять как тоталитаризм – всевластие государства, или партократия – диктатура партии. Но прежде всего это идеократия – тотальная власть радикальной идеологии (идеомании). Партия как субъект идеологической экспансии подчиняла коммунистической идеологии государство, общество, сознание и образ жизни людей. Идеократический режим паразитировал на историческом теле России: на государственности, на культуре, на обществе, на людях. Поэтому в каждом жизненном факте нужно отделять антибытийную деятельность паразита (идеократии) от творческой деятельности живого организма – государства и общества. Конечно, у страны при советской власти были и великие достижения. Но эти свершения нужно мерить, во-первых, их ценою, и, во-вторых, их целью. Цена – миллионы смертей и рабство большей части населения, цель – всемирная экспансия коммунистической идеократии. Источником великой победы в Великой Отечественной войне и великих достижений в науке, хозяйстве, культуре был народ, – не благодаря, а вопреки коммунистическому режиму.

Виктор АКСЮЧИЦ

 Серия «МИССИЯ РОССИИ»

 III. ИДЕОКРАТИЯ В РОССИИ

 Коммунистический режим принято определять как тоталитаризм – всевластие государства, или партократия – диктатура партии. Но прежде всего это идеократия – тотальная власть радикальной идеологии (идеомании). Партия как субъект идеологической экспансии подчиняла коммунистической идеологии государство, общество, сознание и образ жизни людей. Идеократический режим паразитировал на историческом теле России: на государственности, на культуре, на обществе, на людях. Поэтому в каждом жизненном факте нужно отделять антибытийную деятельность паразита (идеократии) от творческой деятельности живого организма – государства и общества. Конечно, у страны при советской власти были и великие достижения. Но эти свершения нужно мерить, во-первых, их ценою, и, во-вторых, их целью. Цена – миллионы смертей и рабство большей части населения, цель – всемирная экспансия коммунистической идеократии. Источником великой победы в Великой Отечественной войне и великих достижений в науке, хозяйстве, культуре был народ, – не благодаря, а вопреки коммунистическому режиму.

В третьей книге серии «Миссия России» описываются причины внедрения коммунизма как идеологии небытия (идеомании) в русскую культуру и общество, захват государственной власти (идеократия), формы и этапы экспансии, внутреннее разложение и мимикрия «безбожной теократии» (прот. Сергий Булгаков) в России. Публикации на эту тему могли набить оскомину, но общество до сих пор не осмыслило причин сатанинской жизнестойкости марксизма-коммунизма и других форм идеоманий.

 

 

 

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

ПЯТАЯ КОЛОННА ИМПЕРИИ (XIX начало ХХ веков)

 

— Предварение

— Носитель духовной заразы

— Болезни либерального общества

— Либералы и власть

— Немощи власти

 

 

ОТ РЕВОЛЮЦИИ К РЕВОЛЮЦИИ (1905 — 1917 годы)

 

Идейное помутнение общества и власти

Борьба и реформы П.А. Столыпина

— Война идей и Первая мировая

— Церковь в начале века

— Партия – плоть идеомании

 

 

ОТ ФЕВРАЛЯ К ОКТЯБРЮ (1917 год)

 

— Февральская катастрофа       

— Предоктябрьское беснование

— Роковой и инфернальный факторы

 

ИДЕОКРАТИЯ В ДЕЙСТВИИ (1917-21 годы)

 

— Военный коммунизм

— Инфернальная лениниана

— Поместный Собор и патриарх

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ДЛЯ ПЕРЕГРУППИРОВКИ СИЛ – НЭП (1922-27 годы)

 

— Маятник террора оттепелей

— Богоборческий шабаш

 

БОЛЬШОЙ ТЕРРОР (1927-41 годы)

 

— Генеральная линия идеократии

— Три «кита» коммунистической экономики

— Социальная селекция

— Пирамида идеократии

— Пик богоборчества

 

ТРЕЩИНЫ В ИДЕОКРАТИИ (1941-53 годы)

 

— Сталинизм и Великая Отечественная

— Сталинское церковное «возрождение»

 

СУДОРОГИ ОТТЕПЕЛИ (1953-64 годы)

 

— Неизбежность десталинизации

— Что олицетворял Хрущёв

— Хрущевские гонения на Церковь

 

СТАГНАЦИЯ РЕЖИМА (1965-85 годы)

 

— Догматики, консерваторы и прагматики

— Идейная оппозиция

— Попытки разложения Церкви

 

ПЕРЕСТРОЙКА (1985-91 годы)

 

— Слив идеологии

— Состояние экономики

— Мимикрия правящего слоя

— Новые западники и почвенники

— Зарубежный фактор

— Положение Церкви

 

АГОНИЯ ИДЕОКРАТИИ (1991-99 годы)

 

— Ранний ельцинизм

— Беловежский переворот

— Социально-политическая база режима

— Светлое будущее номенклатурного капитализма

— Расстрел парламента (осень 1993 год)

— Опыт христианской демократии

— Первая Чеченская война (конец 1994 – начало 1996 годов)

— Поздний ельцинизм

— Антирусский курс ельцинизма

— Церковь в девяностые годы

— Россия на распутье

 

РУССКАЯ ГОЛГОФА – МИСТИЧЕСКИЕ ИТОГИ ХХ века

 

 

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

В чём причина нескончаемых бедствий России в XX столетии? Отчего население богатейшей страны прозябает в нищете? Почему падение коммунистического режима в 1991 году не принесло избавления, но вызвало разруху, хотя многим открылась чудовищная сущность коммунизма и, казалось, болезнь отступила? Может быть, это не выздоровление, а ремиссия – временное ослабление проявлений болезни, и её метастазы продолжают расползаться по организму? Или идеи коммунизма живут и побеждают, хотя и в других формах? Не переживали ли мы в девяностых новый приступ идейного помутнения?

Сменовеховцы, евразийцы, национал-большевики считали, что коммунизм – меньшее зло. Им казалось, что большевики ценою огромных жертв восстановили российское государство и защитили его от растлевающего влияния западной цивилизации, от агрессивных притязаний индустриальных держав. История кроваво опровергла эти иллюзии. Но когда пагубные последствия коммунистического господства стали очевидными, вновь возникают различные формы его апологии. Невозможно согласиться с мнением, высказанным в первой половине девяностых годов владыкой Иоанном, митрополитом Санкт-Петербургским: «Революционеры – разрушители, после уничтожения русской государственности ощутившие на себе всю полноту бремени державной ответственности, оказались вынужденными – пусть в изуродованной и извращённой форме – вернуться к вековым началам соборности». Изуродованная и извращённая соборность является чем-то прямо противоположным соборности, так же как изуродованный и извращённый, то есть ложный, облик Христа явит собой не кто иной, как антихрист. Большевики по природе вещей не способны ощутить на себе всю полноту бремени державной ответственности, тем более руководствоваться ею, ибо разрушали российское государство для того, чтобы заменить его антинациональной кровавой диктатурой – оплотом мировой революции.

Не соответствует трагической истории убеждённость коммунистов, что Советский Союз спас мир от фашизма. Гитлеризм победил не сталинизм, а русский народ. Советский коммунизм во многом спровоцировал приход к власти в Германии национал-социалистов, которые использовали реакцию общества на коммунистическую угрозу. (Нацистская пропаганда основывалась на уничтожении «еврейского коммунизма», «борьбе с азиатско-еврейской угрозой»). Сталин поддерживал нацистов в борьбе за власть, оказывал им экономическую помощь и в вооружении вермахта. Сталинские авантюры по разжиганию войн в Европе существенно повлияли на усиление Германии, на провоцирование Второй мировой войны. Сталинские пятилетки готовили страну к войне захватнической – на территории противника, а не оборонительной, отчего армия оказалась неспособной отразить превентивное нападение Германии. Сталинские чистки обескровили армию и общество перед войной, поэтому победа стоила невероятных жертв.

Разделение Европы, навязанное после войны Сталиным, на десятилетия ввергло мир в войну холодную, которую СССР проиграл. В борьбе за мировое господство коммунизма истощались силы России. Могущество Советского Союза, построенное на крови миллионов своих граждан, было однобоким и не выдержало, в конце концов, жёсткой конкуренции с Западом. Причины беззащитности постсоветского общества перед культурной и экономической экспансией Запада следует искать в том, что железный занавес лишил нас возможности выработать иммунитет в здоровом соперничестве с западной потребительской цивилизацией и массовой культурой. Будто кто-то твёрдой большевистской рукой опустил этот занавес на десятилетия, чтобы в нужный момент поднять его. Всё, что составляло своеобразие и уникальность России, последовательно уничтожалось коммунистами. Интернациональный коммунизм радикально враждебен исторической России.

 

С февраля 1917 года началось своего рода вавилонское пленение России, не только были разрушены традиционное государство, хозяйство и культура, но и уничтожены жизненные центры национального организма. Поэтому восстановление может начаться с возрождения исторической памяти и национального самосознания. Прежде всего мы должны осознать, какие превращения в национальной душе привели к трагедии XX века?

Два русских гения осмысляют это в понятиях «социализм» и «болезнь». Ф.М. Достоевский характеризовал социализм как духовную одержимость, беснование, реализацию фантасмагорического бреда. Он говорил о трихинах, существах микроскопических, не сущих – не обладающих самостоятельной сущностью, но являющихся возбудителями и носителями болезни духа: «Идеи летают в воздухе, но непременно по законам, идеи живут и распространяются по законам слишком трудно для нас уловимым: идеи заразительны». Достоевский предвидел невиданный мировой мор: «Новое построение возьмёт века. Века страшной смуты». А.И. Солженицын пишет роман «Раковый корпус», описывает ГУЛАГ в терминах раковой болезни, говорит о коммунизме как о раковой опухоли, о метастазах социализма, о вирусе коммунизма. Эти образы наиболее адекватно обозначают происшедшее: мы были тяжело больны духовно. Человечество накопило огромный опыт в опознании болезней тела и души, но к новым смертельным духовным болезням оказалось неподготовленным. Современное материалистическое и позитивистское сознание склонно отрицать сам факт такой болезни.

Последние двести лет российской истории определяются тем, что русская православная цивилизация противостоит экспансии тлетворных идеологий (современных духов мирового зла). С одной стороны, органичный уклад жизни и традиционное мировоззрение – всё, чем строилась и жила Россия в течение тысячелетия. С другой – атеистическая материалистическая утопия, волонтёры которой стремятся радикально перекроить жизнь. Богоборческая идеология чужда русскому народу, но ею заразился русский образованный слой, она вобрала в себя накопившиеся в русской культуре духовные яды, усилила нестроения, углубила расколы в русской истории. В результате общество впадало в идейную манию, которая и была причиной катастрофы 1917 года.

Чтобы вменяемо действовать, необходимо осмыслить природу этой болезни и её носителей, определить, что она искажает в душе; как поражает сознание – личное и коллективное, как продукты воспалённого сознания взрывают историю, культуру, общество; каким образом генерируется поле заражения и как в идеологической атмосфере формируется система искажённых представлений – мифов, фикций, иллюзий, а ложные идеи в культуре (духовные вирусы) оказываются носителями и возбудителями болезни духа.

Атеистическая материалистическая идеология, воплощение которой неизбежно приводит к тотальной лжи и насилию, массовому истреблению людей и разрушению органичной жизни, была сформирована в западноевропейской культуре. Свирепый английский король Генрих VIII и череда французских кровавых королей имеют к этому не самое прямое отношение, но всё же более близкое, чем Иван Грозный и Пётр I. Однако многие авторы именно с этими российскими персонажами всё ещё связывают «извечный русский тоталитаризм».

Россия не была идеальным царством; как у всех, было в её истории тёмное и греховное, но всё же русский народ был к себе нравственно взыскательным. В России не зародились атеистические материалистические учения, а русские деятели века Просвещения от Ломоносова до Державина были глубоко верующими людьми, в отличие от французских просветителей. Вместе с тем Россия оказалась почвой, на которой семена нигилистической идеологии дали самые кровавые всходы.

Духовное помутнение – это болезнь культуры и общества, поэтому в отличие от психических болезней оно может захватывать массы людей. Причиной психических заболеваний является нейрофизиологическая патология и травмы индивидуального подсознательного или бессознательного. Духовное же помутнение внедряется через сознание, поражая сферу бессознательного и волю, превращая человека в идеомана. Западноевропейская культура породила различные виды идеомании: материализм, атеизм, рационализм, идеализм, позитивизм, постмодернизм. Это своего рода штудии интеллектуальной деградации, этапы прогрессирующего паралича личности, которые подготавливают её к восприятию агрессивных массовых социальных галлюцинаций – коммунизма, социализма, фашизма. Так как возбудители идейного беснования были выращены в европейских лабораториях мысли, европейское общество выработало противоядие и переболело в легких формах. Россия же оказалась лишённой иммунитета: в течение предреволюционного столетия идеологические трихины прививались на незащищенную почву и потому дали зловещие плоды.

«На Западе социализм лишь потому не оказал разрушительного влияния, и даже наоборот, в известной степени содействовал улучшению форм жизни, укреплению её нравственных основ, что этот социализм не только извне сдерживался могучими консервативными культурными силами, но и изнутри насквозь был ими пропитан; короче говоря, потому что это был не чистый социализм в своём собственном существе, а всецело буржуазный, государственный, несоциалистический социализм… Внешне побеждая, социализм на Западе был обезврежен и внутренне побежден ассимилирующей и воспитательной силой давней государственной, нравственной и научной культуры» (С.Л. Франк). Гипотезы и фантасмагории европейских маньяков у нас превратились в катехизис для образованного общества. Российский национально-государственный организм оказался беззащитным перед экспансией чёрной духовности потому, что был ослаблен чередой исторических испытаний.

Сказанное не означает, что всё зло в человеке происходит от идеологии. Но идеологическая маниакальность усиливает человеческие пороки, разлагает духовную основу личности. Концентрируя человеческие заблуждения, идейная одержимость овладевает обществом, в невиданной форме с роковой внезапностью вторгается в судьбу народа. Оно разрастается до эпидемий, до массового мора, захватывает огромные пространства и коллективы людей. Последние сто пятьдесят лет отличаются огромным влиянием на души людей идеологии как новой формы зла. Основной диагноз российских бедствий – идеологическое разложение христианских основ жизни.

 

Почему радикальные идеологические доктрины оказались наиболее разрушительными в России именно в тот момент, когда она была близка к процветанию?! Премьер-министру Петру Аркадьевичу Столыпину за несколько лет удалось развернуть огромную страну на путь плодотворных преобразований. «И в те же самые годы мощно росла буржуазная Россия, строилась, развивала хозяйственные силы и вовлекала в рациональное и европейское и в то же время национальное и почвенное дело строительства новой России. Буржуазия крепла и давала кров и приют мощной русской культуре. Самое главное, быть может: лучшие силы интеллигентского общества были впитаны православным возрождением, которое подготовлялось и в школе эстетического символизма, и в школе революционной жертвенности» (Г.П. Федотов). В начале XX века Россия оставалась крестьянской страной (крестьян – 80% населения), вместе с тем она входила в пятёрку наиболее развитых промышленных стран, а прирост производства был одним из самых высоких в мире. Это сопровождалось быстрым ростом населения. За два десятилетия до мировой войны в России резко увеличилось потребление жизненно важных для большинства населения товаров, одновременно вдвое увеличились крестьянские взносы в сберегательные кассы. Быстрыми темпами развивалась кооперация, охватившая более половины сельского населения страны. В результате совершенствования рабочего законодательства юридическое положение рабочих в России было лучше, чем в США и Франции. Россия обладала высокой притягательностью для других народов: была вторым после США центром иммиграции в мире. В конце 1913 года известный французский редактор Эдмонд Тэри, которого французское правительство специально направило в Россию для изучения столыпинских реформ, писал: «Если у больших европейских народов дела пойдут таким же образом с 1912 по 1950 г., как они шли с 1900 по 1912 г., то к середине текущего столетия Россия будет доминировать в Европе, как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении». Эти выводы подтвердила немецкая комиссия во главе с профессором Аугагеном: через десять лет Россию не догонит никакая страна. В сороковые годы Иван Солоневич писал о возможных результатах развития России: «При довоенном темпе роста русской промышленности Россия сейчас имела бы приблизительно в два раза большую промышленность, чем СССР. Но без сорока или даже ста миллионов трупов».

Возрастание могущества России не устраивало определённые мировые силы, которые всячески поддерживали революционное брожение и подталкивали её к мировой войне. Большинство интеллигенции не ценило положительных преобразований, пребывая в маниях: страна – «азиатская», власть – враждебная. Россия оказалась ослабленной историческими испытаниями, беззащитной перед идейным заражением с Запада, с предательской колонной в образованном обществе[1]. Могучая процветающая страна оказалась пропитана возбудителями духовного разложения. В результате наша Родина стала первым полигоном для широкомасштабного испытания идейной чумы, была превращена в общемировой раковый корпус.

Коммунистический режим принято определять как тоталитаризм – всевластие государства, или партократия – диктатура партии. Но прежде всего это идеократия – тотальная власть радикальной идеологии (идеомании). Партия как субъект идеологической экспансии подчиняла коммунистической идеологии государство, общество, сознание и образ жизни людей. Идеократию учреждали не только коммунисты и фашисты, эта прельстительная идея эпохи имела интеллигентские аналоги. Евразийцы идеократией называли государство нового типа – идеал евразийского государства. Они считали, что сталинизм испорчен коммунистической идеологией, но идеократия евразийцев списана с большевизма и является типичной тоталитарной утопией. Идеократический режим паразитировал на историческом теле России: на государственности, на культуре, на обществе, на людях. Поэтому в каждом жизненном факте нужно отделять антибытийную деятельность паразита от творческой деятельности живого организма. Конечно, у страны при советской власти были и великие достижения. Но эти свершения нужно мерить, во-первых, их ценою, и, во-вторых, их целью. Цена – миллионы смертей и рабство большей части населения, цель – всемирная экспансия коммунистической идеократии. Источником великой победы в Великой Отечественной войне и великих достижений в науке, хозяйстве, культуре был народ, – не благодаря, а вопреки коммунистическому режиму.

В третьей книге серии «Миссия России» описываются причины внедрения коммунизма как идеологии небытия (идеомании) в русскую культуру и общество, захват государственной власти (идеократия), формы и этапы экспансии, внутреннее разложение и мимикрия «безбожной теократии» (прот. Сергий Булгаков) в России. Публикации на эту тему могли набить оскомину, но общество до сих пор не осмыслило причин сатанинской жизнестойкости марксизма-коммунизма и других форм идеоманий.

 

 

 

 

 

 

 

 

ПЯТАЯ КОЛОННА[2] ИМПЕРИИ (XIX – начало XX веков)

 

 

Предварение

 

В объяснениях российской катастрофы ХХ века господствуют противоположные позиции. С одной стороны, бедственные итоги революционного эксперимента пытаются объяснить русским «азиатским» характером, не поддающимся общечеловеческому, то есть западноевропейскому, просвещению. На российской «бескультурной» почве были якобы искажены высокие идеалы марксизма и воздвигнута очередная ступень традиционной российской деспотии: Грозный – Пётр – Сталин. Русофобскую концепцию пытаются опровергнуть другой крайностью русские националисты: русская революция осуществлена международными ландскнехтами коммунизма, а все беды России объясняются действием тайного мирового заговора, жидомасонства.

Россию нельзя целиком вписать в сферу европейской культуры. Но так ли это плохо для России и мира, является ли европейская культура единственно возможным и общечеловеческим вариантом культуры? Существует альянс антироссийских международных сил, но только ли его действиями можно объяснить падение великого народа и разрушение великой цивилизации? Как и всякая антисоциальная революция, русская революция мобилизовала асоциальные элементы страны. Она привлекла интернациональный маргиналитет: инородцы сыграли выдающуюся роль в российской трагедии. Но для нас жизненно важно определить вину русского общества в трагедии отечества. Основным для русских людей должен быть вопрос: почему Россия оказалась беззащитной перед инородными идеями истребления традиционной культуры и органичных форм жизни? Каким образом сформировался в России тип человека, который оказался носителем разрушения и самоуничтожения? Как воспитались русские люди, чьи безответственные речи в Государственной думе расшатывали вековечные устои, чье легкомысленное обращение с властью в 1917 году ввергло страну в хаос? Как образованные сословия способствовали разложению русского простолюдина, который во времена тяжких испытаний проявлял чудеса верности и храбрости, но в роковой момент изменил своему долгу на фронте, в военное время, которое исконно было для русских людей временем защиты святынь? Почему издавна трудолюбивый и православный крестьянский народ отказывался работать, сжигал усадьбы, осквернял храмы?

Данная глава расширяет темы главы «Орден русской интеллигенции (XIX век)» в рассмотрении драматического вопроса: как в российском обществе формировались носители враждебных для русской православной цивилизации идей, организаторы гибельных революционных потрясений?

 

 

Носитель духовной заразы

 

На самосознании русской интеллигенции не мог не сказаться русский национальный характер. Но экзистенциальная беспочвенность обрекала интеллигенцию на ущербность, многие достоинства русского народа не воспринимались образованными сословиями, а усвоенное – искажалось. Некоторые черты национального характера кривозеркально отразились в характере интеллигенции. В свою очередь, трактовка характера русского народа представителями интеллигентского сообщества оказывалась предвзятой.

Исконное тяготение русского человека к религиозному осмыслению жизни при отрыве от Православия приобретало в интеллигенции искажённые формы. Русские культурные сословия увлекались религиозными суррогатами, что расшатывало нравственно-волевой стержень. Секуляризация европеизированных сословий в течение двух предреволюционных столетий обрывала связи с почвенной православной культурой. «Второе уже столетие модный всесветный атеизм, потекши в Россию через умы екатерининских вельмож – и вниз, и вниз, до сынов сельских батюшек, залил все сосуды образованного общества и отмыл его от веры. Для культурного круга России решено давно и бесповоротно, что всякая вера в небесное или полагание на бестелесное есть смехотворный вздор или бессовестный обман – для того, чтобы отвлечь народ от единственно верного пути демократического и материального переустройства, которое обеспечит всеобщее благоденствие, а значит и все виды условий для всех видов добра» (А.И. Солженицын). Идея, нарождающаяся в традиции, гармонично раскрывается и соотносится с высшими ценностями. В атеистической атмосфере господствуют радикальные мифы или фикции. Иллюзия «русского Запада» принуждала заимствовать худшее в европейской цивилизации: «Все эти русские нигилисты, материалисты, марксисты, идеалисты, реалисты – только волны мертвой зыби, идущей с немецкого моря в Балтийское. – Что ему книга последняя скажет, – То ему на душу сверху и ляжет» (Д.С. Мережковский). Теряя национальную самобытность, интеллигенция оказывается в удушающих идейных тупиках Европы. Образованное общество XIX века стремительно и остро переболело всеми формами европейских идеологических увлечений – от идеализма до марксизма: «Шеллинг и Кант, Ницше и Маркс, эротика и народовольчество, порнография и богоискательство. Всё это выло, прыгало, кривлялось на всех перекрестках русской интеллигентской действительности» (И.Л. Солоневич).

Русских людей всегда волновали идеалы сами по себе. Мировоззрение интеллигенции было избыточно идеалистично, оторвано от исторической реальности, непонимание которой компенсировалось её нигилистическим отрицанием. «Нигилизм… есть одно из проявлений напряжённой идеальности русского ума и сердца» (Н.Н. Страхов).

Многое в мировоззрении русской интеллигенции определялось евразийским синдромом – серединным положением России, понуждающим осознать проблему «Россия и Запад». Россия есть и Запад, и Восток одновременно. Христианская Россия открыта Востоку больше, чем кто-либо на Западе, обращена к Западу больше, чем кто-либо на Востоке. В этом синтезе – своеобразие русской цивилизации. Стремясь обрести свой путь, Россия обращается к Западу и Востоку, но в то же время и отталкивается от них. Отражая это объективное положение, русское образованное общество было склонно к своего рода восточному восприятию Запада и западной ориентации на Восток. Русское общество опасалось пороков Запада, но, защищаясь от них, отгораживалось и от его достижений; открываясь же Западу, оно воспринимало и его ложь. Крайне восточную форму приобретали в российском обществе заимствованные заблуждения Европы. То, что в Европе носило характер детских инфекций, в России превращалось в опустошительные эпидемии. Отсюда двойственное отношение русских к Европе, ярко выраженное у Достоевского. Вслед за Хомяковым он повторяет, что Европа – это страна святых чудес, но, с другой стороны, католицизм, считает он, – это христианство без Христа, а европейская культура является приготовлением пришествия антихриста. В этом сказывались и чувство всеевропейской родственности, и ощущение исходящей из Европы опасности. Сложность взаимоотношений России с Западом задана объективно – в силу геополитического положения, исторической судьбы. Вместе с тем эти отношения болезненно усугубляются определёнными чертами русского характера, а также нездоровой западнической ориентацией образованных слоёв – иллюзией «русского Запада».

Для русского человека идея имеет непосредственное отношение к действию, идеи – уже поступки. При русском максимализме западные гипотезы становились аксиомами действия, императивами политической воли. Маниакальные идеи европейских одиночек в России обращались в нравственный катехизис общества. «Современные аксиомы русских мальчиков, все сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что, что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома, и не только у мальчиков, но, пожалуй, и у ихних профессоров, потому и профессора русские весьма часто у нас теперь те же русские мальчики» (Ф.М. Достоевский).

Безрелигиозное сознание склонно к максимализму, радикализму, утопизму. «Когда русский интеллигент делался дарвинистом, то дарвинизм был для него не биологической теорией, подлежащей спору, а догматом, и ко всякому не принимавшему этого догмата… возникало морально подозрительное отношение… Тоталитарно и догматически были восприняты и пережиты русской интеллигенцией сен-симонизм, фурьеризм, гегельянство, материализм, марксизм, марксизм в особенности. Русские вообще плохо понимают значение относительного, ступенность исторического процесса, дифференциацию разных сфер культуры. С этим связан русский максимализм. Русская душа стремится к целостности, она не мирится с разделением всего по категориям, она стремится к Абсолютному и всё хочет подчинить Абсолютному, и это религиозная в ней черта. Но она легко совершает смешение, принимает относительное за абсолютное, частное за универсальное, и тогда она впадает в идолопоклонство. Именно русской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферу науки или социальной жизни» (Н.А. Бердяев).

В отличие от русского ума и сердца западное сознание проникнуто здоровым скепсисом, тамошние крайности уравновешивают друг друга, на всякого увлеченного достаточно скептиков и циников. Поскольку западному человеку несвойственно страстное стремление к абсолютному, его интеллектуальные поиски носят частный и гипотетический характер. По мере нарастания заблуждений в обществе вырабатываются «противоядия». Это позволяло западноевропейской цивилизации сохранять равновесие. В России заражение европейскими идеями привело к катастрофе. «Русская цельность стала причиной того, что западные идеи не привили русской душе западные нормы, а вскрыли разрушительные силы. Запад победил эгалитарно-социалистические идеи равнодушием; русский же максимализм, своеобразно проявившийся и в среде безбожной интеллигенции, превратил эти идеи в псевдорелигию. Западный плюралистический корабль со множеством внутренних переборок, получая пробоину в одном отсеке, держался на плаву благодаря другим. Русский же цельный корабль потонул от одной пробоины» (М.В. Назаров).

Сыграл роль и некий надрыв в национальной душе. После Петра I в русской культуре шли два параллельных процесса, которые особенно обострились в XIX веке. С одной стороны – святость Серафима Саровского, оптинских старцев, великая русская литература, рост государственного могущества, стремительное развитие экономики свидетельствовали о духовном подъёме в России. Одновременно нарастала духовная болезнь, которая вызвана чужеродными и гибельными для русской цивилизации радикальными идеями. Идеологический шквал обрушился на Россию в критический переходный момент, когда душа нации оказалась перенапряженной, незащищенной и особенно ранимой. Оттого все идейные увлечения переживались крайне остро и болезненно. В результате в течение XIX века накапливались идейные яды, каждое поколение наследовало всё большую идеологическую интоксикацию. Какой-то страшный рок преследовал в России всех вовлеченных в идеологический поток. Каждый мог чувствовать, подобно герою романа Достоевского: «Как будто его кто-то вёл за руку, потянул за собой неотразимо, слепо, неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины и его начало втягивать». Как и Раскольников, участники разворачивающейся трагедии «вдруг почувствовали, что нет у них более ни свободы рассудка, ни воли». Вступившие на этот путь прошли его до гибельного конца, новые же поколения передавали эстафету помрачения и агрессии во всё более острой форме.

 

Первыми идеоманами на русской почве были декабристы, для которых модные европейские идеи превратились в повелевающие догмы. Одни хотели, чтобы общество (прежде всего они сами) было освобождено от гнета власти немедленно (что чревато кровавыми потрясениями). Революционные «реформаторы» подтачивали жизненные основы, будучи убеждёнными, что их совершенствуют. Другие зло современности (а в какой современности нет зла?!) списывали на существующую власть и потому стремились её низвергнуть. Радикалы-революционеры рушили устои во имя утопий. К ним присоединялись авантюристы, самоутверждающиеся на модных идеях, использующие революционную экзальтацию для шкурных интересов.

В общем, по горестному замечанию А.С. Грибоедова, «сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России». Грибоедов в комедии «Горе от ума» до восстания декабристов описал феномен нарождающейся в России идейной мании: «Грибоедов лишь на одну минуту отдернул внешнюю завесу и увидел, что за привлекательным “вольтерьянством” Чацкого скрываются Репетилов и его “союзники” – беснующиеся и кривляющиеся. Это было великим открытием. Потом “революционный бес”, едва мелькнувший в грибоедовской комедии, явит себя во всей полноте и будет многократно обрисован в русской литературе. Открытием было и то, что в фигуре Репетилова Грибоедов впервые показал отсутствие у революционеров бытийного стержня и вытекающую отсюда подражательную, паразитическую природу любой Революции» (Г.А. Анищенко). Беспочвенный и бездейственный интеллигент, смутно любящий отечество (Чацкий) оказывается идейным отцом безыдейной обезьяны, преисполненной хаотической разрушительной силы (Репетилов). Может быть, в названии комедии Грибоедов указывает: что идеологическая маниакальность как не горе от ума.

Декабристы радикализировали сознание образованного общества: естественное разномыслие начала XIX века болезненно усугубляется и приводит к расколу на непримиримые группы. Западники и славянофилы, христианин Аксаков и социалист Герцен, мистик Гоголь и атеист Белинский говорят на разных языках. Идейное противостояние обострялось радикальностью позиций. Прекраснодушный идеалист Белинский перерождается в агрессивного атеиста (чуткая и неустойчивая душа Белинского была своего рода индикатором общественной атмосферы): «Он предшественник Чернышевского и, в конце концов, даже русского марксизма… У Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной интеллигенции 60-х и 70-х годов» (Н.А. Бердяев). Идеалист Герцен становится социалистом. Славянофильство вырождается в непримиримый национализм. Идеалисты-западники эволюционируют в жёстких реалистов, эмпиристы скатываются в нигилизм. Нигилисты начали с препарирования лягушек, а пришли к красному петуху и перебору людишек. Народовольцы пошли в народ с возвышенными идеалами, а кончили тем, что призвали Русь к топору. Идеалы свободы и братства незаметно перетекали в призывы к насилию и крови. Мечтатели-фантазеры превращались в одержимых маньяков, образ мысли становился всё более безапелляционным, а действия агрессивными. Новые поколения сбрасывали с корабля современности сентиментальный идеализм отцов, чтобы заменить его действенным реализмом. Плеханов оказался «идеалистом» по отношению к Ленину, а ленинская гвардия слишком «идеалистична» на фоне сталинской. Каждый этап более враждебен по отношению к предыдущему и к «ренегатам»: марксисты агрессивнее народников, большевики агрессивнее меньшевиков, сталинцы агрессивнее ленинцев. Каждая идеологизированная когорта отрицает предшествующую. В итоге столетняя радикализация интеллигенции окончательно подчиняет её агрессивным инстинктам – на сталинских соколов слова воздействуют бессознательно, как сигналы включения агрессивных аффектов.

От поколения к поколению сознание интеллигенции становилось более ограниченным и примитивным – не улавливало сути проблем и «скользило» по поверхности. Мировоззренческий горизонт резко сужался, но возрастали апломб и самонадеянность. Любомудры в начале XIX века искренне хотели знать все. Славянофилы и западники ещё стремились понять многое. Шестидесятники были убеждены, что знают все. Народники по сравнению с марксистами выглядят мудрецами. Либеральные марксисты в сравнении с ортодоксальными – почти энциклопедисты. Суживается сознание марксистов по сравнению с народниками, большевиков по сравнению с меньшевиками, сталинской «гвардии» по сравнению с ленинской. Прогрессирующая дегенерация сознания сопровождалась моральной деградацией. Из десятилетия в десятилетие общественное мнение раскрепощалось – освобождалось от нравственных и религиозных «предрассудков», становилось более нетерпимым, агрессивным. В глазах общественности 1870-х годов террорист выглядит героем, убийца – правдоискателем. Агрессивное большинство общества клеймит позором власть, которая робко пытается защититься от бомбометателей, воюющих за «справедливость». Общественное мнение благосклонно к «героям», создаёт  для них щадящие условия. В атмосфере терпимости к террористам им удается заминировать одну из комнат Зимнего дворца.

 

В середине XIX века в среде интеллигенции кристаллизуется орден единомышленников, или Малый народ, мировоззрение которого сводится к революционным догмам. Идеологизация сознания окончательно отторгает его от традиционной культуры и формирует установку на её разрушение. В ордене русской интеллигенции – эпицентре идеологического сообщества – формируются «новые» идеалы: перевод интернациональных революционных догм на язык российской действительности. В интеллектуальных лабораториях (споры русских мальчиков в трактирах) разрабатывается идеология глобального переустройства России, что участники вполне сознавали с самого начала: «В сущности, дело тут шло об определении догматов для нравственности и для верований общества и о создании политической программы для будущего развития государства» (П.В. Анненков). Идеологическая когорта через публицистику расширяет поле заражения, разлагая традиционный жизненный уклад, ввергая общество в революционные потрясения. Постепенно в образованном обществе органичные жизненные идеалы девальвируются и вытесняются новыми идеями, особую злобу вызывает Православие. Культурные, социально-политические, экономические, государственные скрепы общества, при видимой нерушимости, расшатываются, их ценностная очевидность угасает.

Предельная идеологическая одержимость выражена в «Катехизисе революционера» Нечаева – протоуставе всех партийных уставов. Чутких людей это ужаснуло, и появляются «Бесы» Достоевского. Но большинство общества глухо к этим предостережениям, события шли заведенным ходом: догмы, выношенные маниакальными одиночками в лабораториях поражённого сознания, накаляли общество, лихорадили умы и превращались в руководство к действию. Когда были отшлифованы радикальные программы, революционная интеллигенция переходит к революционной практике: «В России 60–70-х годов XIX в. при широкой поступи реформ – не было ни экономических, ни социальных оснований для интенсивного революционного движения. Но именно при Александре II, от самого начала его освободительных шагов, – оно и началось, скороспелым плодом идеологии: в 1861-м – студенческие волнения в Петербурге, в 1862-м – буйные пожары от поджогов там же и кровожадная прокламация “Молодой России”, а в 1866-м – выстрел Каракозова, начало террористической эры на полвека вперёд» (А.И. Солженицын). Революционный террор начался не как скороспелый, а вполне вызревший плод идеологии. Объективных оснований для революции не было, но орден русской интеллигенции радикализировался уже несколько десятилетий. Раскольников поднял топор убийцы, подчиняясь идейной мании, русская интеллигенция перешла от радикальных идей к поджогам, выстрелам, взрывам под воздействие идеомании. «К концу 70-х годов российское революционное движение уже катилось к террору: бунтарский бакунизм тогда окончательно победил просветительный лавризм. С 1879-го взгляд “Народной воли”, что народническое пребывание среди крестьян бесполезно, – взял верх над чернопередельским отрицанием террора. Только террор!! И даже: террор систематический! (И не тревожила их безотзывность народа и скудность интеллигентских рядов.) – Террористические акты – и даже прямо на царя! – зачередили один за другим» (А.И. Солженицын). Ибо успешные реформы царя-освободителя могли лишить революционеров перспектив в России.

К концу XIX века революционная интеллигенция разочаровывается в идеалах народничества как недостаточно радикальных и слишком «почвенных». Европейский марксизм – наиболее радикальная идеологическая доктрина – воспринимается как «свежий ветер с Запада» (С.Л. Франк), как неозападничество. Расслабленному интеллигентскому сознанию марксистская утопия может показаться новой «наукой». Марксизм как концепция тотального исторического произвола нёс систему жёстких мер, которые требовались «отсталой» и усталой от своей «непросвещенности» России для «прогресса» и приобщения к достижениям мировой цивилизации. Пароксизм[3] марксизма пережили многие русские мыслители, которым предстоял искупительный возврат в отчий дом: от марксизма к идеализму – и к Православию.

К началу XX века формируется новый тип человеческого сообщества – партия («немногочисленная, но, безусловно, преданная группа сообщников» – Ленин), с помощью этого рычага перевернули Россию. Власть захватывается для построения общества всеобщей идеологической перековки.

 

Вековечные представления о том, чего делать нельзя и что делать должно, размывались постепенно. К сталинскому кредо: для блага режима делать можно всё русское общество шло десятилетиями. На вопросы декабристов, можно ли для блага России уничтожить царствующую династию, и вопрошания русских мальчиков, можно ли для счастья миллионов убить одну зловредную вошь, был дан окончательный ответ самой передовой в мире теорией в самой свободной в мире стране: уничтожать общественно необходимо десятки миллионов людей. Идейная мания Белинского выражала атмосферу эпохи: «Во мне развивалась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которая возможна только при обществе, основанном на правде и доблести… Я теперь в новой крайности – это идея социализма, которая стала для меня идеей новой, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Всё из неё, для неё и к ней… Безумная жажда любви всё более и более пожирает мою внутренность, тоска тяжелее и упорнее… Личность человеческая сделалась пунктом, на котором я боюсь сойти с ума… Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнём и мечом истребил бы остальную… Социальность, социальность или смерть Абстрактные «сто тысяч голов для спасения человечества» Белинского превращаются во вполне реальную цифру – сто миллионов уничтоженных коммунистическим режимом.

Идеологические увлечения – не безобидная игра ума. Трудно заметить преемственность между идеалистическим прекраснодушием любомудров и каннибализмом большевиков. Россия исторической практикой доказала наличие причинно-следственной связи между всеми идеологическими формами. Безобидными некоторые виды идеологии только кажутся. Увлечение мягкой формой умственного недуга перерождает сознание и неизбежно влечёт к радикализму. Идеология есть род болезни духа, которая начинается с безобидных сомнений в богочеловеческих основаниях бытия и приводит к прогрессирующему расчеловечению. Идеализм привлекает грандиозностью мыслительных построений, рационализм – жёсткой последовательностью и логичностью, эмпиризм – убедительной очевидностью, атеизм – предельной «принципиальностью», материализм – основательностью жизненного устройства, позитивизм – иллюзией здравомыслия. На всех стадиях ничто не пугает, не провозглашается ничего страшного. Окончательно успокаивает респектабельный позитивизм. Когда происходят действительно страшные вещи, совесть настолько притуплена, а сознание ограниченно, что человек не улавливает опасного смысла радикальных лозунгов.

В 1862 году Достоевский обнаружил в своей двери революционную листовку, которая распространяла умственные яды, погубившие Россию через несколько десятилетий: «Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя, знамя будущего, знамя красное, и с громким криком: “Да здравствует социальная и демократическая республика русская!” – двинемся на Зимний дворец истребить живущих там… С полною верою в себя, в свои силы, сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: “В топоры”, – и тогда… бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам!» Подобные призывы вызывали в либеральном обществе не содрогание, а симпатии за «смелость» и «принципиальность» в борьбе с «реакционным самодержавием», в лучшем случае – равнодушие, что и способствовало реализации этой патологической ненависти.

Идеологический маховик затягивает попавших в него хотя бы клочком одежды. Сначала: всемирная социалистическая революция для счастья всего человечества, отсюда – нравственно то, что служит революции. Кто не служит – классовый враг, если враг не сдается – его уничтожают. Для тех же, кто призван уничтожать, – успокаивающее: революцию в перчатках не делают. Оправдание того факта, что в «колесо» революции попадают и не враги: лес рубят – щепки летят. Люди, так думающие, продолжают рожать детей и даже любить их, способны интенсивно работать, вроде бы по-человечески общаются, дружат, любят, но в чём-то они уже нелюди, ибо ощущение самоценности и неприкосновенности личности ими утрачены. Всякий человек признается таковым только в той степени, в какой соответствует идеологической норме. Если отменены незыблемые духовные основы бытия, то нет и абсолютно недозволенного. Дегуманизация не знает пределов: идеологические критерии санитарного диагноза – свой или чужой – перманентно меняются вслед за изменением линии идеологической власти. Генеральная линия партии определяет сферы жизни и слои общества, назначенные к идеологической перековке либо к уничтожению. В мясорубку отправляются бесконечные ряды новых врагов – вплоть до вчерашних соратников. Идейная одержимость не имеет самоограничения, идеологическое истребление самостоятельно остановиться не может. Конечный итог идеологической экспансии – самоистребление после истребления всего вокруг.

Роковую неотвратимость последствий духовного ослепления описывает современный учёный: «Десятилетия общепризнанного нигилизма и атеизма не прошли даром для массы, моральный уровень её постепенно, но неуклонно понижался. В 1848 г. в кружке Петрашевского студенты кушают кулич на Страстной, а в 60-х уже Нечаев создаёт  свой “Катехизис революционера”; в конце 70-х народовольцы охотятся на царя, а в начале ХХ в. убийства государственных чиновников становятся уже рядовым явлением; в конце XIX в. существование нелегальных партий и кружков порождает идеологию обособления и странную смесь из страстной привязанности и альтруизма, направленных на определённый круг лиц (и часто ещё на абстрактно понимаемый “народ”), и презрения, подозрительности и прямой ненависти, направленных на всех остальных конкретных людей. Лицемерие, предательство, подозрительность становятся частью повседневной жизни; методы же межпартийной и политической борьбы, практикуемые в ХХ в., могут вызвать дрожь у всякого неподготовленного порядочного человека. И эта всё более деморализующаяся масса разночинцев страстно желает руководить также постепенно деморализующимся народом, который в начале века переживает период бурного распадения общинных отношений и переполняет города, теснясь на фабриках, заводах и в мастерских. Вот этот-то неуклонно совершающийся процесс и определил, в конечном счёте, основное направление развития нашей русской истории в первой половине ХХ в.» (К. Касьянова). Растёт пропасть между интеллигенцией и всем, что составляет сущность российской жизни: Православием, государственностью, властью, народом – верой, царём и отечеством. К обличающему пророческому гласу русских гениев интеллигенция была глуха.

 

 

Болезни либерального общества

 

Русская интеллигенция к середине XIX века раскалывается на радикальную и либеральную. Радикалы маниакально сосредоточиваются на болезненно воспалённом «социальном» вопросе. Формируется орден русской интеллигенции с характерными его признаками. Посвящённость в общее революционное дело, утопические представления о главных нуждах общества отрывают человека от реальной действительности («Узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа» – В.И. Ленин). Либеральная интеллигенция склоняется к скептическому позитивистскому созерцанию с атеизмом, материализмом. Общественно-политическое мировоззрение либерального общества в силу аморфности зависимо от радикального фланга.

Либералы разделяли общеинтеллигентскую беспочвенность. «У нас до сих пор либералы были только из двух слоёв: прежнего помещичьего (упразднённого) и семинарского. А так как оба сословия обратились, наконец, в совершенные касты, в нечто совершенно от нации особливое, и чем дальше, тем больше, от поколения к поколению, то, стало быть, и всё то, что они делали и делают, было совершенно не национальное… Не национальное; хоть и по-русски, но не национальное; и либералы у нас не русские, и консерваторы не русские, все… И будьте уверены, что нация ничего не признает из того, что сделано помещиками и семинаристами, ни теперь, ни после» (Ф.М. Достоевский).

Западный либерализм развился в недрах национальных культур и был конструктивным. Вненациональность либеральной русской интеллигенции превращает её в антинациональное сословие: «Что же есть либерализм… как не нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей?.. Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошёл до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьёт свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нём смех и чуть не восторг, он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные и который, может быть, в сущности самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не знает того!). Эту ненависть к России ещё не так давно иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чём она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова “любовь к отечеству” стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили как вредное и ничтожное… Факт этот в то же время и такой, которого нигде и никогда, спокон веку и ни в одном народе не бывало и не случалось… Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество своё ненавидел» (Ф.М. Достоевский).

Безрелигиозное мировоззрение образованного общества преисполнено различных фантомов: «Без веры в свою душу и в её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо… Одно из самых ужасных опасений за наше будущее состоит именно в том, что, на мой взгляд, в весьма уже, в слишком уже большой части интеллигентного слоя русского по какому-то особому, странному… ну хоть предопределению всё более и более и с чрезвычайною прогрессивною быстротою укореняется совершенное неверие в свою душу и в её бессмертие. И мало того, что это неверие укореняется убеждением (убеждений у нас ещё очень мало в чём бы то ни было), но укореняется и повсеместным, странным каким-то индифферентизмом к этой высшей идее человеческого существования, индифферентизмом, иногда даже насмешливым, Бог знает откуда и по каким законам у нас водворяющимся, и не к одной этой идее, а и ко всему, что жизненно, к правде жизни, ко всему, что даёт и питает жизнь, даёт ей здоровье, уничтожает разложение и зловоние. Этот индифферентизм… давно уже проник и в русское интеллигентское семейство и уже почти что разрушил его. Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация… А высшая идея на земле лишь одна и именно – идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные “высшие” идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из неё одной вытекают» (Ф.М. Достоевский).

Денационализированная культура формировала поколения со внеисторическим мировоззрением и неадекватными действиями. Дочь русского поэта Анна Фёдоровна Тютчева пишет о тлетворных установках, которые насаждались через учебные заведения: «Это поверхностное и легкомысленное воспитание является одним из многих результатов чисто внешней и показной цивилизации, лоск которой русское правительство, начиная с Петра Великого, старается привить нашему обществу, совершенно не заботясь о том, чтобы оно прониклось подлинными и серьёзными элементами культуры. Отсутствие воспитания нравственного и религиозного широко раскрыло двери пропаганде нигилистических доктрин, которые в настоящее время нигде так не распространены, как в казённых учебных заведениях».

Сам Ф.И. Тютчев с горечью писал о распространённых в либеральном обществе антирусских умонастроениях: «Следовало бы рассмотреть современное явление, приобретающее все более патологический характер. Речь идет о русофобии некоторых русских – причем весьма почитаемых… Раньше они говорили нам, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т.д. и т.п., что потому именно они так нежно любят Европу, что она, бесспорно, обладает всем тем, чего нет в России… А что мы видим ныне? По мере того как Россия, добиваясь большей свободы, всё более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается. И напротив, мы видим, что никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации, которые допускаются в Европе, нисколько не уменьшили пристрастия к ней. Словом, в явлении, которое я имею ввиду, о принципах как таковых не может быть и речи, здесь действуют только инстинкты, и именно в природе этих инстинктов и следовало бы разобраться».

Ф.М. Достоевский описывал русофобский настрой великого русского писателя: «Заметил я, что Тургенев, например (равно как и все, долго не бывшие в России), решительно фактов не знают (хотя и читают газеты) и до того грубо потеряли всякое чутье России, таких обыкновенных фактов не понимают, которые даже наш русский нигилист уже не отрицает, а только карикатурит по-своему. Между прочим, Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. Для чего? спросил он. Отсюда далеко, отвечал я. Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно. Он ужасно рассердился…. Я взял шапку и как-то, совсем без намерения, к слову, высказал, что накопилось в три месяца в душе от немцев: Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются. Право, чёрный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!. Он побледнел (буквально ничего, ничего не преувеличиваю!) и сказал мне: Говоря так, Вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!»

Так вырастали поколения, поражённые русофобским синдромом в той или иной степени. В этом смысле показательны воспоминания книгоиздателя М.В. Сабашникова. Поколениями купечество Сибири развивало хозяйство России. К концу XIX столетия многие деловые люди осознали, что накопленные богатства должны послужить и культурному процветанию Родины. Отец братьев Сабашниковых строит в Москве дом, который становится центром творческого общения и поддержки художественной элиты. Братья получают прекрасное европейское образование и приобщаются к современной культуре. Они воспитаны в атмосфере русской семьи, где господствовали взаимная любовь и доверие. Этот прекрасный человеческий тип был распространён в России конца XIX – начала XX века. Братья Сабашниковы продолжают благотворительную деятельность отца: устраивают больницы, строят храмы, помогают голодающим, организуют на свои средства книгоиздательство. Патриотическое служение не было исключением среди русских промышленников, купечества и земства. Однако сознание их было секуляризованным, поэтому они не знали многовековой русской православной культуры, не видели вызовы эпохи, а значит, не были способны к полноценному служению обществу и отечеству.

Отчего люди, выросшие в христианских традициях, становились позитивистами, атеистами, материалистами? Достоевский пытливо доискивался ответа на вопрос: как и почему произошёл этот вывих у традиционно воспитанных русских мальчиков? Как он сам, «происходивший из семейства русского и благочестивого», с детства верующий и богобоязненный, дошёл до отрицания Бога? «Мы в семействе нашем узнали Евангелие чуть не с первого детства… Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным», – вспоминал писатель. Он вынужден был с горечью признать: «Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой покрышки». Духовное разложение проникало сквозь стены русских домов в семьи, разрушая малую Церковь, которая была последним оплотом национальной самобытности.

Что русские патриоты Сабашниковы считали необходимым издать для просвещения народа в первую очередь? Идеалы, которые считались в элите высшими и ценности – жизненно важными, отразились в издательской программе Сабашниковых: книги по идеализму, рационализму, эмпиризму, позитивизму, по проблемам современной науки. На втором плане шла художественная зарубежная классика. Конечно, подобная тематика полезна для просвещения общества. Но большая часть христианской культуры – патристика, сочинения средневековых православных авторов, современных христианских мыслителей России и Запада – была недоступна читающей публике в России, вместе с тем оставалась вне внимания русского книгоиздательства. Безрелигиозность вполне добропорядочных людей оборачивалась ограниченностью, нечувствием исторически насущного. Новообращённые атеисты не были способны осмыслить многовековую русскую православную цивилизацию, а значит, не понимали главного в судьбе России.

Сабашниковы не издавали произведения, которые отвечали духовным потребностям народа и могли послужить его подлинному просвещению, помогли бы преодолеть отчужденность от народа, живущего православной верой. Их издательская деятельность способствовала прогрессирующей идеологизации образованного общества, в котором утверждались атеистические и материалистические либо абстрактно-идеалистические взгляды. Поток гуманистической литературы, не уравновешиваемый изданиями с традиционно русским, православным взглядом на мир, не способствовал росту исторического и национального самосознания общества. Критические обзоры выпускаемой литературы, за редким исключением, писались позитивистами, материалистами и сциентистами, которые внедряли в умы читателей предрассудки в качестве непреложных аксиом. Позиции антихристиански настроенных авторов в русской публицистике усиливались. Так, энциклопедия Брокгауза и Ефрона, которая была издана в идеалистическом и отчасти в христианском духе, при переиздании превратилась в «Новый энциклопедический словарь» с позитивистским уклоном под формой «объективной научности». Идейная всеядность (неразличение духов) и духовная анемия приводили к тому, что общественная активность многих авторитетных деятелей по степени дехристианизации «опережали» уровень их собственной усыхающей религиозности. Примером беспринципности является деятельность промышленника Морозова, который был не только меценатом, но и кредитором террористов. Люди, ещё считающие себя русскими, внедряли антирусский дух.

Динамичная российская действительность предлагала возможности изживания болезни общественного сознания, но представители либеральной интеллигенции оставались верными своим догмам: «Вытесненные из политической борьбы, они уходят в будничную культурную работу. Это прекрасные статистики, строители шоссейных дорог, школ и больниц. Вся земская Россия создана ими. Ими, главным образом, держится общественная организация, запускаемая обленившейся, упадочной бюрократией. В гуще жизненной работы они понемногу выигрывают в почвенности, теряя в “идейности”. Однако остаются до конца, до войны 1914 г., в лице самых патриархальных и почтенных своих старцев, безбожниками и анархистами. Они не подчёркивают этого догмата, но он является главным членом их “Верую”» (Г.П. Федотов).

С середины XIX века творческая энергия большей части образованного общества и делового сословия увлекалась различного рода идеоманиями. Либералы разрабатывали «новое» мировоззрение, нигилисты доводили его до логического предела, а террористы реализовывали радикальные установки в жизни. Либералы уничижали традиции, радикалы отрицали их, а революционеры ниспровергали устои. Общество состояло из двух колонн разрушения: либералы сеяли «новые» революционные идеи, радикалы додумывали до крайних выводов и доделывали то, на что не решались либералы, которым только оставалось признавать и поддерживать левый радикализм. Реальные нужды страны и народа оставались вне внимания утопического общественного сознания. Как самокритично осознаёт думающий, совестливый русский интеллигент – герой романа А.И. Солженицына: «Вот так, веками, занятые только собой, мы держали народ в крепостном бесправии, не развивали ни духовно, ни культурно – и передали эту заботу революционерам».

В великих реформах Александра II либеральная общественность не задумываясь встала на защиту террора, захлестнувшего страну: «И оружием высказанная ненависть не утихала потом полстолетия. А между выстрелами теми и этими метался, припадал к земле, ронял очки, подымался, руки вздевал, уговаривал и был осмеян неудачливый русский либерализм. Однако заметим: он не был третеец, он не беспристрастен был, не равно отзывался он на выстрелы и окрики с той и другой стороны, он даже не был и либерализмом сам. Русское образованное общество, давно ничего не прощавшее власти, радовалось, аплодировало левым террористам и требовало безраздельной амнистии всем им. Чем далее в девяностые и девятисотые годы, тем гневнее направлялось красноречие интеллигенции против правительства, но казалось недопустимым увещать революционную молодежь, сбивавшую с ног лекторов и запрещавшую академические занятия. Как ускорение Кориолиса имеет строго обусловленное направление на всей Земле, и у всех речных потоков так отклоняет воду, что омываются и осыпаются всегда правые берега рек, а разлив идёт налево, – так и все формы демократического либерализма на Земле, сколько видно, ударяют всегда вправо, приглаживают всегда влево. Всегда левы их симпатии, налево способны переступать ноги, к леву клонятся головы слушать суждения, – но позорно им раздаться вправо или принять хотя бы слово справа… Труднее всего прочерчивать среднюю линию общественного развития: не помогает, как на краях, горло, кулак, бомба, решётка. Средняя линия требует самого большого самообладания, самого твердого мужества, самого расчётливого терпения, самого точного знания» (А.И. Солженицын).

 

К началу ХХ века в гуманитарном творчестве усиливается разложение, писатели из обличителей пороков превращаются в растлителей. И.А. Бунин так описывал процесс духовной деградации: «В конце девяностых годов ещё не пришёл, но уже чувствовался “большой ветер из пустыни”. И был он уже тлетворен в России для той “новой” литературы, что как-то вдруг пришла на смену прежней… Но вот что чрезвычайно знаменательно для тех дней, когда уже близится “ветер из пустыни”: силы и способности почти всех новаторов были довольно низкого качества, порочны от природы, смешаны с пошлым, лживым, спекулятивным, с угодничеством улице, с бесстыдной жаждой успехов, скандалов… Это время было временем уже резкого упадка в литературе нравов, чести, совести, вкуса, ума, такта, меры… Розанов в то время очень кстати (с гордостью) заявил однажды: “Литература – мои штаны, что хочу, то в них и делаю…” Впоследствии Блок писал в своём дневнике: “Литературная среда смердит”… Богохульство, кощунство – одно из главных свойств революционных времён, началось ещё с самыми первыми дуновениями “ветра из пустыни”». Об экзальтированной атмосфере разложения свидетельствует популярная характеристика, которую дал своей родине один из публицистов: «Всероссийское трупное болото».

Творческая интеллигенция с энтузиазмом добивала остатки традиций и служила подготовке фаланг разрушителей. В результате всеобщего идейного ослепления та часть образованного общества и делового класса, которая могла бы стать костяком преобразований, оказалась на стороне ниспровергателей России. Не миновало это поветрие и традиционно консервативное сословие купечества.

Отрицание в либеральном обществе традиционной культуры и Православия, ориентация на чуждые идеологии сыграли роковую роль в судьбе России. Утопическая мечтательность без нравственной взыскательности и без чувства гражданского долга – не безобидная игра ума. Стихия пустого фантазирования подтачивает душевные скрепы, подталкивает игнорировать моральные и духовные нормы. Некритическая восприимчивость к чужеродным идеям разлагает сознание. Всякое творчество вне ответственности перед Творцом пробуждает гибельные стихии. Общественная активность, гражданская деятельность без религиозного чувства – готовности к грядущему небесному предстоянию – разрушительны для дома земного – отечества. Тотальное подчинение частным идеям самого прекрасного толка – болезнь духа. Заигрывание с идеологическими «измами» ведёт к последовательной деградации человека. Атеизм стерилизует совесть и лишает духовной ориентации. Это видно на примере атеизма Белинского, не ощутившего чудовищности своего призыва к уничтожению ста тысяч голов во имя торжества социализма в мире. Материализм приземляет жизненные интересы и идеалы. Рационализм выхолащивает душу, формализирует и сужает сознание, внедряет уверенность в возможности арифметического решения всех проблем. Дорого обошлась России эта самоуверенность рассудка! Формулы для будущих глобальных социальных экспериментов заготавливались на «письменном столе» либеральной публицистики и журналистики, где господствовал маниакальный тон, который Лесков назвал «клеветническим террором в либеральном вкусе». Яды, отравившие Россию, накапливались в прокуренных говорильнях русских мальчиков. Эмпиризм в свою очередь развязывал руки для бездумных экспериментов над живым и жизнью. Позитивизм же внедрял «мудрое» равнодушие к происходящему тем, кто был способен что-то понять.

 

 

Либералы и власть

 

Россия не укладывалась в прокрустово ложе западнической логики, что провоцировало либеральных апологетов арифметического ума «пообтесать» грандиозное историческое тело, привести неразумную массу в соответствие с современными требованиями. Европеизированное общество отрывалось от реальности и относилось к традиционной России всё более агрессивно. Либеральная интеллигенция сняла с себя ответственность за судьбу Отечества и превратилась в жестокосердного судию российской действительности. Ответственность возлагалась на власть, бойкот которой стал общественным кредо интеллигенции. В атмосфере всеобщей непримиримости происходит отток от власти талантливых и умных людей. Ожесточённое противостояние общественности и власти ведёт Россию к катастрофе.

Власть, не имеющая сил для формирования национальной стратегии, видела один способ оградить общество от разлагающих идей – отказ от преобразований. В слепом ретроградстве власть не понимала и тех, кто был готов творчески поддержать её усилия. Не были услышаны голоса А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, славянофилов, Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьева. Разрыв между интеллигенцией и народом, с одной стороны, интеллигенцией и властью, с другой – усугублялся до пропасти. Идеологическая зашоренность лишала государственных мужей видения реальности, не позволяла действовать эффективно, но принуждала поддерживать искусственное и отжившее. Интеллигенция с подозрительностью относилась к инициативам власти, но оправдывала любые оппозиционные действия. В результате были упущены возможности уберечь Россию от гибельного пути.

«И таких моментов, когда вот, кажется, доступно было умирить безумный раздор власти и общества, повести их к созидательному согласию, мигающими тепло-оранжевыми фонариками, немало расставлено на русском пути за столетие. Но для того надо: себя – придержать, о другом – подумать с доверием. Власти: а может, общество отчасти и доброго хочет? Может, я понимаю в своей стране не всё? Обществу: а может, власть не вовсе дурна? Привычная народу, устойная в действиях, вознесённая над партиями, – быть может, она своей стране не враг, а в чём-то благодеяние? Нет, уж так заведено, что в государственной жизни ещё резче, чем в частной, добровольные уступки и самоограничение высмеяны как глупость и простота» (А.И. Солженицын).

«Передовая» часть либеральной интеллигенции ушла в оппозицию реформам Александра II. И власть мало использовала помощь общества, в частности, ограничив развитие земства. Общеинтеллигентское сознание воспалялось, что способствовало зарождению экстремистских, насильственных прожектов. Позитивистский индифферентизм образованного слоя усугублял атмосферу всеобщей безответственности. Всё это создавало общественный климат, в котором вызрели идеи пресечения реформ цареубийством. «Чтобы остановить реформы, лишавшие её перспектив “крутой ломки” всей русской государственности, революционная демократия решилась на убийство Александра II. Император погиб в день, когда подписал проект закона о привлечении земских деятелей к руководству общегосударственными делами. Прямым последствием убийства Александра II было поражение славянофилов, как общественно-политического течения. Была сломлена “пружина” реформаторской динамики» (Ю.П. Жедилягин).

 

При Александре III раскол между обществом и властью углублялся, ибо консервативный славянофильствующий курс либеральная интеллигенция поддержать не могла. Потеря чувства реальности и общественная безответственность интеллигенции усугублялись от десятилетия к десятилетию. В начале ХХ столетия «принцип “долой самодержавие” как будто давал объединение со всеми, кто только хотел. Русский радикализм (он продолжал называть себя либерализмом) оказывался солидарен со всеми революционными направлениями, а поэтому не мог осуждать террор, даже порицал тех, кто порицает террор. Русский радикализм принял принцип, что если насилие направлено против врага – оно оправдывается. Оправдывались все политические волнения, стачки и погромы поместий. Чтобы смести самодержавную власть, была пригодна, наконец, хотя бы и революция – во всяком случае, меньшее зло, чем самодержавие» (А.И. Солженицын).

 

К началу ХХ века в идеологизированной атмосфере только сильные, независимые личности сохраняли трезвые головы. А.И. Солженицын в романе «Красное колесо» описывает виднейшего и первейшего земца Дмитрия Николаевича Шипова, который, в соответствии с русской традицией, не отстаивал интересы классов и групп, а стремился к поискам общей правды. «Миропонимание и общественная программа формулировались Д.Н. Шиповым так. Смысл нашей жизни – творить не свою волю, но уяснить себе смысл миродержавного начала. При этом хотя внутреннее развитие личности по своей важности и первенствует перед общественным развитием (не может быть подлинного прогресса, пока не переменятся строй чувств и мыслей большинства), но усовершенствование форм социальной жизни – тоже необходимое условие. Эти два развития не нужно противопоставлять, и христианин не имеет права быть равнодушен к укладу общественной жизни. Рационализм же повышенно внимателен к материальным потребностям человека и пренебрегает его духовной сущностью. Только так и могло возникнуть учение, утверждающее, что всякий общественный уклад есть плод естественно-исторического процесса, а стало быть, не зависит от злой или доброй воли отдельных людей, от заблуждений и ошибок целых поколений; что главные стимулы общественной и частной жизни – интересы. Из отстаивания прежде всего интересов людей и групп населения вытекает вся современная западная парламентская система, с её политическими партиями, их постоянной борьбой, погонею за большинством, и конституциями как регламентами этой борьбы. Вся эта система, где правовая идея поставлена выше этической, – за пределами христианства и христианской культуры. А лозунги народовластия, народоправства наиболее мутят людской покой, возбуждают втягиваться в борьбу и отстаивать свои права, иногда и совсем забывая о духовной стороне жизни. С другой стороны, неверно приписывать христианству взгляд, что всякая власть – божественного происхождения и надо покорно принимать ту, что есть. Государственная власть – земного происхождения и так же несёт на себе отпечаток людских воль, ошибок и недостатков… Власть – это безысходное заклятье, она не может освободиться от порока полностью, но лишь более или менее. Поэтому христианин должен быть деятелен в своих усилиях улучшить власть и улучшить государство. Но борьбой интересов и классов не осуществить общего блага. И права, и свободу – можно обеспечить только моральной солидарностью всех. Усильная борьба за политические права, считает Шипов, чужда духу русского народа, – и надо избегнуть его вовлечения в азарт политической борьбы. Русские искони думали не о борьбе с властью, но о совокупной с ней деятельности для устроения жизни по-божески. Так же думали и цари древней Руси, не отделявшие себя от народа. “Самодержавие” – это значит: независимость от других государей, а вовсе не произвол. Прежние государи искали творить не свою волю, но выражать соборную совесть народа – и ещё не утеряно восстановить дух того строя… Для такого государства, где и правящие и подчинённые должны, прежде всего, преследовать не интересы, а стремиться к правде отношений, Шипов находит наилучшей формой правления именно монархию – потому что наследственный монарх стоит вне столкновений всяких групповых интересов. Но выше своей власти он должен чувствовать водворенье правды Божьей на земле, своё правление понимать как служение народу и постоянно согласовывать свои решения с соборной совестью народа в виде народного представительства. И такой строй – выше конституционного, ибо предполагает не борьбу между Государем и обществом, не драку между партиями, но согласные поиски добра. Именно послеалександровское земство, уже несущее в себе нравственную идею, может и должно возродить в новой форме Земские соборы, установить государственно-земский строй. И всего этого достичь в духе терпеливого убеждения и взаимной любви… Шипов указывал большинству, что класть в основу реформы идею прав и гарантий значит вытравлять и выветривать из народного сознания ещё сохранённую в нём религиозно-нравственную идею» (А.И. Солженицын).

Это было явление коренного русского консерватизма, основанного на православном мировоззрении: «Если желать успеха делу, нельзя не считаться со взглядами лиц, к которым обращаешься. Необходимость какой-либо реформы должна быть предварительно не только широко осознана обществом, но и государственное руководство должно быть с нею примирено» (Д.Н. Шипов). Он стремился создать новую социальную опору традиционной российской государственности: «поднять личность русского крестьянина, уравнять его в правах с лицами других сословий, оградить правильной формою суда, отменить телесные наказания, расширить просвещение. И построить вне сословий всё земское представительство» (Д.Н. Шипов). При этом Шипов ясно представлял себе действительное состояние власти и общества, но видел пути совместной деятельности во благо страны: «Этому обществу – лишённому нравственной силы и способности к дружной работе, власть и не может доверять. В обществе преобладает отрицательное отношение и к вере отцов, и к истории, быту и пониманиям своего народа. Либеральное направление так же ложно и крайне, как и правительственное. А всё же можно устранять и устранить недоверие между властью и обществом, и достичь их живого взаимодействия. Власти должны перестать считать, что самодеятельность общества подрывает самодержавие. Общество уже сегодня должно самостоятельно заведовать местными потребностями и не быть под административным произволом и личным усмотрением. Проекты государственных учреждений должны быть доступны общественной критике до утверждения их Государем».

Феномен Шипова актуален для сегодняшней России, которая вновь на переломе. «За четверть века своей общественной деятельности он как будто ни на градус не уклонился от стрелки нравственной идеи, вышедшей из центра религиозного сознания, кажется, ни на одном шаге не был озлоблен, или разгорячился бы борьбой, сводил бы с противниками счёты, или был бы лукав, или корыстен, или славолюбив, – нет! Он своим спокойным, обстоятельным умом прилагал нравственную идею к русской истории, и не где-то на задворках, но на самых главных местах, и в самые опасные переломные месяцы для России вызывался к Государю для советов, для получения министерских постов, а в июне 1906 – и поста премьер-министра. И все его советы оказались не принятыми. И – ото всех постов он отказался, смечая соотношение сил и настроений, – странный удел столь многих русских деятелей: по разным причинам, почти всегда – отказ… Урок Шипова напряжённо дрожит вопросом: вообще осуществимо ли последовательно-нравственное действие в истории? Или – какова же должна быть нравственная зрелость общества для такой деятельности? Вот и 70 лет спустя и в самых не запретных странах, веками живущих развитою гибкой политической жизнью, – много ли соглашений и компромиссов достигается не из равновесия жадных интересов и сил, а – из высшего понимания, из дружелюбной уступчивости сделать друг другу добро? Почти ноль» (А.И. Солженицын). Нравственная твердость не подпиралась у Шипова политической волей. Поэтому он не поддерживал энергичные действия Столыпина, подозревая его в умалении нравственного начала в государственной жизни, в стремлении к абсолютизму, в ограниченности политического кругозора, в неглубокости общего миросозерцания, излишней самоуверенности и властности. «А Столыпину, вероятно, виделось, что Шипов, при святости верхового кругозора, лишён хватки, поворотливости, быстрой энергии, славно разговаривает, а сделать в крутую минуту не способен ничего, и Россию спасать – ему не по силам» (А.И. Солженицын). Два типа нравственно здоровых русских политиков не смогли услышать и поддержать друг друга в общем деле спасения России.

Мудрый голос Шипова был заглушен радикалами всех мастей, ибо в общественно-политической деятельности представители деятельно-умеренного крыла вытеснялись на периферию идеологизированным большинством: «Не-земцы были в курсе всех западных социалистических учений, течений, решений, все читали, знали, обо всём судили, могли очень уверенно критиковать и сравнивать Россию, и одного только не имели – практического государственного опыта, как делать и строить, если завтра вдруг придётся самим (да не очень к тому и тянулись). Напротив, земцы были единственным в России слоем, кроме царских бюрократов, кто уже имел долгий, хотя и местный, опыт государственного управления, и склонность к тому имел, и землю знал и чувствовал, и коренное население России. Однако по бойкости и эрудированности не-земцы брали верх, больше влияли и больше направляли» (А.И. Солженицын).

Почти вся интеллигенция числила себя в «Союзе освобождения» либо всячески солидаризировалась с утопией «освобождения», – по сути, освобождения от реальной жизни, от традиционной культуры, от вековечных духовных ценностей. «Освобожденцы – то есть большинство российской интеллигенции, весь либеральный цвет её, и не хотели никакого примирения с властью, и тактика их была: нигде не пропускать ни одного удобного случая обострить конфликт. Они и не пытались искать, что из русской действительности и её учреждений может, преобразовавшись, войти в будущее: всё должно было обрушиться и начисто замениться… Императорское правительство ещё существовало, но в глазах освобожденцев как бы уже и не существовало. Чего они никак не представляли, это – чтоб между нынешней властью и населением кроме жёстких противоречий была ещё и жестокая связь гребцов одного корабля: идти ко дну – так всем. Чего Освободительное Движение вообразить не могло и не желало – это достичь своих целей плавной эволюцией» (А.И. Солженицын).

 

После Манифеста 6 августа 1905 года о создании законосовещательной Думы председатель правительства С.Ю. Витте пригласил кадетов в формируемый кабинет министров. «Едва создалась партия – и сразу открылся ей путь – идти в правительство и ответственно искать, вдумчиво устраивать новые формы государственной жизни. Казалось бы – о чём ещё мечтать? Но нервные голосистые кадеты на этом первом шаге выявили: они не были готовы от речей по развалу власти перейти к самой работе власти. Насколько почётней и независимей быть критикующей оппозицией!.. Их делегация к Витте во главе с молодым идеологом и оратором Кокошкиным сразу приняла вызывающий тон, требовала не устройства делового правительства, но – Учредительного собрания, но – амнистии террористам, не оставляя нынешней власти ни авторитета, ни места вообще. Да иначе – что бы сказали слева? пойдя на малейшее сотрудничество с Витте – чем бы тогда кадеты отличались от правых?» (А.И. Солженицын).

Вынужденная запоздалая уступка власти созданием законосовещательной Думы не принесла общественного успокоения, ибо революционные настроения радикализировались день ото дня. «Опубликование закона 6 августа никого не успокоило, а всеми рассматривалось как широчайшая дверь в спальню госпожи конституции. Напротив того, с августа революция начала всё более и более лезть во все щели, а неудовлетворение в течение десятков лет насущных моральных и материальных народных нужд и позорнейшая война обратили все эти щели в прорывы» (С.Ю. Витте). Через два месяца события вынудили власть пойти на отказ от самодержавного правления, создание российского парламента и дарование «населению незыблемых основ гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

После Манифеста 17 октября 1905 года «Об усовершенствовании государственного порядка» Витте обратился к одному из лидеров кадетов И.В. Гессену (который пытался легализовать «партию народной свободы»): «Я ему сказал, что вообще к взглядам этой партии отношусь симпатично и многие воззрения её разделяю и что, поэтому, я готов её поддерживать, но при одном непременном условии, чтобы она отрезала революционный хвост, то есть резко и открыто стала против партии революционеров, орудовавших бомбами и браунингами. На это мне Гессен ответил, что они этого сделать не могут и что моё предложение равносильно тому, если бы они нам предложили отказаться от нашей физической силы, то есть войска, во всех его видах». Российские либералы наперегонки равнялись на крайне левый фланг – жерло идейной мании. В глазах общества кровавые террористы были – наша физическая сила, то есть войско освобождения.

В кадетскую партию входила наиболее активная часть интеллигенции, которая выявляла степень идеологизированности всего общества. «Эта партия объединила лучшие умственные силы страны, цвет интеллигенции. Но политическая борьба для них являлась как бы самодовлеющей целью. Они не хотели ждать, пока жизнь будет устрояться, постепенно обсуждаемая в её отраслях специалистами со знанием и подготовкой, – но как можно быстрей и как можно жарче вовлекать в политическую борьбу весь народ, хотя б и непросвещённый. Они торопили всеобщие выборы – в обстановке как можно более возбуждённой. Они не хотели понять, что народным массам чуждо понимание правового начала, проблем государственной жизни, да и самого государства, и, тем не менее, спешили возбудить и усилить в народе недовольство, пробудить в нём эгоистические интересы, разжечь грубые инстинкты, пренебрегая народным религиозным сознанием. К религии кадеты были если не враждебны, то равнодушны. Их безрелигиозность и мешала им понять сущность народного духа. Из-за неё-то, искренно стремясь к улучшению жизни народных масс, они разлагали народную душу, способствуя проявлению злобы и ненависти – сперва к имущественным классам, потом и к самой интеллигенции» (Д.Н. Шипов).

В 1906 году император и его правительство предприняли несколько попыток найти общий язык с либеральными партиями и привлечь интеллигенцию к служению России. Через дворцового коменданта генерала Трепова Николай II обратился к руководству кадетской партии с предложением создать коалиционное правительство. Профессор римского права С.А. Муромцев посчитал ниже своего партийного достоинства даже встречаться с прислужником самодержавия. Лидер кадетов П.Н. Милюков по партийным соображениям отверг все реальные возможности для сотрудничества. (Самоотверженно исполняя порученную миссию, Трепов после провала переговоров умер от сердечного приступа.)

 

В последующем попытки Столыпина привлечь представителей умеренной оппозиции А.И. Гучкова, Д.Н. Шипова, Н.Н. Львова к работе в правительстве натолкнулись на идейную непримиримость кадетов и октябристов. Столыпин звал лидеров русской интеллигенции для совместной работы над реформами, дающими исторические перспективы России. Ради создания коалиционного думского правительства он был готов уйти со своих постов. Но «человек дела – воспринималось синонимом тирана. Никто из приглашаемых общественных деятелей не рискнул войти в кабинет Столыпина, кто и сочувствуя ему» (А.И. Солженицын). Летом 1907 года «Столыпин встречался с небезнадежными (их в шутку звали «черносотенными») кадетами – Маклаковым, Челноковым, Струве, Булгаковым, ища сговориться и составить с ними такое правительство – на ребре, не опровергаемое ни слева, ни справа. Встречались тайно и от тех и от других. Столыпину эти кадеты доверяли: в личных встречах он поражал прямизной, открытостью, спокойным верным взглядом, определённостью выражений, и глаза блестели умом и твердостью. Но даже открыться однопартийцам они боялись, где ж тогда составлять правительство!.. Меньше чем за два года это была третья попытка, когда российское правительство приглашало общественность разделить власть, – но та отказывалась, чтоб не испачкать репутации. Роль гневной оппозиции оставалась более легкой. Как то мечталось русским радикалам: всё снести до основания (не пострадавши ни петербургскими квартирами, ни прислугами) – а тогда уже строить совсем новую, совсем свободную, небывалую, удивительную российскую власть! Они сами не понимали, насколько сами нуждаются в монархии. Они не умели управлять и не учились, а детски радовались взрывам и пожарам» (А.И. Солженицын).

Самоубийственные мании господствовали в обществе, превращая в маргиналов немногих ответственных и здравомыслящих деятелей. В лице Столыпина русский гений пытался отмежеваться от крайностей. Он знал цену правым радикалам: «Маньяки безусловной и безграничной деспотичности, которую они ложно определяют термином “самодержавие”». Столыпин мог полновесно ответить и левым экстремистам: «Я не буду отвечать на обвинение, что мы живём в какой-то восточной деспотии. Строй, в котором мы живём, – это строй представительный, дарованный самодержавным царём и, следовательно, обязательный для всех… Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайне левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперёд все противообщественные, преступные элементы… Дерзости врагов общества возможно положить конец лишь последовательным применением всех законных мер защиты».

Но его суждения были гласом вопиющего в пустыне и не воспринимались распалённым сознанием российского общества. «Кадеты не могли не видеть – но и не хотели видеть! но и запретили себе видеть! – что Столыпин и предлагал либеральную освободительную программу, разворачивал обновленный строй, давал верный тон соотношению исполнительной и законодательной власти, давал тон самой Думе. Но это приходило – от власти, значит – не из тех рук, и слишком прямо вело к укреплению жизни, когда надо было сперва её развалить» (А.И. Солженицын). Идейная одержимость принуждала интеллигенцию в ответ на спасительные инициативы выдвигать неприемлемые требования радикальной смены государственного строя, законной власти предлагалось отказаться от власти. Столыпин предпринимал разнообразные попытки единения политических сил, рассчитывая на здравый смысл, который мог бы подсказать путь к самосохранению. Отвечая Шипову и Львову, Столыпин писал: «Душевно жаль, что вы отказываете мне в вашем ценном и столь желательном, для блага общего, сотрудничестве… Я нахожу, что нужно реальное дело, реальные реформы… В общих чертах, в программе, которая и по мне должна быть обнародована, мы мало расходимся… Кабинет весь целиком должен быть сплочён единством политических взглядов, и дело, мне кажется, не в числе портфелей, а в подходящих лицах, объединенных желанием вывести Россию из кризиса». Но общественность единодушно усугубляла кризис.

Вот что писал другой царский министр, Извольский: «Отказываясь от сотрудничества со Столыпиным, такие умеренные либералы, как князь Львов, граф Гейден и другие, совершили ещё раз грубую ошибку и показали тем самым, насколько политические партии России были в это время ещё незрелы, находясь во власти политических страстей». Духовно инфантильные отцы русской демократии не желали видеть губительные последствия отказа от созидательного сотрудничества и национального единения, ибо руководствовались партийными (партикулярными – частными) пристрастиями. Для них было важно не общественное благо, а то, чью сторону держишь и на чью мельницу льёшь. Не могли они заниматься реальным делом, реальными реформами на благо общества и России, ибо служили, на их взгляд, более высоким идеалам. Ради сохранения идеологического целомудрия вожди освободительного движения готовы были пожертвовать судьбами людей и будущностью России. В атмосфере всеобщей травли Столыпина для них было невозможно оказаться на стороне «реакционного» самодержавия и его «продажного» правительства. «Как две обезумевших лошади в общей упряжи, но лишённые управления, одна дергая направо, другая налево, чураясь и сатанея друг от друга и от телеги, непременно разнесут её, перевернут, свалят с откоса и себя погубят, – так российская власть и российское общество, с тех пор как меж ними поселилось и всё разрасталось роковое недоверие, озлобление, ненависть, – разгоняли и несли Россию в бездну. И перехватить их, остановить – казалось, не было удальца» (А.И. Солженицын).

Наконец во власть «пришёл человек цельный! Неуклончивый! Уверенный в своей правоте! И уверенный, что в России ещё достаточно здравомыслящих прислушаться! А главное – умеющий не болтать, а делать, растрясти застой. Если замысел – то в дело! Если силы приложил – то сдвинул! Видел – будущее, нёс – новое. И что ж, узнали… его тогда? Именно его смелость, верность России, именно его разум – больше всего и возмутили общество! И приклеили ему “столыпинский галстук”, ничего другого, кроме петли, в его деятельности не увидели» (А.И. Солженицын). Духовно больное общество выталкивало всех, кто сохранял независимость и принципиальность, цельные люди оказывались в изоляции и не могли влиять на судьбы страны. У тех же, кто оставался в гуще событий, духовная болезнь прогрессировала: расшатывалась нравственность, тускнело сознание. Мир в их глазах раскалывался на «своих» и «чужих». По отношению к себе подобным они сохраняли остатки порядочности, в отношениях же с идейными противниками (с представителями власти, например) отменялись нравственные критерии. Добропорядочность в кругу семьи и друзей не мешала им проявлять беспринципность и жестокость на поприще общественной деятельности. Задолго до изречения «гения революции» о партийности всякой истины идейный партикуляризм пронизывал общественную деятельность либеральной интеллигенции. Форма этой болезни производила впечатление цветущего нравственного здоровья и потому не вызывала защитной тревоги. Что, казалось бы, можно вменить таким патриотам, как Сабашниковы, Морозов, Милюков или Гучков? Но на решающем этапе истории глубоко запрятанная атеистическая безответственность и аморфность совести, материалистическая приземленность, рационалистическая узость сознания, эмпирическая конъюнктурность и позитивистское равнодушие вынудили русскую интеллигенцию «проагукать Россию в пасть большевикам» (В.В. Шульгин).

 

Таким образом, виновны в разрушении России не только маньяки социальных потрясений, но всё образованное общество, поражённое разнообразными формами идеомании. Интеллигенция, с одной стороны, сыграла роль «колбы», в которой выращивались идейные бациллы, с другой – оказалась преступно легкомысленным «врачевателем», который с энтузиазмом заражал народ смертельными ядами. Интеллигенция формировала общественное мнение, навязывала его власти и народным массам, раскрепощая иррациональные стихии. Выплеснувшийся в феврале – марте 1917 года и затопивший Россию в ноябре хаос толпы прорвался не вдруг, он готовился разнузданием низменных страстей десятилетиями, ибо интеллигенция десятилетиями бездумно расшатывала государственные и общественные скрепы, сдерживающие стихию масс.

Глубокую характеристику этому процессу даёт С.Л. Франк: «Народ в смысле низших классов или вообще толщи населения никогда не может быть непосредственным виновником политических неудач и гибельного исхода политического движения, по той простой причине, что ни при каком общественном порядке, ни при каких общественных условиях народ в этом смысле не является инициатором и творцом политической жизни. Народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках какого-либо направляющего и вдохновляющего меньшинства… В народных массах в силу исторических причин накопился, конечно, значительный запас анархических, противогосударственных и социально-разрушительных страстей и инстинктов, но в начале революции, как и всегда, в тех же массах были живы и большие силы патриотического, консервативного, духовно-здорового, национально-объединяющего направления. Весь ход так называемой революции состоял в постепенном отмирании, распылении, ухождении в какую-то политически-бездейственную глубь народной души сил этого последнего порядка. Процесс этого постепенного вытеснения добра злом, света – тьмой в народной душе совершался под планомерным и упорным воздействием руководящей революционной интеллигенции. при всём избытке взрывчатого материала, накопившегося в народе, понадобилась полугодовая упорная, до исступления энергичная работа разнуздывания анархических инстинктов, чтобы народ окончательно потерял совесть и здравый государственный смысл и целиком отдался во власть чистокровных, ничем уже не стесняющихся демагогов. Вытесненные этими демагогами слабонервные и слабоумные интеллигенты-социалисты должны, прежде чем обвинять народ в своей неудаче, вспомнить всю свою деятельность, направленную на разрушение государственной и гражданской дисциплины народа, на затаптывание в грязь самой патриотической идеи, на разнуздывание, под именем рабочего и аграрного движения, корыстолюбивых инстинктов и классовой ненависти в народных массах, – должны вспомнить вообще весь бедлам безответственных фраз и лозунгов, который предшествовал послеоктябрьскому бедламу действий и нашел в нём своё последовательно-прямолинейное воплощение… Нас погубили не просто низкие, земные, эгоистические страсти народных масс, ибо эти страсти присущи при всяких условиях большинству людей и всё же сдерживаются противодействием сил религиозного, морального и культурно-общественного порядка; нас погубило именно разнуздание этих страстей через прививку идейного яда социализма, искусственное накаление их до степени фантастической исступленности и одержимости и искусственная морально-правовая атмосфера, дававшая им свободу и безнаказанность. Неприкрытое, голое зло грубых вожделений никогда не может стать могущественной исторической силой; такой силой оно становится, лишь когда начинает соблазнять людей лживым обличием добра и бескорыстной идеи». Интеллигенция долго сеяла в России ветер и удивилась, когда грянула буря!

 

 

Немощи власти

 

В течение XIX века власть в России имела несколько возможностей для реформ, которые создали бы преграду духовной болезни – идеологизации. Но отчуждённое от национальной культуры и православного миросозерцания правящее сословие не было способно ответить на роковые вызовы эпохи. Церковь со времён Петра I не имела духовных сил и авторитета для благотворного влияния на власть и общество.

Идеалистические увлечения и расплывчатый мистицизм Александра I (1801-1825 годы) ослабляли государственную волю императора. В начале правления он провёл умеренно либеральные реформы, разработанные Негласным комитетом и М. М. Сперанским, находящимся под влиянием масонской интер-религиозности. Император считал, что для устранения «произвола нашего правления» необходимо было разработать фундаментальные законы, которых почти не было в России. Первые шаги к отмене крепостного права в России были сделаны в 1803 году Указом о вольных хлебопашцах, в котором прописан юридический статус отпускаемых на волю крестьян. В прибалтийских (остзейских) губерниях Российской империи крепостное право было отменено в 1816—1819 годах.

Но лёгкая дымка дней Александровых прекрасного начала (замыслы по освобождению крестьян и о конституционной монархии) почти не оставила следа в истории России. Длительный период Александр I находился под влиянием различных западных авторитетов – от Чарторыского до Меттерниха: «Александра I можно назвать русским интеллигентом на троне. Фигура сложная, раздвоенная, совмещающая противоположности, духовно взволнованная и ищущая. Александр I был связан с масонством и так же, как и масоны, искал истинного и универсального христианства. Он… молился с квакерами, сочувствовал мистицизму интерконфессионального типа. Глубокой православной основы у него не было» (Н.А. Бердяев). В русском православном государстве императоры уже столетие воспитывались вне национальных религиозных традиций. В короткий период перед нашествием Наполеона Александр I освобождается от проевропейского масонского окружения и привлекает к власти консерваторов националистов, но вскоре после европейского похода отдаляет и их. В конце царствования Александр I отдаёт власть Аракчееву, тоже далёкому от русских традиций. «В реакции он остался таким же оторванным от национальной и религиозной жизни народа, каким был во дни свободолюбивых иллюзий» (Г.П. Федотов).

Монархия не смогла опереться на здоровую часть общества. Правящее сословие не осознало, что живёт на восходе золотого века российской культуры. О духовном уровне государственных «защитников» Православия говорит такой факт: обер-прокурор Святейшего синода князь А.Н. Голицын впервые прочёл Новый Завет после назначения в должность; увлекаясь вольтерьянством затем мистикой пиетизма, он так и не понял Православия. Культурный слой того времени не знал своего великого современника – Серафима Саровского, к которому стекалась простонародная Россия. Православие устояло вопреки колебаниям и антицерковным действиям власти. Символично сказание о том, что Александр I к концу царствования преодолел увлечение ложным мистицизмом, отказался от мирской власти и стал православным странником. Вне зависимости от степени достоверности это свидетельствует о духовной традиции, в которой даже для царя забота о спасении собственной души важнее спасения страны. Не чувствуя себя вправе и в силах действовать как государь, он уходит в духовное странствие.

 

Император Николай I (18251855 годы) стремился сохранить самобытность России, но средствами односторонними и ретроградными.

Попытка обрести формулу национальной идентичности«Православие. Самодержавие. Народность» графом Уваровым – большое достижение в постановке проблемы. Эта чеканная формулировка ориентировала на духовную конституцию нации. Но политическая реализация плодотворной установки искажалась правящим слоем и культурной элитой, оторванной от национальных корней: в осмысление роли Православия вносились чуждые, прозападнические влияния, Церковь на протестантский манер была подчинена государственному чиновнику, самодержавие бюрократизировалось, народность сводилась к стилизованности. «Православие в виде отмеренного компромисса между католичеством и протестантством, в полном неведении мистической традиции восточного христианства; самодержавие понято как европейский абсолютизм, народность как этнография… Русская монархия изменяет Западу не потому, что возвращается к Руси, а потому, что не верит больше в своё призвание. Отныне и до конца, на целое столетие, её история есть сплошная реакция, прерываемая несколькими годами половинчатых, неискренних реформ. Смысл этой реакции – не плодотворный возврат к стихиям народной жизни, а топтание на месте, торможение, “замораживание” России, по слову Победоносцева. Целое столетие безверия, уныния, страха: предчувствия гибели» (Г.П. Федотов).

Император стремился защититься от европейского революционизма закрепощением общества. Так в общественном сознании оформилась трагическая, ложная дилемма: либо западный индивидуализм, либо российский деспотизм. Николай I считал, что власть может опираться на тех, кому она выгодна, кто способен поддерживать её из эгоистических побуждений. Относясь с недоверием к дворянам, считая крепостное право недостойным, он опирался на дворян и крепостное право. Император хотел противопоставить дворянству независимое чиновничество и способствовал созданию мощного слоя чиновничьей бюрократии. Дворянству и чиновничеству в свою очередь попытки освобождения других слоёв общества казались опасными, поэтому и власть видела в этом опасность, всячески пресекала раскрепощение общества. Так борьба против влияния западного индивидуализма и революционности обернулась подавлением личности.

Попытки обращения Николая I к русской традиции оказались стилизованными по содержанию и бюрократизированными по форме. В официальной церковной и государственной традиции сохранились остатки ретроградного иосифлянского влияния, духовная традиция Нила Сорского была вытеснена вглубь народного благочестия и за пределы общественной жизни. До эпохи Николая I дошли секуляризированные отблески концепции Иосифа Волоцкого о неограниченном самодержавии и государственном Православии. На эту обветшалую и псевдорусскую идейную традицию и пытался опереться император. Глубокие выводы содержатся в воспоминаниях А.Ф. Тютчевой о Николае I и его времени: «Никто лучше как он не был создан для роли самодержца. Он обладал для того и наружностью, и необходимыми нравственными свойствами. Его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд – всё, кончая его улыбкой снисходящего Юпитера, всё дышало в нём земным божеством, всемогущим повелителем, всё отражало его незыблемое убеждение в своём призвании. Никогда этот человек не испытал тени сомнения в своей власти или в законности её. Он верил в неё со слепой верою фанатика, а ту безусловную пассивную покорность, которой требовал он от своего народа, он первый сам проявлял по отношению к идеалу, который считал себя призванным воплотить в своей личности, идеалу избранника Божьей власти, носителем которой он себя считал на земле. Его самодержавие милостью Божией было для него догматом и предметом поклонения, и он с глубоким убеждением и верою совмещал в своём лице роль кумира и великого жреца этой религии – сохранить этот догмат во всей чистоте на святой Руси, а вне её защищать его от посягательств рационализма и либеральных стремлений века – такова была священная миссия, к которой он считал себя призванным самим Богом и ради которой он был готов ежечасно принести себя в жертву».

Мировоззрение русских царей более века формировалось вне национальной духовной традиции. Поэтому попытки реставрации традиции сводились к мании обскурантизма, борьбе с современными веяниями – как вредоносными, так и созидательными. «Как у всякого фанатика, умственный кругозор его был поразительно ограничен его нравственными убеждениями. Он не хотел и даже не мог допустить ничего, что стояло бы вне особого строя понятий, из которых он создал себе культ. Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало, и он преследовал её не только без угрызения совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполненного долга. Глубоко искренний в своих убеждениях, часто героический и великий в своей преданности тому делу, в котором он видел миссию, возложенную на него провидением, можно сказать, что Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять всё своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века» (А.Ф. Тютчева). Высшая задача верховной власти в том, чтобы подготовить страну своевременными реформами к историческим вызовам – законным стремлениям и правам своего века. Бессмысленно игнорировать либо искоренять доминанту эпохираскрепощение индивидуализма в христианской цивилизации. Русская православная цивилизация несёт в себе духовные потенции, которые позволяют крайностям индивидуализма противопоставить возрастание свободной творческой личности.

В традиции нестяжательства разрабатывались идеалы духовного формирования личности. Разгром в XVI веке зачатков православной персоналистической традиции лишил русское общество духовных средств воспитания религиозно ответственной, духовно самосознающей, творчески свободной личности в эпоху торжества западного индивидуализма. Исторический вызов индивидуалистической эпохи воспринимался русской верховной властью не как задача, которая может быть разрешена русским православным сознанием, а как чудовищная преступная ересь, все признаки которой необходимо выжигать средствами государственного насилия. «Вот почему этот человек, соединявший с душою великодушной и рыцарский характер редкостного благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещённый, хотя и лишённый широты, вот почему этот человек мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения – Угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убеждённое в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки. Отсюда в исходе его царствования всеобщее оцепенение умов, глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом» (А.Ф. Тютчева).

Вместе с тем, важнейшие стороны жизни не могли не подвергнуться насущным изменениям. В царствование Николая I были приняты исторические решения по облегчению положения крепостных крестьян. Было запрещено ссылать на каторгу крестьян, продавать их поодиночке и без земли, крестьяне получили право выкупаться из продаваемых имений. Была проведена реформа управления государственной деревней и подписан «Указ об обязанных крестьянах». Сократилась численность крепостных крестьян: 57-58 % в 1811– 817 годах, 35-45 % в 1857– 1858 годах. Прекратилась «раздача» государственных крестьян помещикам вместе с землями. Улучшилось положение государственных крестьян, численность которых ко второй половине 1850-х годов достигла около 50 % населения, выросло их благосостояние. Значительно улучшилось положение крепостных крестьян, которые больше не являлись собственностью помещика, а были, прежде всего, подданными государства, которое защищает их права. Личность крестьянина являлась не частной собственностью землевладельца, их связывают между собой отношения к помещичьей земле, с которой нельзя согнать крестьян. Развернулась система массового крестьянского образования. Но назревшей отмены крепостного права не произошло, в том числе и потому, что помещичий класс жёстко сопротивлялся реформам.

Дворянство за XVIII дворянский век добилось освобождения от обязательной государственной службы, погрязло в роскоши и лени, денационализировалось, поэтому не могло быть эффективной опорой самодержавия. Николай I выстраивает новую – чиновничью государственную машину. Но попытка создать всевластную эффективную бюрократию на русской почве не могла не провалиться. «Вот что сделал этот человек, который был глубоко и религиозно убеждён в том, что всю свою жизнь он посвящает благу родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки из двадцати четырех, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренно верил, что в состоянии всё видеть своими глазами, всё слышать своими ушами, всё регламентировать по своему разумению, всё преобразовать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели ни права на них указывать, ни возможности с ними бороться» (А.Ф. Тютчева).

Подобную характеристику Николаю I даёт один из историков: «Он считал себя ответственным за всё, что делалось в государстве, хотел всё знать и всем руководить – знать всякую ссору предводителя с губернатором и руководить постройкой всякой караульни в уездном городе – и истощался в бесплодных усилиях объять необъятное и привести жизнь в симметрический порядок. Многообразие, хаотичность жизни, мешавшие неуклонному проведению его доктрины, приводили его в отчаяние, все его усилия были направлены на то, чтобы изыскать средства, при помощи которых можно было бы обуздать это буйное непослушание вещей и людей ради полного торжества принципов, оттого он стремился прикрепить всякого подданного к его месту, оттого требует от начальников и подчинённых слепого послушания». Идейная мания поразила и верховную власть в России, поэтому её утопические проекты омертвляли живую жизнь общества.

Николай I, конечно, не был деспотом (в чём его обвиняла либеральная и революционная общественность), но он был в течение тридцати лет на троне явным ретроградом. Ради искоренения «революционной заразы» не стоило замораживать жизнь в стране. В итоге Россия упустила историческое время для необходимых реформ. Попытки законсервировать все сферы жизни в конечном итоге ослабили государственный режим. Во власти господствует серость, и стремительно растёт коррупция чиновничества – широко известные слепая покорность и далеко не безупречность в нравственном отношении. Ветхость внешне величественного государственного строя немедленно проявилась, когда России пришлось столкнуться с европейскими странами в Крымской войне. Император всегда уделял очень много внимания армии, но общая атмосфера застоя не могла не сказаться и здесь.  Будущий военный министр в царствование Александра II А. Милютин писал: «Даже в деле военном, которым император занимался с таким страстным увлечением, преобладала та же забота о порядке, о дисциплине, гонялись не за существенным благоустройством войска, не за приспособлением его к боевому назначению, а за внешней только стройностью, за блестящим видом на парадах, педантичным соблюдением бесчисленных мелочных формальностей, притупляющих человеческий рассудок и убивающих истинный воинский дух».

В результате, в решающий момент страна отставала в развитии, а армия оказалась неэффективной: «Когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась как дым. В самом начале Восточной войны армия – эта армия, столь хорошо дисциплинированная с внешней стороны, – оказалась без хорошего вооружения, без амуниции, разграбленная лихоимством и взяточничеством начальников, возглавляемая генералами без инициативы и без знаний; оставалось только мужество и преданность её солдат, которые сумели умирать, не отступая там, где не могли победить вследствие недостатка средств обороны и наступления. Финансы оказались истощёнными, пути сообщения через огромную империю непроездными, и при проведении каждого нового мероприятия власть наталкивалась на трудности, создаваемые злоупотреблениями и хищениями. Укрепления совершенно негодны, наши солдаты не имеют ни вооружения, ни боевых припасов; продовольствия не хватает. Какие бы чудеса храбрости ни оказывали наши несчастные войска, они будут раздавлены простым превосходством материальных средств наших врагов. Вот 30 лет, как Россия играет в солдатики, проводит время в военных упражнениях и в парадах, забавляется смотрами, восхищается маневрами. А в минуту опасности она оказывается захваченной врасплох и беззащитной. В головах этих генералов, столь элегантных на парадах, не оказалось ни военных познаний, ни способности к соображению. Солдаты, несмотря на свою храбрость и самоотверженность, не могут защищаться за неимением оружия и часто за неимением пищи» (А.Ф. Тютчева).

Наступила эпоха, когда власть, не опирающаяся на национальное большинство и отчуждённая от образованных слоёв, не может восполнять своё могущество и стремительно дряхлеет. Этого верховная власть не могла понять, и только военная катастрофа вынудила в следующем царствовании развернуться к реформам. Общество критически оценивало николаевское царствование как режим косности и всевластия. Но и элита страны не представляла себе, насколько слабым и недееспособным оказывается режим бюрократического абсолютизма. «В публике один общий крик негодования против правительства, ибо никто не ожидал того, что случилось. Все так привыкли беспрекословно верить в могущество, в силу, в непобедимость России. Говорили себе, что, если существующий строй несколько тягостен и удушлив дома, он, по крайней мере, обеспечивает за нами во внешних отношениях и по отношению к Европе престиж могущества и бесспорного политического и военного превосходства. Достаточно было дуновения событий, чтобы рушилась вся эта иллюзорная постройка» (А.Ф. Тютчева).

Верховная власть, формирующаяся вне традиционного православного русского миросозерцания, лишена исторической памяти и национального самосознания, поэтому её видение реальности иллюзорно, а действия – утопичны. «В политике наша дипломатия проявила лишь беспечность, слабость, нерешительность и неспособность и показала, что ею утрачена нить всех исторических традиций России; вместо того чтобы быть представительницей и защитницей собственной страны, она малодушно пошла на буксире мнимых интересов Европы» (А.Ф. Тютчева). Имеются в виду, среди прочего, и высокомерно-утопичные попытки Николая I дирижировать европейскими делами, в частности помогая Австро-Венгерской монархии подавить венгерское восстание. (Недальновидная политика русского императора усиливала будущего коварного врага России.) «Но дело оказалось ещё хуже, когда наступил момент испытания нашей военной мощи. Увидели тогда, что вахтпарады не создают солдат и что мелочи, на которые мы потеряли тридцать лет, привели только к тому, что умы оказались неспособными к разрешению серьёзных стратегических вопросов» (А.Ф. Тютчева).

Царствование сильного и достойного во всех отношениях человека обнажило, насколько искажена национальная государственная традиция. «В короткий срок полутора лет несчастный император увидел, как под ним рушились подмостки того иллюзорного величия, на которые он воображал, что поднял Россию… И, тем не менее, именно среди кризиса последней катастрофы блестяще выявилось истинное величие этого человека. Он ошибался, но ошибался честно, и, когда был вынужден признать свою ошибку и пагубные последствия её для России, которую он любил выше всего, его сердце разбилось, и он умер. Он умер не потому, что не хотел пережить унижения собственного честолюбия, а потому, что не мог пережить унижения России. Он пал первой и самой выдающейся жертвой осады Севастополя, поражённый в сердце, как невидимой пулей, величайшей скорбью при виде всей этой крови, так мужественно, так свято и так бесполезно пролитой» (А.Ф. Тютчева).

Реакцией общества на бюрократическое засилье было очарование западными «свободами», что в свою очередь провоцировало борьбу с западными влияниями обскурантистскими методами. Так создавалась благоприятная атмосфера для заражения всякого рода «измами». Здоровые общественные силы лишились возможности влиять на общественно-политический процесс. Славянофилы были обруганы и вытеснены из официальной жизни, в результате почвеннические идеи развивались искажённо, в государственном официозе принимали уродливые формы. Власть подталкивала общество к радикализации. Многие течения мысли, в свободной атмосфере безболезненно преодолевающие инфантильные крайности, принуждены были скатиться к экстремизму.

Борьба власти с вредными идейными увлечениями принимала идеологизированные формы, что не давало возможности опереться на органичные общественные силы и принимать адекватные решения. Духовную болезнь власти осознавали те, кто был вытеснен из общественной жизни: «Правительство не может, при своей неограниченности, добиться правды и честности – без свободы общественного мнения это невозможно. Все лгут друг другу, видят это и продолжают лгать… Всё зло происходит главным образом от угнетательной системы нашего правительства, угнетательной относительно свободы мнения, свободы нравственной», – писал Александру II К.С. Аксаков.

Тем не менее и вопреки господствующим тенденциям «под покровом сурового николаевского царствования накоплялась потребность решающих реформ, и силы к ним, и люди к ним, и, поразительно: просвещённых высоких государственных сановников свежие проекты коснулись даже действеннее, чем нечиновных членов образованного общества» (А.И. Солженицын).

 

В царствование Александра II (1855–1881 годы) власть частично освободилась от влияния идейных предрассудков.

В общественно-политической жизни страны наступила «оттепель», впервые появились официальная общественная жизнь и влиятельное общественное мнение – среда, где можно было вырастить противоидеологическую вакцину. Менялась общественная атмосфера; И.В. Киреевский писал, что в связи с Крымской войной в стране выявилось «общее для всех мыслящих людей искание особого православного начала для просвещения, не сознаваемого, по большей части, но чувтвемого каким-то неясны чутьём». При самодержце-патриоте удалось ориентировать на общественно-политическое созидание большую часть общества. Лучшие люди России были привлечены императором к проведению реформ. Александр II зимой 1856–1857 годов неоднократно обращался перед принятием решения о создании Секретного комитета по крестьянскому вопросу к записке Ю.Ф. Самарина «О крепостном состоянии и о переходе из него к гражданской свободе». Общественный подъём объединил в деле реформ славянофилов и западником государственников – К.Д. Кавелина, Б.Н. Чичерина, С.М. Соловьева.

Как сказал сам царь в 1856 году: «Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться, пока оно само собою начнёт отменяться снизу». Крепостное право в «варварской» России было отменено по высочайшему повелению на четыре года раньше, чем в «демократических» США – после кровавой Гражданской войны. К моменту отмены крепостного права доля крепостных и дворовых в России составляла менее тридцати процентов, уменьшившись за полстолетия почти вдвое, – в стране шёл процесс естественного изживания крепостничества. Благотворные изменения распространились на основные сферы жизни: земское и городское самоуправление, судебная реформа, реорганизация армии и вооружений, реформа образования. Медленно, со скрипом российский государственный корабль выходил в новое историческое плавание. Но в атмосфере общественного потворства нигилизму и радикализму революционеры насильственно прервали путь, на котором Россия могла бы избежать катастрофы. Реформы подрывали социальную базу революции, поэтому были неприемлемы для экстремистского сообщества – ордена русской интеллигенции. Император Александр II был убит в тот день, когда подписал проект реформ Лорис-Меликова, утвердил создание преобразовательных комиссий с участием земств, что вело Россию к представительному строю, конституционной монархии. Этот террористический акт многое порушил в духовной конституции России и подтолкнул её к пропасти. «Убийство царя-Освободителя – произвело полное сотрясение народного сознания, – на что и рассчитывали народовольцы, но что, с течением десятилетий, упускалось историками… Убийство 1 марта 1881 года вызвало всенародное смятение умов. Для простонародных, и особенно крестьянских, масс – как бы зашатались основы жизни» (А.И. Солженицын).

 

Новая власть ответила на разгул террора отказом от реформ, что и было целью радикалов. В ночь после убийства отца император Александр III (1881-1894 годы) отменил намеченную на утро публикацию в «Правительственном вестнике» манифеста Александра II о преобразовании Государственного совета, ограничивающего самодержавие введением народного представительства. Царь наложил на проект Лорис-Меликова резолюцию: «Слава Богу, этот преступный и спешный шаг к конституции не был сделан». В своём манифесте Александр III утверждал незыблемость самодержавной власти и исключительную ответственность самодержца перед Богом. «Русская империя вернулась, таким образом, на старые традиционные пути, на которых она когда-то нашла славу и благоденствие, но которые 35 лет спустя привели Россию к гибели, а Николая II – к мученическому венцу» (М. Палеолог). Идейной одержимости не избежали и крупные государственные деятели. Обер-прокурор Святейшего синода К.П. Победоносцев обличал перед новым императором великие реформы, которые, по его мнению, привели к беспорядкам и вызвали террор. Он призывал подморозить Россию. На террор революционной интеллигенции власть ответила идейным догматизмом и государственным закостенением. Государственная идеология эпохи Александра III – официальное славянофильствование – была направлена на оправдание духовной реакции и консервации. «За бомбистов получило всё русское общество реакцию 80-х годов, обратный толчок в досевастопольское время. Охранные отделения только тогда и были созданы, в ответ. (Да, впрочем, чего они стоили-то, по-нашему?)» (А.И. Солженицын). Земские реформы были оборваны и во многом повернуты вспять. «Александр III, предполагая во всякой общественной самодеятельности зародыши революции, тормозя большинство начинаний своего худо возблагодарённого отца, остановил и исказил развитие земства: ужесточил административный надзор за ним и сузил ведение его; вместо постепенного уравнения в нём сословий, напротив, выразил резче сословную группировку; ещё позволил дворянству, просвещённостью своей отворотившемуся от самодержавия, и оставил в униженном положении, даже с телесными наказаниями, – крестьянство, которое одно только и быть могло естественной опорой монархии» (А.И. Солженицын).

Жёсткими мерами удалось обуздать терроризм, носители идейного безумия были загнаны в подполье, тем не менее при отсутствии государственной идеи и национального вдохновения в обществе сохранялась питательная среда для радикальных идеологий. Страна богатела во многом за счёт возможностей, созданных в предыдущем царствовании. Развивалась промышленность, в 1891 году началось строительство Великого cибирского пути. Прагматически умеренная, но лишённая стратегического видения политика Александра III обеспечила России мирные годы, но первая же война в следующем царствовании показала неготовность страны, неспособность правящего слоя осознавать и отстаивать геополитические интересы России в меняющемся мире. Ибо главная задача верховной власти – помимо решения текущих проблем – оздоровление, усиление организма нации в преддверии грядущих испытаний. «Государство отказалось от основной своей функции, развивающей и воспитательной, и стало просто закручивать гайки и давить общественную инициативу, которая к концу XIX века как раз начала созревать: появилось относительно независимое общественное мнение, было уже довольно много образованных людей, количество студентов росло колоссальными темпами. Успела развиться вполне зрелая печать. Да, этих людей было всего три процента населения, но на них уже можно было опираться. Государство же предпочло их давить… Вся политика Александра III свелась, по сути, к попытке задавить общество, вместо того чтобы с ним договориться» (Ф.А. Гайда).

Вновь, как и в эпоху Николая I, проявилось, что жизнь нации невозможно подморозить, как непосильно остановить ход истории. «Если вовремя не давать разумные свободы, то они сами себе пробьют пути. Россия представляет страну, в которой все реформы по установлению разумной свободы и гражданственности запоздали и все болезненные явления происходят от этой коренной причины» (С.Ю. Витте). При отказе отвечать на исторические вызовы преобладает историческая косность, что ведёт к накоплению исторического фатума и рока, создаёт благоприятные условия для хаотических и инфернальных исторических сил, но, главное, закрепощает развитие положительных начал – самодеятельность общества и творчество человека. Вновь страна упустила историческую возможность для насущных реформ. В результате неразрешённые проблемы становятся неразрешимыми. После мирного царствования Александра III последовали катастрофы начала XX века.

Власть, которая стремится подморозить живой национальный организм, не выполняет своей исторической миссии. Ибо самосохранение национального организма требует адаптации к изменчивому миру, адекватного ответа на вызовы эпохи. Назначение власти в том и состоит, чтобы вновь и вновь возрождать систему исторической адаптации, которая позволяет самосохраняться – развиваясь, обретать современные технологии и ресурсы для защиты национальной самобытности и идентичности, приобретать иммунитет в борьбе с враждебными силами, то есть усиливать здоровье нации, которое является основой внешней мощи. Этого сделано не было, поэтому в следующем царствовании «взорвались» те проблемы, которые не разрешались, а усугублялись в предыдущем. По форме праведная власть оказывается виновной в накоплении и прорыве исторического зла. Итогом застоя при Николае I было постыдное поражение в Крымской войне, итогом застоя при Александре III – позорное поражение в Русско-японской войне. Но ни у верховной власти, ни у общества уже не было духовных ресурсов для спасительной мобилизации национальных сил в роковых испытаниях.

 

Император Николай II (1894-1917 годы) не смог перенять лучшее у отца – стремление обеспечить России мирное развитие – и бросил Россию в две никчемные и гибельные войны. В начале царствования Николай II декларировал основу своего курса: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твёрдо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный, покойный родитель». Самодержавие, привитое Петром I по европейским идеалам абсолютизма, он пытался удержать всеми силами, не смягчал давление даже тогда, когда страна созрела для реформ, но терял контроль и шёл на необдуманные уступки под революционным напором. «Министр внутренних дел Сипягин, который натужно крепил приказный строй, как он понимал пользу своего Государя и страны, был убит террористами в апреле 1902 – и затем ещё два года ту же линию вёл умно-властный Плеве, пока не был убит и он под растущее ликование общества. Вился между ними макиавеллистый Витте, слишком хитрый министр для этой страны: всё понимая, он ничем не хотел рискнуть или пособить… Всё тою же цепенеющей, неподвижной идеей – как задержать развитие, как оставить жизнь прежнею, переходила российская власть в новый ХХ век, теряя уважение общества, возмущая бессмыслицей порядка управления и ненаказуемым произволом тупеющих местных властей. Расширение земских прав было останавливаемо. Студенческие волнения 1899-го и 1901-го резко рассорили власть и общество: в буйных протестах молодежи либералы любили самих себя, не устоявших так в своё время. Убийство министра просвещения студентом (в 1901-м) стало для общества символом справедливости, отдача мятежных студентов в солдаты – символом тирании. 1902-й ещё более обострил разлад между властью и обществом, студенческое движение бушевало уже на площадях, а напористый Плеве при извивах Витте отнимал у земства даже коренные земские вопросы – даже к “совещаниям о нуждах сельскохозяйственной промышленности” не хотел допустить земских собраний… Самодержавие так и обещало: оно не поступится ничем! Оно не прислушается и к самым доброжелательным подданным! Ибо только Оно одно (без народного Собора, с приближёнными бюрократами, обсевшими лестницу взаимных привилегий) ведает подлинные нужды России» (А.И. Солженицын).

В последнее царствование верховная власть не была способна возвыситься до понимания рокового значения надвигающихся событий. Высоконравственный и нерешительный Николай II как император не соответствовал грозным историческим вызовам: «В роковые годы – и такой бессильный над своей страной, такой не достигающий пределов мысли, и ещё безвольный? И ещё безъязыкий, и ещё бездейственный, – догадывался ли он сам обо всём этом?.. Не отдавал себе отчёта в серьёзности положения. Монарх – как будто не этой страны, не этой планеты. Он находил излишним всякое обновление внутренней политики и не хотел себя связывать никакой программой» (А.И. Солженицын).

От власти зависит многое в судьбе народов, тем более от власти самодержавной. Верховная власть в России в течение столетия оказалась неспособной эффективно бороться с революционным брожением в обществе. За исключением царя-реформатора Александра II власть либо замораживала реформы, либо шла на судорожные запоздалые уступки. «Быть может, главная причина, по которой рушатся государственные системы, – психологическая: круги, привыкшие к власти, не успевают – потому что не хотят – уследить и поспеть за изменениями нового времени: начать благоразумные уступки ещё при большом перевесе сил у себя, в самой выгодной позиции. Мудр тот, кто уступает, стоя при оружии, а не опрокинутый навзничь. Начать уступать – беспрекословность авторитета, власть, титулы, капиталы, земли, бесперебойное избрание, когда все эти твои права ещё облиты щедрым солнцем, и ничто не предвещает грозу! – это ведь трудно для человеческой натуры. В России такие благоразумные изменения уже начинались при Александре I, но непредусмотрительно были отвергнуты и покинуты: победа над Наполеоном затмила умы александровским мужам, и то лучшее, благоденственное время реформ – сразу после Отечественной войны – было упущено. Восстание декабристов рвануло Россию в сторону, победитель его Николай I плохо понял свою победу (побед и не понимают обычно, поражения учат беспощадно). Он вывел, что победа есть ему знак надолго остановить движенья, и только в конце царствования готовил их. Александр II уже и спешил с реформами, но стране не пришлось выйти из колдобин на ровное место. Террористы – своим ли стадным инстинктом или каким-то дьявольским внушением – поняли, что именно теперь их последнее время стрелять, что только выстрелами и бомбами можно прервать реформы и возвратиться к революции. Им это удалось и даже дальше, чем задумано: они и Александра III, по широте характера способного уступать, по любви к России не упустившего бы верных её путей, – и Александра III загнали в отъединение и в упор. И снова упускалось время. Николай II, внезапно застигнутый короной, и по молодости, и по характеру особенно был не подготовлен к самым бурным годам России. Девятьсот Первый, Второй и Третий проносились мимо него мигающими багровыми маяками, – он со всем своим окружением не понял их знаков, он полагал, что неизменно послушная Россия непременно управляется волею того, кто занял русский трон, – и так легкомысленно понесся на японские скалы. Испытания, выпавшие ему в те годы, были по силам разве такому, как Пётр, а больше, может быть, никому в династии. Тогда в потерянности он заслонился Манифестом» (А.И. Солженицын).

 

В лице Петра Аркадьевича Столыпина к российской власти кратковременно вернулось государственное здравомыслие. Он чётко видит источник и формы зла: «Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперёд все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение». Столыпин понимает ответственность власти в решающий момент истории: «Бунт погашается силою, а не уступками… Чтоб осуществить мысль – нужна воля. Только то правительство имеет право на существование, которое обладает зрелой государственной мыслью и твёрдой государственной волей». Он сознаёт, что основная задача – преодолеть отрыв правящего слоя от исконно русской традиции, что необходимо «восстановление порядка и прочного правового уклада, соответствующего русскому народному самосознанию». Он предупреждает: «Народы иногда забывают о своих национальных задачах, но такие народы гибнут». И, наконец, Столыпин уповает: «Мы строим леса для строительства, противники указывают на них как на безобразное здание и яростно рубят их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят нас под своими развалинами, – но пусть, пусть это случится тогда, когда уже будет выступать в главных очертаниях здание обновлённой свободной России».

В атмосфере разнузданной травли Столыпина со всех сторон Николай II отдаляется от собственного премьер-министра. Обречённый на непонимание и одиночество, последний здравомыслящий и волевой человек у власти, не запуганный всеобщим беснованием («не запугаете»), после девяти покушений – убит. Николай II смог реагировать на всё с кротостью монаха, тогда как ситуация требовала государственной воли монарха. После Столыпина в окружении царя не оказалось никого, кто был бы пригоден для решения задач государственного масштаба в трагические для страны годы. Это было результатом духовного повреждения общества, которое оказалось неспособным воспитывать деятельную, ответственную, религиозно и нравственно цельную элиту.

Немногие в противовес всеобщему улюлюканью были способны трезво поддержать государственные устои России: «Да, русская печать и общество, не стой у них поперек горла “правительство”, разорвали бы на клочки Россию и раздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за “рюмочку” похвалы. И вот отчего без нерешимости и колебания нужно прямо становиться на сторону “бездарного правительства”, которое всё-таки одно только всё охраняет и оберегает. Которое ещё одно только не подло и не пропито в России» (В.В. Розанов).

Правящий слой был либо запуган разгулом радикальных настроений, либо обезволен гипнозом революционных догм. В среде государственной бюрократии с середины XIX века были модны заигрывания с левыми кругами. Общественное мнение в России, по выражению Лескова, – это «либеральная жандармерия, пожестче правительственной… клеветнический террор в либеральном вкусе». Репутация правого в глазах общественного мнения постыдна, каждый общественно-политический деятель чувствовал себя как бы обязанным отчётом за «чистоту» понятий перед диктующим взглядом слева, ибо носителями идеалов социальной справедливости считались только левые.

Это влияло на образ мыслей и действия правительственной бюрократии, которая либо поддавалась всеобщему крену влево, либо откатывалась к крайне правым позициям. Защитная реакция государства и Церкви сводилась к попыткам законсервировать жизнь, вновь подморозить Россию, чтобы предотвратить внедрение чуждых и душевредных идей. Утопические попытки не могли быть целительными.

 

Нельзя сказать, что альтернативой «левой» лжи была «правая» истина. В обществе почти не осталось сфер, не зараженных нарастающим безумствованием. Экстремистские лозунги разного толка способствовали разжиганию страстей, но это не была борьба истины с ложью. Всеобщая гонка за миражами могла кончиться только тем, чем закончилась: войной всех против всех (то есть войной гражданской). Всё шло к роковому концу, который предощущал Достоевский: «Европейская революция начнётся в России, ибо нет у нас для неё надёжного отпора ни в управлении (правительстве), ни в обществе». Наибольшую историческую вину за русскую катастрофу несёт русская интеллигенция. «Честно и мужественно она должна сказать себе, что революционное крушение русского государства есть, прежде всего, её собственное крушение: это она вела, и она привела Россию к революции. Одни вели сознательною волею, агитацией и пропагандой, искушениями и экспроприациями. Другие вели проповедью непротивленчества, опрощения, сентиментальности и равенства. Третьи – безыдейною и мертвящею реакционностью, умением интриговать и давить и неумением воспитывать, нежеланием духовно вскармливать, неспособностью зажигать свободные сердца… Одни разносили и вливали яд революции; другие готовили для него умы; третьи не умели (или не хотели) – растить и укреплять духовную сопротивляемость в народе» (И.А. Ильин).

В основе своей кризис власти в России тоже был кризисом духовным. Хотя российская власть только и делала, что боролась с революцией, она не смогла обрести опору в обществе. Существующую опору она неуклонно теряла. И действия властей, и бездействие в решительный момент во многом способствовали духовному заболеванию общества, ослабляя Россию перед нашествием современных духов зла. Российский государственный дом строился веками, трудно и медленно. К XX веку было многое достигнуто, с начала века Россия превращается в ведущую мировую державу. Но оторванная от национальной почвы интеллигенция оболгала русскую историю и жизнь, ибо не хотела видеть достижения России. Действия по искажённым представлениям подрывали созидание и разрушали духовный фундамент страны. В 1917 году победили самые радикальные силы, взращённые образованным обществом в предшествующее столетие.

Идеологические мании разлагали сознание всех слоёв общества: культурные сословия становились индифферентными по отношению к священным жизненным началам, а «орден» интеллигенции воинствующе враждебен Православию и российской государственности. Но жизнь народа ещё покоилась на христианском мироощущении, русская культура была ещё пропитана Православием, несла в себе многие его возвышенные идеалы. Духовное сопротивление внедрению идеомании заставляло её носителей сосредоточиться на решающем направлении – на разрушении традиционной российской государственности, для чего необходимо захватить государственную власть. Двадцатый век и открывает эпоху политических революций, идейно подготовленных веком предшествующим.

 

 

 

 

 

ОТ РЕВОЛЮЦИИ К РЕВОЛЮЦИИ (1905 — 1917 годы)

 

 

Идейное помутнение общества и власти

 

С начала XIX века русский образованный слой – больной интеллект нации – оказался носителем разнообразных форм идеологической мании – от идеализма до терроризма и марксизма. Эскалация заражения проходит этапы революционного движения: дворянский, разночинский, народнический, марксистский.

В марксистский период деятельность сил идеомании консолидируется в трёх направлениях: 1) разложение культуры и традиционного уклада жизни, воплощающего православное жизнеощущение, расшатывание устоев общества, государства, частной жизни; 2) создание «плоти» идеомании – партии, по словам Ленина, «немногочисленной, но безусловно преданной группы революционеров»; интернационалистическое марксистское мировоззрение является критерием членства в партии; 3) разрушение государственного строя и подготовка к захвату власти.

 

Роковую роль в грядущей катастрофе сыграли Русско-японская война и война с Германией, основной причиной которых было не столкновение жизненных интересов государств и даже не борьба эгоистических интересов высших сословий. Идеологическая зашоренность правящего класса страны, не позволявшая адекватно осознавать реальную геополитическую ситуацию и эффективно реагировать на исторические вызовы, ввергала страну в утопические авантюры. Экспансия России в Маньчжурии и нацеленность на Корею не соответствовали жизненным интересам страны, но были выгодны узкой, влиятельной при дворе политико-экономической группе. Сыграли роковую роль и распространённые в правящем слое идейные мании и геополитические утопии. Министр внутренних дел Плеве убеждал государя, что внутреннее положение в стране может поправить «маленькая победоносная война». Наместник на Дальнем Востоке генерал-адъютант Алексеев: «Корейскому полуострову суждено со временем стать достоянием России… Туда нас толкают те же неудержимые стихийные силы, которые постепенно расширяли пределы России от Урала до берегов Восточного Океана, заставляя нас мало-помалу распространять наши владения или наш протекторат на всю Среднюю Азию и наконец толкнули нас в Маньжурию… Вооружённое столкновение с Японией… хотя и будет великим бедствием для России, должно быть признано неизбежным. Можно отдалить его, но не устранить. Оно логически вытекает из несовместимости тех великих исторических задач, которые принадлежат России на берегах Тихого океана, с честолюбием Японии».

Идейная мания принуждает квалифицировать как честолюбие опасения Японии о захвате близких к ней территорий, обрекает страну на великие бедствия ради мифических великих исторических задач. Увеличение территории страны не всегда выгодно народу – государствообразователю и государству в целом, поэтому Александр I уступил США Русскую Калифорнию, а Александр II – Аляску. Александр III говорил, что не отдаст ни одного русского солдата за Константинополь. Участие России в разделении территорий Китая приговаривало её к столкновению с быстро растущим дальневосточным соперником – Японией, а также обостряло отношения с мировыми державами – США, Англией, Германией. Николай II не заимствовал миротворческий курс своего отца и не внял благоразумным голосам в российской элите, которые призывали к мирному согласованию геополитических интересов с Японией. Более того, русский император поддался наущениям своего кузена, германского императора Вильгельма II, который стремился отвлечь внимание России от европейских проблем и перенацелить её на борьбу с «жёлтой опасностью».

Антон Деникин, участвовавший в Русско-японской войне, так характеризовал российскую дальневосточную политику: «Россия, недавно только вступавшаяся за неприкосновенность “дружественного” Китая, теперь сама завладела Квантунским полуостровом, обратив Порт-Артур в крепость. Акт этот не имеет оправдания. Такое выдвижение России вызвало целую бурю в Японии и неудовольствие Англии и Америки, боявшихся потерять маньчжурский рынок. Китай, не выступая активно, занял враждебное положение в отношении России». Захват Россией Квантунской области и Порт-Артура («Небывалое коварство… Сказочная для конца XIX в. авантюра в Корее» – С.Ю. Витте) не мог не привести к войне с отмобилизованной Японией. Россия оказалась неподготовленной к ненужной для неё войне, вызвала противостояние крупных держав и с огромными жертвами проиграла её, что резко обострило внутриполитическую ситуацию и привело к Первой русской революции.

Бессмысленная, кровопролитная война обернулась усугублением всех проблем России. Война, «начатая без ясной причины, чужая, далекая и позорно-неудачная, настолько чужая и настолько позорная, что оскорбления от неё уже перешли меру, стало даже приятно позориться и дальше и ждать поражений, чтобы в них крахнуло самодержавие и должно было бы пойти на внутренние уступки. В эти месяцы родилось слово “режим” вместо “государственный строй”, как нечто сплетенное из палачей, карьеристов и воров… В обществе не было никакого страха перед властью (да теперь-то хорошо видно, что и нечего было им бояться), на улицах произносились публичные речи против правительства и считалось, что террористы – творят народное дело» (А.И. Солженицын). Значительная часть русского общества сочувствовала в этой войне противнику. Во время войны и после неё резко усилились сепаратистские настроения в национальных окраинах России. В итоге войны Россия выпадает из мировой хозяйственной системы. Война продемонстрировала внутреннюю и внешнюю слабость России.

К началу ХХ века ведущие слои России отвергали традиционные ценности, на которых строились русская православная цивилизация и российская государственность. В результате власть оказывалась неспособной адекватно реагировать на исторические вызовы, а общество боролось с властью во имя торжества «революционных» идей. В 1903 году создаётся Союз освобождения – широкий фронт легальной борьбы за политические свободы. Его создателями помимо либеральных политических деятелей были будущие знаменитые христианские философы и учёные Н. А. БердяевС. Н. БулгаковВ. И. ВернадскийП. Б. СтрувеС. Л. Франк. В 1904 году Союз освобождения принимает программу: замена самодержавия на конституционную монархию, избирательные праваправо народностей на самоопределение, принудительное отчуждение частновладельческих земель. Средства борьбы – осада самодержавия массовыми кампаниями. С неудачами в войне с Японией деятельность Союза освобождения радикализируется. В декабре 1904 году Союз приступил к формированию профсоюзов, – не для защиты прав работников, а для участия в политике. В мае 1905 года создан Союз союзов, объединяющий различные оппозиционные организации. Либеральна оппозиция всё больше солидаризируется с радикальными революционными силами.

В итоге, «к концу сентября 1905 г. революция уже совсем, если можно так выразиться, вошла в свои права – права захватные. Она произошла оттого, что правительство долгое время игнорировало потребности населения, а затем, когда увидело, что смута выходит из своих щелей наружу, вздумало усилить свой престиж и свою силу “маленькой победоносной войной” (выражение Плеве). Таким образом, правительство втянуло Россию в ужасную, самую большую, которую она когда-либо вела, войну. Война оказалась для России позорной во всех отношениях, и режим, под которым жила Россия, оказался совсем несостоятельным – гнилым. Все смутились и затем – добрая половина русских людей спятила с ума» (С.Ю. Витте). Это писал не революционный публицист, а руководитель русского правительства.

В обострившейся ситуации с конца 1904 года Николай II до последнего сопротивлялся насущным преобразованиям, но когда ситуация становилась бесконтрольной, судорожно шёл на уступки. В ответ властители умов, опережая друг друга в возгонке революционной волны, резко радикализировали свои требования. «Так уступала сила, признающая только силу. А в открывшуюся калитку хлынул Союз Освобождения, который “полнее” представлял Россию, чем земцы, – и вот уже ворота разносил! Союз не имел дисциплины, организации, но все замыслы его тотчас подхватывались сочувствующей интеллигенцией, и в этом была его сила. По его директивам стали создаваться в стране союзы профессий, сперва только интеллигентных – адвокатов, писателей, актеров, профессоров, учителей, – но не для защиты профессиональных интересов, а – для подачи трафаретных единых предложений: о всеобщем избирательном праве, Учредительном Собрании, конституции. Это раскинулось и на всё и на всякие другие профессии, какие только можно было словами назвать, – союзы ветеринарный, крестьянский, еврейского равноправия, – и все подавали одни и те же предложения, а вот слились и в единый Союз союзов, который и явился уже собственно “волей народа” (Милюков) – а чем же другим? (Разве что по Троцкому: “земской уздой, накинутой освобожденцами на демократическую интеллигенцию”.) Главная задача была – раскалить общественную обстановку! Сам Союз Освобождения давно уже потерял внутренний паритет между земцами и не-земцами, всё больше затоплялся левыми интеллигентами и разрастался налево, налево, налево. В апреле 1905-го состоялось ещё одно общеземское совещание – все под влиянием освобожденцев, банкетов, резолюций, “превосходное в радикализме, устанавливая новый политический рекорд” (Милюков)» (А.И. Солженицын). В атмосфере идейной маниакальности (С.Ю. Витте свидетельствовал: «прогрессивные бегающие идеи… умственные и духовные болезненные эпидемии… революционные недоумения… особый вид умственного помешательства масс») в обществе кристаллизуются центры идеологической экспансии, которые скоординированы общей «генетической» программой. Организационное структурирование и легализация революционной когорты резко увеличивают её разрушительную силу.

Идеологическая мания, овладевшая обществом, диктовала всё более радикальные идеи и требовала более разрушительных действий. «Что за изумительное, сладчайшее время наступило для мыслящей русской интеллигенции! Самодеятельный кружок седовласых законоведов – Муромцева, Ковалевского, вместе с ученой молодежью сидел, под тяжелую пальбу Цусимы вырабатывая будущую русскую конституцию (где предпочитались выборы “прямые”, чтобы избранные были меньше связаны с местными условиями, меньше обязаны своим избирателям и оказались бы не деревенские, а свободные высококультурные люди). Уже собирались пожертвования на будущую партию интеллигенции от богатых дам и широкощедрых купцов. В лучших особняках разряженная богатая свободная публика с замиранием сердца слушала новых модных смелых лекторов… Обстановка призываемой, приближаемой, изо всех интеллигентских сил нагнетаемой революции – симуляции революции (ее ещё нет, но вести себя так, как будто она уже началась и освободила нас!), всё больше и больше нравилась передовому русскому обществу. Союз союзов проводил съезды чуть не по два раза в месяц и призывал своих членов повсюду в стране не просить свободу, а “брать её, явочным порядком”, как тогда говорилось: раздвигать локтями, искать поводов для демонстраций, для политической борьбы, устраивать совещания, собрания, митинги» (А.И. Солженицын).

В эпоху общественной одержимости решающую роль играют не объективные обстоятельства, но состояние и настрой ведущего слоя общества: «…вся интеллигенция охвачена как бы поветрием, заразительной болезнью: ругать правительство, теряя чувство ответственности перед государством и народом. Чтобы подорвать правительство – готовы на всё» (А.И. Солженицын). Либеральная часть общества, растлевая нравственно-духовные устои и усугубляя тлетворную идейную атмосферу, готовила возможности для радикально-революционного «ордена» русской интеллигенции: «Да ещё и все виды социалистов в те же самые недели занимались “развязыванием” революции в массах, а боевые эсеровские дружины по разным губерниям и сельским местам убивали околоточных, урядников и даже губернаторов, – и массы всё более сознательно откликались забастовками и поджогами помещичьих усадеб – “иллюминациями”, как шутил Герценштейн» (А.И. Солженицын).

Издание в августе 1907 года высочайшего Манифеста об учреждении законосовещательной Думы уже не могло умиротворить ситуацию. «Всего полгода назад упрямая власть не хотела удовлетворить и самых малых требований – теперь уже и большие уступки не насыщали общества… Но теперь не силу, а слабость показывало правительство, идя на реформу не из устойчивого доброго намерения, а под угрозами; каждым словом и каждым шагом выявляло правительство, что не понимает оно положения страны, настроения общества и не знает, как лечить их и делать что. Все умеренные элементы стихли и отодвинулись, все рассерженные не покидали митингов и разливались в газетах. Предложенная Дума была отвергнута не только большевиками – даже и милюковская группа колебалась (очень чутко оглядываясь почему-то на Троцкого), а тут ещё эту группу на месяц посадили в “Кресты” – всё делая нелепо, всё делая как власти хуже, и через месяц выпустили без единого допроса, только прибавив ореола. Уже вступила верховная власть России в тот безнадежный круг, когда разум отнят Богом» (А.И. Солженицын).

Опаздывая и неадекватно реагируя на бурные общественные события, власть попадала в роковой круг: и бездействие, и её активность ухудшали положение. Манифест 17 октября 1905 года, «поворачивающий одним косым ударом весь исторический ход тысячелетнего корабля, как будто был вырван из рук самодержца вихрем поспешности, едва ли не раньше, чем тот сам перечел его второй раз, дан в таких попыхах, в такой катастрофической срочности (отчего? как это было понять из Саратова, Архангельска, Костромы?), что не только разъяснений местным властям не было подготовлено и послано (и все толковали его по-своему, революционеры – как можно шире, и в городах сталкивались до крови демонстрации сочувственные и враждебные), – но в самом себе Манифест ещё не содержал ни одного готового закона, а лишь ворох обещаний, почти лозунгов, первей всего – свободы слова, собраний и союзов, затем: к выборам в Государственную Думу… Неизвестно ещё как выбранной в будущем, ей уже заранее доверялась неизменность той будущей системы. Торопились влезть в петлю и затянуть её на своей шее. Сама же избирательная система пришла двумя месяцами позже, от кружка расслабленных государственных старцев, и опять поспешная, плохо обдуманная, десятикратно запутанная: и не всеобщая, и не сословная, а цензовая, например перед рабочими даже заискивали, давая им гарантированные места в Думе, отделением ото всего населения укрепляя в них ощущение своей особости» (А.И. Солженицын).

Решения власти не мотивировались историческими нуждами, но отражали идеологический катехизис образованного общества. «А даже и не был избирательный закон результатом только испуга и поспешности, но лежали в его основах ошибки коренные. Одна: что необъятная, неохватная, почти целый материк, богатырская и дремучая, ярко самостоятельная Россия не может и не должна открыть ничего подходящего себе другого, чем выработали для себя несколько тесных стран Европы, напоенных культурой, с несравнимой историей и совершенно иными представлениями о жизни. Другая ошибка: что вся крестьянская, мещанская и купеческая национальная масса этой страны нуждается в том именно, чего требуют громким криком безосновательные кучки в нескольких крупных городах. И третья: что при несхожем по образованности, по быту, по навыкам составе населения уже созрела пора и вообще возможно разработать такой избирательный закон, чтобы вся корявая масса послала в Думу именно своих корявых представителей, соответственных истому облику и духу России, а не была бы на подставу подменена острыми развязными бойчаками, которые выхватят ложное право глаголить от имени всей России… Сростясь с имущим напуганным дворянством, российская государственная власть и в прошлом царствовании, и в нынешнем не доверяла своим крестьянам и, декорируя парламент, тоже искажала их нормальное развитие. Не доверяла истой сущности России и её единственному надёжному будущему… Манифест только дальше распахнул ворота революции, а теперь призываемому премьер-министру предстояло закрыть их, оставаясь под сенью Манифеста же: только законными методами законного правительства, руками, оплетёнными пышноцветными лентами Манифеста, надо было вытягивать живую Россию из хаоса» (А.И. Солженицын).

Вырванные уступки власти предоставляли новые плацдармы для радикалов: «День открытия 1-й Думы 27 апреля 1906-го стал не днём национального примирения, но днём нового разгара ненависти. Кадеты шли на открытие Думы, размахивая в такт шляпами, как политические солдаты» (А.И. Солженицын).

Политические революции – это прорыв в судьбу народа исторического рока, в них кристаллизуются многие грехи и ошибки предшествующих поколений. В революционные периоды над явью торжествует фантасмагория, привычно незыблемое вдруг испаряется, всяческая несообразность и нечисть узурпирует реальность. «В революциях так: трудно сдвигается, но чуть расшат пошёл – он всё гулче, скрепы сами лопаются повсюду, открывая глубокую проржавь, отдельные элементы вековой постройки колются, оплавляются, движутся друг мимо друга, каждый сам по себе, и даже тают» (А.И. Солженицын). По роковым законам истории «великие кризисы, кары наступают обычно не тогда, когда беззаконие доведено до предела, когда оно царствует и управляет во всеоружии силы и бесстыдства. Нет, взрыв разражается по большей части при первой робкой попытке возврата к добру, при первом искреннем, быть может, но неуверенном и несмелом поползновении к необходимому исправлению. Тогда-то Людовики шестнадцатые и расплачиваются за Людовиков пятнадцатых и Людовиков четырнадцатых» (Ф.И. Тютчев).

Собственную историческую несостоятельность русская интеллигенция списывала на счёт монархической власти. При этом «кадетствующее чиновничество получает содержание от правительства и одновременно проявляет свою к нему оппозицию: состоит на государственной службе, а тайно – агитирует или участвует в революционных группах. Представители власти – как в параличе вялости, растерянности, боязни. Служащих, деятельных против дезорганизации, террористы безнаказанно убивают. Страх, одолевший власть, это – уже поражение её, уже – торжество революции, даже ещё не совершенной» (А.И. Солженицын).

Революция 1905 года привела к очередным расколам и перегруппировке в стане революционной интеллигенции. «И в удаче и в неудаче своей она оказалась гибельной для интеллигенции. Разгром революционной армии Столыпиным вызвал в её рядах глубокую деморализацию. Она была уже не та, что в восьмидесятые годы: не пройдя аскетической школы, новое поколение переживало революцию не жертвенно, а стихийно. Оно отдавалось священному безумию, в котором испепелило себя. Дионисизм вырождался в эротическое помешательство. Крушение революции утопило тысячи революционеров в разврате. От Базарова к Санину вёл тонкий мост, по которому пошло почти всё новое поколение марксистов. Лучшие впитывались творящейся русской культурой, слабые опускались, чтобы всплыть вместе с накипью русского дна в октябре 1917 г.» (Г.П. Федотов). По одну сторону идейных баррикад интеллигенция духовно маргинализовывалась, готовя кадры для переворота, по другую от марксизма к идеализму возвращалась к духовным основам.

 

 

Борьба и реформы П.А. Столыпина

 

Верховной власти в лице П.А. Столыпина был дан шанс справиться с революционным беснованием и провести оздоровительные реформы, которые не получили поддержки общества и бюрократии. Когда страна пылала от революционного разгула: горели поместья, рвались бомбы, бастовали заводы, бунтовали воинские части – «мысль Столыпина была: чем твёрже в самом начале – тем меньше жертв. Всякое начальное попустительство лишь увеличивает поздние жертвы. Миротворящие начала – где можно убедить. Но этих бесов не исправить словами убеждения, к ним – неуклонность и стремительность кары. Что же будет за правительство (и где второе такое на свете?), которое отказывается защищать государственный строй, прощает убийства и бомбометание? Правительство – в обороне. Почему должно отступать оно – а не революция?.. Изъять массы оружия; восполнять места бастующих – под охраною войск, добровольцами из патриотических организаций, – но не давать им оружия и права междоусобицы; твёрдо поддержать полицию, чья служба особенно тяжела. Именно суд своей правильной, твёрдой и быстрой деятельностью значительно устранит применение административного воздействия. Но слабость судебной репрессии деморализует всё население» (А.И. Солженицын).

Столыпин сознавал гибельность революционных духов, охвативших российское общество, и понимал, как можно и необходимо им противостоять: «Разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперёд все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение… Бунт погашается силою, а не уступками… Чтоб осуществить мысль – нужна воля. То правительство имеет право на существование, которое обладает зрелой государственной мыслью и твёрдой государственной волей». Российский премьер-министр ввёл на восемь месяцев военно-полевые суды для особо тяжких преступлений: грабительств, убийств, нападений на полицию, власти и мирных граждан. Установил уголовную ответственность за антиправительственную пропаганду в армии, за восхваление террора. Смертная казнь применялась только к бомбометателям и убийцам. Защитные меры от гибели страны были именованы в образованном обществе столыпинским террором.

В интервью французскому журналисту Гастону Дрю Столыпин определил свою позицию: «Да, я схватил революцию за глотку и кончу тем, что задушу её, если… сам останусь жив». Борьба действительно шла не на жизнь, а на смерть. Впоследствии столыпинские репрессии были крайне преувеличены – не только в советское время, но и демократической общественностью девяностых годов, хотя количество жертв военного положения при Столыпине не сравнимо с коммунистическим террором. Власть защищалась менее свирепо, чем действовали террористы: «Число смертных казней за 1906–1909 гг. составило 2825 человек. Число жертв террора было ещё больше, за три года было 26 628 покушений, 6091 убийство должностных и частных лиц, свыше 6000 раненых» (С. Рыбас).

Политическая воля Столыпина основывалась на православном патриотическом жизнечувствии. Он твёрдой рукой вёл к «восстановлению порядка и прочного правового уклада, соответствующего русскому национальному самосознанию» (П.А. Столыпин). Русский премьер-министр в своих реформах стремился пробудить русский национальный дух, опираясь на «многовековую связь русского государства с православной Церковью. Приверженность к русским историческим началам – противовес беспочвенному социализму… Русское государство развивалось из собственных корней, и нельзя к нашему русскому стволу прикреплять чужестранный цветок… Наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать силу в русских национальных началах – в развитии земщины и в развитии самоуправления. В создании на низах крепких людей земли, которые были бы связаны с государственной властью. Низов – более 100 миллионов, и в них вся сила страны… Народы иногда забывают о своих национальных задачах, но такие народы гибнут… Когда укрепится русское государственное самосознание… когда будут здоровы и крепки корни русского государства, – слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед всем миром» (П.А. Столыпин).

Столыпин сознавал роковой исторический выбор, перед которым встала Россия: «Правительство должно было или дать дорогу революции, забыв, что власть есть хранительница целостности русского народа, или – отстоять, что было ей вверено. Я заявляю, что скамьи правительства – это не скамьи подсудимых. За наши действия в эту историческую минуту мы дадим ответ перед историей, как и вы. Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение неустройств, злоупотреблений. Но если нападки рассчитаны вызвать у правительства паралич воли и сведены к “руки вверх!” – правительство с полным спокойствием и сознанием правоты может ответить: “не запугаете!”… Надеюсь не на себя, а на собирательную силу духа, которая уже не раз шла из Москвы, спасая Россию… Противники государственности хотят освободиться от исторического прошлого России. Нам предлагают среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины – чтобы на этих развалинах строить неведомое нам отечество… Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» (П.А. Столыпин).

Необходимая в годы кровавого разгула жёсткость государственного деятеля мотивировалась религиозно-патриотически. Столыпин давал достойный ответ на нападки в Государственной думе: «Мы слышали тут, что у правительства руки в крови, что для России стыд и позор – военно-полевые суды. Но государство, находясь в опасности, обязано принимать исключительные законы, чтоб оградить себя от распада. Этот принцип – в природе человека и в природе государства. Когда человек болен, его лечат ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Когда государственный организм потрясен до корней, правительство может приостановить течение закона и все нормы права. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда надлежит выбрать между целостью теорий и целостью отечества. Такие временные меры не могут стать постоянными. Но и кровавому бреду террора нельзя дать естественный ход, а противопоставить силу. Россия сумеет отличить кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных хирургов. Страна ждёт не доказательства слабости, но доказательства веры в неё. Мы хотим и от вас услышать слово умиротворения кровавому безумию».

Борьба с революционным террором для Столыпина означала расчистку поля для оздоровительных реформ. «До сих пор почему-то: реформы – означали ослабление и даже гибель власти, а суровые меры порядка означали отказ от преобразований. Но Столыпин ясно видел совмещенье того и другого… Он видел путь и брался: даже из этого малоумного виттевского манифеста вывести Россию на твёрдую дорогу, спасти и ту неустойчивую конституцию, которую сляпали в метаньях… Он боролся с революцией как государственный человек, а не как глава полиции» (А.И. Солженицын). Столыпин был убежден, что «обращать всё творчество правительства на полицейские мероприятия – признание бессилия правящего слоя». Современный ученый Святослав Рыбас реалистически оценивает столыпинские методы борьбы с революцией: «Премьер стремился не только подавить революцию чисто полицейскими методами, а вообще убрать её с российской сцены путём реформ, которые разрешали бы революционную ситуацию эволюционным путём».

На чём основывался и куда стремился повести Россию царский премьер-министр? «Русское государство росло и развивалось из своих собственных русских корней, и вместе с ним видоизменялась и верховная царская власть… Манифестом 17 октября 1905 года с высоты престола было предуказано развитие чисто русского, отвечающего и народному духу, и историческим преданиям государственного устройства… Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России… До моего губернаторства в Саратове я долго жил в Западном крае. Там я имел возможность лично убедиться во всех преимуществах крестьянского хуторского хозяйства. Меня поражал самый вид этих свободных хлебопашцев, бодрых и уверенных в себе… Прежде всего, надлежит создать гражданина, крестьянина – собственника, мелкого землевладельца… сперва гражданина, а потом гражданственность, а у нас обыкновенно проповедуют наоборот… Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остаётся рабом, и никакой писаный закон не даёт ему блага гражданской свободы… Нельзя укреплять больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда весь организм осилит болезнь; все части государства должны прийти на помощь слабейшей – в этом оправдание государства как социального целого… Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей земной единицы. Вот тогда только писаная свобода претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма» (П.А. Столыпин).

Какие партийные «измы» и прожекты установления свобод могут сравниться с реальными проектами? Сочетание гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма являет взыскуемую гармонию свободы и ответственности. Столыпин-реформатор был оптимистом и верил в исторические возможности России, Столыпин-политик трезво оценивал ситуацию: «После горечи перенесённых испытаний Россия, естественно, не может не быть недовольной. Она недовольна не только правительством, но и Государственной думой и Государственным советом. Недовольна правыми партиями и левыми партиями. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда образуется и укрепится русское государственное самосознание, когда Россия почувствует себя опять Россией» (П.А. Столыпин).

Ленин – открытый враг России – относился к реформам Столыпина с сатанинской злобой, ибо сознавал, насколько они опасны для революции: «После “решения” аграрного вопроса в столыпинском духе никакой иной революции, способной изменить серьёзно экономические условия жизни крестьянских масс, быть не может» (Ленин).

Эпохальные реформы Столыпина почти никто не поддерживал в обществе и в чиновничестве. Будучи убеждённым монархистом, Столыпин считал необходимым развивать институты народного представительства и стремился привлечь к управлению государством умеренную часть оппозиции. В течение 1906–1907 годов он три раза предлагал А.И. Гучкову, Д.Н. Шипову, Н.Н. Львову, М.А. Маклакову,  М.В. Челнокову, П.Б. Струве, С.Н. Булгакову войти в правительство, но кадеты были озабочены сохранением собственной революционной репутации и отказывались разделить власть. «Он врезался неизъяснимо чужеродно: слишком националист для октябристов, да и слишком октябрист для националистов; реакционер для всех левых и почти кадет для истинно правых. Его меры были слишком реакционны для разрушительных и слишком разрушительны для реакционных» (А.И. Солженицын).

Не только либеральное общество, но и большинство крестьян в ответ на постепенные преобразования нетерпеливо требовало всей помещичьей земли – и даром. Поместное дворянство сопротивлялось развивающемуся капитализму, который вытеснял дворянский уклад. Промышленники требовали более радикальных действий правительства. Были недовольны и правые, и левые, то есть большинство депутатов Государственной думы и членов Государственного совета. В оппозиции к премьер-министру была и семья государя. В ответе на огульную критику властителя дум Льва Толстого Столыпин так оценивал своё положение: «Я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий – вероятно, на один миг! Я хочу всё же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили её в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой кажется мне прямым путём». В одиноком стоянии за веру и Россию Столыпин пророчески провидел: «Мы строим леса для строительства, противники указывают на них как на безобразное здание и яростно рубят их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят нас под своими развалинами, – но пусть, пусть это случится тогда, когда уже будет выступать в главных очертаниях здание обновленной свободной России!»

Революционеры не могли допустить процветания России, реформы были оборваны убийством (после девяти покушений) премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина. В правящем слое одержали верх консервативные силы, отсутствие государственной воли у которых предопределило крах Российской империи.

 

Таким образом, столетнее духовное разложение привело российское общество неподготовленным к историческим испытаниям начала ХХ века. Естественное разномыслие обратилось в смертельную борьбу идей, страна сорвалась в очередной раскол: взаимное отчуждение общества и власти, общества и народа, затем – власти и народа. Левым радикалам противостояли крайне правые. Государственная власть не смогла обрести общественной опоры. Русская левая интенсивно разрушала Россию, русская правая отвечала судорожными попытками реакции, усугублявшими разрушение. Прогрессивный центр был во власти социальной маниловщины. «То, что интеллигенция говорила простому народу, будило в нём не совесть, а бессовестность; не патриотическое единение, а дух раздора; не правосознание, а дух произвола; не чувство долга, а чувство жадности. И могло ли быть иначе, когда у интеллигенции не было религиозного восприятия Родины, не было национальной идеи, не было государственного смысла и воли» (И.А. Ильин). Интеллигенция сеяла и взращивала то, что проросло в большевизме. «Буря, пусть сильнее грянет буря!» – заклинал пролетарский писатель Максим Горький. И изысканный Александр Блок вторил призывами «слушать музыку революции». Попытка возрождения исторического национального самосознания, предпринятая авторами «Вех», была отвергнута со всех сторон. Путь царский, без крайностей, с просветленным и созидательным патриотизмом, путь, органичный для России, был затоптан радикалами и утопистами всех мастей. Как писал Иван Солоневич, «коммунистическая революция в России является логическим результатом оторванности интеллигенции от народа, неумения интеллигенции найти с ним общий язык и общие интересы, нежелания интеллигенции рассматривать самое себя как слой, подчинённый основным линиям развития русской истории, а не как кооператив изобретателей, наперебой предлагающих русскому народу украденные у нерусской философии патенты полного переустройства и перевоспитания тысячелетней государственности».

тоже были заражены модными формами идеомании или проявляли слепой эгоистический консерватизм.

 

 

Идейное помутнение в той или иной степени поражало все сословия в России. Одних оно превратило в маньяков революционных потрясений, других лишило воли к сопротивлению и способности реалистично мыслить, третьих направило на поиски исторических миражей. Правящие сословия – аристократия, дворянство, бюрократия – тоже были заражены модными формами идеомании или проявляли слепой эгоистический консерватизм. Витте описывал нравы придворного окружения: «сплетение трусости, слепости, коварства и глупости». Да и о самой монархии писал человек, который долгие годы служил ей: «Когда громкие фразы, честность и благородство существуют только напоказ, так сказать, для царских выходов и приемов, а внутри души лежит мелкое коварство, ребяческая хитрость, пугливая лживость, а в верхнем этаже не буря, даже не ветер, а сквозные ветерочки, которые обыкновенно в хороших домах плотно припираются, то, конечно, кроме развала ожидать нельзя от неограниченного самодержавного правления» (С.Ю. Витте).

Монархия не избежала общего духовного разложения, которое радикально усиливает обыкновенные недостатки и пороки власти. Слабохарактерность и безволие императора превращались в ведущий политико-бюрократический принцип. Витте приводит характерный случай: государь спросил мнение обер-прокурора Синода Константина Победоносцева о Плеве и Сипягине, на что Победоносцев ответил, что Плеве – подлец, а Сипягин – дурак. Царь сказал Витте, что он согласен с Победоносцевым, после чего Сипягин был назначен министром внутренних дел. Во многом монархическое правление переставало быть таковым. Ещё в 1900 году князь Павел Трубецкой писал: «Существует самодержавие полиции, генерал-губернаторов и министров. Самодержавия царя в России не существует, так как ему известно только то, что доходит до него сквозь сложную систему “фильтров”, и, таким образом, царь-самодержец из-за незнания подлинного положения в своей стране ограничен в реальном осуществлении своей власти».

Так С.Ю. Витте характеризовал правых, которые должны были быть опорой трону: «Они ни по приёмам своим, ни по лозунгам (цель оправдывает средства) не отличаются от крайних революционеров слева, они отличаются от них только тем, что революционеры слева – люди, сбившиеся с пути, но принципиально большей частью люди честные, истинные герои, за ложные идеи жертвующие всем и своей жизнью, а черносотенцы преследуют в громадном большинстве случаев цели эгоистические, самые низкие, цели желудочные и карманные. Это типы лабазников и убийц из-за угла. Они готовы совершать убийства так же как и революционные левые, но последние большей частью сами идут на этот своего рода спорт, а черносотенцы нанимают убийц; их армия – это хулиганы самого низкого разряда».

В низовых сословиях было слабым чувство государственной солидарности, в крестьянстве накапливалась озлобленность. Городской пролетариат – молодой социальный слой, потерявший крестьянские корни и не обретший нового жизненного уклада, оказался беззащитным перед апологией беспочвенности и безукладья. Властителями умов целенаправленно разлагалось мировоззрение крестьянства. В 1913 году журнал «Нива» писал о последствиях разрушения традиционных жизненных устоев: «Несомненно, во всероссийском разливе хулиганства, быстро затопляющего мутными, грязными волнами и наши столицы, и тихие деревни, приходится видеть начало какого-то болезненного перерождения русской народной души, глубокий разрушительный процесс, охватывающий всю национальную психику. Великий полуторастамиллионный народ, живший целые столетия определённым строем религиозно-политических понятий и верований, как бы усомнился в своих богах, изверился в своих верованиях и остался без всякого духовного устоя, без всякой нравственной опоры. Прежние морально-религиозные устои, на которых держалась и личная, и гражданская жизнь, чем-то подорваны… Широкий и бурный разлив хулиганства служит внешним показателем внутреннего кризиса народной души».

Два века – со времён Петра I – рабства и муштры, насаждения стандартов чуждой культуры приучили низовые сословия смотреть на образованные и господствующие слои как на иноземных завоевателей и более того: «Между нами и нашим народом – иная рознь. Мы для него – не грабители, как свой брат деревенский кулак; мы для него – даже не просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, вероятно, с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами ещё ограждает нас от ярости народной» (М.О. Гершензон). Разложение духовных устоев и растущая пропасть между сословиями подготавливали атмосферу революции и гражданской войны. «Так заканчивался двухсотлетний отечественный процесс, по которому всю Россию начал выражать город, насильственно построенный петровской палкой и итальянскими архитекторами на северных болотах» (А.И. Солженицын).

 

Война идей и Первая мировая

 

По итогам Русско-японской войны напрашивался союз России с поддержавшей её Германией против Англии, которая была союзницей Японии. Но это означало бы конфронтацию с Францией, которая недальновидной политикой была превращена в главного кредитора России. Перед войной с Германией лидер партии октябристов А.И. Гучков писал о трагических последствиях безумных решений власти: «Общественные симпатии и доверие, бережно накопленные вокруг власти во времена Столыпина, вмиг отхлынули от неё. Власть не способна внушить даже и страха. Даже то злое, что она творит, – часто без разума, рефлекторными движениями. Правительственный курс ведёт нас к неизбежной тяжёлой катастрофе. Но ошибутся те, кто рассчитывает, что на развалинах повергнутого строя воцарится порядок. В тех стихиях я не вижу устойчивых элементов. Не рискуем ли мы попасть в полосу длительной анархии, распада государства? Не переживём ли мы опять Смутное время, но в более опасной внешней обстановке?»

П.А. Столыпин как никто понимал необходимость мира для России. Весной 1909 года, после неожиданной для российского министерства иностранных дел аннексии Австро-Венгрией территории Боснии и Герцеговины, Столыпин удержал Россию от ввязывания в гибельную войну: «Пока я у власти, я сделаю всё, что в силах человеческих, чтобы не допустить Россию до войны, пока не осуществлена целиком программа, дающая ей внутреннее оздоровление». И здесь он выступал наперекор действиям тупоголовых «патриотов».

В отношениях с Германией было проигнорировано завещание П.А. Столыпина о том, что Россия не нуждается в расширении территорий, ей необходимо привести в порядок государственное управление и повышать благосостояние населения, для чего необходим длительный международный мир. В начале XX века у России не было столкновений геополитических интересов с Германией, в которой правил родственный императорский дом. Однако мощные мировые силы, заинтересованные в крушении процветающей России, толкали её к войне. Внутри страны ложно понимаемые союзнические обязательства и утопические мессианские настроения (панславизм, «освобождение» Царьграда, выход к Босфору[4]) в обществе и правящей элите складывались в атмосферу экзальтированного лжепатриотизма и германофобии, в ней заглушались здравые голоса. И правящий слой, и оппозиция грезили: «Константинополь и достаточная часть примыкающих берегов, Hinterland… Ключи от Босфора и Дарданелл, Олегов щит на вратах Царьграда – вот заветные мечты русского народа во все времена его бытия» (П.Н. Милюков).

«“Победить всего Исмаила и овладеть Седьмихолмым”[5] – это и стало для русской истории “манией, подобной той, что владела католиками во время крестовых походов на Иерусалим”. Вопреки тому, что сама география континента открывала для России естественную область расширения – от европейских Вислы и Дуная до Тихого океана и от Северного Ледовитого океана до Индийского – при том, что Средиземноморье – зона Атлантики и атлантической цивилизации. Иной, чужой и чуждой» (В.И. Карпец).

За полгода до начала войны бывший министр внутренних дел Пётр Дурново в записке императору предсказывал неизбежные бедствия в случае войны с Германией: «Главная тяжесть войны выпадет на нашу долю. Роль тарана, пробивающего толщу немецкой обороны, достанется нам… Война для нас чревата огромными трудностями и не может оказаться триумфальным вхождением в Берлин. Неизбежны и военные неудачи… те или иные недочёты в нашем снабжении… При исключительной нервности нашего общества этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение… Начнётся с того, что все неудачи будут приписываться правительству. В законодательных учреждениях начнётся яростная кампания против него… В стране начнутся революционные выступления… Армия, лишившаяся наиболее надёжного кадрового состава, охваченная, в большей части стихийно, общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка… Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддаётся предвидению». Министр взывал к Николаю II: «Государь! Единственным призом в этой войне может быть Галиция… только безумец может хотеть присоединить Галицию. Кто присоединит Галицию, потеряет империю» (П.Н. Дурново). (До сего дня Галиция является источником геополитической угрозы для России.) Духовное помутнение не позволило власти осознать национальные интересы, а обществу проявить подлинный патриотизм.

Иллюзия национального единства быстро развеялась, трагические тяготы войны усугубили раскол, взнуздали мании и паранойи в обществе: «Так далеко вклинились между российским обществом и российской властью – раздор, недоверие, подозрение, хитрость, в таком взаимном разладе они вступили в войну, что даже оба теперь, желая победы, подозревали другого в пораженчестве» (А.И. Солженицын). Общество наполнялось демонией разрушения, а власть теряла волю к защите государственных интересов: «Власть, как будто признавая худшее, что о ней думали, безропотно отдавала новые и новые поля деятельности в воюющей стране – самозваным комитетам, не подчиняя их никакому единому руководству. Общественные организации настаивали на своём бескорыстии и своей талантливости – и не было голоса, кто посмел бы усумниться… Всё перемешалось: члены этих комитетов получили свободный доступ в военное министерство, в отделы заказов и заготовок, от них не стало там секретов, и всё распределение заказов между заводами стало зависеть теперь от них, возбуждая к ним заискивание производителей, а их патриотическое посредничество оплачивая за казённый же счёт процентом от многомиллионных военных заказов, – для воюющей страны достаточно безумная обстановка» (А.И. Солженицын). Уступая общественному давлению, правительство разрешает учредить особые совещания, которые претендуют на руководство военным снабжением и которые легализовали самоорганизацию и разрушительную деятельность революционных сил: «Земский и Городской союзы являются колоссальной правительственной ошибкой. Нельзя было допускать подобные организации без устава и определения границ их деятельности. Их личные состав и конструкции не предусмотрены законом и правительству не известны. В действительности они являются средоточием уклоняющихся от фронта, оппозиционных элементов и разных господ с политическим прошлым. Эти союзы произвели фактическое, захватное расширение полномочий и задач» (А.Г. Щербатов).

Шизофренический раскол в национальном сознании сказывался во всём и во всех слоях общества, этот «субъективный» фактор был основной причиной разрушения жизненного уклада. Обильные материалы, свидетельствующие о духовном разложении в стране, приводит А.И. Солженицын в романе «Красное колесо». Командование армии действовало как единственная властная инстанция в стране, порождая новые катастрофические проблемы. Фронт перемалывал лучшую часть народа, а в армию сверх необходимого призываются миллионы запасников, которые оказываются брошенными на произвол между фронтом и тылом. «Обилие бездельников в серых шинелях, разгуливающих по городам, сёлам, железным дорогам и по всему лицу земли русской… Зачем изымать из населения последнюю рабочую силу, когда стоит только прибрать к рукам и рассадить по окопам всю эту толпу гуляк?» (А.В. Кривошеин). «В Москве – 30 тысяч выздоравливающих солдат, это буйная вольница, не признающая дисциплины, скандалящая, отбивающая арестованных в стычках с городовыми. В случае беспорядков вся эта орда станет на сторону толпы» (А.Г. Щербатов). Бездумно брошенные в столицы десятки тысяч запасных и выздоравливающих солдат сыграют разрушительную роль в семнадцатом году. Армейское командование инициирует массовое беженство гражданского населения из оставляемых областей вглубь России: «Из всех тяжких последствий войны – это самое неожиданное, грозное и непоправимое. И что ужаснее всего – оно не вызвано действительной необходимостью или народным порывом, а придумано мудрыми стратегами для устрашения неприятеля. По всей России расходятся проклятия, болезни, горе и бедность. Голодные и оборванные повсюду вселяют панику. Идут они сплошной стеною, топчут хлеба, портят луга, леса, за ними остаётся чуть ли не пустыня. Даже глубокий тыл нашей армии лишён последних запасов. Я думаю, немцы не без удовольствия наблюдают результаты и освобождаются от забот о населении. Устраиваемое Ставкою второе великое переселение народов влечёт Россию к революции и к гибели» (А.В. Кривошеин).

Военные власти брали под свой контроль гражданские сферы и области тыла, что дезорганизовывало управление. Поблизости к фронту в действиях военного руководства тоже проявлялась какая-то маниакальность: «У населения отбирали запасы, расплачиваясь какими-то бонами. Штабы отступали как в безумии – не во временный отход, но так разоряя местность – сжигая посевы, постройки, убивая скот, угрожая оружием землевладельцам, – как будто никогда не надеясь вернуться. От генеральских распоряжений отступающие войска провожались проклятиями… А Ставка уже проектировала отодвинуть границы театра войны – границу своей сумбурной власти и правительственного безвластия – ещё вглубь страны, до линии Тверь – Тула» (А.И. Солженицын). Опять же, трезвые голоса протеста игнорируются: «Невозможно отдать центральные губернии на растерзание орде тыловых героев. Упразднение нормальной власти – на руку революции» (А.Г. Щербатов). Естественно, такого рода безумные действия властей усугубляют общее помрачение: «Людей охватывает какой-то массовый психоз, затмение всех чувств и разума» (А.В. Кривошеин).

Неуклюжие попытки командования свалить вину за военные неудачи и грандиозное отступление лета 1915 года на евреев приводят к ожесточённой реакции Запада и к отказу западных банков в необходимых финансовых кредитах. Роковое решение Николая II об отстранении великого князя Николая Николаевича и принятии на себя поста верховного главнокомандующего во многом мотивировано стремлением императора укрыться от невыносимого бремени верховной власти в понятной ему и родной для него армии: «Вот, он отодвинулся ото всех бурь и питается показными телеграммами. Ушёл от центра власти и центра борьбы, и как это может сказаться на судьбе России? Разве на нём держалась Ставка? Разве без него мог функционировать правительственный Петроград?» (А.И. Солженицын). Правительство лишается его поддержки и защиты от разъярённого общества, бросается на произвол придворных интриг – от императрицы до Распутина. Но более всего «абсолютно неподходящий момент… Ставятся ребром судьбы России и всего мира… Ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар монархической идее, в которой вся сила и будущность России! Народ ещё с Ходынки и японской кампании считает государя несчастливым, незадачливым. Напротив, великий князь – это лозунг, вокруг которого объединяются великие надежды» (А.В. Кривошеин).

Те, кого заботили судьбы страны, были единодушны: «Я жду от перемены Верховного Главнокомандования грозных последствий. Смена великого князя и вступление Государя императора явится уже не искрой, а целой свечою, брошенной в пороховой погреб. Революционная агитация работает не покладая рук, стараясь всячески подорвать остатки веры в коренные русские устои. И вдруг громом прокатится весть об устранении единственного лица, с которым связаны чаяния победы. О царе с первых дней царствования сложилось в народе убеждение, что его преследуют несчастья во всех начинаниях» (А.Д. Самарин). Даже лидер оппозиционной Думы взывает: «Государь! Вы являетесь символом и знаменем – и не имеете права допустить, чтобы на это священное знамя могла пасть какая-либо тень. Вы должны быть вне и выше органов власти, на обязанности которых лежит непосредственное отражение врага. Неужели вы добровольно отдадите вашу неприкосновенную особу на суд народа, – а это есть гибель России. Вы решаетесь сместить Верховного Главнокомандующего, в которого безгранично ещё верит русский народ. Народ не иначе объяснит ваш шаг, как внушённый окружающими вас немцами. В понятии народном явится сознание безнадёжности положения и наступившего хаоса в управлении. Армия упадёт духом, а внутри страны неизбежно вспыхнет революция и анархия, которые сметут всё, что стоит на их пути» (М.В. Родзянко). Практически все видели, что грядёт революционная катастрофа, многие указывали на способы противодействия ей. Но какая-то роковая безысходность покрыла Россию: если к кому-нибудь возвращалось здравомыслие, то их голоса тонули в вакханалии безрассудства.

С уходом в Ставку Николай II оградился от ненавистного для него общества. У него были основания не любить лидеров зарвавшейся общественности и не доверять им, но бремя ответственности верховной власти требует возвыситься над личными неприятиями и поддержать любую возможность единения общества и власти в грозный момент: «Но – когда-то и к чему-то же надо было склонять самодержцу ухо, хотя бы в четверть наклона. Можно было представить, что в этой огромной стране есть думающие люди и кроме придворного окружения, что Россия более разномысленна, чем только гвардия и Царское Село? Эти беспокойные подданные рвались к стопам монарха не с кликами низвержения или военного поражения, но – войны до победного конца. Просила общественность – политических уступок, но можно было отпустить хоть царской ласки, хороших слов. Выйти и покивать светлыми очами. Всё это было у них неискренне? Ну что ж, на то ремесло правления. Нельзя отсекать пути доверия с обществом – все до последнего… всё же – смертельная рознь власти с обществом была болезнь России, и с этой болезнью нельзя было шагать гордо победно до конца. Любя Россию, надо было мириться с нею со всей и с каждой. И ещё не упущено было помириться. Но за десятками нерастворных дубовых дверей неуверенно затаился царь. Пребывающему долго в силе бывает опрометчиво незаметен приход слабости, даже и несколько их – включая последний… Но ещё со смертью Александра III умерла энергия династии и её способность говорить открытым, полным голосом» (А.И. Солженицын). Робость, подозрительность, безволие Николая II были усилены, а достоинства ослаблены атмосферой духовного разложения, проникающей через сословные перегородки и дубовые двери. В обществе были искренние монархисты, которые могли послужить опорой трону, но они подвергались шельмованию и оказались без поддержки верховной власти. «Им тяжко оттого, что они верны династии, которая потеряла верность сама себе, когда самодержец как бы околдован внутренним бессилием, им тяжко оттого, что они должны подпирать столп, который сам заколебался. Но – какой же путь показать, когда шатаются колонны принципов и качается свод династии? Самодержавие – без самодержца!.. Правые – рассеяны, растеряны, обессилены. Если уж и верные люди не нужны Государю?.. Если сама Верховная власть забыла о правых и покинула их?» (А.И. Солженицын).

Трихины, носящиеся в воздухе (выражение Ф.М. Достоевского), многих лишали разума, у способных сознавать происходящее поражали волю. «Перед громким самоуверенным голосом образованного общества лишь редкое стойкое правительство смеет упереться, подумать, решить самостоятельно. А русское правительство под укорами и настояниями общественности то уступало, то колебалось, то забирало уступки назад. Его воля была размыта, текла такой же жижей, как русские осенние грунтовые дороги» (А.И. Солженицын). Правительство было неспособно на волевые действия, если на что-то решалось – не получало поддержки у безвольной верховной власти: «Правительством овладела и высшая нервность, и чувство бессилия. Министры горячо и подолгу обсуждали все проблемы, и обрывали обсуждения, и не решались постановить, и сами всё более видели, что от их обсуждений ничего не зависит. У них не было мер и методов воздействия, и даже при крайнем возмущении они не находили, как заставить, а только – поговорить, предупредить, внушить. Они ни в чём не проявляли решительности, категорического мнения, противостояния. Не только отобрана была от них четвёртая часть страны в управление генералов, но и в остальной её части они не имели ни в ком опоры, ощущали себя как бы висящими в воздухе. По рождению правительства и подчинению его естественная поддержка могла быть от монарха – но тот почти не ставил их ни во что, устранился от них и не прислушивался к их мнениям. Земский и Городской Союзы распоряжались по всей стране, не спрашивая правительства. Дума и общество всё ярее действовали захватно, игнорировали правительство начисто – а в законодательной деятельности Дума только тормозила всё, так что ни одного серьёзного закона уже нельзя было провести, тем более спешного» (А.И. Солженицын). По меткому выражению И.Г. Щегловитова, «паралитики власти что-то слабо боролись с эпилептиками революции».

Воюющие «демократические» страны приостановили полноценную парламентскую деятельность (функционировали только комиссии законодательных палат), а в монархической России с думских трибун во время кровопролитной войны впрямую призывали смести правительство: «Та катастрофа, которая совершается, может быть предотвращена только немедленной сменой исполнительной власти… Мы должны сказать тем, кто сейчас не по праву держит в своих руках флаг: Уйдите, вы губите страну! А мы хотим её спасти. Дайте нам управлять страной, иначе она погибнет!» (А.Ф. Керенский). (Известно, как вскоре распорядятся властью спасители страны.) «Можно представить, что в западных парламентах и самая крайняя оппозиция всё-таки чувствует на себе тяготение государственного и национального долга: участвовать в чём-то же и конструктивном, искать какие-то пути государственного устроения даже и при неприятном для себя правительстве. Но российские социал-демократы, трудовики, да и многие кадеты, совершенно свободны от сознания, что государство есть организм с повседневным сложным существованием, и как ни меняй политическую систему, а день ото дня живущему в государстве народу всё же требуется естественно существовать. Все они, и чем левее – тем едче, посвящают себя только поношению этого государства и этого правительства» (А.И. Солженицын).

Страна вела смертельную войну, народ нёс миллионные потери, власть, худо-бедно, решала насущные проблемы, но общество в столицах будто на другой планете: «Множество красиво одетого и явно праздного народа, не с фронта, отдыхающего – но свободно веселящегося. Переполненные кафе, театральные афиши – все о сомнительных “пикантных фарсах” заливистые светы кинематографов… – какой нездоровый блеск, и какая поспешная нервность лихачей – и всё это одновременно с нашими сырыми тёмными окопами? Слишком много увеселений в городе, неприятно. Танцуют на могилах» (А.И. Солженицын).

Нарастающий раскол и хаос создавали оптимальные условия для разрушительной деятельности либерального крыла идеомании. В воюющих «демократических» странах печать была под контролем властей. В России же во время войны отсутствовала гражданская цензура, военная действовала только на театре военных действий и ограничивалась узкой «профессиональной» тематикой – запрещала материалы, которые могли служить осведомлению противника. Правительственные чиновники в большинстве своём адекватно оценивали ситуацию, но бессильны что-то изменить: «Наши союзники – в ужасе от разнузданности, какая царит в русской печати» (С.Д. Сазонов). «Наши газеты совсем взбесились. Всё направлено к колебанию авторитета правительственной власти. Это не свобода слова, а чёрт знает что такое. Даже в 1905-м они себе не позволяли таких безобразных выходок. Его Величество указал тогда, что в революционное время нельзя к злоупотреблениям печати руководствоваться только законом, допускать безнаказанное вливание в народ отравы. Военные цензоры не могут оставаться равнодушны к газетам, если те создают смуту» (И.Л. Горемыкин).

Слова премьер-министра не возымели никаких последствий, пресса превращается в эффективный канал вливания в народ отравы: «Наша печать переходит все границы даже простых приличий. Масса статей совершенно недопустимого содержания и тона. До сих пор только московские газеты, но за последние дни и петроградские будто с цепи сорвались. Сплошная брань, возбуждение общественного мнения против власти, распускание сенсационных ложных известий. Страну революционизируют на глазах у всех – и никто не хочет вмешаться… Распространение революционных настроений полезнее врагу всяких других прегрешений печати» (А.В. Кривошеин).

Ни правящий слой, ни власть не были способны идейно противостоять целенаправленной революционной пропаганде, ибо сами были подвержены либеральным формам идеомании. «На революционную агитацию десятилетиями смотрело правительство Николая II как на неизбежно текущее, необоримое, да уже и привычное зло. Никогда в эти десятилетия правительство не задалось создать свою противоположную агитацию в народе, разъяснение и внедрение сильных мыслей в защиту строя. Да не только рабочим, да не только скученным тёмным солдатам – крестьянам правительство, через никогда не созданный пропагандный аппарат, никогда не пыталось ничего разъяснить, – но даже весь офицерский корпус зачем-то оберегало девственно-невежественным в государственном мышлении. Вопреки шумным обвинениям либеральной общественности правительство крайне вяло поддерживало и правые организации, и правые газеты, – и такие рыцари монархии, как Лев Тихомиров, захиревали в безвестности и бессилии. И не вырастали другие» (А.И. Солженицын).

Невиданная в мировой истории по масштабам и жертвам война сама по себе не могла не обострить все проблемы огромной страны, находившейся на переходе к новому жизненному укладу. Впервые в истории были вооружены многие миллионы жителей, впервые столь масштабная война шла столь долго и обрекала миллионы людей на кошмар и разложение невыносимых условий фронтов. Ко всему этому добавлялось целенаправленное духовное разложение, внедряемое образованными слоями. Война была проиграна задолго до её окончания, несмотря на огромные ресурсы России, ибо в душах людей рухнули основополагающие духовные устои: «Вся эта длинная цепь отдельных гибельных действий, из которых слагалось постепенное, быстро нарастающее крушение русской государственности, несостоятельность большинства правителей, неуклонность порядка, в котором лучшие люди вытеснялись всё худшими, и роковая слепота общественного мнения, всё время поддерживающего худшее против лучшего, – всё это лишь внешние симптомы более общей, более глубоко коренившейся болезни национального организма» (С.Л. Франк).

Так духи злобы разрушали традиционные формы жизни, органичный уклад души и быта, разлагали религиозное и нравственное сознание, чувство гражданского долга и ответственности, парализовали возможное сопротивление. Сознание общества пленяли болотные огни: духи позитивизма и рационализма, атеизма и материализма, социализма и коммунизма. «Революционный социализм, в своей чистой, ничем не смягчённой и не нейтрализованной эссенции, оказался для нас ядом, который, будучи впитан народным организмом, не способен выделить из себя соответствующих противоядий и привел к смертельному заболеванию, к гангренозному разложению мозга и сердца русского государства… Разрушительность социализма в последнем счёте обусловлена его материализмом – отрицанием в нём единственных подлинно зиждительных и объединяющих сил общественности – именно органических внутренне духовных сил общественного бытия. Интернационализм – отрицание и осмеяние организующей духовной силы национальности и национальной государственности, отрицание самой идеи права как начала сверхклассовой и сверхиндивидуальной справедливости и объективности в общественных отношениях, непонимание зависимости материального и морального прогресса от внутренней духовной годности человека, от его культурной воспитанности в личной и общественной жизни, механический и атомистический взгляд на общество как на арену чисто внешнего столкновения разъединяющих, эгоистических сил – таковы главные из отрицательных и разлагающих мотивов этого материализма» (С.Л. Франк).

 

 

Церковь в начале века

 

К роковым испытаниям начала ХХ века Русская Православная Церковь подошла ослабленной расколом XVII века, революцией Петра I и секуляризацией последующих правлений. До Петра I духовенство и учёное монашество были носителями национального самосознания, с XVIII века духовенство превращается в униженное и обездоленное сословие, внутрицерковная жизнь коснеет в формах иосифлянского внешнего обрядового благочестия. Церковь переставала быть авторитетной в глазах власти, ослаблялось духоводительское влияние Церкви на народ и власть. В результате начиная с XIX века русское Православие не смогло противостоять нашествию богоборческих идеологий. Метапричиной российской катастрофы начала ХХ века было ослабление духовной силы народа в момент смертельных угроз.

А.И. Солженицын описывал духовное состояние церковного народа в начале ХХ века: «Стоит всем видимая могучая православная держава, со стороны – поражает крепостью. И храмы наполнены по праздникам, и гремят дьяконские басы, и небесно возносятся хоры. А прежней крепости – не стало. Светильник всё клонится и пригасает, а жизнь верующих вялеет. И православные люди сами не заметили, как стали разъединяться. Большинство ходит по воскресеньям отстоять литургию, поставить свечку, положить мелочи на поднос, дважды в год принять елей на лоб, один раз поговеть, причаститься – и с Богом в расчёте. Иерархи существуют в недоступной отдельной замкнутости, а в ещё большей незримой отделённости – почти невещественный Синод. Каждый день во всех церквах России о нём молятся, и не по разу, – но для народной массы он – лишь какое-то смутное неизвестное начальство. Да и какой образованный человек узрел его вживе, Синод? В крайнем случае, только светских синодских чиновников. А высокие праведники одиночными порывами идут вернуться к пустыням, скитам и старчеству, ожидая когда-нибудь поворота и общества за собой. Но – не их замечая, нетерпеливые и праздные экзальтированно ищут углубить свои ощущения, с ненасытностью знамений, чудес, откровений, пророчеств, а без этого им вера не в веру. И как ещё никогда, роятся и множатся секты, уводя от православия уже не сотни, а тысячи. А учёные богословы замкнуты в своих отдельных школах. А грамотеи – энтузиасты разных сословий собираются отдельными тесными кружками в низких деревянных домиках слобод и провинциальных городков, неведомые далее пяти-семи людей и двух уличных кварталов. А в деревне? Среди сельского духовенства есть святые, а есть опустившиеся. И вековая его необеспеченность и зависимость от торговли таинствами – не помогает держаться его авторитету. А тем временем подросло молодое деревенское поколение – жестокие безбожные озорники, а особенно когда отдаются водке. Старый, даже простодушный, мат приобрёл богохульные формы, – это уже грозные языки из земли! Но гармония, со столетиями уже как бы наследная, – выжила и сквозь Раскол, и сквозь распорядительные десятилетия Петра и Екатерины, – отхлынула от верхов, покинула верхние ветви на засыхание, а сама молчаливо вобралась в ствол и корни, в крестьянское и мещанское несведущее простодушие, наполняющее храмы. Они ошибочны даже в словах молитв (но их пониманию помогает церковный напев), только знают верно, когда креститься, кланяться и прикладываться. И в избе на глухой мещерской стороне за Окою дремучий старик, по воскресеньям читающий Евандиль своим внукам, искажая каждое четвёртое слово, не доникая и сам в тяжёлый славянский смысл, уверенный, однако, что само только это чтение праздничное унимает беса в каждом и насылает на души здравие, – по сути и прав». Последнее прибежище православного жизнечувствия – в низовых сословиях народа – всячески протравливается интеллигентским атеистическим «просвещением». Но и после этого богоборческому режиму придётся для искоренения религии физически истреблять миллионы людей.

Часть православной общественности сознавала угрозу грядущих катастроф, предпринимались попытки собирания церковных сил для оздоровления Церкви. С 1905 года начинается обсуждение тем будущего Поместного собора Русской Церкви, призванного возродить святоотеческие традиции. В марте 1906 года открылось Предсоборное Присутствие. «Его целью было подготовить Поместный Собор, который, как рассчитывали тогда не только епископы, но и весь церковный народ, должны были созвать в ближайшее время… Работало одновременно 7 подкомиссий, которые рассматривали и готовили реформы в самых различных областях церковной жизни… многие из наработок Присутствия впоследствии легли в основу решений Поместного Собора 1917–1918 гг.» (С.С. Бычков). Но собор неоднократно откладывался недальновидными решениями царя, важнейшие проблемы оставались нерешёнными. Сыграл роковую роль и реформатор премьер-министр П.А. Столыпин. «Будучи реформатором в области государственной жизни, он оказался чрезвычайно консервативным человеком в области церковной. Подготовка к проведению Поместного Собора была свёрнута. Император под влиянием Столыпина заявил, что Собор будет созван в подходящее время» (С.С. Бычков). Даже мудрый Столыпин не смог преодолеть петровское бюрократическое восприятие Церкви. «Столыпин смотрел на Православную Церковь лишь как на опору государства, игнорируя её мистическую природу. Будучи политиком-реформатором, он оказался противником каких-либо реформ в области церковной… Наоборот, он считал, что Церковь необходимо “поставить на место”, чтобы она вновь заняла ту социальную нишу, которую для неё уготовил Пётр I. Принявшись за построение сильного государства, он видел роль Церкви только как вспомогательную. Более того, подсознательно, так же как и император Николай II, он побаивался её. Ему чужда была её таинственная, мистическая сторона. Будучи сыном своего времени, он оставался позитивистом, хотя свято исполнял все предписанные обряды… Нерешительность императора, постоянные проволочки, не исполненные им обещания вкупе с нарастающими революционными событиями – всё это привело к тому, что время, благоприятное для проведения церковных реформ, было безнадежно упущено… Последствия этих трагических проволочек не замедлили сказаться» (С.С. Бычков).

В Церкви, как и во власти, господствовали пассивность и ретроградство: «Нашлись у реформы и могущественные противники и на высоких церковных оплотах. Трудней-то всего: как убедить благорасплывшихся водителей Церкви? Высоковластные мужи её и государственные чиновники, поставленные как бы содействовать ей, надменно уверены, что никакого иного добра от нынешнего искать не следует, всё – лживость понятий, дерзость заносчивая, едва ли не революционерство… Была ли то косность, тупость, нехоть или лукавое низвращение слова Господня, – но за ними были власть и решение» (А.И. Солженицын).

 

 

Партия – плоть идеомании

 

Когда идеи разрушения традиционных устоев внедрились в общество, оформился их организационный носитель. Богоборческая, античеловеческая идеология обретает свою плоть – партию, жёсткую организацию революционного разрушения. Большевистская партия – ядро идеологически одержимых – ориентирована на захват государственной власти для перековки всех сфер жизни. Мощь государства должна загнать общество в русло генеральной линии партии, которая определяет рубежи идеологического фронта и направление главного удара. Эзотерическая цель коммунистической идеологии – завоевание всего мира и превращение его в форму небытия – вечное богоборческое царство на земле. В соответствии с расстановкой сил идеология формирует конкретные задачи в достижении глобальной цели.

Ленин – демонический гений революции – первым понял, что для всевластия идеологии необходима партия, которая создаётся для захвата власти: «Дайте нам организацию революционеров, и мы перевернём Россию… а на Россию, господа хорошие, нам наплевать». Разгром системы традиционных ценностей, пропаганда нового учения, политическая борьба служат подготовке к захвату власти. Все, кто мешают основной цели, объявляются штрейкбрехерами, оппортунистами, контрреволюционерами. Ленин в течение двадцати лет маниакально боролся за создание революционной партии. Он отмежевывался от всех, отказывался от всего, ссорился со всеми, если это мешало создавать структуру профессиональных ниспровергателей старого мира. «Всегда он шёл путём неприятия компромиссов, несглаживания разногласий – и так создавал побеждающую силу. Уверен был, предчувствовал, что – побеждающую. Что важно сохранить как угодно малую группу и из кого угодно, но – централизованную строго. Примиренчество и объединенчество уже давно показало себя как гибель рабочей партии… – малое меньшинство, но твёрдое, верное, своё!» (А.И. Солженицын). Он предпочитал оставаться в меньшинстве, только чтобы сохранить дисциплинированную организацию – рычаг политического переворота. Когда настал момент, он мог заявить: «Есть такая партия» – воспитанная подпольной и легальной революционной борьбой, школой террора и демагогии когорта маньяков идеологии.

«Большевики – профессионалы революции, которые всегда смотрели на неё как на “дело”, как смотрят на своё дело капиталистический купец и дипломат, вне всякого морального отношения к нему, всё подчиняя успеху. Их почвой была созданная Лениным железная партия. Почва не Бог весть какая широкая – было время, когда вся партия могла поместиться на одном диване, – но зато страшно вязкая. Она поглощала человека без остатка, превращала его в гайку, винт, выбивала из него глаза, мозги, заполняя череп мозгом учителя, непомерно разросшегося, тысячерукого, но одноглазого… Вся страстная, за столетие скопившаяся политическая ненависть была сконцентрирована в один ударный механизм, бьющий часто слепо – вождь одноглазый, но с нечеловеческой силой. И всё же эта машина была почти стёрта в порошок столыпинской каторгой и ссылкой, где получили свою последнюю шлифовку многие из нынешних государственных деятелей России. Было разрушено всё, кроме традиции, кроме плана, чертежа (ведь здесь единство механическое, а не органическое), материала злобы и несломленной воли вождя» (Г.П. Федотов). С 1914 по 1917 год, когда большевистская партия была вытеснена из активной деятельности, а Ленин в ссылке занимался революциями в европейских странах, по инерции забрасывая Россию революционными посланиями, дух растления действовал через думскую оппозицию и либеральную публицистику. В обществе доминировало равнение на изрядно потрёпанных радикалов.

В течение двух десятилетий большевистская партия делала всё, чтобы усугубить все болезни России, коварно использовала все возможности, чтобы разложить духовные основы. К 1917 году в обществе выплескивались ложно направленные социальные энергии и подпольные стихии: в культурных слоях – чувство вседозволенности у одних, безволие, апатия, уныние – у других, в социальных низах – смута, ненависть, разбой. На этом фоне идеологические силы сосредоточиваются на захвате государственной власти. Когда грянула общенациональная катастрофа, «палочки» большевизма быстро размножились в её питательном бульоне.

 

 

 

 

ОТ ФЕВРАЛЯ К ОКТЯБРЮ (1917 год)

 

 

Февральская катастрофа

 

До сего дня актуальны вопросы: каковы основные причины Февральского переворота, был ли он следствием внутренних проблем России или же некого заговора внешних и внутренних её врагов? Возможно ли было предотвратить его и каковы должны были быть действия власти для этого?

Внешние причины российской катастрофы начала ХХ века сводятся к тому, что у России – огромного государства, великой культуры, русской цивилизации – на международной арене всегда было много соперников и врагов. Западная русофобия веками стремилась сокрушить Россию, сильные государства – завоевать. И это естественно, так же как естественно, что вне человека полно вредоносных и опасных микробов и вирусов, есть враги и среди людей. Жизнь – это (среди прочего) непрерывная самозащита. Но организм – человека и государства – способен сопротивляться только при наличии внутреннего иммунитета к внешней заразе и сохранении внутренних сил во всех измерениях. Поэтому крушение России было предопределено прежде всего внутренними и, прежде всего, духовными болезнями. Истоки: Петровская революция, разрушившая традиционный русский уклад, уничтожившая традиционные сословия, отменившая патриаршество и подчинившая Церковь чиновничьему государству, – создала новый прозападный культурный и правящий класс. Петровское дворянство, говорящее с измальства на европейских языках, носившая европейскую одежду, повёрнутая на идеалы мифической Европы (синдром «русского Запада»), не ведающая отечественную культуру, презирающая её и свой народ («первородный грех русского дворянства»), – воспринималось абсолютным большинством населением страны в качестве оккупантов. Только в России образованные слои отделяла от простонародья не только социальная, но и цивилизационная пропасть. Два столетия они были носителями в Россию самых радикальных духовных помутнений Европы: утопизм, материализм, атеизм, позитивизм, марксизм, коммунизм … Весь девятнадцатый век дворянская, вслед разночинная интеллигенция грезили революцией, а либералы рукоплескали террористам. В начале ХХ века Россия богатела материально, но была пронизана духовными расколами: интеллигенция и власть, интеллигенция и народ, интеллигенция и православие. Эту духовную болезнь я называю идеологической манией (идеоманией). В разных формах поражены ею были и революционеры, и либералы, и правящие сословия.

Во имя шкурных интересов некоторых из правящих кругов, а также руководствуясь утопиями («Единое государство славянских народов со столицей в Константинополе» – форма идеомании), власть ввергла страну в ненужные войны с Японией и Германией, – последняя была заведомо гибельная для России. В начале XX века у России не было столкновений геополитических интересов с Германией, в которой правил родственный императорский дом. И правящий слой, и оппозиция грезили: «Константинополь и достаточная часть примыкающих берегов, Hinterland… Ключи от Босфора и Дарданелл, Олегов щит на вратах Царьграда – вот заветные мечты русского народа во все времена его бытия» (П.Н. Милюков). Не было бы войны – не было бы и революции в России. Церковь, обезглавленная Петром I, обездоленная (священство и монашество – самое просвещённое сословие, ум нации – к XIX в массе своей было бедным и мало образованным), подверженная излишним влияниям латинства и протестантизма, – в роковые для России годы не смогла выполнить роль духоводителя народа. Это не исключало того, что в России были выдающиеся исповедники.

Таким образом, ряд факторов обусловил крушение российской государственности: 1) разложение религиозных основ мировоззрения и нравственности, общества и государства («Европейская революция начнётся в России, ибо нет у нас для неё надёжного отпора ни в управлении <правительстве>, ни в обществе» – Ф.М. Достоевский); 2) формирование Лениным большевистской партии – дисциплинированной идеологической когорты, нацеленной на захват власти; 3) катастрофические последствия войны с Германией: огромные людские потери (на фронтах гибли лучшие), ослабление власти и усугубление болезненных проблем общества; 4) солидарность враждующих между собой мировых сил в деле разрушения российского государства: Германии и стран Антанты, рабочих социалистических партий и международных финансовых магнатов, интернациональных и националистических (в частности, еврейских), атеистических и религиозных, либеральных, масонских организаций («Интернационалка распорядилась, чтобы европейская революция началась в России» – Ф.М. Достоевский).

К началу 1917 года в России мало что предвещало катастрофу. Даже Ленин, отчаявшись, заявил в конце 1916 года в Швейцарии, что нынешнее поколение революционеров не доживет до российской революции, и занялся организацией переворотов в Бельгии и Швейцарии. Но помрачённые правящие и образованные слои толкали страну к революционным потрясениям. «Именно кадеты главные виновники Февральской революции: имея доступ к думской трибуне – гораздо больший, чем левые, имея доступ к СМИ – их пресса была самой мощной после государственной, они ещё больше раскачали ситуацию, фактически спровоцировали мощное антиправительственное движение. Февральская революция ведь была информационной, по своему механизму она очень похожа на нынешние оранжевые. В отличие, например, от Французской, за которой стояли реальные интересы буржуазии. Наш Февраль был гораздо более оторванным от жизни идеологическим проектом, который, увы, реализовался» (Ф.А. Гайда).

Решающим в практическом, идеологическом и в мистическом плане моментом стало отречение императора, ввергшее Россию в череду катастроф. Февральский переворот свершили руководители Государственной Думы в союзе с руководством армии. Изолировали и додавили отречение императора А.И. Гучков, В.В. Шульгин, начальник штаба Верховного главнокомандующего М.В. Алексеев и большинство командующих фронтов. П.Н. Милюков в последствии признавал стремление заговорщиков «воспользоваться войной для производства переворота», ибо после победоносной войны авторитет монархии был бы непререкаем: «Наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего в корне прекратили бы всякие намёки на недовольство и вызвали бы с стране взрыв патриотизма и ликования. Вы понимаете теперь, почему я в последнюю минуту колебался дать своё согласие на производство переворота, понимаете также, каково должно быть моё внутреннее состояние в настоящее время. История проклянёт вождей так называемых пролетариев, но проклянёт и нас, вызвавших бурю». В конце концов, духовное помутнение – союз думских либералов и руководства армией – обрушили монархию, что неизбежно привело к крушению государственности (и что было совершенно недоступно для «просвещённых умов»).

Атмосферу своего окружения свергнутый самодержец зафиксировал в дневнике: «Кругом царит обман, трусость и измена». Но Николай II, вместо того, чтобы ехать в верные ему войска, всеми силами пробивался к семье в Царское село: «А мысли и чувства все время там. Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!» Слабовольное отречение Николая II (не законное по законам Российской империи) лишило возможности армии, Церкви и многочисленным сторонниками монархии в России выступить в защиту монархии и монарха. Так к крушению России привели не радикальные революционеры, а те, кто присягал Государю. У честнейшего и христиански кроткого Николая II недоставало монаршей воли, чтобы противостоять безумному давлению заговорщиков. Поле идеологической мании в той или иной форме захватило к этому времени все слои в России, вплоть до верховной власти.

«Такое единое согласие всех главных генералов нельзя объяснить единой глупостью или единым низменным движением, природной склонностью к измене, задуманным предательством. Это могло быть только чертою общей моральной расшатанности власти. Только элементом всеобщей образованной захваченности мощным либерально-радикальным (и даже социалистическим) Полем в стране. Много лет (десятилетий) это Поле беспрепятственно струилось, его силовые линии густились – и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его. Оно почти полностью владело интеллигенцией. Более редкими, но пронизывались его силовыми линиями и государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство, епископат (вся Церковь в целом уже стояла бессильна против этого Поля), – и даже те, кто наиболее боролся против Поля: самые правые круги и сам трон. Под ударами террора, под давлением насмешки и презрения – эти тоже размягчались к сдаче. В столетнем противостоянии радикализма и государственности – вторая всё больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью в его победе. При таком пронизывающем влиянии – всюду в аппарате государства возникали невольно-добровольные агенты и ячейки радикализма, они-то и сказались в марте Семнадцатого. Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила – вот, захватив и генералов, а те помогли обессилить и трон. Поле струилось сто лет – настолько сильно, что в нём померкало национальное сознание (“примитивный патриотизм”) и образованный слой переставал усматривать интересы национального бытия. Национальное сознание было отброшено интеллигенцией – но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе. Это было – как всеобщее (образованное) состояние под гипнозом, а в годы войны оно ещё усилилось ложными внушениями: что государственная власть не выполняет национальной задачи, что довести войну до победного конца невозможно при этой власти, что при этом “режиме” стране вообще невозможно далее жить. Этот гипноз вполне захватил и Родзянку – и он легкомысленно дал революции имя своё и Государственной Думы, – и так возникло подобие законности и многих военных и государственных чинов склонило не бороться, а подчиниться… Их всех – победило Поле» (А.И. Солженицын).

И монарх не избежал «поля» духовного заражения. «И Государь, вместе со своим ничтожным окружением, тоже потерял духовную уверенность, был обескуражен мнимым перевесом городской общественности, покорился, что сильнее кошки зверя нет. Оттого так покато и отреклось ему, что он отрекался, кажется, – “для блага народа” (понятого и им по-интеллигентски, а не по-государственному). Не в том была неумолимость, что Государь вынужден был дать подписать во псковской коробочке, – он мог бы ещё и через день схватиться в Ставке, заодно с Алексеевым, но – в том, что ни он и никто на его стороне не имел уверенности для борьбы. Этим внушённым сознанием мнимой неправоты и бессилия правящих и решён был мгновенный успех революции. Мартовское отречение произошло почти мгновенно, но проигрывалось оно 50 лет, начиная от выстрела Каракозова. А в ближайшие следующие дни силовые линии Поля затрепетали ещё победней, воздух стал ещё угарней» (А.И. Солженицын).

Безвольно отрекаясь в пользу брата, император не сознавал грозные последствия. Находящийся под влиянием модных революционных идей великий князь Михаил оказался способным только на гибельные действия. «В отречении Михаила ещё меньше понимания сути дела: насколько он владел престолом, чтоб отрекаться от него… Совершенно игнорируя и действующую конституцию, и Государственный Совет, и Государственную Думу без их согласия и даже ведома – Михаил объявил трон вакантным и своею призрачной властью самочинно объявил выборы в Учредительное Собрание, и даже предопределил форму выборов туда! А до того передал Временному правительству такую абсолютную власть, какою не обладал и сам. Тем самым он походя уничтожил и парламент, и основные законы государства, всё отложив якобы на “волю народа”, который к тому мигу ещё и не продремнулся, и не ведал ничего. Ведомый своими думскими советчиками, Михаил не проявил понимания: где же граница личного отречения? Оно не может отменять форму правления в государстве. Отречение же Михаила оказалось: и за себя лично, и за всю династию, и за самый принцип монархии в России, за государственный строй её. Отречение Николая формально ещё не было концом династии, оно удерживало парламентарную монархию. Концом монархии стало отречение Михаила. Он – хуже чем отрёкся: он загородил и всем другим возможным престолонаследникам, он передал власть аморфной олигархии. Его отречение и превратило смену монарха в революцию… Именно этот манифест, подписанный Михаилом (не бывшим никогда никем), и стал единственным актом, определившим формально степень власти Временного правительства… Безответственный манифест Михаила и стал как бы полной конституцией Временного правительства. Да ещё какой удобной конституцией: трон, то есть Верховная власть – упразднялась и не устанавливалось никакой другой, значит: Временное правительство помимо власти исполнительной становилось также и Верховной властью… С первого же своего шага Временное правительство отшвырнуло и убило Думу (и тем более Государственный Совет) – тем самым захватило себе и законодательную власть… Большего беззакония никогда не было совершено, ни в какое царское время» (А.И. Солженицын).

 

Вместе с тем до момента отречения Николая II антимонархические настроения были распространены в основном среди радикальных революционеров. Многие из октябристов и кадетов стремились до Февраля не к отмене монархии, а к её реформированию. До рокового момента большинство населения России – крестьянской по преимуществу – оставалось верным монархии как единственно законной преемственной власти и традиционной жизненной установке. Монарх был не только источником законности, писаного права, для большинства народа он был духовным авторитетом, концентрирующим общественное сознание на служении, общественную волю на долге. Для православного русского народа царь был и главой Церкви.

Правящая элита, предав царя, изменила традициям, на которых держался жизненный уклад, что вызвало его немедленное крушение. С отречением царя люди потеряли не только священный символ власти, но и жизненные ориентиры, иерархию, упорядоченность: «Народ в массе своей срывается с исторической почвы, теряет веру в Бога, в царя, теряет быт и нравственные устои… В его сознании, на месте тысячелетних основ жизни, образовалась пустота» (Г.П. Федотов). Сокрушая опоры государственного дома, мало кто думал, что неизбежно обрушится и крыша. Когда рухнули устои, авторитет которых был незыблемым, мгновенно распалась связь времен, исчез источник и принцип законности, померкла жизненная ориентация.

Февральская «революция» «потому так легко и покатилась, что царь отрёкся совсем внезапно для всей страны. Если сам царь подал пример мгновенной капитуляции, – то как могли сопротивиться, не подчиниться все другие меньшие чины, особенно в провинции? К Февралю народ ещё никак не утерял монархических представлений, не был подготовлен к утере царского строя. Немое большинство его – девять десятых даже и не было пронизано либерально-радикальным Полем (как во всякой среде большой собственной густоты, как магнитные в металле – силовые линии либерального Поля быстро терялись в народе). Но и защищать монархию – ни народ, ни армия также не оказались подготовлены» (А.И. Солженицын).

После отречения императора распад оказался стремительным. «Если надо выбрать в русской истории роковую ночь, если была такая одна, сгустившая в несколько ночных часов всю судьбу страны, сразу несколько революций, – то это была ночь с 1 на 2 марта 1917 года. Как при мощных геологических катастрофах новые взрывы, взломы и скольжения материковых пластов происходят прежде, чем окончились предыдущие, даже перестигают их, – так в эту русскую революционную ночь совместились несколько выпереживающих скольжений, из которых единственного было достаточно – изменить облик страны и всю жизнь в ней, – а они текли каменными массами все одновременно, да так, что каждое следующее отменяло предшествующее, лишало его отдельного смысла, и оно могло хоть бы и вовсе не происходить. Скольжения эти были: переход к монархии конституционной («ответственное министерство») – решимость думского Комитета к отречению ЭТОГО Государя – уступка всей монархии и всякой династии вообще (в переговорах с Исполнительным Комитетом СРД – согласие на Учредительное Собрание) – подчинение ещё не созданного правительства Совету рабочих депутатов – и подрыв этого правительства (да и Совета депутатов) отменой всякого государственного порядка (реально уже начатой «приказом . 1»). Пласты обгоняли друг друга катастрофически: царь ещё не отрёкся, а Совет депутатов уже сшибал ещё не созданное Временное правительство… Февральские вожди и думать не могли, они не успели заметить, они не хотели поверить, что вызвали другую, настигающую революцию, отменяющую их самих со всем их столетним радикализмом. На Западе от их победы до их поражения проходили эпохи – здесь они ещё судорожно сдирали корону передними лапами – а уже задние и всё туловище их были отрублены. Вся историческая роль февралистов только и свелась к тому, что они не дали монархии защититься, не допустили её прямого боя с революцией. Идеология интеллигенции слизнула своего государственного врага – но в самые же часы победы была подрезана идеологией советской, – и так оба вековых дуэлянта рухнули почти одновременно» (А.И. Солженицын).

Вековая революционность интеллигенции оказалась годна только для расчищения дороги к власти подлинных бесов революции. «Февральские вожди и думать не могли, они не успели заметить, они не хотели поверить, что вызвали другую, настигающую революцию, отменяющую их самих со всем их столетним радикализмом. На Западе от их победы до их поражения проходили эпохи – здесь они ещё судорожно сдирали корону передними лапами – а уже задние и всё туловище их были отрублены. Вся историческая роль февралистов только и свелась к тому, что они не дали монархии защититься, не допустили её прямого боя с революцией. Идеология интеллигенции слизнула своего государственного врага – но в самые же часы победы была подрезана идеологией советской, – и так оба вековых дуэлянта рухнули почти одновременно».

«Кадеты объявили царскую власть врагом всего общества, а когда она пала, выяснилось, что никто не хочет брать на себя ответственность за судьбу страны. Они сами предпочли уйти, чем бороться за власть. Она им, в сущности, была не нужна. Свернули шею своему противнику – самодержавию – и провозгласили Учредительное собрание: пусть народ сам решает, что ему нужно. А народ (на две трети вообще неграмотный) не понимает, что такое Учредительное собрание» (Ф.А. Гайда).

Катастрофа государства раскрепощала хаос, демонические стихии и агрессию, которые во всяком обществе сдерживаются государственными, моральными и религиозными скрепами. Человеку психологически невозможно жить вне мировоззренческих координат, он стремится обрести новые ориентиры, но уже вне традиции. Ниспровержение властного авторитета и разрушение привычной жизненной установки вызывают реакцию агрессивного отвержения традиции в том числе со стороны тех слоёв общества, которые были ей верны. Они будто мстят вчерашним авторитетам за то, что не оправдали их надежд, своим падением предали и покинули их.

Это общечеловеческое свойство усугублялось русским максимализмом. Русский человек способен на величайшее творческое напряжёние и нравственный подвиг при наличии духовных авторитетов и преемственности традиции. Когда же рушились традиционные духовные устои, Русь впадала в междоусобицы и смуту. Состояние смутных времён передаёт Пушкин в «Борисе Годунове»: «Народ (несётся толпою): Вязать! Топить!» Народ превращается в бессознательную агрессивную толпу. После отречения монарха армия, крестьянство, рабочие оказались восприимчивыми к самой радикальной – большевистской пропаганде, и часть православного народа предалась поруганию святынь.

 

Необходимо учитывать и силы собственно народного, то есть крестьянского, национального инстинкта. Из-за двухсотлетнего трагического раскола русской жизни крестьяне считали инородными дворянство и барство, правительственную бюрократию, которая вышла из национально чуждого дворянства, интеллигенцию, которая и в разночинцах была идейным детищем дворянства. Крестьяне считали своей только монархию, все «средостения» между народом и монархией были для него чуждыми. Сотрясение монархии было смертельно опасно для крестьянского большинства страны. «Убийство царя-Освободителя – произвело полное сотрясение народного сознания, – на что и рассчитывали народовольцы, но что, с течением десятилетий, упускалось историками… Убийство 1 марта 1881 года вызвало всенародное смятение умов. Для простонародных, и особенно крестьянских, масс – как бы зашатались основы жизни» (А.И. Солженицын). Когда монархия рухнула, преданная и сокрушённая посредствующими высшими слоями, крестьянское большинство страны (80% населения) оказалось совершенно растерянным. С исчезновением монархии исчезла духовно и граждански организующая сила. Жизнь обессмысливалась, что для русского человека невыносимо. В бессмысленном существовании отчаянно агрессивные судороги масс обрушиваются на головы тех, кто порушил страну и жизнь.

Антимонархическая агрессия после февраля 1917 года не была всеобщей. Проявляли её слои люмпенизированные: революционные партии, пролетарии (вчерашние крестьяне, вырванные из органичного жизненного уклада и не имеющие нового), солдаты (крестьяне, оторванные от земли и семей для непонятной для них военной мясорубки, попавшие в городскую атмосферу революционного разгула). Представители традиционных слоёв (в период февраля – октября 1917 года – крестьяне, часть городских жителей, монашество, духовенство) продолжали относиться к монаршей семье с должным почтением.

Трагическая ситуация не сводится к тезису: русский народ предал своего монарха. Это была общенациональная болезнь, беда и вина. Каждое сословие несёт свою вину и ответственность. Есть в этом историческая вина и царя. Если бы Николай II выдержал роковой момент и не отрёкся от престола, – события перевалили бы пик кризиса (острота которого была взвинчена искусственно) и вся история пошла по-другому. Не было бы большевистской революции, гражданской войны, сталинизма… У Николая II не хватило воли выдержать давление окружения и до конца вынести терновый венец монарха. Николай II и прославлен не по праведной жизни, а как царственный страстотерпец, достойно принявший муки и смерть от богоборческих сил, чем искупил земные слабости, ошибки и вину.

«Представление о царском режиме, как об узкосердечном и гнилом, отвечает поверхностным утверждениям наших дней. Но один только взгляд на тридцатимесячную войну против Германии и Австрии должен изменить это представление и установить основные факты. По тем ударам, которые Российская Империя пережила, по катастрофам, которые на неё свалились – мы можем судить о её силе… Почему можем мы отрицать, что Николай Второй выдержал это страшное испытание? Он наделал много ошибок – какой вождь не делает их? Он не был ни великим вождём, ни великим царём. Он был только искренним простым человеком со средними способностями… На тех высотах человечества, где все проблемы сводятся к „да“ или „нет“, где события перерастают человеческие способности, решение принадлежало ему: война или не война? Направо или налево? Демократия или твёрдость? Справедливость требует признания за ним всего, чего он достиг. Жертвенное наступление русских армий в 1914 году, которое спасло Париж, упорядоченный отход, без снарядов, и снова медленно нарастающая сила. Победы Брусилова – начало нового русского наступления в 1917 году – более мощного и непобедимого, чем когда бы то ни было. Несмотря на большие и страшные ошибки, тот строй, который был в нём воплощён, которому он давал жизненный импульс – к этому моменту уже выиграл войну для России… Пусть его усилия преуменьшают. Пусть чернят его действия и оскорбляют его память – но пусть скажут: кто же другой оказался более пригодным? В талантливых и смелых людях, в людях властных и честолюбивых, в умах дерзающих и повелевающих – во всём этом нехватки не было. Но никто не смог ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависели жизнь и слава России. На пороге победы она рухнула на землю, заживо пожираемая червями…» (Уинстон Черчилль).

Многие действующие фигуры совершали пагубные действия по глупости, слабоволию, эгоизму, амбициям, из-за всеобщего помутнения. Только немногочисленные вожди большевиков были одержимы волей к власти. Гибельные события выстраивала в роковую цепь атмосфера всеобщей идейной мании. «Не материально поддался трон – гораздо раньше поддался дух, и его и правительства. Российское правительство в феврале Семнадцатого не проявило силы ни на тонкий детский мускул, оно вело себя слабее мыши. Февральская революция была проиграна со стороны власти ещё до начала самой революции… Династия покончила с собой, чтобы не вызвать кровопролития или, упаси Бог, гражданской войны. И вызвала – худшую, большую, но уже без собирающего тронного знамени» (А.И. Солженицын).

Естественно, думские либералы и социалисты не были способны управлять огромным государством. Это был великий подарок бешено радикальной ленинской партии большевиков, маргинализованной к тому времени. Без Февраля никогда большевистская идеология не стала бы популярной и не пришла бы к власти, – только через насильственный захват власти, возможность которого возникла только благодаря тому, что «нервические ручки Керенского» были не способны удержать государственный руль. Так Февраль открыл возможность не только «триумфальному шествию Советской власти» по России, но и распространению коммунистических режимов по планете.

Февраль-Октябрь – это не «великая русская революция», а переворот. Не великая, потому, что обрушила успешно развивающуюся страну (что всегда сопряжено с напряжениями внутренними и внешними). Не русская, ибо среди вождей Февраля русские были не в большинстве, а среди лидеров и репрессивных органов ЧК и частей особого назначения победивших большевиков русские в подавляющем меньшинстве. Не революция, ибо абсолютное большинство населения России – крестьянство – не только принимало никакого участия в этой «революции», но узнавало постфактум о событиях в столице. Это государственный переворот, неизбежно вызвавший кровавую гражданскую войну, — именно потому, что большая часть населения не признало перевороты. Радикальная трансформация общественного и государственного строя – единственно реальный признак революции в России – была навязана перманентным террором. Если бы «февралисты» не совершили государственный переворот во время войны – Россия продолжала бы существовать в формах традиционного государства, драматически преодолевая внутренние вызовы и внешние угрозы.

Главный урок Февраля: даже самая жестокая диктатура лучше хаоса! Ибо всякая диктатура ограничена в пространстве и во времени, в хаосе же гражданской войны воюют все против всех, пока не победит самая беспринципная, лживая и жестокая сила. Из этого следует: видя все пороки власти, всеми силами борясь с этими пороками, не скатываться к попытками свержения этой власти. Поистине мудрость, которая достойна повторения: «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка» (А.С. Пушкин).

 

 

Предоктябрьское беснование

 

В мути предоктябрьского хаоса ловили рыбку «революционеры». Кидая в массы демагогические лозунги («грабь награбленное», «экспроприация экспроприаторов», «землю – крестьянам»), они направили общественную агрессию на разрушение остатков государственности. Взбесившуюся российскую птицу-тройку нервические ручки Керенского удержать не могли. Государственные структуры были обречены, ибо без монархии они для народа – ничто. Разваливающуюся власть оказались способными подобрать наиболее радикальные и авантюристические большевики.

Большевистская партия проявила железную волю и революционный сверхпрофессионализм. Из Смольного института благородных девиц Петрограда в эти роковые дни изливалось духовное беснование, которое с дьявольским практицизмом консолидировало всплывшую чернь и распространялось по огромной стране. Инфернальную атмосферу кузницы революции описывает очевидец: «Назвать заседанием то, что непрерывно творилось в Смольном, впрочем, никак невозможно. Это мирное, спокойное слово здесь неприменимо. Сборища Петроградского Совета были не заседаниями, а столпотворениями. Здесь всё находилось в движении, куда-то неслось, куда-то рвалось. Это была какая-то адская кузница. Вспоминая свои частые заезды в Смольный, я до сих пор чувствую жар у лица и помутнение взора от едкого смрада кругом. Воля, чувство и мысли массовой души находились здесь в раскалённом состоянии. С подиума эстрады точно и злостно, словно удары молота на наковальню, падали упрощённые формулы и страстные призывы вождей международного пролетариата. Особенно блестящ, надменен и горяч был в те дни Троцкий, особенно отвратителен, нагл и пошл – Зиновьев. Первому хотелось пустить пулю в лоб, второго – растереть сапогом. Унижало чувство бессильной злобы и чёрной зависти к тому стихийно-великолепному мужеству, с которым большевики открыто издевались над правительством, раздавали купленные на немецкие деньги винтовки рабочим и подчиняли себе полки петроградского гарнизона. Конечно, задача большевиков облегчалась тем, что заодно с ними действовали и все низменные силы революции: её нигилистическая метафизика, её народно-бунтарская психология, требующая замирения на фронте и разгрома имущих классов, её марксистская идеология, согласно которой задача пролетариата заключалась не в овладении государственным строем, а в окончательном разрушении его. Всё это так, но надо всё же признать, что в искусстве восстания, изучением которого особенно увлекался Ленин, большевики показали себя настоящими мастерами» (Ф.А. Степун).

Идейную одержимость в обществе инициируют идеологические маньяки, но наступает момент, когда разбуженная адская волна неотвратимо захлёстывает большинство общества. Атмосфера идеологической мании затмевает разум, отравляет нравственное чувство, подчиняет людей помимо их воли. Одному из персонажей воспоминаний Фёдора Степуна ЦИК Советов представлялся «огромною губкою, неустанно впитывающей в себя и разбрызгивающей по всей стране смертельный яд большевизма». Ф.А. Степун – сотрудник Временного правительства – не только рассказывает о событиях, но и передаёт гнетущую ядовитую атмосферу происходившего с февраля по октябрь 1917 года, а также помутненное состояние участников событий. «Слушая его и смотря… на кремлёвские просторы за окном, я решительно не понимал, кто он, кто я, почему мы ночуем в царском дворце, что мы делаем и что с нами творится. Часто находившее на меня чувство призрачности революции никогда ещё не достигало такой силы… В душе было смутно и нехорошо: пребывание в царских покоях устыжало, словно я кого-то обокрал и не знаю, как бы так спрятать краденое, чтобы забыть о краже» (Ф.А. Степун). Когда разрушены вековечные устои жизни и попраны святыни – большинство людей не могут не ощущать потерянности, вплоть до потери собственной идентичности (кто он, кто я), не чувствовать своей вины. То, что всем правит бесовский призрак, только смутно ощущается, но не осознаётся.

О лихорадочной атмосфере Московского государственного совещания августа 1917 года, на котором была собрана, по существу, вся правящая элита, Ф.А. Степун свидетельствует: «Я почувствовал предельную напряжённость в господствовавшей в собрании атмосфере. Все были как в лихорадке, все чего-то боялись, на что-то надеялись, во всяком случае, чего-то ждали. Характерною чертою этого ожидания было то, что собравшиеся чего-то ждали не от себя, не от своего почина, а от каких-то тайных, закулисных сил… Все члены совещания разошлись с чувством… что события в ближайшем же будущем примут новый и, скорее всего, катастрофический оборот… Почти все вожди совещания ощущали свою примирительную тактику не как ведущий в счастливое будущее путь, а как канат над бездной, уже разделившей Россию на два непримиримых лагеря. Может быть, один только Керенский верил ещё в то, что канат, по которому он, балансируя, скользит над бездной, есть тот путь, по которому пойдёт революция».

Только одержимые большевики были маниакально целеустремлённы, остальные общественные деятели подавлены, обезволены ощущением нарастающей катастрофы. У вождей февральского переворота вслед за распадом государственных устоев распалось сознание, да и всякие стержни личности – всё двоится в Феврале: «На Московском совещании раздвоение между голосом совести и сознанием необходимости идти ради спасения России на самые крутые меры достигло в Керенском наивысшего напряжения… По лицу Керенского было видно, до чего он замучен, и, тем не менее, в его позе и в стиле его речи чувствовалась некоторая нарочитость; несколько театрально прозвучали слова о цветах, которые он вырвет из своей души, и о камне, в который он превратит своё сердце… Но вдруг тон Керенского снова изменился, и до меня донеслись на всю жизнь запомнившиеся слова: „Какая мука всё видеть, всё понимать, знать, что надо делать, и сделать этого не сметь!“ Более точно определить раздвоенную душу Февраля невозможно. Керенский говорил долго, гораздо дольше, чем то было нужно и возможно. К самому концу в его речи слышалась не только агония его воли, но и его личности» (Ф.А. Степун).

Облик Керенского отражал состояние агонизирующего общества: «В его уме было больше выдумки, чем мысли, в его энергии больше натиска, чем стойкости, в его правильных взглядах какое-то искажение правды… Смотря на красивое, холодное, но одновременно и бредовое лицо готовящегося в Наполеоны якобинца, я ясно чувствовал, что этот молодой генерал или так скоро сорвётся, что с ним идти не стоит, или так далеко пойдёт, что с ним идти не след… Всё, что  он говорил, было правильно, но всё же я чувствовал, что во всех его правильностях не было правды» (Ф.А. Степун). Инициаторы тектонических сдвигов февраля, обрушивших жизнь, оказались несостоятельными в качестве спасителей отечества. В атмосфере идеомании обессмысливались все смыслы и обесценивались все ценности, действовать были способны только одержимые: «Революция, очевидно, вступила в период, когда слова, независимо от их правильности и талантливости, теряли не только всякую власть над жизнью, но и вообще всякий смысл. Наступило время рассекающих решений и решающих действий» (Ф.А. Степун).

Слова обретали антисмысл, ибо в радикальной идеологии они предназначены вызывать агрессивные аффекты, направленные на разрушение того, что слова именуют: «…почта русская кончилась уже давно, ещё летом 17 года: с тех самых пор, как у нас впервые, на европейский лад, появился “министр почт и телеграфов”. Тогда же появился впервые и “министр труда” – и тогда же вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в эти дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство» (И.А. Бунин). Идеологическая маниакальность была не только господствующей атмосферой в обществе, она затмевала разум и становилась потребностью вполне разумных людей, среди которых передавалась одержимость ложью: «Лжи столько, что задохнуться можно. Все друзья, все знакомые, о которых прежде и подумать бы не смел как о лгунах, лгут теперь на каждом шагу. Ни единая душа не может не солгать, не может не прибавить и своей лжи, своего искажения к заведомо лживому слуху. И всё это от нестерпимой жажды, чтобы было так, как нестерпимо хочется. Человек бредит, как горячечный, и, слушая этот бред, весь день всё-таки жадно веришь ему и заражаешься им. Иначе, кажется, не выжил бы и недели. И каждый день это самоодурманивание достигает особой силы к вечеру…» (И.А. Бунин). На инфернальном подиуме люди стремительно обезличиваются: «…одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна» (И.А. Бунин). Епископ Феофан Полтавский писал о том времени: «Бесы вселились в души людей, и народ России стал одержимым, буквально бесноватым». Святой Иоанн Кронштадтский сформулировал общий диагноз: «Россия превратилась в сумасшедший дом».

В сборнике статей русских философов «Из глубины», тираж которого в 1918 году был уничтожен большевиками, Н.А. Бердяев описывал сатанинское обличие революционно одержимой массы: «Личина подменяет личность. Повсюду маски и двойники, гримасы и клочья человека. Изолгание бытия правит революцией. Всё призрачно. Призрачны все партии, призрачны все власти, призрачны все герои революции. Нигде нельзя нащупать твёрдого бытия, нигде нельзя увидеть ясного человеческого лика. Эта призрачность, эта неонтологичность родилась от лживости». Революция, уничтожая органичную человечность, муштровала новый человеческий образ: «В стихии революции меня более всего поразило появление новых лиц с небывшим раньше выражением. Произошла метаморфоза некоторых лиц, раньше неизвестных. И появились совершенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе. Появился новый антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчивости, некоторой неопределённости очертаний прежних русских лиц. Это были лица гладко выбритые, жёсткие по своему выражению, наступательные и активные» (Н.А. Бердяев).

Так с февраля 1917 года началось всеобщее беснование, немногие сохраняли силы сопротивления, всем предстояло пройти круги ада. «На всякой революции лежит печать безблагодатности, богооставленности или проклятия. Народ, попавший во власть революционной стихии, теряет духовную свободу, он подчиняется роковому закону, он переживает болезнь, имеющую своё необратимое течение, он делается одержимым и бесноватым. Не люди уже мыслят и действуют, а за них и в них кто-то и что-то мыслит и действует. Народу кажется, что он свободен в революциях, это страшный самообман. Он – раб тёмных стихий, он ведётся нечеловеческими элементарными духами. В революции не бывает и не может быть свободы, революция всегда враждебна духу свободы. В стихии революции тёмные волны захлёстывают человека. В стихии революции нет места для личности, для индивидуальности, в ней всегда господствуют начала безличные. Революцию не делает человек как образ и подобие Божие, революция делается над человеком, она случается с человеком, как случается болезнь, несчастие, стихийное бедствие, пожар или наводнение. В революции народная, массовая стихия есть явление природы, подобное грозам, наводнениям и пожарам, а не явление человеческого духа. Образ человека всегда замутнён в революции, затоплен приливами стихийной тьмы и низин бытия. Тот светлый круг, который с таким страшным трудом образуется в процессе истории и возвышается над необъятной тьмой, в стихии революции заливается дурной бесконечностью ничем не сдерживаемой тьмы» (Н.А. Бердяев). Господствующий в обществе дух описывается здравыми свидетелями происходящего инфернальными признаками: раскалённое состояние, призрачность, предельная напряжённость, лихорадка, раздвоение между голосом совести и сознанием, агония, исступление, острое умопомешательство, бред, самоодурманивание, бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана, одержимость, беснование, личина подменяет личность, изолгание бытия, лживость, призрачность, одержимость…

Большевистская пропаганда социализма первоначально была направлена и на мобилизацию тех социальных иллюзий, к которым склонен русский человек. «В конечном счёте, массы высказались за социализм, по-видимому, по той причине, что тот комплекс идей, на котором покоится социалистическое учение, чрезвычайно близок комплексу представлений локальной культуры типа сельской общины. Социализм – как бы постоянная мечта человечества об утерянном детстве. В идее социализм предполагает построение общества по типу большой семьи, где большая часть населения находится на положении детей или младших членов семьи: они делают то, что им велят, – их за это хвалят или ругают в зависимости от того, насколько хорошо сделано порученное дело, а то, в чём они нуждаются, они получают независимо от характера этого дела и его выполнения – главные потребности их всегда должны быть удовлетворены, как и чем – это уже забота взрослых» (К. Касьянова).

Но большевистские лозунги после февраля 1917 года (землю – крестьянам, фабрики – рабочим) – прямой обман. Цели они достигли – деморализовали народ иллюзиями, лишили его воли сопротивляться новому порядку. Паузу после октября 1917 года большевики использовали для захвата и укрепления власти по всей стране (бескровное шествие советской власти), после чего свирепо подавлялось всякое сопротивление.

 

Таким образом, «Россия перед революцией оскудела не духовностью и не добротою, а силою духа и добра. В России было множество хороших и добрых людей; но хорошим людям не хватало характера, а у добрых людей было мало воли и решимости. В России было немало людей чести и честности; но они были рассеяны, не спаяны друг с другом, не организованы. Духовная культура в России росла и множилась: крепла наука, цвели искусства, намечалось и зрело обновление Церкви. Но не было во всём этом действенной силы, верной идеи, уверенного и зрелого самосознания, собранной силы; не хватало национального воспитания и характера. Было много юношеского брожения и неопределённых соблазнов; недоставало зрелой предметности и энергии в самоутверждении» (И.А. Ильин).

Крушение России явилось результатом сплетения многих исторических факторов, как случайных, роковых, фатальных, общего ослабления духа народа, так и действия враждебных сил. Россия попала в сложнейшие исторические обстоятельства и оказалась не готовой выдержать это испытание. «Политические и экономические причины, приведшие к этой катастрофе, бесспорны. Но сущность её гораздо глубже политики и экономики: она духовна. Это есть кризис русской религиозности. Кризис русского правосознания. Кризис русской военной верности и стойкости. Кризис русской чести и совести. Кризис русского национального характера. Кризис русской семьи. Великий и глубокий кризис всей русской культуры» (И.А. Ильин).

Русские мыслители сходились в том, что основной причиной российской катастрофы явились болезни национального духа. «Нужно понять и признать: русская разруха имеет глубокое духовное корнесловие, есть итог и финал давнего и застарелого духовного кризиса, болезненного внутреннего распада. Исторический обвал подготовлялся давно и постепенно. В глубинах русского бытия давно бушевала смута, сотрясавшая русскую почву, прорывавшаяся на историческую поверхность и в политических, и в социальных, и в идеологических судорогах и корчах. Сейчас и кризис, и развязка, и расплата. В своих корнях и истоках русская смута есть прежде всего духовный обман и помрачение, заблуждение народной воли» (прот. Георгий Флоровский).

 

 

Роковой и инфернальный факторы

 

Кажется загадочным, как стремительно рухнуло российское государство. Русская экономика с начала века крепла и набирала темпы, как никогда ранее и как нигде в мире. Прирост во всех ведущих областях экономики составлял 15–17%. Урожай зерновых за два предвоенных десятилетия вырос почти в два раза, после четырехлетней изнурительной войны в России хватало продовольственных запасов: «Страна была переполненной чашей. И по многим другим продуктам, например по сахару, потребление никак не достигало производительности. Даже и к 1916 не убавилось в России ни крупного рогатого скота, ни овец, ни свиней, а жеребят по военно-конской переписи обнаружилось на 87% больше, чем в 1912 до всех мобилизаций. Посевная площадь, считая неиспользуемую, превосходила потребности страны в полтора раза» (А.И. Солженицын). В России была совершенная система страхования труда и гарантий для наёмных рабочих. Уровень жизни был сравним с европейскими странами. Страна была вполне управляема. Русская армия к началу 1917 года перевооружалась и готовилась к наступлению. «Падение России ничем не оправдывается. Неизбежна была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все эти недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях… Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населённый огромным и во всех смыслах могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освящённый богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурой» (И.А. Бунин).

Уинстон Черчилль писал о русской катастрофе: «Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда гавань была в виду. Она уже претерпела бурю, когда всё обрушилось, все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача уже была выполнена». Да, в реальном измерении ничего неизбежного не было. Но всё решилось в незримых духовных сферах.

Ещё более ценно мнение врага России: «Победу России можно было оттянуть – но по всем человеческим предвидениям она была неотвратима» (Адольф Гитлер «Майн Кампф). «Гитлер даже не пишет о „победе союзников“, он пишет только о победе России. Собственно, он повторяет то, что говорит и Черчилль: в 1917 году Россия стояла на пороге победы. И средний человек – Николай Второй – несмотря на его „страшные ошибки“ – вёл и почти привёл Россию к этой победе. Где были бы мы с вами, если бы черви не уготовили нам всем – всему миру – катастрофы февраля 1917 года? И как мы можем исторически, политически и, в особенности, морально квалифицировать тех людей, которые ещё и сейчас что-то талдычат о народной революции 1917 года – о двух или даже четырёх народных революциях? В феврале 1917 года свершилось заранее и задолго обдуманное величайшее преступление во всей истории России: черви профессиональных прогрессистов, сознательно и упорно подтачивали „жизнь и славу России“. Подточили» (И.Л. Солоневич).

В России было ещё много здоровых сил, она имела внутренние резервы для разрешения встающих перед нею проблем. Не свалили бы Россию ни мировая война, ни революционное брожение, если бы решающую роль не сыграла огромная и целенаправленная помощь извне силам разрушения в критические моменты. По предложению международного авантюриста – революционера Парвуса – Германия в годы войны стала мощно финансировать большевистскую партию. В Вильно немецкий штаб издавал на русском языке большевистские газеты, которые затем распространялись на фронте. В апреле 1917 года Министерство финансов Германии выделяет большевикам 5 миллионов марок. Об эффективности использования средств доложил статс-секретарь МИДа Германии Рихард Кюльман: «Наша работа дала осязаемые результаты. Без нашей непрерывной поддержки большевистское движение никогда не достигло бы такого размера и влияния, которое оно имеет теперь. Всё говорит за то, что это движение будет продолжать расти». Миллионы германского генштаба позволили малочисленной большевистской партии летом 1917 года издавать литературы больше, чем всем остальным партиям вместе взятым, и развернуть бешеную пропаганду. Немецкая финансовая поддержка большевиков продолжалась и после октябрьского переворота. 13 мая 1918 года посол Германии в Москве писал: «Наши интересы требуют сохранения власти большевистского правительства… Было бы в наших интересах поддержать большевиков минимумом средств, чтобы поддержать их власть». Финансовую помощь большевикам оказывала не только Германия, но и международная финансовая олигархия – от банкира Я. Шиффа до лорда Мильнера. Финансирование усилилось после Февральской революции.

Мировые силы зла концентрировались в России и в инфернальном измерении. Создаётся впечатление, будто череда событий складывалась под воздействием оккультных и магических сил. Очевидно, в начале XX века из-за накопленных грехов культурных и правящих слоёв Россия лишилась небесной защиты и оказалась наедине с роковыми силами и фатальными стихиями, в потоке слепых случайностей и чёрных предзнаменований. Что ни происходит с тех пор в России – всё заканчивается наихудшим образом, все беды, которые можно себе представить, не обошли нас в роковой момент.

Если бы не две войны подряд, если бы не неудачи на фронте в этот момент, если бы не искусственный голод в столицах при избытке хлеба в стране, если бы в Петрограде была расквартирована гвардия, а не запасники. Февральские события представляли собой редчайшее сочетание роковых обстоятельств. «Правда: и революционеры были готовы к этой удивительной революции не на много больше правительства. Десятилетиями наши революционные партии готовили только революцию и революцию. Но, сильно раздробленные после неудач 1906 года, затем сбитые восстановлением российской жизни при Столыпине, затем взлётом патриотизма в 1914 году, – они к 1917 оказались ни в чём не готовы и почти не сыграли роли даже в подготовке революционного настроения (только будоражили забастовки) – это всё сделали не социалистические лозунги, а Государственная Дума, это её речи перевозбудили общество и подготовили к революции. А явилась революция как стихийное движение запасных батальонов, где и не было регулярных тайных солдатских организаций. В совершении революции ни одна из революционных партий не проявила себя, и ни единый революционер не был ранен или оцарапан в уличных боях, – но с тем большей энергией они кинулись захватывать добычу, власть в первые же сутки и вгонять совершившееся в свою идеологию… Так революция началась без революционеров… Революция – это хаос с невидимым стержнем. Она может победить и никем не управляемая» (А.И. Солженицын). Невидимый аноним сгущал все бывшие и настоящие духи зла в инфернальный стержень.

Далее, если бы Керенский не отрёкся от Корнилова, что реанимировало большевиков! Если бы в России не было в этот момент такой партии, как большевистская, если бы у большевиков не было такого вождя, как Ленин (без его бешеной энергии и беспринципного расчёта большевики не смогли бы совершить переворот), если бы Ленину не была протянута рука помощи из Европы (и с бесовской энергией Ленина ничего не удалось бы без германских миллионов)! (Г.В. Плеханов, основоположник русского марксизма и учитель Ленина, хорошо знавший своего ученика, при известии о захвате власти большевиками в отчаянии возопил: «Пропала Россия, погибла Россия».)

Цепь таких «если бы» можно продолжать, но отсутствие хотя бы одного из них делает октябрьский переворот 1917 года невозможным. Растеряв благодать Божию, Россия попала под колесо рока и фатума. В решающий момент роковая случайность определяла ход событий, какая-то властная сила выстраивала ряд неслучайных случайностей на погибель России. Очевидно, духовное помутнение в России достигло такого предела, когда события обусловливаются не только натуралистическими закономерностями, но диктуются инфернальными силами. «С каждым веком, с каждым годом нарастало в России то страшное раздвоение, которое завершилось торжеством большевизма… Никогда, кажется, не открывалась так связанность всего в истории, сплетение причинности и свободы, добра и зла, как в нарастании русской катастрофы. А также конечная укоренённость всего именно в самой глубине, там, где совершается духовный выбор. В России одновременно с нарастанием света шло и нарастание тьмы: и есть страшное предостережение, суд и напоминание в том, что тьма оказалась сильнее» (прот. Александр Шмеман). Народ изменил собственному предназначению и утерял линию своей судьбы, впал в эпоху безвременья вновь, по образному выражению протопопа Аввакума, «выпросил у Бога светлую Россию сатана». На Россию будто направил взор сам дух небытия… Что-то в те годы распалось в человечестве в результате некоей метафизической катастрофы, и это решило судьбу России, а затем и всего мира. Россия оказалась страной, на которую ополчились силы мирового зла, и разыгралась трагедия общемировая.

Когда мощнейшая в истории антихристианская сила внедрялась в Россию, в Церкви преобладало индифферентное отношение к духам коммунизма. Как пастырь и духоводитель народа Церковь не смогла мобилизовать национальное сознание на борьбу со смертельной опасностью. В момент величайших испытаний в России возобладало всеобщее разобщение, что и явилось предтечей войны гражданской.

В России роль «духовной сивухи»[6] сыграла идеология марксистского коммунизма, созданная в западноевропейских интеллектуальных лабораториях и внедренная русской интеллигенцией. К 1917 году всеобщее идейное помутнение вызвало крушение духовных основ русской цивилизации, традиционного жизненного уклада, традиционной государственности. Носитель наиболее радикальной формы социальной идеомании – партия большевиков захватывает власть, насилием и ложью навязывает идеологическую манию огромной стране.

 

 

 

 

 

ИДЕОКРАТИЯ В ДЕЙСТВИИ (1917–1921 годы)

 

Военный коммунизм

 

Ленин в отличие от своих партийных коллег понимал, что высшие революционные идеалы – это фикция для затуманивания умов, кляп в рот оппонентам. Он маниакально, вопреки воле большинства членов своей партии и ЦК, толкает партию к государственному перевороту. Его поддерживал только Троцкий. Накануне восстания Ленин шантажировал соратников по руководству партией: «Если вы сейчас не согласитесь со мной и Львом Давидовичем, мы пойдём к матросам». Менее радикальные идеологические силы – эсеры и меньшевики, либеральные партии, антигосударственно настроенная интеллигенция – также следовали генеральной линии идеологической мании, разлагая культуру, общество, государство, подвергая фальсификации жизненные ценности. Большевики подняли власть, которая пала, но рухнула она вследствие длительного разложения устоев. Социалистической революцией был назван захват радикально идеологическими силами государственной власти, механизмы которой необходимы для завоевания всех сфер жизни.

В революции 1917 года утопия подчинила реальность – большевики победили потому, что были самой утопической силой, то есть самой беспринципной и маниакальной. Власть захватывает партия идейных маньяков, которым нужна мощь государства для насаждения власти идеомании. По этому вопросу революционные партии раскалываются: все периферийные идеологические силы отделяются от большевиков, ибо исполнили роль растлителей общества, не нужны на авансцене борьбы и подлежат последовательному уничтожению. Во имя укрепления власти в руках большевиков Ленин идёт на разрыв с другими революционными партиями: эсеры и меньшевики изгоняются из правительства, затем из Советов. Учредительное собрание, в котором большинство эсеров, разгоняется. Вскоре идеологические попутчики подвергаются поголовному истреблению. Вождь большевиков использует программы своих оппонентов после того, как они выдворены с политической арены. Сталин впоследствии воспользуется этим приёмом, заимствуя программы уничтоженных соратников по партии. В политике правящего режима утверждается всеобщая беспринципность. Критерием нравственности становится «революционность»: нравственно то, что служит делу революции.

С октября 1917 года в России устанавливается режим идеократии – власти партии идеологических маньяков. Если тоталитаризм – это всевластие государства, партократия – власть какой-то партии, то идеократия – это власть ложной идеологии над государством, обществом, человеком. Партия как субъект идеологической экспансии подчиняет идеологическому заданию государство, общество, сознание и образ жизни людей. Победивший марксистский коммунизм (марксизм-ленинизм) – самая тотальная и радикальная доктрина, нацеленная на разрушение христианской цивилизации и традиционных устоев жизни. Мания богоборчества неизбежно является и наиболее человеконенавистнической – «как один умрём в борьбе за это». Воплощение радикальной утопии всегда и везде вызывало огромные разрушения и наибольшее в истории истребление людей.

Россия с самого начала рассматривалась большевиками в качестве плацдарма мировой революции. Основная задача на захваченном плацдарме – мобилизовать все ресурсы для всемирной экспансии идеократии. Богатейшие материальные, культурные, человеческие ресурсы России были брошены на создание бастиона коммунизма. Впоследствии каждая захваченная идеократией страна превращалась в опору для дальнейшей экспансии и мирового господства (всемирной революции). Закономерности действия носителей идеомании во всех странах оказываются одинаковыми. Везде разрушаются экономика, природа, культура, приносятся бесчисленные человеческие жертвы, ибо только так можно создать бронированный кулак для завоевания мира. Эти круги ада опознаются в любой коммунистической стране.

Российская история ХХ века и определилась борьбой идеократии с органичными формами жизни. Вскоре после октября семнадцатого большевики поняли, что коммунистическая утопия воспринимается большинством населения враждебно, она отторгается на генном уровне. Русскому народу изначально были чужды основы тоталитарного строя: привычка к механической дисциплине и жестокость (на чём пришёл к власти мирным путём Гитлер). Поэтому для захвата страны им пришлось развязать красный террор и кровавую пятилетнюю Гражданскую войну. На ленинском этапе партия идеологических маньяков захватывает государственную власть, в стране насаждается идеократия. При сталинизме идеократия подчиняет все сферы общественной и личной жизни. Система тотальной лжи и насилия нацелена на превращение людей в идеологических маньяков (перековка). Неподдающийся человеческий материал (враги народа) подлежит ликвидации, что обусловливает необходимость перманентного большого террора. При этом невиданные человеческие жертвы свидетельствуют о том, что навязываемая идеология абсолютно враждебна русскому народу.

 

В развязанной большевиками Гражданской войне Белое движение было обречено, ибо не было народным и не могло им быть. Оно организовано общественными слоями, веками находившимися в отрыве от народа, и в критической ситуации эту пропасть преодолеть было невозможно. Духовному помутнению общества Белое движение не смогло противопоставить подлинное возрождение национального духа. Не было образа будущего, и не было ответов на новые исторические вызовы. В Белой армии было много героев и выдающихся патриотов России, которых не могло быть по определению в Красной армии. Но нет оснований считать, что Белая армия не виновна в поражении в Гражданской войне. Большинство командиров Белой армии были республиканцами либо непредрешенцами. Лидеры Белого движения не осознали, что лозунга «За Россию единую и неделимую» не достаточно для победы в крестьянской стране, а крестьяне в массе своей были инстинктивными монархистами. Даже Троцкий признавал, что если бы белые выступали за «крестьянского царя», то красные потерпели бы поражение. Белые не смогли интегрироваться с многомиллионными крестьянскими восстаниями, которые временами были основной угрозой большевистскому режиму. Более того, не преодолев пропасть между простонародьем и «элитой», следовательно, не ощущаю жизненные интересы крестьянства, белые нередко осуществляли против крестьян, не желающих воевать в их армии, жестокие репрессии (особенно в Сибири).

Не обошло разложение и низовые сословия. После крушения монархии, потери веры, от безысходного отчаяния в крестьянстве прорвалась агрессия. С попранием святынь всё предстало лживым и обманным. Эта ситуация благоприятствовала деклассированным элементам, которых достаточно во всяком обществе во все времена, но которым в нормальной жизни указано подобающее место. Асоциальная голытьба мобилизуется, организуется и направляется большевистскими комиссарами.

В деревне жгли усадьбы, рушили храмы, раскулачивали и разворовывали по преимуществу антисоциальные элементы. Народные массы некоторое время занимали пассивную позицию. Крестьянское большинство не сразу ощутило смертельную опасность большевизма, но когда разобралось – было поздно. Это состояние людей, попавших вдруг в гибельные условия не по своей вине. В сложившейся ситуации крестьянство было способно только на разрозненное спорадическое сопротивление. Вместе с тем локальные крестьянские бунты были главной опасностью для Советов, поэтому подавлялись отборными большевистскими силами с наибольшей жестокостью.

Крестьянские массы оказались вброшенными в катастрофическую ситуацию и не смогли быстро различить настоящих врагов. Союзников не было, и не было реальных возможностей совершить скорый и верный выбор. Ведущие сословия царской России обрекли крестьянство на многолетнюю кровавую борьбу с большевизмом. Слабость крестьянства во многом объясняется двухвековым закабалением, отсутствием авторитетного голоса Церкви, духовным блудом интеллигенции. Тем не менее и крестьяне проявили равнодушие к судьбе своей Родины в решающий исторический момент, одержимость социальной местью, склонность к безответственной вольнице и хаосу. Это то не являлось проявлением национального характера, но было болезненной реакцией на трагическое положение. Основная же вина лежит на ведущих сословиях – за активное и долголетнее разрушение русской государственности.

Таким образом, вину за происшедшее в равной мере несут все классы и сословия России. Наиболее велика вина культурного слоя, ибо в нём созревали и им внедрялись в народ идеи, которые определили трагический ход событий. Особенно тяжкий грех лежит на интеллигенции, которая на протяжении предреволюционного столетия последовательно раскрепощала духи, овладевшие Россией в 1917 году. Надежда Яковлевна Мандельштам описывала внутренние причины и мотивы продажности интеллигенции, большая часть которой стала служить большевикам не за страх, а за совесть: «Психологически всех толкал на капитуляцию страх остаться в одиночестве и в стороне от общего движения, да ещё потребность в так называемом целостном и органичном мировоззрении, приложимом ко всем сторонам жизни, а также вера в прочность победы и вечность победителей. Но самое главное – это то, что у самих капитулянтов ничего за душой не было».

Так трагически раскрывались последствия пре-ступления культурных сословий через незыблемые устои, последствия предательства и разложения таких далеко не абстрактных идеалов, как вера, долг, служение, честь. Разрушение священного центра национальной государственности мгновенно превратило жизнь в ад.

 

В период Гражданской войны и военного коммунизма идеократический режим пытается решить несколько задач. Структура государственной власти реорганизуется в целях идеологической экспансии в России и за рубежом. Создаётся жёсткий репрессивный аппарат: ЧК, Части особого назначения (ЧОН), Красная армия, институт политкомиссаров. Выковывается стержень режима – партаппарат. Предпринимается попытка идеологического блицкрига – быстрого захвата всех сфер жизни до того, как они смогут организоваться для отпора, – в этом цель политики военного коммунизма. Наносятся судорожные, жестокие удары по силам потенциального сопротивления – в первую очередь по крестьянству и Церкви. Государство становится воинственно атеистическим. Православие осознаётся как главный духовный противник режима. Происходит окончательное объединение сил, враждебных духовным основам нации – русскому Православию.

Защита и укрепление первого плацдарма идеократии обошлись, по подсчётам историков, в пятнадцать миллионов человеческих жизней. Это говорит о том, что народ сопротивлялся чужеродной идеологии, для насаждения которой отмобилизованные отряды громили поочередно разрозненные слои общества. Для полной победы режиму пришлось привлечь «интернационалку» (Ф.М. Достоевский): решающую роль в Гражданской войне сыграли патологически жестокие карательные отряды из сотен тысяч инородцев. Интернациональный люмпен – денационализированные и асоциальные слои были спаяны большевиками для захвата России.

 

 

Инфернальная лениниана

 

Бесспорна уникальная роль Ленина в российской катастрофе 1917 года и в последующих глобальных катаклизмах ХХ века. Грандиозность содеянного им провоцирует на создание величественной мифологии: не случайно автора наиболее кровавой диктатуры в истории ещё недавно называли самым человечным из людей. Но и теперь нередко можно услышать, что он великий гуманист, гениальный политик, культурнейший человек. Для реального понимания феномена Ленина необходимо, не отвлекаясь на «гуманистические» нюансы, определить то, чем никто, кроме него, не обладал. Главное в Ленине – идеологическая маниакальность, одержимость разрушением, абсолютный цинизм и беспринципность, благодаря которым он явился первым в череде кровавых диктаторов ХХ века. Все они были учениками Ленина – продолжили то, на что Ленин решился впервые в истории. Но никто не превзошёл учителя, ибо некоторые деяния Ленина никто не смог повторить впоследствии.

Прежде всего, Ленин был первым партийным вождём, который строил и содержал политическую партию на деньги от кровавых грабежей (экспроприации – «эксов») и финансовых афёр; при этом и сам многие годы комфортабельно жил на награбленные средства. Ленин довёл до совершенства концепцию революционного захвата власти, для чего эффективно использовал все необходимые наработки классиков социализма и марксизма и беспощадно отбросил всё «устаревшее» или слишком гуманное. На основе этого руководства к действию Ленин впервые в истории создал спаянную жёсткой дисциплиной и кровью массовую революционную партию. Ленин разработал тактику революционного переворота, учитывающую опыт всех предшествовавших революций; её беспредельно циничный алгоритм позволяет определить слабые места свергаемой государственности, все возможные общественные опоры, а также всех реальных противников, которые подавляются или уничтожаются в упреждающем режиме. Никто до Ленина так цинично и жёстко не захватывал власть, сметая на своём пути все принципы и святыни и уничтожая всех мешающих. Затем Ленину удалось взнуздать страну до невероятно жестокой и кровопролитной Гражданской войны, жертвы которой достигают пятнадцати миллионов человек. Для полной победы революции Ленин первым (хотя и на эффективном обобщении всего предшествующего опыта) разработал теорию и внедрил в практику систему тотального государственного террора. По сравнению с большевистским террором все предшествовавшие и последующие его виды были ограниченными в пространстве и во времени, в степени жестокости и в массовости. Ленин внедряет концлагеря (к 1920-м годам их было около 90) и регулярный массовый расстрел заложников, то есть истребление большого количества людей, ни в чём не виновных даже с точки зрения «революционной законности». Ленин впервые в истории инициировал массовый голод для расправы над непокорным населением своей страны: страшный голод 1921–1922 годов унёс жизни около пяти миллионов человек. Никто, кроме Ленина, не использовал для внутреннего террора в таком количестве интернациональный люмпен: из военнопленных австро-венгерской, немецкой, чешской, турецкой армий, из латышских стрелков, китайских волонтёров, революционеров-интернационалистов формировались ударные, заградительные, охранные и карательные отряды: «Формирование немецко-венгерской дивизии из стойких и дисциплинированных элементов крайне целесообразно» (телеграмма председателю Сибревкома). Ленинский режим впервые в истории применил химическое оружие для истребления граждан своей страны, впоследствии на подобное решился только иракский диктатор Саддам Хусейн. По наущению Ленина были убиты без следствия и суда все члены императорской семьи, включая детей, а также многие родственники и слуги (всего более сорока человек). Кровавая расправа над свергнутым главой государства и его семьёй – беспрецедентна в Новой и Новейшей истории. За сто с лишним лет до этого в годы Великой французской революции был казнён король Франции, но после Ленина ни один узурпатор и диктатор не решился на что-либо подобное. Сталин уничтожил людей несравненно больше Ленина, но Ленин инфернальнее. Сталин как верный ученик только использовал и совершенствовал авторскую методологию Ленина. К тому же можно представить, что Ленин был бы непревзойдён, если бы действовал не пятилетку, а десятилетия.

Надо сказать, что все диктаторы совершали злодеяния ради какой-то возвышенной и позитивной мифологии, выражаемой на языке своей национальной культуры. Для Гитлера заветной мечтой была «Великая Германия» как «тысячелетний рейх», он почитал германский эпос о нибелунгах и музыку Вагнера. Для Мао Цзэдуна – «Великий Китай» как «Поднебесная» с некоторыми ремарками конфуцианства. Все диктаторы либо были к чему-то или к кому-то сентиментально привязаны, либо искусственно создавали образ проявления своих человечных качеств. Ленин же и в этом беспрецедентен: он ненавидел всё в России и не признавал ценным ничего в человечестве. Даже кровавый Сталин имел детей и иногда к ним благоволил. Все ценности и святыни, виды и формы миропорядка, всех людей Ленин подвергал циничным насмешкам и грязной хуле. Бердяев называл Ленина «гением бранной речи», которой удостаивались не только враги, но и ближайшие соратники: «Всегда успеем взять говно в эксперты… Шваль и сволочь, не желающая предоставлять отчёты… Приучите этих говнюков серьёзно отвечать… Идиотка… дура» (всё это – на официальных документах, последнее – о Розе Люксембург). Непрерывно матерился он на заседаниях «самого образованного» правительства. Таким образом, во всём Ленин вёл себя как человек, для которого единственной ценностью было тотальное разрушение само по себе. Ленин был первым идеологическим маньяком в истории, вполне реализовавшим свои патологические фантасмагории.

Для реализации проектов демонической одержимости необходима мощь государственной власти, сосредоточенная в одних руках и направленная на вожделённое кровопийство, то есть необходима неограниченная диктатура: «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть». Понятно, что ни к какой науке это определение отношения не имеет, кроме науки заплечных дел, непревзойдённым мастером которых и был Ильич. Но утверждение «научности понятия» нужно, чтобы создать какую-то видимость обоснованности – для жаждущих самообмана интеллектуалов. Пресловутая формула «диктатура пролетариата» означала личную диктатуру вождя в партии и в стране, что Ленин и не скрывал: «Речи о равенстве, свободе и демократии в нынешней обстановке – чепуха… Я уже в 1918 г. указывал на необходимость единоличия, необходимость признания диктаторских полномочий одного лица с точки зрения проведения советской идеи… Решительно никакого противоречия между советским (т.е. социалистическим) демократизмом и применением диктаторской власти отдельных лиц нет… Как может быть обеспечено строжайшее единство воли? Подчинением воли тысяч воле одного… Волю класса иногда осуществляет диктатор, который иногда один более сделает и часто более необходим». В этом Ленин следовал не российским традициям, а учению Маркса, который предрекал пролетариату двадцать, а при необходимости и пятьдесят лет классовых боёв и гражданской войны «не только для того, чтобы изменить существующие условия, но чтобы и самим изменяться». Военный коммунизм – это «Коммунистический манифест» К. Маркса и Ф. Энгельса в действии. Но если последователи Ленина были лишь его эпигонами, то предшественники выглядят замшелыми теоретиками по сравнению с ленинским сатанинским титанизмом в действии.

О беспримерно циничной ленинской лживости писал профессор С.Г. Пушкарев: «Конечно, политика – это профессия, в которой трудно сохранять моральную чистоту. Многие политические деятели давали обещания, которых потом не исполняли, или прямо обманывали народ, но не было такого разностороннего и искусного мастера политического обмана, каким был Ленин. Все лозунги, провозглашенные им в 1917 году, все его обещания по основным вопросам внутренней и внешней политики представляли собой преднамеренный обман – в полном согласии с его моралью. Вот некоторые примеры этих ложных лозунгов и обещаний. Основной лозунг (и основная цель): “Вся власть советам рабочих и крестьянских депутатов, избранных всем трудящимся населением”. Намерения: неограниченная власть (“диктатура”) коммунистической партии. Лозунг: “Вся земля крестьянам”; программа: национализация земли, то есть переход её в собственность государства. Лозунг (в 1917 году): армия с выборными командирами и с правом солдат “проверять каждый шаг офицера и генерала”. Реализация: строжайшая дисциплина в Красной Армии с правом назначаемых командиров применять оружие против неповинующихся солдат. Лозунг: “Всеобщий демократический мир”. Намерение: организовать “революционные войны” для завоевания Европы».

Когда исполнили свою роль дооктябрьские анархо-коммунистические лозунги (власть – советам, землю – крестьянам, фабрики – рабочим), направленные на разрушение старого режима, Ленин потребовал от партии преодолеть период революционного беспорядка и мобилизоваться на создание нового, революционного порядка. Надо сказать, что Ленин никогда не менял своих стратегических целей, но он был виртуозом политической конъюнктуры, во имя захвата и удержания власти он всегда был готов сменить тактику – вплоть до противоположной. Поэтому после октябрьского переворота лозунги поменялись радикально. Иезуитская принципиальная лживость Ильича поражала даже близких соратников. Можно сказать, что Ленин был первым постмодернистом в политике.

Конечно, насаждение нового порядка не могло не вызвать сопротивления в обществе, хотя сначала оно было слабым и неорганизованным. Но главный идеолог давно предвидел, что новый строй невозможно навязать без массовых репрессий: ещё в 1914 году он требовал «превращения войны империалистической в беспощадную гражданскую войну». И большевики развязывают её в стране со всей возможной жестокостью. В результате Ленин запустил репрессивный маятник террора в полную силу: обман и насилие, насилие и обман поочередно и одновременно ковали нового человека и истребляли непокорных.

Известна бесчеловечная жестокость, с какой Ленин насаждал красный террор, рассылая директивы большевистским вождям: «Необходимо провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов, белогвардейцев. Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города… Надо поощрять энергию и массовидность террора… Открыто выставить принципиально и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора… Суд должен не устранить террор… а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас». Как руководитель правительства Ленин постоянно требовал ужесточения репрессий: «Навести массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т.п. Ни минуты промедления» (в Нижний Новгород); «Расстрелять заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты» (в Саратов); «вешать под видом “зелёных” (мы потом на них и свалим) чиновников, богачей, попов, кулаков, помещиков. Выплачивать убийцам по 100 тысяч рублей»; «Я предлагаю назначить следствие и расстрелять виновных в ротозействе»; «Позором было колебаться и не расстреливать за неявку»; «назначить своих начальников и расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая, не допуская идиотской волокиты» (уполномоченному Наркомпрода); «Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше ста заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. Опубликовать их имена. Отнять у них хлеб. Назначить заложников… Сделать так, чтобы на сотни вёрст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц-кулаков» (указание в Пензу). В резолюции на письме Дзержинскому о тысячах пленных казаков: «Расстрелять всех до единого».

Ленин более всех взнуздал атмосферу кровопийства, и большевистские вожди не отставали друг от друга в степени жестокости. В подписанном Свердловым документе, основные положения которого явно исходили от Ленина, «всем ответственным товарищам, работающим в казачьих районах», предписывалось: «Необходимо признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путём поголовного их истребления… Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью». При людоедском режиме Ленина заурядным выглядел приказ М. Тухачевского по подавлению тамбовского крестьянского восстания: «Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми газами, точно рассчитать, чтобы облако удушливых газов распространилось по всему лесу, уничтожая всё, что  в нём пряталось». Тухачевский приказал расстреливать всех мальчиков, которые были выше пояса мужчины. В общем, Ленин целенаправленно реализовывал на практике свою установку: «Пусть вымрет 90% русского народа, лишь бы осталось 10% к моменту всемирной революции».

Непревзойдён Ленин как теоретик и практик богоборчества. Религиозная сфера была предметом его сугубой расстрельной опеки: «Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады» (1 мая 1919 года, Дзержинскому). Религиозные праздники настолько донимали вождя, что по поводу празднования дня Николая Чудотворца 25 декабря 1919 года он указывает: «Мириться с “Николой” глупо, надо поставить на ноги всё чека, чтобы расстреливать не явившихся на работу из-за “Николы”». В знаменитом письме Молотову для членов Политбюро от 19 марта 1922 года Ленин категорически требует: «Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи, трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления… Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр)… Если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут… Мы должны именно теперь… дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий… Политбюро даст детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против Шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был проведён с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров… Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». В результате Ленин инициировал в России самые массовые и кровавые в истории религиозные гонения и истребление верующих, насадил режим государственного атеизма. Гнусная ругань по поводу религии и Церкви при всякой возможности, а также людоедский пафос в борьбе с духовенством и верующими говорят об одержимости Ленина манией богоборческого титанизма.

Масштабы и последствия деятельности Ленина бесспорно огромны. Но называть его на этом основании «великим политиком» и «гениальным человеком» – значит не понимать его сущность. Основным отличительным свойством Ленина была беспрецедентная кровавость его деяний: по огромности, тяжести и изощренности злодеяний он уникален. Поэтому Ленин является прежде всего величайшим в истории злодеем. А рассуждения на тему, насколько таковой может быть «гуманным», «интеллигентным», «кристально честным» и прочее, могут казаться убедительными только для людей с ущербной нравственностью или недостатком ума. Многим из тех, кто признает чудовищность содеянного Лениным, свойственна романтизация образа злодея: если человек совершил глобальные деяния, отвергнув при этом все признаки человечности, поправ все традиции, законы, нравственные повеления, святыни, пролив моря крови, то это хоть и злодей, но гений. А значит, «право имеет» и во многом оправдан. Культ Наполеона разоблачили Лев Толстой и Фёдор Достоевский, но глубоко внедрённый в душевное подполье «маленького человека» синдром наполеонизма вынуждает оправдывать злодейство: чем оно масштабнее – тем легче выводится из разряда преступлений, и легитимируется в качестве гениального.

Между тем если непредвзято присмотреться к облику Ленина, то можно увидеть, что он не обладал ни одним из качеств гениальности. Сотворить то, что он натворил, ему позволили звериная жестокость и злобность, абсолютный цинизм, бешеная энергия разрушения. Средний ум и невыдающиеся способности Ленина для этого не были преградой. Напротив, неумение масштабно и универсально мыслить, отсутствие многих человеческих качеств облегчали возможность всецело сосредоточиться на главном деле жизни – тривиальных шельмованиях, переворотах, массовых убийствах. Великие мастера русского языка находили для описания Ленина беспощадно жёсткие образы, рисующие недочеловека, античеловека: «В сущности, – подумал я, – этот человек, такой простой, вежливый и здоровый, – гораздо страшнее Нерона, Тиверия, Иоанна Грозного. Те, при всём своём душевном уродстве, были всё-таки людьми, доступными капризам дня и колебаниям характера. Этот же – нечто вроде камня, вроде утёса, который оторвался от горного кряжа и стремительно катится вниз, уничтожая всё на своём пути. И при том – подумайте! – камень, в силу какого-то волшебства – мыслящий. Нет у него ни чувств, ни желаний, ни инстинктов. Одна острая, сухая непобедимая мысль: падая – уничтожаю» (А.И. Куприн). Наиболее адекватно характеризуют Ленина грубые слова Ивана Бунина: «Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в самый разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее; он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек – и всё-таки мир настолько сошёл с ума, что среди бела дня спорят, благодетель он человечества или нет?». Великий Пушкин и здесь прав: действительно «гений и злодейство – две вещи несовместные». Можно, конечно, назвать Ленина гениальным злодеем или злым гением, но это уже инфернальные характеристики, которые вполне адекватно отображают предмет или субъект.

Русский писатель и журналист Н. Брешко-Брешковский описывал последний период жизни красного диктатора: «Пухлый, обрюзглый, с лицом дегенеративного азиата, Ленин никогда не был красавцем, но сейчас изгрызаемый, точнее, догрызаемый последней, судорожной хваткой сифилиса, он был отвратителен. Он, желавший, чтобы вся Россия ходила на четвереньках, сам превратился в животное, в разлагавшуюся падаль. Печать чего-то тихого, идиотского, заклеймила весь его облик. Он улыбался, как идиот, и левый, перекошенный угол рта все время точил слюною, цеплявшуюся вожжою за реденькую, лежащую калмыцкую бороденку. Он уже не мог говорить по-человечески. С губ срывалось какое-то бульканье, и нельзя было разобрать ни одного слова. Ни одной человеческой мысли, и, вообще, ничего человеческого в узеньких, мутных, заплывших глазках».

 

 

Поместный Собор и патриарх

 

Противостояние коммунизму со стороны православного народа началось после того, когда на Церковь обрушились свирепые гонения. Но даже в годы Гражданской войны в народе и у его духовных пастырей недоставало осознания инфернальной сущности коммунизма. Свидетельством этого являются документы Поместного Собора Русской Православной Церкви 1917–1918 годов и послания патриарха Тихона.

Собор не был готов дать надлежащей оценки новому режиму, который уже в 1918 году планировал полное уничтожение Церкви. Большинство церковных деятелей видело в большевиках разбойников, узурпаторов и гонителей Церкви, но не противохристианскую силу, планомерно готовившую истребление Церкви и гибель человечества. Хотя сущность коммунизма к тому времени достаточно проявилась в учении его основоположников и в бесчеловечной практике, на Соборе раздались только отдельные обличительные голоса. Протоиерей В.И. Востоков назвал социализм-коммунизм «антихристианским движением», «антихристианским злым явлением». Вину за распространение этой «заразы» он возлагал на русскую интеллигенцию, в том числе и на церковнослужителей. Он призывал к всенародному покаянию за «наше попустительство развитию в стране злых учений и насилия». Но такое глубокое осмысление коммунизма ещё не было доступно иерархам и православному народу. Предложение протоиерея В.И. Востокова вынести от лица Собора разоблачающее суждение о «тлетворности учения социализма» не получило поддержки.

Патриарх Тихон впервые обличает кровавые беззакония в послании от 19 января 1918 года: «Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это – поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню гееннскому в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной… Анафематствуем вас… Заклинаем и всех вас, верных чад Православной Церкви Христовой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какие-либо общения: “Изъмите злаго от нас самих” (1 Кор 5:13)». Здесь революционное беснование адекватно определяется как поистине дело сатанинское.

В послании июля 1918 года патриарх вновь указывает на основную причину российских бедствий – духовную болезнь отпадения от Бога: «Где причина этой длительной болезни, повергающей одних в уныние, других в отчаяние? Вопросите вашу православную совесть, и в ней найдёте ответ на этот мучительный вопрос. Грех, тяготеющий над нами, – скажет она вам, – вот сокровенный корень нашей болезни, вот источник всех наших бед и злоключений. Грех растлил нашу землю, расслабил духовную и телесную мощь русских людей. Грех сделал то, что Господь, по слову пророка, отнял у нас и посох, и трость, и всякое подкрепление хлебом, храброго вождя и воина, судию и пророка, и прозорливого и старца (Ис 3:1-2). Грех помрачил наш народный разум, и вот и мы ощупью ходим во тьме, без света, и шатаемся, как пьяные. Грех разжёг повсюду пламень страстей, вражду и злобу, и брат восстал на брата, тюрьмы наполнились узниками, земля упивается невинной кровью, проливаемою братскою рукою, оскверняется насилием, грабежами, блудом и всякою нечистотою. Из того же ядовитого источника греха вышел великий соблазн чувственных земных благ, которыми и прельстился наш народ, забыв об едином на потребу. Мы не отвергли этого искушения, как отверг его Христос Спаситель. Мы захотели создать рай на земле, но без Бога и Его святых заветов. Бог же поругаем не бывает. И вот мы алчем, жаждем и наготуем на земле, благословенной обильными дарами природы, и печать проклятия легла на самый народный труд и на все начинания рук наших. Грех, тяжкий, нераскаянный грех вызвал сатану из бездны, извергающего хулу на Господа и Христа Его и воздвигающего открытое гонение на Церковь. О, кто даст очам нашим источники слёз, чтобы оплакать все бедствия, порождённые нашими всенародными грехами и беззакониями, – помрачение славы и красоты нашего Отечества, обнищание земли, оскудение духа, разорение градов, поругание храмов и святынь и всё это потрясающее самоистребление великого народа, которое сделало его ужасом и позором для всего мира. Где же ты, некогда могучий и державный русский православный народ? Ужели ты совсем изжил свою силу? Как исполин, ты, великодушный и радостный, совершал великий, указанный тебе свыше путь, благовествуя всем мир, любовь и правду. И вот ныне ты лежишь, поверженный в прах, попираемый твоими врагами, сгорая в пламени греха, страстей и братоубийственной злобы. Неужели ты не возродишься духовно и не восстанешь снова в силе и славе своей? Неужели Господь закрыл для тебя источники жизни, погасил твои творческие силы, чтобы посечь тебя, как бесплодную смоковницу? О, да не будет сего… Пусть каждый из нас попытается очистить свою совесть пред духовным отцом и укрепиться приобщением Животворящего Тела и Крови Христовых. Да омоется вся Русская земля, как живительной росой, слезами покаяния и да процветёт снова плодами духа».

Судя по происходившему на русской земле, огненные слова патриарха нашли небольшой отклик в душе недавно православного народа. Но и святитель характеризует основную пагубу времени как соблазн чувственных земных благ, тогда как в России разгулялись бесы гораздо более зловещие. В последующих посланиях патриарх анафематствует совершающих насилия и убийства, оскверняющих святыни, посягающих на церковное имущество, но в них не разоблачается инфернальная сущность коммунизма-большевизма. Патриарх квалифицировал новый режим как власть кесаря, порождённую силами мира сего, в то время как режим государственного атеизма уже проявил себя как радикально богоборческий.

 

В конце 1917 года большевики отобрали у Церкви землю, имущество, учебные заведения. Ленин непревзойдён как теоретик и практик богоборчества. Религиозная сфера была предметом его сугубой расстрельной опеки. 20 января 1918 года Ленин подписал декрет СНК «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», где сказано: «Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют… Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием». В начале 1919 года по личному указанию Ленина по всей России кощунственно вскрываются и выбрасываются мощи святых. Конфискуются церковные здания и богослужебные предметы, которые верующие могут получать у государства только «в пользование»; церковная организация и иерархия не признаются законом, закрываются духовные учебные заведения, начинаются гонения на верующих. Во исполнение этой директивы по всей стране начались разгромы и ограбления храмов, преследование духовенства. 30 мая 1919 года Ленин пишет записку в Оргбюро ЦК, где требует исключить из партии верующих, изъять из продажи «книги духовного содержания, отдав их в Главбум на бумагу». С этого начинается жёсткая антирелигиозная цензура. Для разгрома Церкви используется инициированный большевиками голод в Поволжье. «Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады» (Ленин 1 мая 1919 года, Дзержинскому). Религиозные праздники настолько донимали вождя, что по поводу празднования дня Николая Чудотворца 25 декабря 1919 года он указывает: «Мириться с “Николой” глупо, надо поставить на ноги всё чека, чтобы расстреливать не явившихся на работу из-за “Николы”». В 1920 году Дзержинский в письме к Лацису утверждал, что без помощи ВЧК с попами справиться будет невозможно. Отныне карательные органы становятся во главе атеистов и безбожников в борьбе с религией.

При разгуле открытого богоборчества патриарх Тихон наотрез отказывается благословлять Белое движение, а по отношению к большевикам пытается занять позицию умиротворения. В послании от 26 июля 1918 года он пишет: «Мы, служители Христовой Истины, подпали под подозрение у носителей современной власти в скрытой контрреволюции, направленной, якобы, к ниспровержению советского строя. Но мы с решительностью заявляем, что такие подозрения несправедливы, установление той или иной формы правления не дело Церкви, а самого народа… “Повинуйтесь всякому человеческому начальству в делах мирских” (1 Пётр 2:13)…  не подавайте никаких поводов, оправдывающих подозрительность советской власти, подчиняйтесь и её велениям, поскольку они не противоречат вере и благочестию».

Большинство иерархов Церкви стремились остановить кровопролитие и сохранить церковную организацию, поэтому они не обличали сатанинского характера большевистского режима явно, искали с ним компромисса в то время, когда его действия вопиюще противоречили вере и благочестию христиан. Это свидетельствовало о непонимании сущности той силы, которая обрушилась на Россию и Церковь. При сатанинском режиме невозможно сохранить церковную организацию, пытаясь ублажить его компромиссами и славословиями. Всеобщее заблуждение относительно природы коммунизма и было решающей причиной того, что духовные силы России оказались ослабленными, раздробленными и разгромленными поочередно. В этот период сложилось двусмысленное, компромиссное отношение православных людей и церковного руководства к режиму государственного атеизма, периодически воспаляющегося до богоборчества. С одной стороны, это отношение вобрало традиционное для русского общества неразличение духов зла, с другой же – закладывало основы двоемыслия в будущем, ослабляло духовное противостояние богоборчеству. Впервые проявилось, что попытки церковного руководства (ради сохранения церковной организации) занять умиротворительную позицию по отношению к большевистскому режиму не приводят к смягчению гонений. За годы Гражданской войны было истреблено около тридцати епископов, тысячи священников, десятки тысяч мирян.

 

 

 

 

ОТСТУПЛЕНИЕ ДЛЯ ПЕРЕГРУППИРОВКИ СИЛ – НЭП (1922–1927 годы)

 

 

Маятник террора – оттепелей

 

Всенародное сопротивление, вылившееся в Гражданскую войну, вынуждает Ленина отказаться от попытки внедрения во все сферы жизни. Впервые проявилась закономерность экспансии идеократии: тотальные наступления (военный коммунизм, большой террор), наталкиваясь на сопротивление, сменяются периодами НЭПовоттепелей. Перед угрозой потери власти в России – плацдарма для захвата всего мира – идеологические силы вынуждены отступить для перегруппировки, мобилизации, выбора очередного направления удара, разработки новых методов захвата. Выдохшийся в наступлении режим втягивает в период оттепелей «щупальца» и вынужден выпустить часть захваченных сфер, чтобы эксплуатировать их энергию для собственного выживания. Используя широкий спектр средств – прельщение, фикции, иллюзии, обман, подкуп, шантаж, запугивание, уничтожение – идеократия стремится инфицировать все сферы. После укрепления и перегруппировки сил она неизбежно начинает наступление в новом направлении.

Во времена отступлений-оттепелей режим вынужден жертвовать многим, чтобы сохранить главное: возможности и силы для возобновления экспансии. Контроль над частной жизнью может быть ослаблен для сохранения контроля над жизнью общественной. В сфере культуры идеологическое давление может уменьшиться ради жёсткой централизации экономики – материальной базы режима. Но и экономика может освобождаться, если без этого невозможно удержать ускользающую власть. Коммунистический режим может пожертвовать и монополией на государственную власть, чтобы сохранить партию – структуру власти. Даже государственной властью идеологические силы могут в конечном итоге поступиться как последней жертвой, если трансформацию власти можно использовать для сохранения идеологического контроля в иных формах.

На главном плацдарме – в России – идеологические кадры будут держаться за власть всеми силами и до последней возможности, если даже для этого потребуется сменить все лозунги, мимикрируя – подражая любым формам, вплоть до антикоммунистических, при сохранении своей природы. Ибо наличие этого плацдарма даёт возможность для броска в новом направлении. Коммунистическая идеократия не способна по собственной воле предоставить свободу личности, обществу и религии, ибо коммунизм есть самая радикальная в мировой истории антихристианская, антиобщественная и античеловеческая сила. Но режим может идти на временный и вынужденный компромисс с религией, культурой и с экономическими доктринами, стремясь использовать их в своих целях. Недостаток сил подавления и угроза потери власти вынуждают режим ослабить давление в хозяйственной и культурной сферах. Бухарин бросил крестьянам: «Обогащайтесь!» – ибо это богатство вскоре понадобится для усиления средств экспансии. При некотором послаблении режим стремится контролировать решающие рубежи – командные высоты экономики в руках советской власти, Пролеткульт.

Таким образом, оттепель является закономерным этапом оккупации идеократии, когда происходит перегруппировка сил перед новым наступлением или перед сменой направления удара. В революции – захватили государственную власть, в Гражданской войне – отстояли захваченное. Но ещё предстояло «перелопатить» безбрежную крестьянскую Россию с традиционным укладом жизни, с православным жизнеощущением, для чего требовались новые кадры. Для завоевания власти хватило кучки революционеров – партии. Чтобы власть отстоять, пришлось создавать ЧК, ЧОН и Красную армию. Но чтобы огромную страну превратить в ресурс для всемирной экспансии, была необходима качественно иная армия. Идеологические силы сосредоточиваются на главной задаче – подготовке рекрутов для тотального наступления. Во имя этого реформируется и армия: «Наша Красная Армия готовится для величайших идеальных целей, для освобождения человечества, для защиты угнетённых классов» (М.И. Калинин). В этот период большевистские вожди рассматривали Россию как плацдарм мировой идеократии. Сталин писал в 1923 году о революционной ситуации в Германии: «Несомненно, победа немецкой революции перенесёт центр всемирной революции из Москвы в Берлин».

Партия сконцентрировалась на подготовке кадров для захвата всего мира, для чего требовался иной «человеческий материал» по сравнению с тем, который служил захвату власти в стране и её защите. В то время когда в экономике наметились послабления, внутрипартийный режим ужесточается. Одна за другой проходят внутрипартийные чистки, в результате которых партия освобождается от всех сомневающихся и «свободомыслящих», от всех оппозиций – левых, правых, центристов. Подвергаются изоляции старые партийные кадры – «идеалисты», воспитывается новое поколение – маниакальных догматиков и циничных прагматиков. Расширяется приём новых членов, готовых безоговорочно принять изменившиеся «идеалы» партии и стать трудолюбивыми дворниками революции. Люди с остатками идеалистических «предрассудков» – рецидивами нравственности – сменяются беспринципными и жестокими. Ленинская гвардия меняется на сталинскую. Партийный «идеалист» предан идее, но сохраняет остатки человеческих ценностей, пытаясь идеологически их перетолковать; чтобы заставить его действовать, нужно его убедить идейно. Сознание же догматика не воспринимает ничего, кроме идеологических догм; для приведения его в действие достаточно приказа вождя. Так выковываются кадры для следующей волны мировой революции.

 

 

 

Богоборческий шабаш

 

Во времена НЭПов – отступлений-оттепелей – режим коммунистической идеократии вынужден жертвовать многим, чтобы сохранить главное: возможности и силы для возобновления экспансии. Но на всех этапах богоборческий режим нацелен на искоренение религии. При НЭПе смягчается давление режима в экономической жизни, что компенсируется новыми репрессиями против Церкви. При этом жёстокие удары сочетаются с политикой внутреннего разложения Церкви. С весны 1922 года проводится кампания по изъятию церковных ценностей. Её вдохновителем был верховный вождь большевиков.

В секретном письме Молотову для членов Политбюро от 19 марта 1922 года Ленин категорически требует начать жесточайшие репрессии против верующих христиан. Этот беспрецедентный по жестокости, коварству и дьявольской воле документ имеет смысл привести почти полностью.

«Для нас, именно в данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей, и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо во всяком случае будет не в состоянии поддержать сколько-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету.

Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство, в частности, и никакое отстаивание своей позиции в Генуе, в особенности, совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонда в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и в несколько миллиардов) мы должны во чтобы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать нам этого не Удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не Даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечивал нам сочувствие этой массы, либо, по крайней мере, обеспечил бы на нейтрализирование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне.

Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что, если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение в особенности ещё подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена нам полностью. Кроме того главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов заграницей, т.е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы именно в данный момент, именно в связи с голодом, проведём с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.

Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю себе следующим образом:

Официально выступить с какими-то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин, – никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий.

Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий, не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать (об той секретной телеграмме, именно потому, что она секретна, противник, конечно, скоро узнает).

В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК или других представителей центральной власти (лучше одного, чем несколько), причём дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал, как можно больше, не меньше, чем несколько десятков представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и лично сделать доклад на полном собрании Политбюро или перед двумя уполномоченными на это членами Политбюро. На основании этого доклада Политбюро даёт детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был проведён с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности, также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров.

Самого патриарха Тихона, я думаю, целесообразно нам не трогать хотя он несомненно стоит во главе всего этого мятежа рабовладельцев. Относительно него надо дать секретную директиву Госполитупру, чтобы все связи этого деятеля были как можно точнее и подробнее наблюдаемы и вскрываемы, именно в данный момент. Обязать Дзержинского и Уншлихта лично делать об этом доклад в Политбюро еженедельно.

На Съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала18. На этом совещании провести секретное решение Съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности, самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать.

Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на Съезде, т. е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всех операций было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах» (Ленин).

В результате Ленин инициировал в России самые массовые и кровавые в истории религиозные гонения и истребление верующих, насадил режим государственного атеизма. Гнусная ругань по поводу религии и Церкви при всякой возможности, а также людоедский пафос в борьбе с духовенством и верующими говорят об одержимости Ленина манией богоборческого титанизма.

В мае 1922 года по инициативе Ленина Политбюро принимает решение: «Дать директиву Московскому трибуналу: 1. немедленно привлечь Тихона к суду. 2. Применить к попам высшую меру наказания». Патриарх Тихон был арестован и подвергался изощрённому давлению, были расстреляны тысячи епископов, священников, мирян, закрыты тысячи храмов. Множество христиан, сопротивляющихся разгрому Церкви, сослали в лагеря.

Тех, кто проявляет раболепие, до времени оставляют в покое. На фоне жестоких репрессий власть пытается расколоть церковную иерархию, вербуя «своих людей» в епископском корпусе, инициируя обновленчество – своего рода протестантизм на православной почве, поддерживая григорианский Временный Высший Церковный совет. Обновленцы, славящие Ленина как «борца за великую социальную истину», опережающие друг друга в заявлениях о преданности и доносах на стойких своих собратьев, пользуются временным благоволением богоборческой власти. От периода тотального наступления, когда уничтожается всё чуждое режиму идеократии, вне зависимости от степени лояльности, оттепель отличается «сложным» подходом и выборочными разгромами.

Для планирования и координирования антирелигиозной деятельности в 1922 году при ЦК РКП(б) создаётся Комиссия по отделению Церкви от государства, с 1928 по 1929 год называемая Антирелигиозной комиссией. Эта комиссия, под председательством Емельяна Ярославского, жёстко контролировала деятельность всех религиозных организаций страны. С 1929 года вопросы религиозной политики были перенесены в ведение Секретариата ЦК партии, ибо для режима государственного атеизма на этом этапе одна из основных задач – перестройка сознания людей. В начале 1929 года ЦК рассылает секретный циркуляр «О мерах по усилению антирелигиозной работы», в котором борьба с религией по степени важности приравнивается к классово-политической борьбе.

Помимо антирелигиозных государственных органов, богоборческий режим формирует общественные «приводные ремни». С декабря 1922 года издаётся газета «Безбожник», бессменным главным редактором которой являлся Е.М. Ярославский (настоящие имя и фамилия Мине́й Изра́илевич Губельма́н) – идеолог и руководитель антирелигиозной политики в СССР, председатель «Союза воинствующих безбожников». С 1923 года по всей стране создаются кружки воинствующих безбожников; в апреле 1925 года на съезде Общества друзей газеты «Безбожник» создаётся Союз безбожников СССР (в 1929 году переименованный в Союз воинствующих безбожников). Главные лозунги Союза безбожников: «Через безбожие – к коммунизму», «Борьба с религией – это борьба за социализм». С «религиозным дурманом» по всей стране борются миллионы активистов-«безбожников».

 

В этих сложнейших условиях православный народ проявил невиданную стойкость в защите святынь и Церкви, но вместе с тем вновь обнажилось недостаточное понимание сущности богоборческого коммунизма. Иерархи Церкви относятся к советской власти как к плохой, но лояльной мирской власти. Недоставало духовной проницательности и мужества осознать: в России впервые в истории к власти пришли силы открыто богоборческие, тотально одержимые злом. Вместе с тем идеологическое заражение затронуло и церковную иерархию – в этом прежде всего причина прокоммунистических соблазнов обновленцев. Наряду с сопротивлением гонениям в Церкви продолжается поиск компромисса с безбожной властью.

 

 

 

 

БОЛЬШОЙ ТЕРРОР (1927–1941 годы)

 

 

Генеральная линия идеократии

 

В конце НЭПа с трудом восстанавливается разрушенная экономика, ибо она нужна для укрепления режима идеократии. За эти годы очищена и взнуздана партия, ставшая многочисленной и монолитной, её ряды готовы к новому наступлению. Государственная структура захвачена, но хозяйственная жизнь ещё относительно автономна. В естественных условиях государство представляет собой систему управления, координации автономных сфер. При коммунизме идеология насаждается средствами государственного насилия во всех областях жизни. Тоталитаризм – всевластие государства – неизбежное следствие идеократического режима.

 

С 1927 года в индустриализации промышленность нацеливается на производство того, что необходимо для нужд экспансии идеократии. Производство товаров народного потребления сохраняется в таком количестве и такого качества, чтобы централизованно и дозировано распределять их в соответствии с идеологическими целями (от каждого по способностям, каждому по труду). Разрушается органичный уклад промышленности, уничтожаются мелкие и средние предприятия, свёртывается торговля, закрываются рынки. Строятся индустриальные гиганты, ориентированные на военное производство (тракторные заводы – будущие танковые). Промышленность милитаризируется. Вожди большевиков никогда не скрывали, что социалистическая армия «будет не только орудием обороны социалистического общежития против возможных нападений со стороны ещё сохранившихся империалистических государств, но она позволит оказать решающую поддержку пролетариату этих государств в его борьбе с империализмом» (В.И. Ленин).

К 1928 году индустриализация уничтожила значительную часть лёгкой промышленности. Вместе с тем сельское хозяйство получило самый высокий после революции урожай, сопоставимый с уровнем 1913 года. Но город не способен к товарообмену с деревней, так как разрушено производство той продукции, которая не нужна созданию плацдарма мировой революции, но в которой нуждается крестьянин. Не имея возможности обменять хлеб на необходимые товары для своей жизнедеятельности и труда, крестьяне оставляют большую часть урожая у себя. Товарообмен между городом и деревней стремительно сокращается, разрушается рынок – естественный механизм саморегулирования хозяйственной жизни. В результате складывается противоестественная ситуация: хлеб в стране есть, но города начинают голодать.

 

Проблема решается в интересах идеологической экспансии. В это время впервые в сельских регионах СССР складывается механизм, который затем будет воспроизведён во всех странах социализма. Крестьянин, естественно, не хочет безвозмездно лишаться продуктов своего труда. Режим изымает хлеб насильственно. Вновь, как в годы Гражданской войны, создаются отряды продразверстки. Это разрушает стимулы к производству: в следующем, 1929 году деревня засеяла только треть посевных площадей. Так насильственное изъятие сельхозпродукции требует создания механизма, который насильственно заставлял бы производить эту продукцию. Железный ход истории вполне объективно ставит на повестку дня вопрос о коллективизации деревни, главной задачей которой было уничтожение крестьянства как класса и превращение его остатков в сельский пролетариат.

Несколько фрагментов происходящего в реальной коллективизации, приведённые в письме Михаила Шолохова к Сталину (4 апреля 1933 года), дают представление о глубине и масштабах народной трагедии: «…Но выселение – это ещё не самое главное. Вот перечисление способов, при помощи которых добыто 593 т хлеба: 1. Массовые избиения колхозников и единоличников. 2. Сажание “в холодную”. “Есть яма?” – “Нет”. – “Ступай, садись в амбар!” Колхозника раздевают до белья и босого сажают в амбар или сарай. Время действия – январь, февраль, часто в амбары сажали целыми бригадами. 3. В Ващаевском колхозе колхозницам обливали ноги и подолы юбок керосином, зажигали, а потом тушили: “Скажешь, где яма! Опять подожгу!” В этом же колхозе допрашиваемую клали в яму, до половины зарывали и продолжали допрос. 4. В Наполовском колхозе уполномоченный РК, кандидат в члены бюро РК, Плоткин при допросе заставлял садиться на раскалённую лежанку. Посаженный кричал, что не может сидеть, горячо, тогда под него лили из кружки воду, а потом “прохладиться” выводили на мороз и запирали в амбар. Из амбара снова на плиту и снова допрашивают. Он же (Плоткин) заставлял одного единоличника стреляться. Дал в руки наган и приказал: “Стреляйся, а нет – сам застрелю!” Тот начал спускать курок (не зная того, что наган разряженный), и, когда щёлкнул боёк, упал в обмороке. 5. В Варавринском колхозе секретарь ячейки Аникеев на бригадном собрании заставил всю бригаду (мужчин и женщин, курящих и некурящих) курить махорку, а потом бросил на горячую плиту стручок красного перца (горчицы) и приказал не выходить из помещения. Этот же Аникеев и ряд работников агитколлонны, командиром коей был кандидат в члены бюро РК Пашинский при допросах в штабе колонны принуждали колхозников пить в огромном количестве воду, смешанную с салом, с пшеницей и с керосином. 6. В Лебяженском колхозе ставили к стенке и стреляли мимо головы допрашиваемого из дробовиков. 7. Там же закатывали в рядно и топтали ногами. 8. В Архиповском колхозе двух колхозниц, Фомину и Краснову, после ночного допроса вывезли за три километра в степь, раздели на снегу догола и пустили, приказав бежать к хутору рысью. 9. В Чцкаринском колхозе секретарь ячейки Богомолов подобрал 8 чел. демобилизованных красноармейцев, с которыми приезжал к колхознику – подозреваемому в краже – во двор (ночью), после короткого опроса выводил на гумно или в леваду, строил свою бригаду и командовал “огонь” по связанному колхознику. Если устрашённый инсценировкой расстрела не признавался, то его, избивая, бросали в сани, вывозили в степь, били по дороге прикладами винтовок и, вывезя в степь, снова ставили и снова проделывали процедуру, предшествующую расстрелу. 9. (Нумерация нарушена Шолоховым.) В Кружилинском колхозе уполномоченный РК Ковтун на собрании 6 бригады спрашивает у колхозника: “Где хлеб зарыл?” – “Не зарывал, товарищ!” – “Не зарывал? А, ну, высовывай язык! Стой так!”. Шестьдесят взрослых людей, советских граждан, по приказу уполномоченного по очереди высовывают языки и стоят так, истекая слюной, пока уполномоченный в течение часа произносит обличающую речь. Такую же штуку проделал Ковтун и в 7 и в 8 бригадах; с той только разницей, что в тех бригадах он помимо высовывания языков заставлял ещё становиться на колени. 10. В Затонском колхозе работник агитколонны избивал допрашиваемых шашкой. В этом же колхозе издевались над семьями красноармейцев, раскрывая крыши домов, разваливая печи, понуждая женщин к сожительству. 11. В Солонцовском колхозе в помещение комода внесли человеческий труп, положили его на стол и в этой же комнате допрашивали колхозников, угрожая расстрелом. 12. В Верхне-Чирском колхозе ставили допрашиваемых босыми ногами на горячую плиту, а потом избивали и выводили, босых же, на мороз. 13. В Колундаевском колхозе разутых для допроса колхозников заставляли по три часа бегать по снегу. Обмороженных привезли в Базковскую больнице. 14. Там же: допрашиваемому колхознику надевали на голову табурет, сверху прикрывали шубой, били и допрашивали. 15. В Базковском колхозе при допросе раздевали, полуголых отпускали домой, с полдороги возвращали, и так по нескольку раз. 16. Уполномоченный РО ОГПУ Яковлев с оперативной группой проводил в Верхне-Чирском колхозе собрание. Школу топили до одурения. Раздеваться не приказывали. Рядом имели “прохладную” комнату, куда выводили с собрания для “индивидуальной обработки”. Проводившие собрание сменялись, их было 5 чел., но колхозники были одни и те же… Собрание длилось без перерыва более суток.  Примеры эти можно бесконечно умножить. Это – не отдельные случаи загибов, это – узаконенный в районном масштабе – “метод” проведения хлебозаготовок. Об этих фактах я либо слышал от коммунистов, либо от самих колхозников, которые испытали все эти “методы” на себе и после приходили ко мне с просьбами “прописать про это в газету”. Помните ли Вы, Иосиф Виссарионович, очерк Короленко “В успокоенной деревне?” Так вот этакое “исчезание” было проделано не над тремя заподозренными в краже у кулака крестьянами, а над десятками тысяч колхозников. Причём, как видите, с более богатым применением технических средств и с большей изощрённостью. Аналогичная история происходила и в Верхне-Донском районе, где особо-уполномоченным был тот же Овчинников, являющийся идейным вдохновителем этих жутких издевательств, происходивших в нашей стране и в 1933 г.… Обойти молчанием то, что в течение трёх месяцев творилось в Вешенском и Верхне-Донском районах, нельзя. Только на Вас надежда. Простите за многословность письма. Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу “Поднятой целины”. С приветом М. Шолохов».

Понятно, что подобное творилось не в одном районе и не в течение месяца, а по всей стране долгие годы. Помимо террора насилием в коллективизации началось массовое физическое истребление крестьянства, миллионы были брошены в тюрьмы и лагеря. Первым о громадном крестьянском потоке в ГУЛаге свидетельствовал И.Л. Солоневич в книге «Россия в концлагере», сбежавший в 1934 году вместе с братом и сыном в Финляндию из лагеря «Беломорско-Балтийский Комбина».  «Больше всего было крестьян, до жути изголодавшихся и каких-то по особенному пришибленных. Иногда встречаясь с ними где-нибудь в тёмном углу лестницы, слышишь приглушённый шёпот: “Братец, а братец. Хлебца бы корочку… А?”… Но в какое сравнение могут идти наши страдания и наши лишения со страданиями и лишениями русского крестьянства, и не только русского, а и грузинского, татарского, киргизского и всякого другого. Ведь вот, как ни отвратительно мне, как ни голодно, ни холодно, каким бы опасностям я ни подвергался и буду подвергаться ещё, со мною считались в тюрьме и будут считаться в лагере. Я имею тысячи возможностей выкручиваться, возможностей, совершенно недоступных крестьянину. С крестьянином не считаются вовсе, и никаких возможностей выкручиваться у него нет. Меня плохо ли, хорошо ли, но всё же судят. Крестьянина и расстреливают, и ссылают или вовсе без суда или по такому суду, о котором и говорить трудно; я видал такие “суды”. Тройка безграмотных и пьяных комсомольцев засуживает семью, в течение двух-трех часов её разоряет вконец и ликвидирует под корень. Я, наконец, сижу не зря. Да, я враг советской власти, я всегда был её врагом, и никаких иллюзий на этот счёт ГПУ не питало. Но я был нужен, в некотором роде “незаменим” и меня кормили и со мной разговаривали. Интеллигенцию кормят и с интеллигенцией разговаривают. И если интеллигенция садится в лагерь, то только в исключительных случаях “массовых кампаний” она садится за здорово живёшь… Я знаю, что эта точка зрения идёт совсем в разрез с установившимися мнениями о судьбах интеллигенции в СССР. Об этих судьбах я когда-нибудь буду говорить подробнее, но всё то, что я видел в СССР – а видел я много вещей – создало у меня твёрдое убеждение: лишь в редких случаях интеллигенцию сажают за зря, конечно, с советской точки зрения. Она всё-таки нужна. Её всё-таки судят. Мужика – много, им хоть пруд пруди, и он совершенно реально находится в положении во много раз худшем, чем он был в самые худшие, в самые мрачные времена крепостного права. Он абсолютно бесправен, так же бесправен, как любой раб какого-нибудь африканского царька, так же он нищ, как этот раб, ибо у него нет решительно ничего, чего любой деревенский помпадур не мог бы отобрать в любую секунду, у него нет решительно никаких перспектив и решительно никакой возможности выкарабкаться из этого рабства и этой нищеты… Положение интеллигенции? Ерунда – положение интеллигенции по сравнению с этим океаном буквально неизмеримых страданий многомиллионного и действительно многострадального русского мужика. И перед лицом этого океана как-то неловко, как-то язык не поворачивается говорить о себе, о своих лишениях: всё это булавочные уколы. А мужика бьют по черепу дубьём… И вот, сидит “сеятель и хранитель” великой русской земли у щели вагонной двери. Январская вьюга уже намела сквозь эту щель сугробик снега на его обутую в рваный лапоть ногу. Руки зябко запрятаны в рукава какой-то лоскутной шинелишки времён мировой войны. Мертвецки посиневшее лицо тупо уставилось на прыгающий огонь печурки. Он весь скомкался, съёжился, как бы стараясь стать меньше, незаметнее, вовсе исчезнуть так, чтобы его никто не увидел, не ограбил, не убил… И вот, едет он на какую-то очередную “великую” сталинскую стройку. Ничего строить он не может, ибо сил у него нет. В 1930-31 году такого этапного мужика на Беломорско-Балтийском канале прямо ставили на работы, и он погибал десятками тысяч, так что на строительном фронте вместо “пополнений” оказывались сплошные дыры. Санчасть ББК догадалась: прибывающих с этапами крестьян раньше, чем посылать на обычные работы, ставили на более или менее “усиленное” питание. И тогда люди гибли от того, что отощавшие желудки не в состоянии были переваривать нормальную пищу. Сейчас их оставляют на две недели в “карантине”, постепенно втягивая и в работу и в то голодное лагерное питание, которое мужику и на воле не было доступно и которое является лукулловым пиршеством с точки зрения провинциального тюремного пайка. Лагерь – всё-таки хозяйственная организация, и в своём рабочем скоте он всё-таки заинтересован. Но в чём заинтересован редко грамотный и ещё реже трезвый деревенский комсомолец, которому на потоп и на разграбление отдано всё крестьянство, и который и сам-то окончательно очумел от всех вихляний “генеральной линии”, от дикого, кабацкого административного восторга бесчисленных провинциальных властей?… Крестьяне сидели и по приговорам ГПУ и по постановлениям бесконечных троек и пятерок – по раскулачиванию, по коллективизации, по хлебозаготовкам, и я даже наткнулся на приговоры троек по внедрению веточного корма, того самого… Здесь тоже ничего нельзя было высосать. Приговоры обычно были формулированы так: Иванов Иван, середняк, 47 лет, 7-8, 10 лет. Это значило, что человек сидит за нарушение закона о “священной социалистической собственности” (закон от 7 августа 1932 года) и приговорён к десяти годам. Были приговоры народных судов, были и мотивированные приговоры разных троек. Один мне попался такой: человека засадили на 10 лет за кражу трёх картошек на колхозном поле, “каковые картофелины были обнаружены при означенном обвиняемом Иванове обыском”… Мотивированный приговоры были мукой мученической. Если и был какой-то “состав преступления”, то в литературных упражнениях какого-нибудь выдвиженца, секретарствующего в Краснококшайском народном суде, этот “состав” был запутан так, что ни начала, ни конца. Часто здесь же рядом в деле лежит и заявление осуждённого, написанное уже в лагере. И из заявления ничего не понять. Социальное положение, конечно, бедняцкое, клятвы в верности к социалистическому строительству и “нашему великому вождю”, призывы к пролетарскому милосердию. Одновременно и “полное и чистосердечное раскаяние” и просьба о пересмотре дела, “потому как трудящий с самых малых лет, а что написано у приговоре, так в том виноватым не был”… Из таких приговоров мне особенно ясно помнится один: крестьянин Бузулукского района Фаддей Лычков, осуждён на 10 лет за участие в бандитском нападении на колхозный обоз. Здесь же к делу пришита справка бузулукской больницы. Из этой справки ясно, что за месяц до нападения и полтора месяца после него Лычков лежал в больнице в сыпном тифу. Такое алиби, что дальше некуда. Суд в своей “мотивировке” признаёт и справку больницы и алиби, а десять лет всё-таки дал. Здесь же в деле покаянное заявление Лычкова, из которого понять окончательно ничего невозможно… Крестьяне сидят, растерянные и пришибленные, вспоминая, вероятно, свои семьи, раскиданные по всем отдалённым местам великого отечества трудящихся, свои заброшенные поля и навсегда покинутые деревни. Да, мужичкам будет чем вспомнить победу трудящихся классов» (И.Л. Солоневич).

А.И. Солженицын не был знаком с публикациями Солоневича, когда через много лет собственные исследования привели его к тем же выводам. «Так пузырились и хлестали потоки – но черезо всех перекатился и хлынул в 1929-30 годах многомиллионный поток раскулаченных. Он был непомерно велик, и не вместила б его даже развитая сеть следственных тюрем,… но он миновал её, он сразу ушёл на пересылки, в этапы, в страну ГУЛаг. Своей единовременной набухлостью этот поток (этот океан!) выпирал за пределы всего, что может позволить себе тюремно-судебная система даже огромного государства. Он не имел ничего сравнимого с собой во всей истории России. Это было народное переселение, этническая катастрофа. Но как умно были разработаны каналы ГПУ-ГУЛага, что города ничего б и не заметили! – если б не потрясший их трёхлетний странный голод – голод без засухи и без войны… Озверев, потеряв всякое представление о “человечестве”, – лучших хлеборобов стали схватывать вместе с семьями и безо всякого имущества, голыми, выбрасывать в северное безлюдье, в тундру и в тайгу… Поток 1929–1930 годов, протолкнувший в тундру и тайгу миллиончиков пятнадцать (а как бы не поболе). Но мужики народ бессловесный, ни жалоб не написали, ни мемуаров… Пролился этот поток, всосался в вечную мерзлоту, и даже самые горячие умы о нём почти не вспоминают. Как если бы русскую совесть он даже и не поранил. А между тем не было у Сталина (и у нас с вами) преступления тяжелее… Поток этот отличался от всех предыдущих ещё и тем, что здесь не цацкались брать сперва главу семьи, а там посмотреть, как быть с остальной семьёй. Напротив, здесь сразу выжигали только гнездами, брали только семьями и даже ревниво следили, чтобы никто из детей 14, 10 или 6 лет не отбился бы в сторону: все наподскрёб должны были идти в одно место, на одно общее уничтожение. (Это был ПЕРВЫЙ такой опыт, во всяком случае в Новой истории. Его потом повторит Гитлер с евреями и опять же Сталин с неверными или подозреваемыми нациями.) Поток этот ничтожно мало содержал в себе тех кулаков, по которым назван был для отвода глаз. Кулаком называется по-русски прижимистый бесчестный сельский переторговщик, который богатеет не своим трудом, а чужим, через ростовщичество и посредничество в торговле. Таких в каждой местности и до революции-то были единицы, а революция вовсе лишила их почвы для деятельности. – Затем, уже после 17-го года, по переносу значения кулаками стали называть (в официальной агитационной литературе, отсюда вошло в устный обиход) тех, кто вообще использует труд наёмных рабочих, хотя бы по временным недостаткам своей семьи. Но не упустим из виду, что после революции за всякий такой труд невозможно было не уплатить справедливо – на страже батраков стояли комбед и сельсовет, попробовал бы кто-нибудь обидеть батрака! Справедливый же наём труда допускается в нашей стране и сейчас. Но раздувание хлёсткого термина кулак шло неудержимо, и к 1930-му году так звали уже ВООБЩЕ ВСЕХ КРЕПКИХ КРЕСТЬЯН – крепких в хозяйстве, крепких в труде и даже просто в своих убеждениях. Кличку кулак использовали для того, чтобы размозжить в крестьянстве КРЕПОСТЬ. Вспомним, очнёмся: лишь 12 лет прошло с великого Декрета о Земле – того самого, без которого крестьянство не пошло бы за большевиками, и Октябрьская революция бы не победила. Земля была роздана по срокам, РАВНО. Всего лишь 10 лет, как мужики вернулись из Красной армии и накинулись на свою завоеванную землю. И вдруг – кулаки, бедняки. Откуда это? Иногда – от счастливого или не счастливого состава семьи. Но не больше ли всего от трудолюбия и упорства? И вот теперь-то этих мужиков, чей хлеб Россия и ела в 1928 году, бросились искоренять свои местные неудачники и приезжие городские люди. Как озверев, потеряв всякое представление о «человечестве», потеряв людские понятия, набранные за тысячелетия, – лучших хлеборобов стали схватывать вместе с семьями и безо всякого имущества, голыми, выбрасывать в северное безлюдье, в тундру и в тайгу. Такое массовое движение не могло не осложниться. Надо было освободить деревню также и от тех крестьян, кто просто проявлял неохоту идти в колхоз, несклонность к коллективной жизни, которой они не видели в глаза и о которой подозревали (мы теперь знаем, как основательно), что это будет руководство бездельников, принудиловка и голодаловка. Нужно было освободиться и от тех крестьян (иногда совсем небогатых), кто за свою удаль, физическую силу, решимость, звонкость на сходках, любовь к справедливости были любимы односельчанами, а по своей независимости опасны для колхозного руководства. Этот крестьянский тип и судьба его бессмертно представлены… И ещё в каждой деревне были такие, кто ЛИЧНО стал поперёк дороги здешним активистам. По ревности, по зависти, по обиде был теперь самый удобный случай с ними рассчитаться. Для всех этих жертв требовалось новое слово – и оно родилось. В нём уже не было ничего «социального», экономического, но оно звучало великолепно: подкулачник. То есть, я считаю, что ты – пособник врага. И хватит того! Самого оборванного батрака вполне можно зачислить в подкулачники! … Так охвачены были двумя словами все те, кто составлял суть деревни, её энергию, её смекалку и трудолюбие, её сопротивление и совесть. Их вывезли и коллективизация была проведена. Но и из деревни коллективизированной полились новые потоки: – поток вредителей сельского хозяйства. Повсюду стали раскрываться агрономы-вредители, до этого года всю жизнь работавшие честно, а теперь умышленно засоряющие русские поля сорняками (разумеется по указаниям московского института, полностью теперь разоблачённого…) Одни агрономы не выполняют глубокоумных директив Лысенко (в таком потоке в 1931 году отправлен в Казахстан «король» картофеля Лорх). Другие выполняют их слишком точно и тем обнажают их глупость (в 1934 году псковские агрономы посеяли лён по снегу точно, как велел Лысенко. Семена набухли, заплесневели и погибли. Обширные поля пропустовали год. Лысенко не мог сказать, что снег – кулак, или что сам дурак. Он обвинил, что агрономы – кулаки и извратили его технологию. И потянулись агрономы в Сибирь). А ещё почти во всех МТС обнаружено вредительство в ремонте тракторов (вот чем объяснялись неудачи первых колхозных лет!) – поток «за потери урожая» (а «потери» сравнительно с произвольной цифрой, выставленной весною «комиссией по определению урожая») – «за невыполнение государственных обязательств по хлебосдаче» (райком обязался, а колхоз не выполнил – садись!) – поток стригущих колоски. Ночная ручная стрижка колосков в поле – совершенно новый вид сельского занятия и новый вид уборки урожая! Это был немалый поток, это были многие десятки тысяч крестьян, часто даже не взрослые мужики и бабы, а парни и девки, мальчишки и девчонки, которых старшие посылали ночами стричь, потому что не надеялись получить из колхоза за свою дневную работу. За это горькое и малоприбыльное занятие (в крепостное время крестьяне не доходили до такой нужды!) суды отвешивали сполна: десять лет за опаснейшее хищение социалистической собственности по знаменитому закону от 7 августа 1932 года (в арестантском просторечии закон семь восьмых» (А.И. Солженицын).

Естественными итогами сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса был массовый голод 1932-33 годов, гибель миллионов лучших производителей на селе. Голодом была охвачена территория около 1,5 млн кв. км. (в основном наиболее богатые по сельхозпроизводству земли)  с населением в 65,9 млн человек. «По данным демографов Казахстана, от голода в начале 30-х годов в республике погибло 1798 тыс. казахов… Казахский этнос после таких потерь был восстановлен только к концу 60-х годов…  Северный Кавказ…не досчитал около 1 млн., Поволжье – около 0,5 млн человек…  Наибольшие потери понесла Украина: здесь погибли от голода 3,5–4 млн крестьян. В общей сложности в зерновых районах страны голодало не менее 30 млн. крестьян, а погибло не менее 7 млн человек (без ГУЛАГА)… С завершением сплошной коллективизации в важнейших сельскохозяйственных районах, а по стране в целом отчётливо проявился кризис аграрного производства в СССР. Его можно охарактеризовать такими чертами: разрушение основных производительных сил деревни, полная дезорганизация и упадок аграрного производства, “раскрестьянивание” и массовая гибель основных производителей сельскохозяйственной продукции в связи с репрессиями, депортациями, и голодом… “Революция сверху” привела к гибели миллионов кормильцев огромной страны. По самым скромным подсчётам её жертвами стали не менее 10 млн. крестьян» (И.Е. Зеленин).

Истребление традиционного сельхозпроизводителя приводит к тому, что к концу пятилетки коллективизации – к 1932 году, производство сельхозпродукции падает в два-три раза. Уровень сельскохозяйственного производства 1928 года, близкий к 1913 году, был достигнут только к концу 1950-х годов. Но тотальный контроль над производством для идеократического режима важнее, чем эффективность самого производства. К тому же террор голодом резко ослабил сопротивление крестьян насаждению идеократического режима.

 

Каждый этап идеологической экспансии требует последующих. Наиболее «гениален» из коммунистических вождей тот, кто ощутит «закономерность» – историческую доминанту идеологии, использует её для прихода к власти и её укрепления. От вождя требуется понять задачи режима в данный момент и расклад противоборствующих сил, суметь мобилизовать всё на выполнение идеологического заказа. Это возможно только при полном аморализме, поэтому – чем беспринципнее политик в такой системе, тем он более успешен. В этом отношении Ленин и Сталин были «гениальнее» всех оппонентов и соратников по партии, ибо они лучше других ощутили синусоиду генеральной линии идеократии в конкретный исторический момент и использовали её для захвата власти. Их индивидуальные качества и политические амбиции наиболее полно совпадали с нуждами идеологической экспансии на данном этапе. Они побеждали, так как лучше других понимали потребности идеологии, ради которых не задумываясь попирали все нравственные принципы и общественные нужды. Они использовали идеологическую конъюнктуру в той степени, в какой сами служили потребностям идеологии.

В этом смысле Ленин был наиболее последовательным марксистом, ибо он продолжил и развил то, чем Маркс отличался от других общественных деятелей своего времени, – специфику марксизма. Это прежде всего яростное богоборчество, теория классовой борьбы, диктатуры пролетариата, концепция насильственного переворота – пролетарской революции, требование тотального террора, мировая революция. В свою очередь Сталин по существу был наиболее последовательным продолжателем дела Ленина, ибо унаследовал то, чем Ленин отличался от своих оппонентов и даже соратников по партии. Ленинизм-сталинизм – это полная беспринципность, ибо главное – власть любой ценой, под любыми конъюнктурными лозунгами; власть же нужна для реализации идеологических догм, несмотря на любые жертвы; это тотальный террор, сопровождающийся беспредельной жестокостью, бесчеловечностью – отсутствием всяких человеческих привязанностей и чувства ценности человеческой жизни; это всепоглощающее стремление к тоталитаризму. Ленин и Сталин идеоманьяки в чистом виде, видящие всё только через призму идеологического задания. Их действия были наиболее коварными и эффективными, в том числе и по отношению к своим соратникам, которые по сравнению с ними оказывались идеологически недовоплощенными, а потому и нежизнеспособными в накаляющейся идеологической атмосфере.

 

Бесподобен в своём роде один из многих характерных для того времени и того режима исторический документ, иллюстрирующий деятельность эффективного менеджера по подготовке страны к неизбежной войне. Каждый пункт документа говорит сам за себя. Особенно впечатляют:

— особая заточенность против крестьянского большинства населения – очередная (уже после кровавой коллективизации) расправа над «кулаками», как заклинание, повторяется из пункта в пункт;

— не забывается вновь и вновь (начиная с 1918 года) кроваво прогрести и недобитый православный люд;

— кровавая разверстка по территориям, – будто НКВД мудро высчитало: какой процент населения в каждом месте является враждебным;

— приказ министра НКВД – выше законов СССР; новая форма «суда» – «тройки» возглавлялись руководителями НКВД регионов, в «тройки» входили первые секретари ВКП(б) прокуроры регионов, то есть, руководителям НКВД в этом вопросе подчинялись руководители регионов и страны.

 

ОПЕРАТИВНЫЙ ПРИКАЗ НАРОДНОГО КОМИССАРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА С.С.Р. № 00447 об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов. 30 июля 1937 года. Гор. Москва.

Материалами следствия по делам антисоветских формирований устанавливается, что в деревне осело значительное количество бывших кулаков, ранее репрессированных, скрывшихся от репрессий, бежавших из лагерей, ссылки и трудпоселков. Осело много, в прошлом репрессированных церковников и сектантов, бывших активных участников антисоветских вооруженных выступлений. Остались почти нетронутыми в деревне значительные кадры антисоветских политических партий (эсеров, грузмеков, дашнаков, муссаватистов, иттихадистов и др.), а также кадры бывших активных участников бандитских восстаний, белых, карателей, репатриантов и т.п.

Часть перечисленных выше элементов, уйдя из деревни в города, проникла на предприятия промышленности, транспорта и строительства.

Кроме того, в деревне и городе до сих пор еще гнездятся значительные кадры уголовных преступников скотоконокрадов, воров-рецидивистов, грабителей и др. отбывавших наказание, бежавших из мест заключения и скрывающихся от репрессий. Недостаточность борьбы с этими уголовными контингентами создала для них условия безнаказанности, способствующие их преступной деятельности.

Как установлено, все эти антисоветские элементы являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых областях промышленности

Перед органами государственной безопасности стоит задача самым беспощадным образом разгромить всю эту банду антисоветских элементов, защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков и, наконец, раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства.

В соответствии с этим ПРИКАЗЫВАЮ – С 5 АВГУСТА 1937 ГОДА ВО ВСЕХ РЕСПУБЛИКАХ, КРАЯХ и ОБЛАСТЯХ НАЧАТЬ ОПЕРАЦИЮ ПО РЕПРЕССИРОВАНИЮ БЫВШИХ КУЛАКОВ, АКТИВНЫХ АНТИСОВЕТСКИХ ЭЛЕМЕНТОВ и УГОЛОВНИКОВ.

В УЗБЕКСКОЙ, ТУРКМЕНСКОЙ, ТАДЖИКСКОЙ и КИРГИЗСКОЙ ССР ОПЕРАЦИЮ НАЧАТЬ С 10 АВГУСТА с. г., А В ДАЛЬНЕВОСТОЧНОМ И КРАСНОЯРСКОМ КРАЯХ и ВОСТОЧНО-СИБИРСКОЙ ОБЛАСТИ – С 15-го АВГУСТА с. г.

При организации и проведении операций руководствоваться следующим:

  1. I. КОНТИНГЕНТЫ, ПОДЛЕЖАЩИЕ РЕПРЕССИИ.
  2. Бывшие кулаки, вернувшиеся после отбытия наказания и продолжающие вести активную антисоветскую подрывную деятельность.
  3. Бывшие кулаки, бежавшие из лагерей или трудпоселков, а также кулаки, скрывшиеся от раскулачивания, которые ведут антисоветскую деятельность.
  4. Бывшие кулаки и социально опасные элементы, состоявшие в повстанческих, фашистских, террористических и бандитских формированиях, отбывшие наказание, скрывшиеся от репрессий или бежавшие из мест заключения и возобновившие свою антисоветскую преступную деятельность.
  5. Члены антисоветских партий (эсеры, грузмеки, муссаватисты, иттихадисты и дашнаки), бывшие белые, жандармы, чиновники, каратели, бандиты, бандпособники, переправщики, реэмигранты, скрывшиеся от репрессий, бежавшие из мест заключения и продолжающие вести активную антисоветскую деятельность.
  6. Изобличенные следственными и проверенными агентурными материалами наиболее враждебные и активные участники ликвидируемых сейчас казачье-белогвардейских повстанческих организаций, фашистских, террористических и шпионско-диверсионных контрреволюционных формирований. Репрессированию подлежат также элементы этой категории, содержащиеся в данное время под стражей, следствие по делам которых закончено, но дела еще судебными органами не рассмотрены.
  7. Наиболее активные антисоветские элементы из бывших кулаков, карателей, бандитов, белых, сектантских активистов, церковников и прочих, которые содержатся сейчас в тюрьмах, лагерях, трудовых поселках и колониях и продолжают вести там активную антисоветскую подрывную работу.
  8. Уголовники (бандиты, грабители, воры-рецидивисты, контрабандисты-профессионалы, аферисты-рецидивисты, скотоконокрады), ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой. Репрессированию подлежат также элементы этой категории, которые содержатся в данное время под стражей, следствие по делам которых закончено, но дела еще судебными органами не рассмотрены.
  9. Уголовные элементы, находящиеся в лагерях и трудпоселках и ведущие в них преступную деятельность.
  10. Репрессии подлежат все перечисленные выше контингенты, находящиеся в данный момент в деревне — в колхозах, совхозах, сельско-хозяйственных предприятиях и в городе — на промышленных и торговых предприятиях, транспорте, в советских учреждениях и на строительстве.
  11. II. О МЕРАХ НАКАЗАНИЯ РЕПРЕССИРУЕМЫМ И КОЛИЧЕСТВЕ ПОДЛЕЖАЩИХ РЕПРЕССИИ.
  12. Все репрессируемые кулаки, уголовники и др. антисоветские элементы разбиваются на две категории:

а) к первой категории относятся все наиболее враждебные из перечисленных выше элементов. Они подлежат немедленному аресту и, по рассмотрении их дел на тройках — РАССТРЕЛУ.

б) ко второй категории относятся все остальные менее активные, но все же враждебные элементы. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет, а наиболее злостные и социально опасные из них, заключению на те же сроки в тюрьмы по определению тройки.

  1. Согласно представленным учетным данным Наркомами республиканских НКВД и начальниками краевых и областных управлений НКВД утверждается следующее количество подлежащих репрессии:
  Первая
категория
Вторая
категория
ВСЕГО
1. Азербайджанская ССР 1500 3750 5250
2. Армянская ССР 500 1000 1500
3. Белорусская ССР 2000 10000 12000
4. Грузинская ССР 2000 3000 5000
5. Киргизская ССР 250 500 750
6. Таджикская ССР 500 1300 1800
7. Туркменская ССР 500 1500 2000
8. Узбекская ССР 750 4000 4750
9. Башкирская АССР 500 1500 2000
10. Бурято-Монгольская АССР 350 1500 1850
11. Дагестанская АССР 500 2500 3000
12. Карельская АССР 300 700 1000
13. Кабардино-Балкарская АССР 300 700 1000
14. Крымская АССР 300 1200 1500
15. Коми АССР 100 300 400
16. Калмыцкая АССР 100 300 400
17. Марийская АССР 300 1500 1800
18. Мордовская АССР 300 1500 1800
19. Немцев Поволжья АССР 200 700 900
20. Северо-Осетинская АССР 200 500 700
21. Татарская АССР 500 1500 2000
22. Удмуртская АССР 200 500 700
23. Чечено-Ингушская АССР 500 1500 2000
24. Чувашская АССР 300 1500 1800
25. Азово-Черноморский край 5000 8000 13000
26. Дальне-Восточный край 2000 4000 6000
27. Западно-Сибирский край 5000 12000 17000
28. Красноярский край 750 2500 3250
29. Орджоникидзевский край 1000 4000 5000
30. Восточно-Сибирский край 1000 4000 5000
31. Воронежская область 1000 3500 4500
32. Горьковская область 1000 3500 4500
33. Западная область 1000 5000 6000
34. Ивановская область 750 2000 2750
35. Калининская область 1000 3000 4000
36. Курская область 1000 3000 4000
37. Куйбышевская область 1000 4000 5000
38. Кировская область 500 1500 2000
39. Ленинградская область 4000 10000 14000
40. Московская область 5000 30000 35000
41. Омская область 1000 2500 3500
42. Оренбургская область 1500 3000 4500
43. Саратовская область 1000 2000 3000
44. Сталинградская область 1000 3000 4000
45. Свердловская область 4000 6000 10000
46. Северная область 750 2000 2750
47. Челябинская область 1500 4500 6000
48. Ярославская область 750 1250 2000
УКРАИНСКАЯ ССР
1. Харьковская область 1500 4000 5500
2. Киевская область 2000 3500 5500
3. Винницкая область 1000 3000 4000
4. Донецкая область 1000 3000 4000
5. Одесская область 1000 3500 4500
6. Днепропетровская область 1000 2000 3000
7. Черниговская область 300 1300 1600
8. Молдавская АССР 200 500 700
КАЗАХСКАЯ ССР
1. Северо-Казахст. область 650 300 950
2. Южно-Казахст. область 350 600 950
3. Западно-Казахст. область 100 200 300
4. Кустанайская область 150 450 600
5. Восточно-Казахст. область 300 1050 1350
6. Актюбинская область 350 1000 1350
7. Карагандинская область 400 600 1000
8. Алма-Атинская область 200 800 1000
Лагеря НКВД 10000 10000
  1. Утвержденные цифры являются ориентировочными. Однако, наркомы республиканских НКВД и начальники краевых и областных управлений НКВД не имеют права самостоятельно их превышать. Какие бы то ни было самочинные увеличения цифр не допускаются. В случаях, когда обстановка будет требовать увеличения утвержденных цифр, наркомы республиканских НКВД и начальники краевых и областных управлений НКВД обязаны представлять мне соответствующие мотивированные ходатайства Уменьшение цифр, а равно и перевод лиц, намеченных к репрессированию по первой категории — во вторую категорию и, наоборот — разрешается.
  2. Семьи приговоренных по первой и второй категории как правило не репрессируются. Исключение составляют:

а) Семьи, члены которых способны к активным антисоветским действиям. Члены такой семьи, с особого решения тройки, подлежат водворению в лагеря или трудпоселки.

б) Семьи лиц, репрессированных по первой категории, проживающие в пограничной полосе, подлежат переселению за пределы пограничной полосы внутри республик, краев и областей.

в) Семьи репрессированных по первой категории, проживающие в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Баку, Ростове на Дону, Таганроге и в районах Сочи, Гагры и Сухуми, подлежат выселению из этих пунктов в другие области по их выбору, за исключением пограничных районов.

  1. Все семьи лиц, репрессированных по первой и второй категориям, взять на учет и установить за ними систематическое наблюдение.

III. ПОРЯДОК ПРОВЕДЕНИЯ ОПЕРАЦИИ.

  1. Операцию начать 5 августа 1937 года и закончить в четырехмесячный срок. В Туркменской, Таджикской, Узбекской и Киргизской ССР операцию начать 10 августа с. г., а в Восточно-Сибирской области, Красноярском и Дальневосточном краях — с 15-го августа с. г.
  2. В первую очередь подвергаются репрессиям контингенты, отнесенные к первой категории. Контингенты, отнесенные ко второй категории, до особого на то распоряжения репрессии не подвергаются. В том случае, если нарком республиканского НКВД, начальник управления или областного отдела НКВД, закончив операцию по контингентам первой категории, сочтет возможным приступить к операции по контингентам, отнесенным ко второй категории, он обязан, прежде чем к этой операции фактически приступить — запросить мою санкцию и только после получения ее, начать операцию. В отношении всех тех арестованных, которые будут осуждены к заключению в лагеря или тюрьмы на разные сроки, по мере вынесения приговоров доносить мне сколько человек, на какие сроки тюрьмы или лагеря осуждено. По получении этих сведений я дам указания о том, каким порядком и в какие лагеря осуждённых направить.
  3. В соответствии с обстановкой и местными условиями территория республики, края и области делится на оперативные сектора. Для организации и проведения операции по каждому сектору формируется оперативная группа, возглавляемая ответственным работником НКВД республики, краевого или областного Управления НКВД, могущим успешно справиться с возлагаемыми на него серьёзными оперативными задачами. В некоторых случаях начальниками оперативных групп могут быть назначены наиболее опытные и способные начальники районных и городских отделений.
  4. Оперативные группы укомплектовать необходимым количеством оперативных работников и придать им средства транспорта и связи. В соответствии с требованиями оперативной обстановки группам придать войсковые или милицейские подразделения.
  5. На начальников оперативных групп возложить руководство учетом и выявлением подлежащих репрессированию, руководство следствием, утверждение обвинительных заключений и приведение приговоров троек в исполнение. Начальник оперативной группы несет ответственность за организацию и проведение операции на территории своего сектора.
  6. На каждого репрессированного собираются подробные установочные данные и компрометирующие материалы. На основании последних составляются списки на арест, которые подписываются начальником оперативной группы и в 2-х экземплярах отсылаются на рассмотрение и утверждение Наркому внутренних дел, начальнику управления или областного отдела НКВД. Нарком внутренних дел, начальник управления или областного отдела НКВД рассматривает список и даёт санкцию на арест перечисленных в нем лиц.
  7. На основании утвержденного списка начальник оперативной группы производит арест. Каждый арест оформляется ордером. При аресте производится тщательный обыск. Обязательно изымаются: оружие, боеприпасы, военное снаряжение, взрывчатые вещества, отравляющие и ядовитые вещества, контрреволюционная литература, драгоценные металлы в монете, слитках и изделиях, иностранная валюта, множительные приборы и переписка. Все изъятое заносится в протокол обыск.
  8. Арестованные сосредотачиваются в пунктах по указаниям Наркомов внутренних дел, начальников управлений или областных отделов НКВД. В пунктах сосредоточения арестованных должны иметься помещения, пригодные для размещения арестованных.
  9. Арестованные строго окарауливаются. Организуются все мероприятия, гарантирующие от побегов или каких-либо эксцессов.
  10. IV. ПОРЯДОК ВЕДЕНИЯ СЛЕДСТВИЯ.
  11. На каждого арестованного или группу арестованных заводится следственное дело. Следствие проводится ускоренно и в упрощённом порядке. В процессе следствия должны быть выявлены все преступные связи арестованного.
  12. По окончании следствия дело направляется на рассмотрение тройки. К делу приобщаются: ордер на арест, протокол обыска, материалы, изъятые при обыске, личные документы, анкета арестованного, агентурно-учётный материал, протокол допроса и краткое обвинительное заключение.
  13. V. ОРГАНИЗАЦИЯ и РАБОТА ТРОЕК
  14. Утверждаю следующий персональный состав республиканских, краевых и областных троек: (Длинный список «Троек» здесь опускается В.А.)…
  15. На заседаниях троек может присутствовать (там где он не входит в состав тройки) республиканский краевой или областной прокурор.
  16. Тройка ведет свою работу или, находясь в пункте расположения соответствующих НКВД, УНКВД или областных отделов НКВД или выезжая к местам расположения оперативных секторов.
  17. Тройки рассматривают представленные им материалы на каждого арестованного или группу арестованных, а также на каждую подлежащую выселению семью в отдельности. Тройки, в зависимости от характера материалов и степени социальной опасности арестованного, могут относить лиц, намеченных к репрессированию по 2 категории — к первой категории и лиц, намеченных к репрессированию по первой категории — ко второй.
  18. Тройки ведут протоколы своих заседаний, в которые и записывают вынесенные ими приговора в отношении каждого осужденного. Протокол заседания тройки направляется начальнику оперативной группы для приведения приговоров в исполнение. К следственным делам приобщаются выписки из протоколов в отношении каждого осужденного.
  19. VI. ПОРЯДОК ПРИВЕДЕНИЯ ПРИГОВОРОВ В ИСПОЛНЕНИЕ.
  20. Приговора приводятся в исполнение лицами по указаниям председателей троек, т.е. наркомов республиканских НКВД, начальников управлений или областных отделов НКВД. Основанием для приведения приговора в исполнение являются — заверенная выписка из протокола заседания тройки с изложением приговора в отношении каждого осужденного и специальное предписание за подписью председателя тройки, вручаемые лицу, приводящему приговор в исполнение.
  21. Приговора по первой категории приводятся в исполнение в местах и порядком по указанию наркомов внутренних дел, начальников управления и областных отделов НКВД с обязательным полным сохранением в тайне времени и места приведения приговора в исполнение. Документы об исполнении приговора приобщаются в отдельном конверте к следственному делу каждого осужденного.
  22. Направление в лагеря лиц, осужденных по 2 категории производится на основании нарядов, сообщаемых ГУЛАГ’ом НКВД СССР.

VII. ОРГАНИЗАЦИЯ РУКОВОДСТВА ОПЕРАЦИЙ И ОТЧЁТНОСТЬ.

  1. Общее руководство проведением операций возлагаю на моего заместителя — Начальника главного управления государственной безопасности — Комкора тов. ФРИНОВСКОГО. Для проведения работы, связанной с руководством операций, сформировать при нем специальную группу.
  2. Протоколы троек по исполнении приговоров немедленно направлять начальнику 8-го Отдела ГУГБ НКВД СССР с приложением учетных карточек по форме № 1. На осужденных по 1 категории одновременно с протоколом и учетными карточками направлять также и следственные дела.
  3. О ходе и результатах операции доносить пятидневными сводками к 1, 5, 10, 15, 20 и 25 числу каждого месяца телеграфом и подробно почтой.
  4. О всех вновь вскрытых в процессе проведения операции контрреволюционных формированиях, возникновении эксцессов, побегах за кордон, образовании бандитских и грабительских групп и других чрезвычайных происшествиях доносить по телеграфу — немедленно.

При организации и проведении операции принять исчерпывающие меры к тому, чтобы не допустить: перехода репрессируемых на нелегальное положение; бегства с мест жительства и особенно за кордон; образования бандитских и грабительских групп, возникновения каких-либо эксцессов.

Своевременно выявлять и быстро пресекать попытки к совершению каких-либо активных контрреволюционных действий.

НАРОДНЫЙ КОМИССАР ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОМИССАР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

(Н. ЕЖОВ)

ВЕРНО: М.ФРИНОВСКИЙ

 

Ни к какой борьбе ни с каким подлинными врагами Росси этот кровавый террор не имел никакого отношения. Никакие мобилизационные проекты и большие скачки не требовали истребления наиболее производительной и творческой части населения страны. При проекции роста населения и темпов роста народного хозяйства России 1913 года (темпы – самые высокие в мире) к началу Великой Отечественной войны, но без потерь революций и Гражданской войны (без февральской и октябрьской революций Россия выигрывала войну с Германий и Австрией со всеми преференциями победителя), без человеческих жертв коллективизации и большого террора, чтобы понять: был другой вполне реальный путь становления России индустриальной державой.

«37-й год был расправой Сталина прежде всего над русским народом. Из 700 тысяч итоговых жертв приказа №00447, великороссов было 407 тысяч, малороссов 113 тысяч, белорусов – 28 тысяч. Это без преувеличения был антирусский приказ. Его цель была – добить традиционную Россию. О чем неопровержимо свидетельствуюет яростный накал расправ над духовенством. На 1937 год, по современным подсчетам, приходится 162 500 арестов и 89 600 расстрелов лиц духовного звания. Брали епископов и псаломщиков, протоиереев и монахов, убеленных старцев и парализованных неходячих подвижников. Желание «пальнуть пулей» в Святую Русь было, наконец, исполнено» (Е.С. Холмогоров).

Таких масштабов (по времени и количеству жертв) уничтожения государственным режимом населения собственной страны в истории не известно. Вожди СССР своей шкурой чувствовали враждебность большинству населения насаждаемого ими коммунистического образа жизни. Отсюда – необходимость перманентного террора, – закономерного для всех без исключения коммунистических стран. В России наибольшие жертвы, ибо – это первый плацдарм, все ресурсы которого – материал и пушечное мясо мировой революции (о которой в разных терминах грезили все коммунистические вожди, вплоть до Брежнева).

 

 

Три «кита» коммунистической экономики

 

Индустриализация и коллективизация в СССР осуществлялись ценой огромных человеческих жертв, ибо были направлены на то, чтобы насильственно заставлять людей работать вопреки их жизненным интересам. Во всех соцстранах проводятся эти кампании, и везде следствием этого является разрушение народного хозяйства, резкое падение производства и его неэффективность. Ради чего коммунистические партии после захвата власти проводят тотальную централизацию экономики, что неизбежно ведёт к падению её производительности? Как падение производства может служить усилению идеократического режима? Коммунистические режимы платили эту огромную цену, ибо только так можно подчинить экономику своим глобальным целям. Жёсткая централизация неизменно вызывает разрушение наиболее эффективных механизмов народного хозяйства, зато оставшиеся эффективно служат подавлению граждан своей страны и порабощению других стран. Без коллективизации невозможна индустриализация, без индустриализации невозможна милитаризация экономики, благодаря которой коммунизму удалось захватить полмира.

Конечная цель коммунизма – планетарное господство – никогда особенно не скрывалась: мировая революция, уничтожение капитализма, борьба за мир – за овладение всем миром. Людям психологически трудно буквально воспринять людоедские лозунги коммунизма. Но коммунисты всегда знали, что говорят, и сдерживали свои обещания.

В этот период впервые складываются закономерности идеологизированной экономики, которые воспроизводятся во всех подобных режимах. Каким образом тоталитарная экономика производит больше, чем допускают экономические законы? От полного потопления советскую экономику спасали «три кита», благодаря которым она умудрялась держаться на плаву.

Прежде всего, это экономическое порабощение населения. Десятки миллионов в лагерях работают практически бесплатно. Уровень жизни трудового народа искусственно занижен, закрепощённое крестьянство нищенствует. Научно-технические кадры талантливого народа концентрируются в лагерных зонах (шарашках) на производстве милитаристских технологий. Крайняя неэффективность производства отчасти компенсируется перераспределением: производители материальных благ получают гораздо меньше того, что реально заработали.

Второй «кит» – разграбление культурных и природных богатств страны. Реквизированный золотой запас и культурные ценности России выбрасываются на мировой рынок. Пущено в «оборот» национальное достояние, накопленное за тысячелетие. Уже в восемнадцатом году Ленин отправляет поисковые геологические экспедиции за золотом и алмазами. Потом в ход пойдут нефть и газ. Разграбление культурных и природных национальных богатств позволяет залатывать бреши безумного хозяйствования.

Идеологизированная экономика оставляет возможности для научно-технического прогресса только в тех областях, которые служат целям экспансии. Порабощённое сознание мало способно к новациям, застывший хозяйственный механизм с трудом производит новые технологии. Но продукты прогресса необходимы для наращивания военной мощи. Один из способов компенсировать неэффективность рабского труда – обменять награбленные богатства на западные технологии либо их выкрасть. Это третий «кит» коммунистической экономики. Западные бизнесмены охотно торгуют с коммунистами, предоставляя необходимые компоненты для строительства огромной военной машины. С помощью западных инженеров, на основе западных технологий руками миллионов зэков в стране строятся заводы, которые вскоре перепрофилируются на военные нужды.

«20-ые годы прошлого века были в СССР периодом полного технологического одичания. Новая коммунистическая профессура была крайне невежественна. Страна умирала с голоду, не было тракторов, кранов, рельсов, труб, и т.д. и т.п. Социальный взрыв казался неизбежным, в руководстве царила паника. Сталин… позвал спасать социализм американских капиталистов! Всего за 10 лет (1930-1940) янки создали в СССР химическую, авиационную, электротехническую, нефтяную, горнодобывающую, угольную, металлургическую и другую промышленность, крупнейшие в Европе заводы для производства автомобилей, тракторов, авиационных двигателей и другой продукции. Строили и в СССР, и в США. Например, знаменитый Сталинградский тракторный завод был целиком построен в США, размонтирован, на 100 судах перевезён – и собран в СССР. «Днепрогэс» построила американская фирма Cooper Engineering Company (и германская компания Siemens). Горьковский автозавод был построен американской компанией Austin. Теперешний АЗЛК построен по проекту Форда. Знаменитая Магнитка – точная копия металлургического комбината в г. Гэри, штат Индиана. Фирма Albert Kahn Inc спроектировала и построила 500 советских предприятий! Именно она создала в СССР школу передового индустриального зодчества. Короче, за 10 лет американцы построили в СССР около 1.500 заводов и фабрик! В СССР приехало около 200 тысяч американских инженеров и техников, которые руководили почти миллионной армией заключенных ГУЛАГа – плюс немногие оставшиеся в России дореволюционные кадры. За эти 10 лет американские профессора подготовили на рабфаках триста тысяч квалифицированных специалистов – то есть все кадры для Советской промышленности на долгие годы вперед!  Таким образом, материальную базу социализма построили капиталисты США плюс дешёвый труд зеков» (О.Е. Осетинский). Но, повторим, построили капиталисты не бескорыстно, их технологии и «труд» были с лихвой оплачены награбленными культурными и природными богатствами России.

Во имя милитаристских задач идеократическая система способна организовать производительный труд на отдельных участках, например в военной, ядерной, космической промышленности. Наскребут немного высококачественного металла, высококачественных умов, привлекут ворованную технологию, купят лучшие западные станки, создадут приемлемые условия для заключенных инженеров и рабочих, – но всё это только для производства средств экспансии во вне и подавления внутри страны. Сталинские шарашки никогда не производили продукт, необходимый для мирной жизни людей: производство средств производства при коммунизме всегда было приоритетным по сравнению с производством средств потребления. Лишь крохи с этого милитаристского пиршества доставались обществу. Так создавалась иллюзия эффективности социалистической экономики.

 

 

Социальная селекция

 

Цель антисоциальной коммунистической революции – разрушение естественного строения общества, уничтожение наиболее органичных социальных групп. В лозунгах революции рабочий класс вознесён на мессианские высоты. Но с самого начала энергия рабочих умело направлялась революционными агитаторами, и в результате пролетариат не получил ничего. Попыткам рабочих реализовать в жизни некоторые большевистские обещания (осуществление рабочего контроля) был преподнесён жестокий урок пролетарской диктатуры. Тем не менее пролетариат оказался основным кадровым резервом режима. Это объясняется тем, что он был молодым, не сформировавшимся и малочисленным социальным слоем. Его самоощущение не укоренено в традициях, это вчерашний крестьянин, выдернутый из органичного жизненного уклада и вброшенный в люмпенизированную массу. Сознание рабочего менее индивидуализировано, чем у крестьянина, торговца, промышленника, интеллигента; пролетарий более других склонен к инстинктам толпы, обманывается хлесткой революционной демагогией. Общественная незрелость пролетариата и была для большевиков «революционной сознательностью». С самого начала право выражать интересы рабочих узурпировано авангардом пролетариата – партией. Действуя от имени гегемона, партия последовательно разрушала остатки положительных свойств рабочего сословия. Закабалённый, отученный созидательно трудиться, разложившийся морально, спившийся – таким во многом выглядел рабочий в годы коммунистической диктатуры. К 1950-м годам его «положение было хуже, чем когда-либо в истории и даже предыстории западного капитализма» (А. Безансон).

Крестьянство, хотя и объявлялось попутчиком и союзником авангарда, в массе своей было самым непримиримым противником режима. Многочисленность крестьянства в России, его вековые православные традиции, индивидуализм и вместе с тем здоровый инстинкт общинности – всё это превращало крестьян сначала в пассивных, затем в активных противников нового режима. Поэтому Ленин и утверждал: «Основной вопрос революции в России – это крестьянский вопрос». Но борьба за крестьянина была прежде всего борьбой против него. Тотальная борьба большевиков с крестьянством – не российская специфика. Отцы марксизма понимали, что крестьянство, как основной традиционный класс общества, будет главным врагом пролетарской революции, отчего Маркс и называл крестьян «озорной шуткой всемирной истории… представителем варварства внутри цивилизации». Ленин же предостерегал соратников, что в крестьянстве постоянно возрождается капитализм. В основной массе населения России Ленин видел «чрезвычайно опасного тайного врага, который опаснее многих открытых контрреволюционеров». Союзниками режима становились только разложившиеся, люмпенизированные элементы деревни. Поэтому на крестьянство и обрушился основной удар: продразверстка, искусственный голод, жестокое подавление восстаний, которые в 1918–1922 годах прокатились по большинству губерний, наконец безумство коллективизации, массовый голод во многих областях – все эти кампании истребили десятки миллионов людей, разрушили хозяйственные и общественные связи деревни. «В проекте было уничтожение первичной ячейки крестьянского мира, последней материальной связи со старым режимом – деревни… Предусматривалась ликвидация деревни и избы, традиционных элементов организации сельской жизни, и поголовное переселение крестьян в крупные жилищные блоки» (А. Безансон).

Каждая идеологическая кампания инициировала новую волну террора, но особенно массовой кровавой оказалась борьба с русским крестьянством во время коллективизации: «Так пузырились и хлестали потоки – но через всех перекатился и хлынул в 1929–30 гг. многомиллионный поток раскулаченных. Он был непомерно велик, и не вместила б его даже развитая сеть следственных тюрем, но он миновал её, он сразу шёл на пересылки, в этапы, в страну ГУЛАГ… Этот поток (этот океан!) выпирал за пределы всего, что может позволить себе тюремно-судебная система даже огромного государства. Он не имел ничего сравнимого с собой во всей истории России… Озверев, потеряв всякое представление о “человечестве”, – лучших хлеборобов стали схватывать вместе с семьями и безо всякого имущества, голыми, выбрасывать в северное безлюдье, в тундру и в тайгу… Поток 1929–1930 годов, протолкнувший в тундру и тайгу миллиончиков пятнадцать (а как бы не поболе). Но мужики народ бессловесный, ни жалоб не написали, ни мемуаров… Пролился этот поток, всосался в вечную мерзлоту, и даже самые горячие умы о нём почти не вспоминают. Как если бы русскую совесть он даже и не поранил. А между тем не было у Сталина (и у нас с вами) преступления тяжелее… Поток этот отличался от всех предыдущих ещё и тем, что здесь не цацкались брать сперва главу семьи, а там посмотреть, как быть с остальной семьей. Напротив, здесь сразу выжигали только гнёздами, брали только семьями и ревниво следили, чтобы никто из детей, даже четырнадцати, десяти или шести лет, не отбился бы в сторону: все наподскрёб должны были идти в одно место, на одно общее уничтожение» (А.И. Солженицын).

Существует мнение, что коллективизация и ограбление крестьянства проводились для первоначального накопления капитала во имя индустриализации. Но первоначальное накопление не требовало физического истребления десятков миллионов наиболее эффективных сельских производителей, в результате чего основной социальный слой России был лишён возможностей выполнять свои основные производительные функции: «Численностью своей превышая всех крестьян Западной Европы и Северной Америки вместе взятых, обрабатывая самые обширные и плодородные земли в мире, советские крестьяне не в состоянии обеспечить стране необходимый минимум продуктов» (А. Безансон). Кровавость великого перелома в деревне объяснялась только тем, что крестьянство было самым многочисленным и самым консервативным, а значит и основным противником насаждения идеократии.

 

Вслед за коллективизацией грядёт культурная революция – подавление культуры и приручение её деятелей. «Культурные деятели» должны объяснить на новоязе эпохи всё происшедшее, оправдать безумие всех кампаний, создать мифологию, с помощью которой формируется сознание нового человека в новых исторических обстоятельствах. Необходимо, чтобы поколения рабов считали себя самыми свободными людьми в мире. Для этих целей после коллективизации распускаются все литературные группы и созывается съезд писателей, на котором создаётся монопольная писательская организация – Союз советских писателей. Все виды искусств заковываются в идеологические союзы – театральных деятелей, художников, журналистов… Только членство в Союзе гарантирует условия для творчества. Союзы – это своеобразные крепостники-заказчики, собственность которых – творцы и их творения, это приводные ремни между заказчиком и подёнщиком идеократии. Художнику-члену предоставлялось множество льгот, – этим объясняются трагедии, связанные с исключением из союзов: изгнанный художник лишался гарантированных условий жизни, выпавший из гнезда-союза был обречён на нищету и репрессии.

Поскольку люди не могут не сопротивляться внедрению нежити, то индустриализация, коллективизация и культурная революция неизбежно приводят к тотальному террору («классовая борьба, обостряющаяся по мере строительства социализма» – Сталин), направленному и на противников, и на сторонников, и на носителей режима. Так было во всех без исключения странах социализма. Только всеобщий террор окончательно создаёт коммунистическую систему. Через Коминтерн – пятую колонну коммунизма в различных странах – эта система воспроизводилась по всему миру.

 

Чтобы обезличить человека до полного порабощения, необходимо подчинить все сферы жизни, истребляя человеческий материал, сопротивляющийся или плохо поддающийся перековке. Когда поставлен под контроль промышленный пролетариат (командные высоты экономики в руках советской власти), на очереди тотальное подчинение крестьянства. Сплошная коллективизация и ликвидация кулачества как класса – это не жестокая прихоть или ошибка тирана, но осознанная железная необходимость, без которой невозможно было бы подчинить крестьянское большинство народа. По отношению к этой идеологической доминанте Бухарин, призывавший крестьян: «Обогащайтесь!», оказался оппортунистом. Те партийные лидеры, у которых оставались остатки человечности, не могли стать настоящими вождями. В этом смысле Сталин наиболее соответствовал заданию идеомании – укреплению её режима и всеобщему распространению. Этим прежде всего была обусловлена его победа над товарищами по партии. Он оказался образцовым вождём, так как не был связан человеческими привязанностями, мог принести в жертву революционной целесообразности собственных детей и близких.

Чем глобальнее переворот, тем больше нарушаются жизненные интересы всех групп населения. Вчерашние сторонники и попутчики коммунистической идеологии превращаются в потенциальных и актуальных её противников. Соратники Сталина, не одобрявшие его перегибов, внутренне вступали в конфронтацию с самой идеократией. В лице Сталина бдительное идеологическое око пытается определить возможную оппозицию и уничтожить её в зародыше. Этим объясняется необходимость распространения террора на кадры режима. Сталин с 1928 года не был в деревне и в кабинетах заготавливал директивы об уничтожении миллионов. Кто-то из его соратников, надорвавшись при коллективизации от напряжения палача, мог задуматься: пора уже остановиться, так как цель достигнута – враг искоренён. Но с точки зрения идеологического задания, подобные мысли преступны, ибо ведут к сомнению, которое переходит в отрицание и противостояние. По этой логике становятся неугодными те качества, которые были необходимы для захвата власти. Чтобы успешно командовать огромными воинскими соединениями и побеждать, нужно было обладать долей самостоятельности и чувством ответственности, которые не отвечали роли преданного функционера, слепо и автоматически выполняющего кровавые распоряжения вождя. Поэтому сильные, обладающие бойцовским характером люди, как, например, высшие военачальники, оказываются опасными, и Сталин их уничтожил. Хотя они были настолько вымуштрованы школой революции, что никто из них не был способен на бонапартизм.

Итак, рано или поздно большой террор захватывает и кадры режима. Сначала истребляется ленинская гвардия, делавшая революцию, затем все фракции внутри партии. Идеологическая гильотина без заминки переходит грань между «своими» и «чужими», сечёт сторонников, затем и самих идеологов. Перманентно расстреливается почти весь ЦК партии, делегаты её съездов, почти весь состав Политбюро, секутся и головы самих головорезов – ЧК–НКВД. Гарантий нет ни для кого, ибо никто, по существу, не может являться «своим» для идеологической мании. Так идеократия поедает своих создателей и носителей.

Ради чего такие усилия и жертвы, что останется в разрушенном доме? Очевидно, то, ради чего совершались все преступления, – новый человек, партия нового типа и новое общество. Советский эксперимент продемонстрировал миру, чем кончается путь богоборчества и насильственной переделки человеческой природы: разрушением естественного уклада жизни и беспрецедентным истреблением людей. Это невозможно объяснить уныло повторяющейся коммунистических странах случайностью или капризом того или иного властительного злодея. Идеологическая мания содержит заряд агрессивных мотиваций, которые раскрываются последовательно, по мере усугубления идейной одержимости. На каждом этапе метаморфоз идеократического режима отсекаются отработанные кадры. Но в представлении рекрутов идеологии борются не реальные люди и группы, а классы. Естественно, что класс-гегемон самой историей назначен к тому, чтобы восторжествовать над остальными. Поэтому исчезновение с лица земли всех отсталых и реакционных классов есть железная закономерность исторического прогресса. Уничтожаются не миллионы живых людей, а реакционные элементы и враги народа, расстреливаются не бывшие соратники, а оппортунисты и предатели. Для идеоманьяков это не террор и убийства, а закономерная и потому бескорыстная классовая борьба, которая будет обостряться по мере продвижения общества к коммунизму. Везде без исключения тотальный террор является неизбежным результатом идеократии.

 

Целое столетие радикальная интеллигенция мостила дорогу большевикам, которые захватили в 1917 году бесхозный государственный руль, чтобы превратить его в топор социальной селекции. Началось, как и предписывали аристократы-декабристы, с физического истребления царской семьи. Уничтожаются последовательно все классовые враги: аристократия, дворянство, крупная и средняя буржуазия, купечество, чиновничество, офицерство, интеллигенция, духовенство и монашество. Настали годы, когда принадлежность к этим сословиям означала каторгу или смертный приговор. Со временем жёстко прореживается техническая и гуманитарная интеллигенция, истребляется мелкий собственник и частный предприниматель – сначала в городе, потом в деревне. В коллективизации ломается хребет бывшему союзнику пролетариата – крестьянству. Террор настигает и самый передовой класс: сначала уничтожаются лидеры рабочей оппозиции, затем в чистках сгинут пролетарские кадры, делавшие революцию, – как участники правых либо левых блоков.

На каком-то этапе оказывается, что отсечены все здоровые члены российского исторического организма. Такой ли хотели видеть Россию декабристы, Белинский, Чернышевский, Ткачёв, террористы-народовольцы, первые русские марксисты или меньшевики и эсеры? Скорее всего, они содрогнулись бы перед колесованным национальным телом, не сознавая, что сами взрастили палача и вложили в его руки топор. Они хотели всего только заставить людей служить «высшим» идеалам и поэтому ставили одни сословия или классы над другими по признаку пригодности их для перековки в нового человека. При существующем общественном строе невозможно было взрастить новый вид человека, следовательно, по убеждениям революционной и либеральной интеллигенции, строй необходимо разрушить. Неизбежные жертвы при этом оправдываются конечным результатом.

В воспалённом сознании апологетов глобального переворота за лучезарными утопиями не возникали реальные картины разрушенных деревень, умирающих от голода детей, массовых захоронений, ужасающих ночных бдений в пыточных камерах, утопленных священников, сваренных в смоле монахинь. Мимо их внимания проходили страшные предвидения, описанные в русской литературе. Видение будущего героиней романа Гончарова «Обрыв» российской деревни, где поля лежат в запустении, мужики спиваются, окна в домах без стёкол; или картины одуревшей от водки и разврата, потопленной в реках крови России в описании Петеньки Верховенского в романе Достоевского «Бесы», – прозрения русских писателей казались всплесками горячечного воображения. Идеологи новой жизни склонялись к стерильным, безжизненным образам социализма из четвертого сна Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?». Но безответственная игра ума и арифметизирование совести умастили дорогу, в конце которой был поднят булыжник пролетариата.

 

Таким образом, основная цель идеократии – формирование нового общества, в котором будут созданы условия для воспитания нового человека, с атеистически-материалистическим сознанием. Партия формулирует генеральную линию, меняющиеся русла которой в каждый момент указывают на те жизненные сферы, которые подлежат уничтожению. Этапы «строительства коммунизма» (индустриализация, коллективизация, культурная революция, перековка, уничтожение классового врага) определяют основные задачи времени для идеологического молоха. Они внутренне взаимосвязаны, каждый из них предполагает и подготавливает последующие. Это путь разрушения духовных основ жизни, лишения человека свободы, превращения государства в механизм идеологического внедрения во все области жизни во всём мире. На каждом этапе отсекаются и уничтожаются наиболее здоровые и творческие силы, ибо они не подходят для нужд мировой революции и строительства нового общества. Идеократия неизменно направлена на разрушение всего положительного в человеке, обществе и государстве. Борьба идеократии с обществом вытягивается в бесконечную линию фронта: литературный фронт, производственный фронт, фронт коллективизации. Борьба с классовым врагом должна обостряться, несмотря на построение бесклассового общества, – этот тезис признаёт возрастание сопротивления общества по мере его подавления.

 

Пирамида идеократии

 

Захватив государственную власть, партия насильственно насаждает режим идеократии – власти идеологии над всеми сферами жизни.  Армия идеологических рекрутов не совпадала с членством в партии. На высоте идеократической пирамиды – вожди, эзотерическая часть партии, самые посвящённые, избранные и верные сыны идеологии. Затем – партийный аппарат – кандидаты в вожди, а пока скорее посвящённые, но ещё не избранные. Далее – партийный актив – среднее звено верных служителей, только отчасти посвящённых. И, наконец, рядовые идеологической армии – общественный актив, далеко не посвящённые, вовсе не избранные, но, тем не менее, уже верные идеологии, чающие быть посвящёнными.

Вождь находится в эпицентре идеологической мании, его решения выражают волю самой идеологии, волю к небытию: «Человеком, стоящим над теорией и над практикой и предписывающим миру его законы, стал Сталин. Он тот, для кого была недействительна никакая теория, кто сам творил теорию и практику» (Р.Н. Редлих). Вождь свободен от идеологических норм, ибо он должен творить новые установки. В нём олицетворяется паразитирование небытия на бытии, необходимость быть связанным с реальным бытием, чтобы его уничтожить. Ленин как истинный партийный вождь требовал от всех абсолютного послушания воле партии, то есть себе лично как её вождю, сам не чувствуя себя чем-либо связанным.

Роль партийного аппарата – организация и контроль за выполнением идеологического задания. На формулирование идеологических догм аппарат оказывает опосредованное воздействие: подачей информации наверх, своим идеологическим настроем и чистотой. Аппаратчик всегда функционер, приставленный партией при той или иной общественной сфере (государственной, хозяйственной, культурной, армейской, научной…).

От рядового члена партии требуется активное служение режиму, за чем следит недремлющее партийное «око» (кампании критики и самокритики, индивидуальные планы, партийные чистки). Из идеологического эпицентра к рядовому партийцу поступают идеологические импульсы: директивы, решения, постановления руководящих органов. Член партии должен быть проводником воли партии в той общественной структуре, в которую он входит. Не принимая участия в выработке решений, рядовой коммунист является приводным ремнём идеологической экспансии.

Партия не покрывает всей массы людей, заражённых идеологией. Наиболее многочисленный идейный контингент не входит в партию – это общественный актив (комсомольский, профсоюзный, рабочий, студенческий, спортивный, охраны общественного порядка, художественной самодеятельности и т.п.). При разнообразии индивидуальных функций активисты должны слепо и вдохновенно выполнять задания партии. Меняющая русла генеральная линия партии неизменно является линией их жизни. Актив объединён идеологическими путами, охватывает всё общество и способствует его идеологическому цементированию. Контингент внепартийных активистов является резервом, в котором система непрерывно черпает кадры взамен перемолотых.

Особым отрядом идейного резерва партии является творческая интеллигенция, которая, заражаясь атмосферой идейного беснования, формирует образы, символы, понятия и лозунги, заряжающие общество новыми импульсами идеологической энергии. Сама по себе творческая интеллигенция не способна создавать новых идеологических догм, но будучи чуткой к господствующим веяниям и чувствительной к своему положению, она стремится забежать вперёд и стать святее самого Папы Римского в выражении экзальтированной преданности, пытается уловить и выразить тлетворный дух времени – изменения русла генеральной линии идеомании. Чем служит расширению поля идеомании и повышению его напряжения. Талантливейший русский поэт Сергей Есенин, поддавшись общему гипнозу небытия, готов был ради братства людей на смерть любимой «Матери-Родины»:

 

Ради вселенного

Братства людей

Радуюсь песней я

Смерти твоей.

Крепкий и сильный,

На гибель твою

В колокол синий

Я месяцем бью.

 

Все импульсы из идеологического эпицентра сводятся к двум главным заданиям: 1) подготовка идеологически верных кадров для 2) всемирной экспансии идеологии. Кадры рекрутируются в обществе и проходят первоначальную подготовку во всеохватывающей системе идеологической учебы (политграмота, партийная учеба, университеты марксизма-ленинизма, полит-зачёты). Затем идеократический режим штампует определённый облик человека: выживают и проходят наверх только те, кто лишён или «освободился» от человеческих достоинств. Критерии небытийности пропускают сквозь отборочное сито самые мертвенные экземпляры человеческого рода. Режим неустанно печётся о стойкости и «чистоте» кадров всемирной экспансии. Поэтому с первого в мире идеологического плацдарма – СССР – повсюду внедрялись родственные режимы и создавались их организации (Коммунистический интернационал, Коммунистическое информационное бюро, Совещание коммунистических и рабочих партий). И поэтому же режим непрерывно воспроизводил планы и прожекты переустройства мироздания (программы, пятилетки, стройки века – каналы, ГЭСы, БАМ). Таким образом, каждое мероприятие в идеологически организованном обществе должно выполнять две важнейшие функции: коммунистическое воспитание (обесчеловечивание) и построение материально-технической базы коммунизма (захват и перековка человечества).

Степень идеологической заражённости больше, чем формальная организация, соединяет людей в общую систему. Бойцы идеологии живут в некоем идеологическом поле, парализующем и деформирующем их интеллект. Все они (в том числе и вожди) являются исполнителями заказа идеомании с разделением функций. В идеократическом режиме вождь – наиболее избранный и посвящённый. Он целиком погружён в идеологию, но не всегда способен просвещённо выразить своё посвящение. Поэтому избранные нуждаются в интеллигентных попутчиках, которые формулировали бы идеологический заказ. Идеологическая картина рождается по заказу вождя. Идеолог-теоретик верит, что ему заказали истину, потому что заказ исходит из идеологического эпицентра. В голове теоретика истина заказа облекается в «культурную» форму и возвращается вождям. После того, как «вождь-заказчик» получает идеологическую матрицу из рук идеолога-интеллектуала, он вновь запускает её, теперь уже как директиву, которую призваны воплощать массы под руководством партфункционеров и ведомые активистами. При ослаблении идеологического поля распадается система распределения функций, ослабевает и исчезает вера в истинность идеологии. Верное служение сменяется цинизмом, лицемерием, двоедушием.

Посвящённые настолько просвещены идеологией, что не ведают другой жизни. Приближённые частично связаны с реальностью. Эта двойственность расщепляет общественную и внутреннюю жизнь человека. Для приближённых идеология – это «мир иллюзий, в которые человек не имеет силы верить и смелость не верить. Это – система самоутешений, несостоятельность которых очевидна, но отказаться от которых нет сил» (Р.Н. Редлих). Отверженные же в идеологическом режиме отвержены не образно, а вполне реально. Таким образом, «принципиальное отношение таково: на одном полюсе советской жизни – член партии, ответработник, министр, облечённый огромной властью и располагающий огромными материальными возможностями, но духовно скованный, творчески уничтоженный обязательным псевдоисповеданием активно-лицемерной официальной доктрины; на другом – какой-нибудь зэк, под конвоем марширующий на очередную командировку, но зато отдающий себе ясный отчёт и в чудовищной сущности сталинизма, и в своём отношении к нёму» (Р.Н. Редлих).

Небытийная идеология нацелена на то, чтобы не оставить ни одного островка бытия. К последовательному уничтожению приговорены все и вся, даже эзотерическое ядро идеологии – посвящённые: «В 1937 году Сталин оказался в состоянии уничтожить партию, действуя не столько во имя собственных целей, сколько для блага идеологии, – и поддержали Сталина своим согласием именно те, кому он готовил гибель» (А. Безансон). Идеологические вожди и функционеры способны на крайние действия не из личных интересов, их неукротимо принуждает идеологическая экспансия. Ослеплённые идеологией могут безумно стремиться к безумным целям, даже если последствия оказываются для них самоубийственными.

 

Описанные качества и отношения характерны для всякого идеологического сообщества и для всех, зараженных идеологией. В чистом виде они проявлялись в эпохи наибольшей идеологической одержимости (в России – в 1917-53 гг.). В годы ослабления идеологической экспансии твердость посвящённых и надёжность приближённых размываются здоровыми силами. Характер людей приобретает причудливое сплетение идеологических мифов, фикций и реальных жизненных желаний и стремлений. На общем идеологическом фоне всё более проявляются далеко не идеологические мотивы. Всё также звучит идеологическая трескотня, но на трафаретном партийном языке люди пытаются договориться о конкретных житейских нуждах и проблемах. Эпоха идеологической монолитности сменяется эпохой идейного расщепления, двоедушия, цинизма. Идеология постепенно теряет свою «плоть».

В подобной ситуации требуется сравнительно небольшой импульс, чтобы грандиозный идеологический монстр рассыпался в прах. Это и произошло в России в августе 1991 года. Но прах этот оказывается «радиоактивным», идеологические трихины глубоко внедрены в души людей и в общество, они вызывают рецидивы идеологической болезни, в новых формах ослепляют сознание, парализуют или ложно ориентируют волю. Для полного исцеления необходимо опознать источник, носитель и природу идеологической одержимости. Затем отторгнуть из общественного организма «раковые клетки» – те структуры и организации, деятельность которых мотивирована идеологическими нуждами. И, главное, начать восстановление погубленных тканей, прежде всего, возродить историческую память общества, национальное самосознание и волю народа, правосознание граждан. Мы долгие годы проживаем драматический период пробуждения национального духа и рецидивов застарелой идеологической болезни. Но начался процесс возрождения тогда, когда казалось, что режим утвердился навечно.

 

 

 

Пик богоборчества

 

Разрушение духовных центров жизни, прежде всего Церкви, остаётся главной задачей коммунистического режима при всех метаморфозах его генеральной линии. К концу периода тотального наступления (к началу Великой Отечественной войны) режим становится яростно богоборческим, разрабатывается система государственного насаждения коммунистического образа мысли и жизни. Ленинская сатанинская одержимость по отношению к русскому православию при Сталине обретает формы государственной политики тотального истребления православия и верующих. Острие системы государственного атеизма направлено на радикальное изменение природы человека. Кампании индустриализации, коллективизации, культурной революции не только служат социально-политическим целям, но разрушают духовные основы жизни, связи человеческого общества, религиозное отношение человека к миру, жизни, людям, земле, труду… Труд превращают в галерное рабство, а цель жизни – в фикцию. Рождение, жизнь и смерть каждого человека проходят теперь не под сенью вечности, а покрываются тенью светлого будущего.

Если христианство взращивало в человеке свободную богоподобную личность, то государственный атеизм превращает его в безвольный винтик механизма террора – в жестокого палач либо безвольного предателя. Кампания перековки направлена на перерождение природы человека: идеологизируется сознание, стираются высшие качества личности, искореняются совесть, понятия о долге, ответственности, солидарности. Не поддающийся коммунистической перековке человеческий «материал» подлежал физическому уничтожению. Так тотальный террор в России мотивировался грандиозным богоборческим переустройством мира.

 

Русская Церковь разделила судьбу многострадального народа. Под угрозой закрытия всех храмов и физического истребления христиан среди епископата возобладало соглашательство с безбожной властью. После третьего ареста митрополита Сергия в декабре 1926 года власть объявила о легализации возглавляемой им Церкви и разрешении образовать Временный Патриарший синод. Затем появляется знаменитое «Послание Местоблюстителя Патриаршего Престола митрополита Сергия» от 16/29 июля 1927 года. В это время под арестом находится 116 из 160 епископов Русской Православной Церкви. Под угрозой отмены полученных разрешений и расстрела многих арестованных церковнослужителей Синод провозглашает лояльность к советской власти. Поскольку Церковь никогда не боролась с властью насильственными методами, то лояльность в данном случае могла означать непротивление словом, по существу признание режима государственного атеизма. Ради сохранения возможности легального богослужения Московская патриархия отказалась разоблачать ложь и насилие богоборческой власти.

Но отказ обличать зло большевизма явил фактическое признание церковным руководством богоборческого режима, что и выражено в послании: «Мы, церковные деятели, не с врагами нашего советского государства… а с нашим народом и правительством… Нам нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к советской власти, могут быть… не только изменники ему (Православию. – В.А.), но и самые ревностные приверженцы его. Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза не только из страха, но и по совести…» К злу невозможно относиться нейтрально, признание государственного режима, несущего зло, приводит к его восхвалению. «Выразим всенародно нашу благодарность и советскому правительству за такое внимание к духовным нуждам православного населения», – сказано в том же послании местоблюстителя про власть, которая уже проявила свою богоборческую сущность жесточайшими гонениями на Церковь.

Отныне, чтобы избежать ликвидации, Московская Патриархия вынуждена будет доказывать свою «полезность». Эти действия не выражали искренних убеждений православных иерархов, но были вымученной сделкой. Митрополит Сергий и его сторонники проявили не только малодушие, но и стремление любой ценой сохранить церковную организацию. Невиданный доселе компромисс Церкви с открытым безбожием не только создал возможность для сохранения церковной организации[7], но и породил многие соблазны, подмены, раболепие. К тому же принципиальные уступки коммунистическому режиму не спасают от нового насилия.

 

Вместе с тем многие православные люди проявили в борьбе с богоборчеством несгибаемую стойкость. В эти годы из иерархов, священства и мирян, не признавших церковную политику митрополита Сергия, формируется церковное «подполье» – Катакомбная церковь. Один из её руководителей – епископ Дамаскин – в 1929 году пришёл к убеждению, что «влиять на широкие слои народа потеряна всякая возможность», и потому он стал думать «не о спасении большинства, а меньшинства», «малого стада». Обращённая к большинству православного народа, Московская Патриархия ценою огромных религиозно-моральных жертв пытается сохранить остатки церковной организации. Казалось бы, последовавшие после компромисса 1927 года жестокие гонения показали неоправданность тактики митрополита Сергия. Однако наряду с человеческими слабостями наших иерархов следует видеть в их действиях и Божий Промысл: то, что удалось сохранить, в будущем откроет возможность для богослужения в тысячах храмов, для проповеди слова Божия миллионам людей. Так различные церковные позиции неисповедимо единились в противостоянии атеистическому нашествию.

 

Прямое насилие и оголтелая пропаганда не приносят должного результата – Православная Церковь жива, поэтому власть разрабатывает тактику внутреннего разложения церковно-приходской жизни. Для этой долговременной борьбы атеистический режим создаёт «правовую» основу: 8 апреля 1929 года все государственные акты по вопросам религиозной жизни сводятся в постановление ВЦИК и СНК РСФСР «О религиозных объединениях».

В этом акте скрыт ряд рычагов контроля и разрушения Церкви, которые власть может приводить в действие по мере необходимости:

1) Церковь не имеет статуса юридического лица, соответственно лишена всех полномочий, то есть в правовом отношении церковная организация не существует.

2) Церкви законодательно запрещены жизненно важные для неё формы религиозной деятельности: пастырство, проповедничество, миссионерство, религиозное воспитание и обучение, благотворительная деятельность, богослужение вне стен храма, паломничество, свободные контакты с братскими Церквами, распоряжение церковным имуществом…

3) На крайне узкую область дозволенного требуются отдельные разрешения атеистических властей (система регистраций, разрешений, отвода, контроля, надзора). Фактическая деятельность Церкви не может не быть шире того, что в данном случае юридически разрешено. Но это значит, что власть может в любой момент использовать своё «право» на запрет религиозной деятельности. Если все формы религиозной жизни подвергаются жёсткому контролю и все внутрицерковные вопросы решает богоборческая власть, то это значит, что в советской России была создана «узаконенная» система уничтожения религии.

 

Борьбу с Церковью богоборческий режим подпирает различными антирелигиозными акциями в обществе. С 1929 года рабочая неделя в СССР объявляется «подвижной» – выходным днём становится каждый шестой день после пяти рабочих дней. Неделя «непрерывки» необходима, чтобы отменить празднование Воскресения Господня, искоренить упоминание о нём. Более того, для этой же цели предпринимается попытка изменить календарь: 1929 год отмечается как 12-й год «нашей эры» – коммунистической эры. Но в сознании людей это не прижилось, поэтому пришлось довольствоваться малым: летосчисление «от Рождества Христова» в советской литературе заменили «нашей эрой».

В феврале 1932 года XVII партийная конференция определила основные политические задачи новой пятилетки: окончательная ликвидация капиталистических элементов и классов, превращение всего трудящегося населения в сознательных и активных строителей бесклассового социалистического общества. Естественно, что носителям «религиозной заразы» в таком обществе места нет. «Безбожная пятилетка» ставит задачу ликвидации религии в стране к 1937 году. «По этому плану к 1932–33 гг. должны были закрыться все церкви, молитвенные дома, синагоги и мечети; к 1933–34 гг. – исчезнуть все религиозные представления, привитые литературой и семьей; к 1933–35 гг. страну и, прежде всего, молодёжь необходимо было охватить тотальной антирелигиозной пропагандой; к 1935–36 гг. – должны были исчезнуть последние молитвенные дома и все священнослужители; к 1936–37 гг. – религию требовалось изгнать из самых укромных её уголков» (С.Л. Фирсов). Для выполнения этого плана рекрутируется армия безбожников: в 1932 году в Союз воинствующих безбожников входит свыше пяти миллионов человек. Резко увеличиваются тиражи антирелигиозной литературы: с 700 тысяч печатных листов в 1927 году до 50 миллионов в 1930-м. Создаются специальные антирелигиозные рабочие университеты – для подготовки антирелигиозного актива.

 

Очередные жестокие гонения на Церковь начались в 1929 году в связи с коллективизацией. Закрываются почти все храмы – и патриаршие, и обновленческие, все духовные школы, все монастыри. В 1919–1933 годах было арестовано около сорока тысяч священников и церковнослужителей, большая часть которых была приговорена к смерти. Большинство архиереев, священников, монахов, множество мирян ссылаются на погибель в лагеря. В период тотальных репрессий, к середине тридцатых годов, в России остаётся небольшое количество действующих храмов. На свободе оставалось несколько иерархов, которые пошли на компромисс с атеистической властью. Но атеизм не мог торжествовать полную победу: тысячи священников и монахов, миллионы верующих предпочли мученичество отказу от веры и были расстреляны или гибли в лагерях, многие православные уходили в «катакомбы». Неискоренимой оказалась и личная религиозность. Христианство сохранялось в религиозных обычаях, нравственных нормах общества.

В этот период решалась судьба России, русского Православия. Несмотря на жесточайший террор, соблазны и прельщения, народ в большинстве своём не принял богоборческую идеологию. Об этом говорят невиданные в истории человеческие жертвы. Как бы ни было сильно безверие в дореволюционной России, при насаждении атеизма обнажились религиозные основы мировоззрения русских людей. Шокирующие режим факты обнаружила перепись населения 1937 года. После двух десятилетий свирепых гонений, под угрозой жизни верующими назвало себя 84% неграмотного населения старше 16 лет, а также 45% грамотного населения страны. В общем итоге верующими признало себя 57% населения страны, три четверти из которых заявили себя православными.

С 1937 года начинается новая волна религиозных гонений: за год арестованы почти все священнослужители – около 137 тысяч православных людей (85,5 тысяч из них расстреляно), закрыто большинство храмов. Всего за пять последующих лет арестовано 175 тысяч и расстреляно 110 тысяч священников и церковнослужителей. К 1939 году в стране оставалось незакрытыми менее 100 храмов из действующих в 1917 году 60 000 храмов; были закрыты все монастыри – более 1000. Подверглись репрессиям более 300 архиереев, свыше 250 из них были казнены или скончались в лагерях. На свободе остаётся только четыре правящих архиерея, которые пошли на компромисс с атеистической властью; на каждого НКВД были сфабрикованы «показания», на основе которых в любой момент их можно было арестовать. В России атеистическому режиму было что разрушать и было за что уничтожать огромное количество людей.

30 июля 1937 года вышел приказ народного комиссара внутренних дел Ежова № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов», по которому десятки тысяч людей были обречены на расстрел и лагеря. Среди «контингентов, подлежащих репрессиям» названы «сектантские активисты и церковники».

 

Хронология кровавых богоборческих репрессий.

Первая волна репрессий (1918–1919 годы): 20.01.18 – декрет советской власти об отделении Церкви от государства, по которому изъяты все капиталы, земли, здания (включая и храмы). 07.02.18 – расстрел священномученика Владимира, митрополита Киевского. 16.07.18 – расстрел императора Николая II (который был главой Русской Церкви) и царской семьи. 14.02.19 – постановление Наркомата юстиции о вскрытии мощей (что вызвало массовые глумления над святыми останками в 1919 году и в последующие годы). Только в 1918 году расстреляно более 16 000 священников.

Вторая волна репрессий (1922–1925 годы): 23.02.22 – декрет ВЦИК об изъятии церковных ценностей. 19.03.22 – секретное письмо Ленина («Чем большее число духовенства мы расстреляем, тем лучше») и указание Троцкому тайно возглавить гонение. 09.05.22 – арест патриарха Тихона. Июнь 1922 года – «суд» над священномучеником Вениамином, митрополитом Петроградским, и расстрел его 13.08.22. Из арестованных около10 000 человек расстреляно около 2000 (каждый пятый, в 1918 году расстреляны восемь из девяти арестованных). 10.12.25 – арест священномученика Петра, патриаршего местоблюстителя.

Третья волна гонений (1929–1931 годы): начало 1929 года – письмо Кагановича «Церковь единственная легальная контрреволюционная сила». 08.03.29 – декрет советской власти об отделении Церкви от государства – изъяты все капиталы, земли, здания (включая и храмы). Третья волна гонений в пять раз сильнее, чем в 1922 году. За 1929–1936 годы арестовано и осуждено около 50 000 православных, 5000 из них были казнены.

Четвертая волна репрессий (1932–1936 годы): в «безбожную пятилетку» поставлена задача разрушить все храмы и уничтожить всех верующих. Несмотря на гонения, сравнимые по силе с 1922 годом, провал «безбожной пятилетки» – в переписи населения 1937 года православными верующими назвали себя 1/3 городского населения и 2/3 сельского, то есть более половины населения СССР.

Пятая волна репрессий (1937–1938 годы): 05.03.37 – завершение работы Пленума ЦК ВКП(б), санкционировавшего массовый террор. 10.10.37 – расстрел после восьмилетнего пребывания в одиночной камере патриаршего местоблюстителя священномученика Петра. В 1937 году председатель Союза воинствующих безбожников Емельян Ярославский заявил, что «в стране с монастырями покончено». Четвертая и пятая волны гонений в двадцать раз превышают гонения 1922 года (в пять раз больше 1930 года). 1937–1938 годах расстрелян каждый второй из арестованных священнослужителей – 200 000 репрессированных и более 100 000 казнённых. К 1939 году закрыты все (их было в 1917 году более 1000) монастыри и более 60 000 храмов – служба совершалась только в 100 храмах.

1939–1940 годы – 1100 казней в год. 1941–1942 годы – 2800 казней. 1943–1946 годы – число репрессий резко сокращается. После войны религиозные репрессии увеличиваются, в 1947 году создано «Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний для всенародного атеистического воспитания». С 1 января 1947 по 1 июня 1948 года было арестовано 679 священнослужителей, наложен запрет на проведение Крестных ходов. В период с 1948 по 1953 успеют закрыть еще 1 тысячу храмов. По докладу Абакумова, «с 1.01.47 по 01.06.48 арестовано за активную подрывную деятельность 679 православных священников».

Амплитуда идеологического маятника террора оттепелей и мощь последующих ударов во многом зависят от сопротивления режиму, в конечном итоге от духовного состояния народа и Церкви. За годы коммунизма в русском сознании окрепло понимание идеологии зла. Поэтому народ ответил атеистическому насилию массовым мученичеством. Русское христианство и крестьянство (наиболее религиозная часть народа) оказали основное сопротивление. По духовно-телесному хребту России и был нанесён основной удар. В крови миллионов мучеников, принявших смерть за веру в Бога, верность Отечеству, защиту божественного достоинства человека, захлебнулось мощнейшее в истории богоборчество.

 

 

 

 

ТРЕЩИНЫ В ИДЕОКРАТИИ (1941–1953 годы)

 

 

Сталинизм и Великая Отечественная

 

Сталин был кровавым тираном, но и долговременным руководителем великой страны. Конечно, он был выдающимся человеком, иначе не победил бы сильнейших конкурентов и не смог бы управлять огромным государством в сложнейший исторический период. В данном случае рассматриваются не некоторые его мудрые государственные решения, а его жизненная мания, мобилизовавшая его к борьбе за власть и строительству свирепейшего государственного режима – коммунистической идеократии, многие годы истреблявшей и репрессирующей миллионы не худших граждан страны. Особенно двуприродность Сталина и созданного им режима – сталинизма – проявилась в Великой Отечественной войне. Основная причина победы в страшной войне – вынужденно и дозировано раскрепощённые режимом силы народа. Победа была одержана во многом не благодаря, а вопреки сталинизму. Именно этим объясняются невиданные по масштабам и неоправданные человеческие жертвы войны.

Коммунизм и фашизм были родственными идеологиями, сталинизм и гитлеризм были режимами одной природы – тоталитарной. В смертельной схватке они схлестнулись только потому, что гитлеризму нужны были восточные жизненные пространства, а поражение означало и уничтожение режима, который паразитировал на этой стране.

Большевистский режим с самого начала поддерживал реваншизм в Германии, набиравший силу после Версальского мира. С 1922 года СССР тайно в нарушение Версальского договора помогал Германии наращивать вооружённый потенциал. На территории СССР создаются совместные курсы танкистов, секретная лётная школа под Липецком, завод в Чапаевске для изготовления запрещённого химического оружия. В свою очередь, советские военачальники проходили обучение в Германии (были расстреляны в 1937-1938 годах).

Главным идейным врагом коммунисты считали не фашизм, а социал-демократию. На выборах в Германии 1932 года нацисты получили 33,09% голосов, социал-демократы – 20,44%, коммунисты – 16,86%. Сталин по существу помог Гитлеру прийти к власти, запретив немецким коммунистам блокироваться с социал-демократами. СССР оказывал большую помощь фашистскому режиму Германии. После пакта Молотова-Риббентропа в 1939 года и «Договора о дружбе и границах» резко возрастает товарооборот между двумя странами. СССР поставлял в воюющую Германию большое количество продовольствия и стратегических материалов. Сталин всячески восхвалял этот союз: провозгласил тост за здоровье Гитлера, «которого любит немецкий народ», в телеграмме министру иностранных дел Германии говорил о «дружбе, скреплённой кровью».

Сталин утопически надеялся, что империалисты подерутся между собой, а мы посмотрим со стороны. Идеологическая маниакальность Сталина принудила ослабить армию перед войной массовыми репрессиями, не слышать множество докладов о подготовке нападения Германии на СССР. Всё это многократно увеличили потери советской армии и жертвы населения.

 

Основная причина катастрофического поражения в начале войны – неготовность СССР к войне вследствие того, что:

— репрессии против гражданского населения ослабили человеческий, государственный и хозяйственный потенциал страны;

— репрессии в Красной Армии ослабили её перед войной;

— сталинская военная политика привела к низкому уровню военной подготовки «рабоче-крестьянской» Красной Армии;

— советская пропаганда Договора о ненападении между Германией и Советским Союзом дезорганизовывала, идеологически и психологически демобилизовывала население и армию: кто свои, кто чужие…;

— армия была не готова к обороне из-за насаждения политическим руководством страны наступательной военной доктрины;

— действия Сталина дезорганизовывали управление страной и армией непосредственно перед нападением Германии;

— большинство народа не желало воевать за ненавистный коммунистический режим.

 

Репрессии всех слоёв населения за несколько лет перед войной понизили уровень государственного и хозяйственного управления страной, выбили из нормальной жизни или из жизни как таковой огромное количество лучших представителей народа. Тотальные репрессии в обществе не могли не затронуть армию. Особенно большой количественный урон (в процентном отношении) понёс высший командный состав – начиная с командиров полков. Из пяти маршалов было расстреляно трое наиболее молодых и профессиональных. Оставшиеся маршалы Ворошилов и Будённый были как военачальники недееспособны, что подтвердили первые же месяцы войны. Подобной профессиональной «селекции» подвергся весь офицерский корпус. Расстреляны: 13 из 15 командармов, 50 из 57 командиров корпусов, 157 из 186 комдивов, 16 из 16 армейских комиссаров, 25 из 26 корпусных комиссаров, 58 из 64 дивизионных комиссаров, 401 из 456 командиров полков. По обвинениям в контрреволюционной деятельности были осуждены: в 1936 году – 925 человек, 1937 году – 4079, 1938 году – 3132, 1939 году – 1099 и 1940 году – 1603 человека. Были расстреляны: в 1938 году 52, в 1939 году – 112, в 1940 году – 528 военнослужащих. Всего было репрессировано около 40 тысяч офицеров.

Чистка позволила оставшимся офицерам неестественно быстро продвигаться по служебной лестнице, к чему они профессионально не были готовы. Типичный пример того времени: тридцатилетний военный лётчик старший лейтенант Иван Проскуров меньше чем за год стал комбригом, а ещё через год возглавил ГРУ в звании генерал-лейтенанта. Такая вот «кадровая подготовка» армии к грядущей войне.

В результате сталинской политики Красная Армия по существу не была готова ни к наступательной, ни к оборонительной войне, хотя по численности она была соизмерима с Германской, а по технической оснащённости даже превосходила её.

 

Вооружённые силы накануне Великой Отечественной войны на западной границе СССР
Категория Германия и её союзники СССР СССР (всего)
Личный состав 4,3 млн. человек 3,1 млн. человек 5,8 млн человек
Орудия и миномёты 42 601 57 041 117 581
Танки и штурмовые орудия 4171 13 924 25 784
Самолёты 4846 8974 24 488

 

Вермахт не имел явного качественного превосходства в технике. На вооружении Германии были танки легче 23 тонн, Красная Армия располагала средними танками Т-34 и Т-28 весом свыше 25 тонн, а также тяжёлыми танками КВ и Т-35 весом свыше 45 тонн. В разработке военной техники и военном производстве в СССР успели частично учесть новые технологии, которые были получены из Германии по договору о ненападении.

Форсированная индустриализация и милитаризация экономики позволили наладить производство современной военной техники в достаточных масштабах. Но какой ценой! Милитаризация общества и развязанные репрессии резко ослабили человеческий потенциал страны. Личный состав Красной Армии – по преимуществу малообразованная крестьянская солдатская масса – имел слабую военную подготовку. Молодой офицерский состав, пришедший на смену репрессированным профессионалам, был заведомо низкого уровня.

При этом высшее руководство страны не представляло подлинное профессиональное и психологическое состояние Красной Армии после многих лет репрессий. Сталин успокаивал себя и окружение превосходством численного состава и количества вооружений Красной Армии, а также уверенностью в управляемости «властной вертикали».

 

В результате Сталин лично инициировал дезорганизацию управления страной и армией перед нападением Германии. По его инициативе политическое руководство страны готовило армию только к наступательной войне на чужой территории, – на это были заточены военная доктрина, все стратегические и тактические военные разработки. Сталин был уверен, что пактом «Молотова – Риббентропа» он обхитрил Гитлера, что Германия и западные страны увязнут в войне друг против друга, а он выиграл время для подготовки захвата Европы. В это время  советская пропаганда Договора о ненападении между Германией и Советским Союзом дезорганизовывала, идейно и психологически демобилизовывала население и армию, ибо непонятно было – кто враг, с кем нужно готовиться к войне – с Гитлером, о котором Сталин сказал на банкете по случаю подписанию договора: «Я знаю, как немецкий народ любит фюрера. Поэтому я хочу выпить за его здоровье», или с западными странами, с которыми Германия воевала.

5 мая 1941 года на торжественном приёме в Большом Кремлёвском дворце Сталин перед выпускниками военных академий РККА открыто декларировал уже давно проводимую наступательную доктрину: «До сих пор мы проводили мирную, оборонительную политику и в этом духе воспитывали свою армию… Но сейчас положение должно быть изменено. У нас есть сильная и хорошо вооруженная армия… Хорошая оборона это значит нужно наступать. Наступление это самая лучшая оборона».

В 1940—1941 годах к западным границам строились автомобильные и железные дороги, в непосредственной близости от новой границы строились аэродромы и размещались военные склады, что необходимо не для обороны страны, а для наступления за её пределы. В итоге, к началу войны недоукомплектованная и недоученная Красная Армия выдвигалась к западным границам именно для того, чтобы доукомплектоваться и готовиться (медленно и неуклюже) к наступательной войне на чужой территории. То есть стратегически армия не готовилась к обороне.

Чтобы, как ему казалось, выиграть время для подготовки стратегического наступления, Сталин пресекал всякие мысли о необходимости превентивного удара по Германии: «Вы что, с ума сошли, немцев хотите спровоцировать?» – раздражённо отрубил Сталин Жукову и Тимошенко на их доклад о необходимости предупредительного удара. Жуков писал, что «надеясь на свою “мудрость”, он перемудрил себя и не разобрался в коварной тактике и планах гитлеровского правительства. И. В. Сталин требовал вести осторожную политику и проводить мероприятия оперативно-мобилизационного порядка так, чтобы, как он говорил, “не спровоцировать войну с Германией”».

Конечно, Гитлер перехитрил Сталина, ибо надолго обезопасил себя на востоке, чтобы развязать руки на западе, а затем нанести удар во СССР. Сталин никак не ожидал столь быстрого поражения Франции, и терпеливо ждал высадки немецкого десанта в Англии. Сталин помнил, что Гитлер в «Майн Кампф» заклинал не повторять ошибки императорской Германии: ни в коем случае не воевать на два фронта. Но авантюристичность Гитлера и здесь подвела самоуверенность Сталина.

Накануне войны Сталин пресекал возможности подготовиться к отражению более чем вероятного нападения немецких войск. По каналам разведки шла всеобъемлющая и полная информация о подготовке фашисткой Германии к нападению на СССР. Если разведывательные донесения не сходились в дате начала войны, то невозможно было не заметить передислокацию и концентрацию у советских границ большей части войск Германии, – не для мирных же парадов и не для войны с Англией! Но Сталин не хотел замечать очевидного, ибо до последнего момента хотел верить в реализацию собственного плана нападения на Германию. 14 июня Сталин в очередной раз не дал согласие на предложение наркома обороны и начальника Генерального штаба о приведение войск приграничных округов в полную боевую готовность и развёртывания первых эшелонов по планам прикрытия. Сталин заклинал, что этот шаг может быть использован Германией как предлог для войны. На донесении уже 21 июня о том, что Германия нападёт завтра, Сталин написал красными чернилами: «Эта информация является английской провокацией. Разузнайте, кто автор этой провокации, и накажите его». Поздним вечером 21 июня 1941 года в советские войска поступила Директива № 1 от наркома обороны Тимошенко для немедленного исполнения. В ней говорится о недопустимости применения оружия в случае провокаций со стороны Германии: «В течение 22 23 июня 1941 г. возможно внезапное нападение немцев. Нападение может начаться с провокационных действий. Задача наших войск не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения». То есть, известно, что «внезапно» (внезапное не может быть известно, и наоборот) могут напасть 22-го, но если нападут, оружия не применять, чтобы не провоцировать… При этом и эту директиву не получили многие части.

В результате всего этого, аналогов того, что произошло в первые недели и месяцы войны – истории не известно. Германская армия за несколько месяцев захватила огромные просторы европейской части России, окружила Ленинград, дошла до Москвы. Рабоче-крестьянская Красная Армия «воевала» так, что большая её часть оказалась в плену: к ноябрю 1941 года преимущественно добровольно в плен сдалось 3 млн 800 тыс. бойцов (больше, чем было на границе СССР к началу войны). Явно народ голосовал ногами, – отказывался воевать за жизнь в коммунистическом аду. Были разгромлены крупнейшие в мире советские танковые войска: к середине июля потеряно 12 тыс. танков, и остатки некогда могучих мехкорпусов начали официально расформировывать. Авиация западных округов потеряла не менее 80-85% самолетов. К 1 августа 1941 г. потери советских ВВС достигли 10 тыс. самолетов.

К поражению летом 1941 года привели не только внезапность нападения и подавляющее превосходство немецкой армии, «а небоеспособность советского военного Левиафана. Армия, набранная на 90% из полуграмотных крестьян, плохо обученная, вместо уставной дисциплины повязанная политическим террором, не имевшая существенных мотиваций ни к наступлению, ни к обороне, – при первом столкновении с агрессивной “пассионарной” военной машиной немцев начала просто разваливаться и разбегаться. Доказательство – количество пленных: 3 млн 800 тыс. человек за июль–ноябрь 1941 года. Массовых сражений с таким числом участников в указанный период войны просто не было, а это говорит об отсутствии воли к сопротивлению и преимущественно добровольной сдаче» (М. Солонин).

Причины невиданной пораженческой катастрофы определены всем предшествующим: «Вместо “русского чуда” – бурного экономического роста в течение всех лет правления Николая II, Россия получила ломающие народ через колено индустриализацию, коллективизацию, голод; вместо народного просвещения – “культурную революцию”, заморочившую головы пропагандой. Всё это, вместе взятое, отразилось в военной катастрофе начала Великой Отечественной: индустриализация создала железо, но не солдата; “культурная революция” научила читать большевистские агитки, но не создала прочных мотивов защиты Отечества; сталинизм приучил к страху, но уничтожил инициативу. Как сражаться за Родину, вспомнили, потеряв миллионы и сдав полстраны врагу» (А.Н. Савельев).

Ради самосохранения режим не жалел человеческих жизней: многие победы одерживались ценой огромных жертв. На фронте получили распространение такие бесчеловечные методы, как разминирование полей пехотой, атаки смертников штрафных батальонов, второй фронт заградительных отрядов, расстреливавших отступавшие части. В действующей армии свирепствовал СМЕРШ. Но средств террора для победы явно недоставало.

Великий русский писатель Виктор Астафьев в 1942 году ушёл добровольцем на фронт. Был шофёром, связистом в гаубичной артиллерии, после тяжёлого ранения в конце войны служил во внутренних войсках на Западной Украине. Был контужен, лишился глаза. В своей книге «Прокляты и убиты» он описывает трагическую реальность войны, в которой коммунистический режим продолжал воевать и со своим народом: «Советская военщина – самая оголтелая, самая трусливая, самая подлая, самая тупая из всех, какие были до неё на свете. Это она «победила» 1:10! Это она бросала наш народ, как солому, в огонь — и России не стало, нет и русского народа. Мы войну выиграли, завалив немцев горами трупов и залив их морем крови… Битва за Севастополь закончилась поражением. Город оставили. Вместе с жителями и армией. Эвакуации не было… А теперь несколько фактов: 30 июля стало понятно, что воевать нечем. Вице-адмирал Октябрьский передал командование генералу Петрову и вместе с энкавэдэшниками сел в самолет, улетел в Краснодар. Генерал Петров с партактивом и драгоценностями из банка часом позже уплыл на подлодке в Новороссийск. За этот час он успел отдать указание о взрыве пещер Инкермана. Там находился огромный подземный госпиталь, где наших раненых лежало до 20 тысяч человек. Взрыв слышали все. Взорвали хлебозавод, детсад, временное жилье обслуживающего персонала. Почти стотысячная группировка войск осталась на милость врагу. Причал, на котором люди ждали кораблей, рухнул под тяжестью толпы. Корабли не пришли, начальники решили беречь флот. Всех попавших в плен потом объявили предателями. 8 мая 1944 года Севастополь отбили. Немецкая армия для эвакуации задействовала весь немецко-румынский флот. Около 2000 различных судов растянулись цепочкой через всё Чёрное море. Это был «живой мост» из непрерывно идущих конвоев – порожние спешили в Севастополь, а гружённые до отказа в Констанцу. Люфтваффе не могли обеспечить прикрытие, советская авиация топила всех подряд. Но десантные баржи отходили от Херсонеса вплоть до рассвета 12 мая. В плен сдалось 21 человек. Пока они находились в плену, в Германии их наградили Рыцарскими крестами. Операция по спасению 17 армии стоила рейху половины принимавших в ней участие судов, а по тоннажу это составило почти 80%. Германия почти лишилась флота на Чёрном море, но спасла 151500 солдат и офицеров. Вечная память Героям обороны Севастополя, оставленным на произвол судьбы в трагические дни июля 1942 года.»

 

Вместе с тем за два десятилетия духовные силы народа не удалось сломить окончательно, в нём сохранилось религиозное жизнеощущение: на занятых германскими войсками территориях открывалось множество храмов. В борьбе с гитлеризмом сталинизму пришлось опереться на духовные основы народа, последовательно уничтожавшиеся более двух десятилетий. Чтобы возбудить патриотический подъём, сталинизм вынужден был частично раскрепостить здоровые силы. Как всегда, богоборческий режим отступает только вынужденно, перед угрозой потери власти выпускаются из подполья некоторые порабощённые сферы, чтобы паразитировать на их энергии. Советские вожди во имя самосохранения и защиты плацдарма безбожной теократии были вынуждены частично освободить религиозное, национальное и индивидуальное самосознание народа. Ибо люди могли воевать только за свободу и реальные жизненные интересы, а не за коммунистические фикции. Сталинизм в борьбе с противником пытается сделать ставку на патриотические и религиозные чувства, на раскрепощение человеческой индивидуальности. «Именно поэтому в 1941 г. в тяжёлой обстановке военных неудач никто иной, как Сталин, вынужден был произнести всенародно те имена, которые с 1917 г. ни разу не произносились с высоких трибун. В самом деле, к каким именам апеллировали наши вожди, для того чтобы “поднять массы”? К “пламенным революционерам” типа Баумана, к “мученикам” революции, своим и иностранным (в ходу были имена Карла Либкнехта и Розы Люксембург и ещё многие вроде Сакко и Ванцетти). Но в данной ситуации все эти имена указывали “не в ту сторону”. И Сталин оказался перед необходимостью употребить единственные подходящие “ключи”. Со своей высочайшей трибуны он произнес: “Пусть вдохновляют вас в этой борьбе образы наших великих предков: Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова” – и тем распечатал ячейку памяти, связанную с отечественными войнами, со всеми вытекающими отсюда последствиями» (К. Касьянова). В ноябре 1941 года в речи на Мавзолее Сталин говорит об угрозе «великой русской нации». Через год войны возвращаются дореволюционная (белогвардейская) патриотическая символика, терминология, царская военная форма. Власть призывает к борьбе не за догмы, а за Родину и Отечество.

Решающую роль в победе сыграл тот факт, что народ вскоре осознал, что германский фашизм вовсе не стремится освободить народы СССР от коммунистического режима, а несёт смертельную опасность. Фашистская доктрина была нацелена на физическое истребление и лучшей части народа, и большевистской элиты, оставшиеся должны быть превращены в безгласное быдло. 30 марта 1941 в ставке фюрера провозглашалось: «Это будет войной на уничтожение». В «Замечаниях и предложениях по плану Ост» от 27 апреля 1942 г. говорилось: «Важно, чтобы на русской территории население в своём большинстве состояло из людей примитивного полуевропейского типа… Эта масса расово неполноценных, тупых людей нуждается, как свидетельствует вековая история этих областей, в руководстве… Вполне возможно сохранение германского господства в этом районе при условии, если мы сможем преодолеть такую биологическую опасность, как чудовищная способность этих примитивных людей к размножению». Гитлер говорил о вреде образования для советских граждан. «Ни один учитель не должен приходить к ним и тащить в школу их детей. Если русские, украинцы, киргизы и пр. научатся читать и писать, нам это только повредит… Лучше установить в каждой деревне репродуктор и таким образом сообщать людям новости и развлекать их, чем предоставлять им возможность самостоятельно усваивать политические, научные и другие знания. Только чтобы никому в голову не взбрело рассказывать по радио покорённым народам об их истории; музыка, музыка, ничего, кроме музыки. Ведь веселая музыка пробуждает в людях трудовой энтузиазм… Самое лучшее было бы, если бы люди освоили там только язык жестов. По радио для общины передавали бы то, что ей полезно: музыку в неограниченном количестве. Только к умственной работе приучать их не следует. Не допускать никаких печатных изданий… Нельзя предоставлять местному населению права на получение высшего образования. Если мы совершим эту ошибку, то сами вырастим тех, кто будет бороться против нашей власти. Пусть у них будут школы, и если они захотят в них ходить, то пусть платят за это. Но максимум, чему следует их научить, – это различать дорожные знаки. Уроки географии должны сводиться к тому, чтобы заставить их запомнить: столица рейха – Берлин и каждый из них хоть раз в жизни должен там побывать. Помимо этого вполне достаточно будет научить туземцев, например украинцев, немного читать и писать по-немецки; такие предметы, как арифметика и т. п., в этих школах совершенно ни к чему» [8].

Но в первую очередь должны были быть физически истреблены все коммунисты. Шкурные интересы принудили коммунистических вождей частично и временно раскрепостить то, что ими же подавлялось и истреблялось непрерывно с 1917 года: русское национальное самосознание, православную веру народа, индивидуальное самосознание и волю человека. Ибо только энергия народа была способна остановить истребительное нашествие. Чтобы выжить идеологическому паразиту пришлось несколько ослабить хватку тела, на котором он паразитирует. На время, ибо после войны репрессии против народа-победителя начались с новой силой.

Когда через несколько месяцев войны стала появляться информация о немецком порядке на оккупированных территориях, русские люди всё больше сознавали, что немецкий фашизм приговорил русскую нацию к уничтожению и рабству. С этого пробуждается воля к сопротивлению и борьбе у народа, который дошёл до Берлина. Настал момент, когда на время объединились все – народ, режим, страна, Сталин с окружением, ибо перед смертельной угрозой оказались все. Война, ставшая Великой Отечественной, потребовала от людей тех качеств, которые искоренялись два десятилетия: любви к России, к отечественным традициям, инициативы, свободы принятия решений, чувства ответственности, совестливости, преданности делу и людям, заботы о близких, ощущения ценности жизни, осознания зла смерти… Успешно воевать, инициативно принимать решения в труднейших обстоятельствах и брать на себя ответственность мог только независимый человек, а не робот типа Ворошилова или Буденного. Вопреки страшным реалиям войны, в обществе впервые за долгие годы зарождается атмосфера здоровых человеческих отношений. Этим объясняется тот странный факт, что цензура в годы войны свирепствовала меньше.

Вместе с тем решающую роль сыграли определённые метаморфозы русского патриотизма. Генерал Власов в организации антикоммунистического движения был прав принципиально, но он ошибся в том, что исходил из ситуации до 1942 года, когда русский народ действительно не хотел воевать за сталинский режим. Но с 1942 года настроение народа резко изменилось. «Разрешённые» идеологией патриотические чувства сделали своё дело: народ предпочел хозяина плохого, но своего плохому чужому, предпочёл воевать против Гитлера, а не Сталина. Эта консервативная сила и решила исход войны. Всё остальное: вторые фронты, помощь Запада – только облегчали или дисциплинировали эту стихийную силу народного патриотизма. Но не было бы её – некому было бы воевать – как в 1941 году. Когда немец захватил пол европейской России и люто там свирепствовал, когда враг у стен Москвы, и когда свой злодей в эти трагические минуты уверяет, что он уже не злодей для своих братьев и сестёр, – доверчивая стихия русского патриотизма встаёт на защиту Отечества. «За Родину и за Сталина» – за свою Родину и за Сталина, который делает всё, чтобы показаться «своим». Из гениального вождя всех времён и народов становится исконно русским, отцом народов России (царь-батюшка), хозяином, генералиссимусом (от лавр Суворова), ставкой Верховного (в традиции принятия главнокомандования самим государём).

В решающие моменты истории решающей силой оказывается именно эта метаморфоза русского патриотизма. Она будет совершать выбор не между добром и злом, а между своим и чужим. Необходимо, чтобы русский патриотизм перестал быть слепым и искажённым, но просветлённым исторической памятью и нравственным сознанием. Чтобы мы поняли: под личиной «своего» скрывается наиболее чуждое и враждебное нам.  Во всех преобразованиях необходимо учитывать этот упрямый факт упрямого русского патриотизма, того онтологического чувства, которое сохраняет нацию в тяжелейших испытаниях, но которое, будучи слепым, может подтолкнуть народ на новые круги адских мук и страданий.

Благодаря внутреннему раскрепощению люди в годы величайших страданий чувствовали себя гораздо свободнее, чем до войны и после неё. Об этом свидетельствует Борис Пастернак: «Трагический тяжёлый период войны был живым периодом и в этом отношении вольным радостным возвращением чувства общности со всеми… Война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления… И когда возгорелась война, её реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом, по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы. Люди не только… на каторге, но все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всей грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной…»

Войну с Германией трудно было проиграть – из-за превосходства на порядок человеческих, территориальных, сырьевых, в конце концов, цивилизационных (невероятная выживаемость и сила духа русского народа) ресурсов России. Вопрос был только в затратах и жертвах. Сталинизм сделал всё, чтобы эти затраты и жертвы были максимальными. Страшно сказать, но сталинский режим уничтожил русских людей не меньше, чем гитлеровский фашизм (только коллективизация унесла около 12 млн жизней). Учёный Борис Соколов, используя методики косвенных подсчётов, в том числе аппарат демографической статистики, пришёл к выводу, что потери мирного населения составили 16,9 млн, военнослужащих – 26,5 млн. В итоге за войну страна потеряла убитыми и умершими 43,4 млн человек, – пятую часть населения. Сравнения красноречиво показывают, какими средствами велась война и какую цену режим заплатил за победу: Германия за войну потеряла погибшими и умершими среди мирного населения – 2 млн человек (соотношение 8,5:1), военнослужащих  — 3,95 млн человек (соотношение 6,7:1), общее число – 5,95 млн человек (соотношение 7,3:1).

Во второй половине семидесятых – начале восьмидесятых годов мои бригады шабашников построили несколько десятков памятников погибшим воинам. Там я столкнулся с реальной «статистикой» потерь в Великой Отечественной. В Курганской области в каждом колхозе или совхозе было от 300 до 2000 погибших, списки которых мы вырезали в бетоне. Нередко подходили старушки и плакали, притулив голову к фамилии своего родного. Мы спрашивали: сколько возвратилось? Ответы были ошеломляющие: по несколько человек из сотен ушедших. Каково мне после этого слушать некоторых «учёных» и коммунистов, что Сталин – вождь Победы?!

Для адекватной оценки ресурсов победы не следует преуменьшать помощь США. Всего по ленд-лизу в СССР было поставлено «18 тыс. боевых самолётов, 12 тыс. танков и САУ, 7 тыс. бронетранспортеров, 520 кораблей разных классов, 375 тыс. грузовых автомобилей, 50 тыс. полноприводных «виллисов» и 35 тыс. мотоциклов, 2 тыс. паровозов, 11 тыс. вагонов и 620 тыс. тонн железнодорожных рельсов, 7 тыс. бортовых авиационных радиопередатчиков, 16 тыс. танковых и 53 тыс. разных прочих радиостанций, 619 тыс. телефонных аппаратов и 2 млн. км телефонного провода (можно 48 раз обмотать Землю по экватору), 3 тыс. км пожарного шланга, 10 млн. радиоламп, 170 наземных и 370 бортовых радиолокаторов, 12 тонн драгоценного цезия и 10 тыс. тонн графитовых электродов, 45 тыс. металлорежущих  станков  и 104 тяжёлых пресса, 8 тыс. малокалиберных зениток и 18 млн. снарядов к ним, 6 тыс. комплектов полуавтоматических зенитных прицелов и 903 тыс. детонаторов разных типов, 603 млн. патронов ружейного калибра и 3 млн. снарядов для 20-мм авиапушек, 6 тыс. тонн тетраэтилсвинца (антидетонационная присадка к авиабензину) и 1.170 тыс. тонн готового авиабензина (с учётом высокооктановых «светлых фракций»), 13 млн. пар кожаных армейских ботинок и 40 млн. грамм стрептоцида… В рамках поставок по ленд-лизу Советский Союз получил всякого добра на 9,5 миллиарда долларов. И не будем забывать, что эти 17 млн. тонн товаров сами по воздуху не прилетели, их надо было загрузить в трюм грузового судна и перевезти на многие тысячи морских миль. Для решения такой задачи американцы запустили и успешно реализовали феерическую программу строительства судов типа «Либерти». Огромные океанские суда (длина 135 м, водоизмещение 14 тыс. тонн, грузоподъёмность 9 тыс. тонн) были построены в количестве 2.750 единиц! На это ушло ещё порядка 1,9 млрд. долларов – разумеется, не считая топливо, которое израсходовал этот гигантский флот, и не считая материальные затраты на эскортирование караванов военными кораблями и самолётами» (М.С. Солонин).

Представим себе, что к началу войны во главе страны была бы подлинно национальная и профессионально эффективная власть, которая не репрессировала бы лучшую часть народа и армии, не подавляла бы творческую инициативу общества и человека, не ввергала бы страну в геополитические авантюры… Конечно бы национальная Россия выиграла бы войну с Германией с несравненно меньшими потерями.

Таким образом, в войне победил возрождающийся народ, на котором паразитировала идеократия. «При всем ужасе сталинского режима, всё, что было создано положительного в это время, было создано крестьянством вопреки тому, что крестьянство фактически уничтожалось. Именно крестьянство, ставшее при жизни одного поколения пролетариатом, а двух – интеллигенцией привнесло в социализм дух коллективизма, дух общности, позволявший даже в этот сложный период строить доверительные отношения, не потерять способность к общественному регулированию, к защите Отечества. Народ во время войны спас Россию. Народ не захотел немецкого мироустройства, и, воспротивившись этому, одержал победу» (А.Г. Глинчикова). Террор и кровавая война истребляли лучших людей – самых нравственных, честных и смелых. Многие остававшиеся в живых были внутренне сломлены.

 

Тяжкие испытания войны показали, что душа народа жива. Наступили долгие годы трудного восстановления сил и очищения религиозной совести народа. Сознавая опасность этого возрождения, режим в конце сороковых годов пытается вновь надеть «намордник» на людей, которые в неимоверных испытаниях ощутили вкус свободы, веры и надежды.

После войны режим и его вождь пытаются реанимироваться и готовится к новой экспансии – к будущей большой войне: в Греции и Китае поддерживается гражданская война; инициируются конфликты в Корее и Берлине. Первая мировая война привела к созданию СССР, вторая – социалистического лагеря, поэтому для полной победы коммунизма необходимо готовиться к третьей – окончательной мировой войне. Логика сталинской политики была направлена к подготовке полной и окончательной победы коммунизма – мировому господству, для чего ядерная война становилась неизбежной. В подготовке к войне милитаризируется и мобилизуется экономика страны. Основные научные и производственные ресурсы бросаются на создание ракетно-ядерного оружия, огромные средства тратятся на кражу военных технологий на Западе. Усилилась эксплуатация рабочих и особенно колхозников. Карточная система просуществовала до конца 1947 года. Готовилось устранение товарного производства и введение прямого товарообмена. Десятки миллионов заключенных ГУЛАГа – граждане СССР, немецкие военнопленные и репрессированные народы – работали на износ бесплатно.

Сталин готовил чистку верхнего эшелона партийно-государственной номенклатуры, которая устала от бесконечного напряжёния и перманентных репрессий и на которую можно было бы свалить вину за прошлые репрессии. Подверглось террору и руководство стран социалистического лагеря. Для новой встряски страны и кадровой чистки необходима новая идеологическая доктрина, способная «зажечь» сердца миллионов людей. Сталинизм начал мимикрировать от коммунизма к национал-социализму, чем объясняются репрессии целых народов, кампания против евреев – безродных космополитов – и дело врачей-убийц. Партийные идеологи всё смелее говорят о русском патриотизме. Кампания борьбы с низкопоклонством перед заграницей из бытовой сферы распространяется на сферы науки, искусства, культуры. Уничтожались многие нерусские учёные и учения, философы и писатели, направления и деятели искусства. Переписывалась история науки, все открытия и изобретения объявлялись достоянием России. Советский гражданин взнуздывался до экзальтированного состояния ударной бригады будущей атомной войны.

Возобновляется террор – вновь усиленно заработала «наша канализация» (А.И. Солженицын). В лагеря потекли потоки солдат и офицеров, победителей и инвалидов, власовцев и бандеровцев, репатриантов из стран Восточной Европы – всех, кто мог свидетельствовать о жизни за железным занавесом. Одновременно началась травля деятелей культуры, прежде всего Анны Ахматовой и Михаила Зощенко. Это было время, «когда после великодушия судьбы, сказавшегося в факте победы, пусть и такой ценой купленной победы, когда после такой щедрости исторической стихии повернули к жестокости и мудрствованиям самых тупых и тёмных довоенных годов…» (Борис Пастернак). Готовящаяся окончательная чистка не успела развернуться из-за смерти диктатора. Ибо ни народ, ни партийные вожди уже не хотели возврата к старому. После того как в Великой Отечественной войне режим для самосохранения был вынужден выпустить из подполья силы национального и религиозного самосознания, началось медленное, но необратимое отступление идеократии.

 

 

Сталинское церковное «возрождение»

 

«К моменту нападения Германии на Советский Союз на территории нашей страны, в границах до 1939 года, оставались действующими не более 300 храмов, было четыре правящих епископа и не более 500 нерепрессированных священнослужителей. Массовое возрождение церковной жизни на оккупированной немцами территории (оккупационными властями было открыто около 9000 храмов, тогда как Сталин отдал Церкви всего 718 храмов…) требовало от Сталина ответных мер пропагандистского характера. Нужно было показать, что и на неоккупированной территории церковная жизнь существует, а освобождение Красной армией оккупированных территорий не будет означать ликвидации религиозной жизни» (игумен Филипп (Рябых)).

Церковь в годы смертельной опасности оставалась с народом: 22 июля 1941 года митрополит Сергий обратился с патриотическим воззванием, в котором осудил священников, сотрудничавших с фашистами. Мобилизуя для войны остатки духовных сил народа, режим вынужден был раскрепостить национальное патриотическое жизнеощущение и ослабить религиозные гонения: в 1942 году власти разрешили крестный ход вокруг храмов на Пасху, начали допускать богослужения на полях сражения. Сталин выпускает из лагерей оставшихся в живых священников и епископов, открывает некоторые уцелевшие храмы, монастыри, церковные школы, издательства.

С 1943 года режим меняет антирелигиозную политику: в стране дозировано восстанавливается церковная жизнь под строгим государственным контролем. 5 сентября 1943 года в «Правде» на первой странице было опубликовано сообщение о встрече митрополитов Русской православной церкви Сергия (Страгородского), Алексия (Симанского) и Николая (Ярушевича) со Сталиным, который согласился на созыв Архиерейского собора. На Архиерейском соборе 8 сентября 1943 года впервые за советское время избран патриарх Сергий (Страгородский) и Священный синод, восстанавливаются епархии РПЦ. 14 сентября 1943 года СНК СССР утвердил создание Совета по делам Русской Православной Церкви – для связи между правительством и Московской Патриархией. В сентябре 1943 года возобновилось издание «Журнала Московской Патриархии»; в ноябре 1943 года Совнарком разрешил открытие в Москве богословского института и пастырских курсов (с 1946 года – академия и семинария). С февраля 1944 года начинается возврат храмов Церкви. В 1945 году принимается новое Положение об управлении РПЦ, в котором юридически признаются Патриархия, церковная иерархия, ограничиваются права двадцаток (управляющих делами церковного прихода и состоящих из мирян), священник вновь становится главой церковного прихода. Характерно, что все эти изменения противоречили действующему законодательству 1929 года, что и было использовано в дальнейшем при Хрущёвских гонениях на Церковь.

Эти уступки тщательно дозируются, но на фоне предыдущего истребления выглядят едва ли не новым рождением. Сталинское церковное «возрождение» вместе с относительным благом несло множество соблазнов. Атеистическая власть выдает себя чуть ли не за радетельницу о нуждах Церкви. В обмен на частичные свободы руководство Московской Патриархии окончательно смиряется с униженным положением Церкви. Свободный голос Церкви больше не звучит. Устами иерархов безбожная власть не только легализуется, но и всячески поддерживается. В посланиях патриарха и синода, полных славословий в адрес «вождя народов», Сталин объявляется спасителем России и Церкви!

Одновременно с уступками власть потребовала участия РПЦ в международной деятельности по защите интересов советского режима, повышению его международного авторитета. В том числе благодаря участию во Всемирном совете церквей, в экуменическом движении, во взаимодействиях руководства РПЦ с главами восточных церквей.

Так одновременно с улучшением положения Церкви складывается новая форма прельстительного компромисса иерархии Московской Патриархии с атеистическим режимом. Религиозное двоемыслие позволяет оправдывать это ложное состояние. У христиан в России вновь притупляется ощущение зла коммунистической идеологии. При помощи различных фальсификаций власть стремится направить религиозное сознание на поиск «врагов» Православия где угодно, только не в системе государственного атеизма. Среди православной иерархии распространяется ложное представление о том, что наша родная советская власть защищает православие от мирового заговора папизма, протестантизма, жидомасонства, разврата демократий…

 

 

 

 

СУДОРОГИ ОТТЕПЕЛИ (1953–1963 годы)

 

 

Неизбежность десталинизации

 

К этому времени ослабленная идеократия вынуждена отказаться от тотальной экспансии и сосредоточиться на решающих направлениях. Начиная с войны режим вынужденно и дозировано раскрепощал силы общества (национальное, религиозное и личностное самосознание), на которых власть пытается паразитировать. Коммунизм, используя ресурсы порабощённой России, внедряется во многие регионы мира. Внутри страны идеологическая власть вновь сосредоточивается на разложении духовных основ жизни.

Логика экспансии и защиты идеократии требует новых задач на новом этапе. Большинство кадров не способно понять и осуществить необходимый разворот. Победить имеют шансы те, кто перехватит и реализует эту логику исторического момента. В предыдущую эпоху механизм перманентного террора оставлял неприкосновенным только верховного вождя. Руководящие кадры вокруг него периодически заменялись, ибо люди, работающие рядом с вождем, со временем воспринимают его критически. Кто-то из них в какой-то момент не хотел слепо, вплоть до самоистребления, выполнять кровавые распоряжения тирана, начинал собственную политическую интригу. Поэтому для сохранения сакральности идеократической пирамиды необходимо менять и высокопоставленных руководителей, привлекая с периферии молодые кадры, маниакально преданные вождю. Сталин после войны пытался вновь завести механизм большого террора, чтобы загнать в подполье те силы, которые пришлось раскрепостить во время войны. Механизм тотального террора впервые разработан и применен Лениным, Троцким, Дзержинским и Сталиным. Теперь логика террора была известна: его начало приведёт к гибели сталинского окружения. Так политика Сталина сталкивалась с основными жизненными  интересами советской бюрократии. Уже давно никто не собирался гибнуть за то, чтобы “землю в Гренаде крестьянам отдать”, или чтобы где-нибудь «над крышей где-то взвился красный флаг”.

На смену Сталину шли политики, которые прошли школу террора, с одной стороны, и были свидетелями первых трещин в идеологическом монолите – с другой. Роботы идеологии – Молотов, Каганович, Ворошилов – вытесняются более молодым поколением – Маленковым, Булганиным, Хрущёвым. Сталин сам выдвигал их, непрерывно меняя кадры руководства. Но они начинали понимать, что вождь возвысил их, чтобы их руками расправиться с ближайшими соратниками, в свою очередь они будут уничтожены эшелоном более молодых. Они прекрасно знали аппарат подавления изнутри, являясь его функционерами. В некоторой степени они независимы от системы, ибо не готовы слепо идти на смерть ради торжества идеологических догм, в отличие от безропотно принимавшей смерть ленинской гвардии в двадцатые годы и сталинских выдвиженцев – в тридцатые.

На XIX съезде партии в октябре 1952 года Сталин резко расширил состав Центрального Комитета и Президиума ЦК с помощью молодых, преданных ему кадров. Ближайшее окружение поняло, что готовится его замена. Судя по всему, Хрущёв, Булганин, Маленков, обладавшие номинальной властью, во имя самосохранения вступили в заговор с могущественным Берией, над которым тоже сгустились тучи. Вместе они ускорили смерть Сталина: версия о заговоре Хрущёва, Маленкова, Булганина и Берии для убийства Сталина имеет реальные подтверждения. Затем Хрущёв, Булганин, Маленков сговорились против Берии. В скором будущем в борьбе за власть Хрущёв изгоняет Маленкова и Булганина, которые вынуждены были блокироваться с Молотовым и Кагановичем.

При этом проявились новые закономерности идеократии. Берия, располагавший после Сталина основными рычагами власти, стремился заменить диктатора. Но руководитель репрессивных органов знал, что ненавистен в обществе и в партийных кругах. Он понимал, что опера только на репрессивные органы недолговечна. Только популистскими мерами он мог заставить забыть о своей репутации кровавого палача, найти сторонников и создать себе опору. И он формулирует своеобразную альтернативу курсу Сталина: во внутренней политике дозированная либерализация экономики, деколлективизация, частичная демилитаризация, во внешней политике отказ от холодной войны и своего рода разрядка напряжённости.

Соответственно противники Берии вынуждены были в своём политическом курсе оппонировать его инициативам, что выразилось в сохранении прежней жёсткой внешней политики СССР. Вместе с тем некоторые планы Берии были подхвачены его противниками. Маленков пытался провести частичные экономические реформы, перемещая акцент на развитие производства товаров потребления, делая некоторые послабления крестьянству: разрешили иметь в индивидуальном пользовании больше земли и скота. Булганин предложил программу постепенного освоения целинных земель, начиная с подготовки кадров, создания специальной техники, строительства инфраструктуры – дорог, зернохранилищ. Многое в судорожной политике победившего Хрущёва определялось не только его личным выбором или предрассудками, а теми вариантами, которые оставались, – победа над конкурентами требовала и осуждения их программ.

Характерно, что в борьбе за власть каждый из них всё меньше руководствовался идеологическими догмами, но вынужден был утверждаться на той платформе, которая не была ещё использована противниками. Разыгранные варианты оказывались закрытыми для оппонентов или следующего поколения политиков. Такого рода конъюнктурно-прагматические, а не идеологические мотивы становятся в борьбе за власть всё более эффективными. Подобный процесс характеризовал идеологическое отступление на рубежи, где ещё возможно сопротивление.

Таким образом, в борьбе за власть наследники Сталина руководствовались собственными жизненными интересами, которые во многом противоречили усилению идеократии. В дальнейшей борьбе друг с другом они растаскивали по разным углам доминирующий в обществе и распространяющийся на номенклатуру антисталинизм. Коммунистические лидеры были ещё способны взнуздывать страну и подвергать репрессиям народ. «Но смириться с перспективой собственной гибели они не могли. Годы Большого Террора показали им, к чему ведёт недостаточное противодействие Сталину. И они не могли не действовать. И не столь уж важно, сам ли Сталин умер или ему “помогли” его соратники. Важно то, что по всем линиям наследники Сталина – все до одного, от Берии и Маленкова до Хрущёва, – были категорически не согласны с его Завещанием и по существу предали своего вождя, отказавшись сначала от его Завещания, потом от его имени и, наконец, от его тела. Сталин был уверен в неизбежности войны. Наследники выдвинули лозунг мирного сосуществования. Сталин вёл курс к подавлению нерусских народов СССР. Наследники реабилитировали репрессированные народы и начали расширять права республик. Сталин говорил о сокращении сферы товарного производства и переходе к продуктообмену – наследники признали необходимость расширения товарного производства. Сталин возражал против продажи техники МТС колхозам – наследники это осуществили. Сталин хотел улучшить положение населения прежде всего снижением цен – наследники сделали упор на стимулирование через оплату труда и премирование. Сталин рассматривал номенклатуру и бюрократию как инструмент в борьбе за социализм и готов был беспощадно чистить этот инструмент, как только он “притуплялся”. Наследники вывели бюрократию из-под репрессий и сделали бюрократию всесильной, бесконтрольной силой государственного социализма… Отход от Сталина наследники вели под флагом Ленина и под защитой того самого ядерно-ракетного зонтика, который был создан в своих основах именно Сталиным. Отход от Сталина шёл крайне непоследовательно, противоречиво, зигзагами – ведь от наследников пахло, как писал один из писателей, “ваксой от сапог товарища Сталина”. Отход тормозился консерваторами в рядах самих наследников и сталинистами в ряде зарубежных стран и компартий. Отход был крайне медленным, так как сам Запад постоянно “подкармливал” СССР: и в переносном смысле – миллионами тонн покупая нефть, и в прямом – годами продавал миллионы тонн зерна. Но в целом наследники Сталина шли по тому пути, который привел к революции 1989–1991 годов и краху ленинско-сталинской концепции насаждения социализма силами государственной власти и номенклатурной бюрократии» (Г.Х. Попов).

 

 

Что олицетворял Хрущёв

 

Политические оппоненты Хрущёва, можно сказать, уже «разыграли» многие популярные «карты»; поэтому он не мог воплотить «либеральные» прожекты Берии и продолжить прагматические реформы Маленкова и Булганина. Хрущёву противостояли мощные силы, чтобы создать собственную опору, он в последний момент вынужден был пойти на авантюру. Как известно, секретный доклад Первого секретаря ЦК КПСС был прочитан после закрытия XX съезда партии. Уже разъезжающиеся делегаты были собраны в полночь в Кремлевском зале, где выслушали эпохальный доклад. На такой шаг Хрущёва могла подвигнуть только угроза полной потери власти, и он пошёл на это не потому, что был большим антисталинцем, чем Маленков или Булганин, а только потому, что для укрепления власти ему необходимо было вызвать к жизни новые силы. Но по логике истории раскрепощенные силы уже неукротимы, преобразуют общество и самих вождей: XX съезд КПСС меняет облик страны и мира. Идеократический режим в лице своих вождей вынужденно идёт на уступки ради сохранения влияния. Невидимый инфернальный «хозяин» делает свои ставки: на каждом этапе приходит к власти и укрепляется тот, кто находится на волне нового идеологического заказа, кто умеет использовать политическую конъюнктуру, складывающуюся из борьбы идеологии с реальностью.

В лице Хрущёва идеократия осознает, что не способна к тотальному наступлению на все сферы жизни, ибо это привело бы к её краху. Хрущёв персонифицирует тактику, сочетающую отступление идеологии в одних областях и наступление в других, тактику резких контрнаступлений, компенсирующих потери. Отсюда противоречивое сочетание десталинизации, дозируемой либерализации с жёсткими экспериментами в различных областях и жестокими гонениями на Церковь. Вместе с тем появились признаки истощения ресурсов, на которых балансировала социалистическая экономика, поэтому Хрущёвские реформы в экономике сводятся к попыткам увеличить сумму производства переменой мест слагаемых. Отсюда кампании укрупнения – разукрупнения районов, областей, МТСов – РТСов, создание совнархозов и возврат к отраслевым министерствам. Но идеологическая власть ещё не способна освободить производительные силы общества; если она уступает, то только в последний момент.

Хрущевская десталинизация – это первая антиидеологическая реакция внутри правящего слоя. Когда новые вожди добились отмены расстрелов для себя, это создало прецедент, ибо в идеократическом режиме все без исключения являются материалом с разделением функций, поэтому все, кроме вождя, должны быть потенциальными объектами террора. Когда правящая элита сговорилась не вести борьбу на уничтожение друг друга, тем самым она декларировала, что её жизнь самоценна – независима от идеологических нужд. Когда члены Политбюро не захотели быть смертниками идеологии, они волей-неволей начали разрушать механизм тотального террора.

Рецидив идеологической непоследовательности в эпицентре системы породил волну самоутверждения на её периферии. Членов КПСС нельзя было подвергать уголовному преследованию без санкции партийных органов. Вольномыслие шестидесятых годов, диссидентская борьба за соблюдение советской Конституции и за права человека в семидесятых годах – это естественное следствие распада идеологического монолита. Инстинкт самосохранения, проснувшийся в вождях на краю пропасти, заставил их отказаться от догм, что послужило примером для других. Представители каждого круга идеократии стремились добиться каких-то гарантий для себя, обрекая других быть её заложниками. Этим, в частности, объясняется тот факт, что правозащитное движение боролось за такие права человека (свобода выезда из страны, свобода слова), которые не касались жизненных интересов большей части населения – закрепощенного, лишённого паспортов крестьянства, социально бесправных рабочих.

Вожди пошли на десталинизацию потому, что у режима не было сил удержать народ и собственные кадры в тисках перманентного террора. В результате люди постепенно освобождаются от идейной одержимости. Новые поколения вождей не захотели жертвовать своей жизнью для торжества идеологических догм, поэтому вынуждены были прекратить тотальный террор, так как на собственном опыте знали, что это приведёт в конце концов и к их гибели. Идеология постепенно начинает терять свою «плоть». В результате в середине пятидесятых годов сталинизм был принесен в жертву для сохранения власти и модернизации режима. Это расширило границы свободы и медленно, но неуклонно преображало жизнь.

Можно сказать, что «невиданный эксперимент по искусственному выведению “нового человека” сокрушительно провалился. Этот эксперимент проводился следующим образом: “белые мыши” (те, кто не годился для выведения “комму-сапиенса”) истреблялись, “черные мыши” пускались в размножение. “Белые” действительно полегли косяком. “Чёрные” же в смысле социального заказа оказались недочеловеками, импотентами, неспособными к воспроизведению себе подобных. Уже сыновья и внуки ленинско-сталинских революционеров становились либо деидеологизированными корыстолюбцами, либо инакомыслящими. Так русский народ сорвал чудовищную по своей античеловечности попытку вывести “комму-сапиенса”» (Г.А. Анищенко).

 

 

Хрущёвские гонения на Церковь

 

Богоборчество – ядро коммунизма, от которого он способен отказаться в последнюю очередь. Пытаясь компенсировать вынужденные потери и упреждая духовное возрождение, атеистический режим вновь наносит мощный удар по духовному центру жизни – Церкви.

В июле 1954 года постановлением ЦК КПСС «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах её улучшения» пересматривается и осуждается как «примиренческая» предшествующая антирелигиозная политика. В постановлении требовалось вернуться к довоенным отношениям с РПЦ и возобновить «наступление на религиозные пережитки», активно разоблачать реакционную сущность религии. Вместе с тем волна общей либерализации привела к освобождению из лагерей многих священников и епископов, в 1956 году около трёхсот освобождённых священников было допущено к службе в храмах.

С 1958 года начинается новая волна гонений на Церковь. Секретным решением ЦК в годы семилетки планировалось полное уничтожение религии. В 1960–1964 годах были закрыты 5400 из 13 400 храмов, большинство монастырей и духовных школ, резко поднялись налоги на церковную деятельность и имущество. Широкомасштабная антирелигиозная пропаганда предписывала рассматривать на товарищеских «судах» «дела» верующих, дискредитировала деятельность священнослужителей и шельмовала религиозные взгляды. Официальные гонения дополнялись рядом секретных инструкций, давлением на верующую молодежь, церковные приходы обязывались не допускать её в храмы, предоставлять властям списки верующих, а также записывать паспортные данные всех, кто принимал участие в церковных обрядах. Но Хрущёвские гонения натолкнулись на непреодолимое сопротивление. Расширение борьбы с Церковью потребовало бы возвращения к большому террору, что в свою очередь заставило бы реставрировать сталинизм, вновь опустить железный занавес. На это у власти уже не хватало сил, не было людей, готовых ради торжества атеизма жертвовать жизнью или её благами.

Режим государственного атеизма нацелен на полное и окончательное искоренение религии. Если оставались в России действующие храмы и верующие души, то в силу сопротивления верующих и вопреки богоборческой власти. Не имея сил физически разрушить Церковь, власть стремится воспрепятствовать её нормальной жизнедеятельности и разложить изнутри церковную организацию. В 1961 году Совет по делам религий проводит в Церкви реформу, которая разрушает остатки традиционного церковного управления, юридически расчленяет организацию Церкви.

В январе 1961 года секретным постановлением Совмина «Об усилении контроля за деятельностью Церкви» отменялись все предшествующие законодательные акты по делам религий. В постановлении намечены основные направления государственно-церковной политики:

«1) коренная перестройка церковного управления, отстранение духовенства от административных, финансово-хозяйственных дел в религиозных объединениях, что подорвало бы авторитет служителей культа в глазах верующих;

2) восстановление права управления религиозными объединениями органами, выбранными из числа самих верующих;

3) перекрытие всех каналов благотворительной деятельности церкви, которые ранее широко использовались для привлечения новых групп верующих;

4) ликвидация льгот для церковнослужителей – в отношении подоходного налога, обложение их как некооперированных кустарей, прекращение государственного социального обслуживания гражданского персонала церкви, снятие профессионального обслуживания;

5) ограждение детей от влияния религии;

6) перевод служителей культа на твёрдые оклады, ограничение материальных стимулов духовенства, что снизило бы его активность».

Постановлением предписывалось: «Для того чтобы не вызвать каких-либо осложнений в отношениях между церковью и государством, многие мероприятия проводить церковными руками». Власть вынудила Архиерейский собор 18 июля 1961 года утвердить решение Священного Синода об отстранении священнослужителей от финансово-хозяйственной деятельности приходов, предложив сосредоточить усилия на духовном руководстве.

Так священники отделяются от церковно-приходской жизни и должны наниматься приходом по договору для исполнения религиозных потребностей. Статус епископата и патриархии вообще никак не оговаривается законом – в правовом отношении их как бы не существует, и они не имеют юридических форм связи с приходами. Этим церковный народ всеми «законными» средствами отделяется от пастырей. В церковной общественности эту реформу прозвали «вся власть советам».

Но единство Церкви держится законами, написанными в сердцах. Большинство православных не знали юридических тонкостей и относились к священникам и архиереям традиционно – как к пастырям, возглавляющим всю церковную жизнь. Тем не менее внутрицерковная деятельность полностью контролировалась и направлялась представителями Совета по делам религий при местных исполкомах. На все свои действия церковная община должна была получать разрешение уполномоченных Совета по делам религий при исполкомах всех уровней. Естественно, что руководство церковной жизнью осуществлялось государственными органами в интересах атеизма – с целью ослабления Церкви. Гонения на Церковь подорвали её силы, были причиной формирования в среде священства и церковнослужителей настроений апатии и приспособленчества. Но к концу этого периода в Церкви раздаётся независимый голос, зарождается независимая христианская общественность.

 

 

 

 

СТАГНАЦИЯ РЕЖИМА (1965–1985 годы)

 

 

Догматики, консерваторы и прагматики

 

Судорожные реформы Хрущёва сопровождались постоянными перетасовками партийного аппарата. Физическая расправа не грозила номенклатуре, но положение её было нестабильным, и она не имела каких-либо гарантий. Это вынудило партийную знать сплотиться и свергнуть своего вождя. Объективной причиной замены Хрущёва было исчерпание идеологическими силами тех ресурсов и методов, которые связаны с его именем.

В брежневскую эпоху стагнации (развитого социализма) режим внутри страны вынужден во многом отказаться от экспансии и сосредоточиться на сохранении достигнутого: ни шага вперёд, но ни пяди назад. Что не исключает во внешней политике судорожных контрнаступлений (Вьетнам) или новых попыток экспансии (Афганистан). Более мягкая форма идеомании – социализм – декларирует ложные социальные ценности, прикрывает пафос богоборчества лжеидеалами. Не имея сил к дальнейшим захватам, идеология продолжает отравлять духовные источники жизни. Вместе с тем по инерции осуществляется экспансия военной мощи, которая создавалась десятилетиями: война в Афганистане, присутствие во всех регионах мира Военно-морского флота СССР, огромное количество танков в Восточной Европе, участие в многочисленных конфликтах стран «третьего мира». Метафизические причины распространения внешнего влияния СССР в эпоху Брежнева заключались в том, что идеология всё больше теряла власть на основном своём плацдарме – в России, и это вынуждало её сосредоточиться на создании новых сфер влияния – за рубежом.

Верхний эшелон власти – Политбюро – в последний период правления Брежнева в идеологическом отношении был представлен прежде всего догматиками, возглавляемыми Сусловым. Сталинисты руководствуются идеологическими догмами и нуждами идеологической экспансии, ради которой готовы принести в жертву своё благополучие. Догматики аскетичны, целеустремленны, примитивны во всех отношениях, кроме искусства аппаратной интриги и борьбы за власть.

Самой многочисленной группой в Политбюро были консерваторы. Брежнев – яркий представитель этого серого большинства. Консерваторы более прагматичны и человечны, чем догматики. Они не хотели ради идеологических нужд жертвовать своим благополучием. В отличие от догматиков они вовсе не аскетичны, а любят «красивую жизнь», охотно пользуются привилегиями и государственными благами – сами любят пожить и другим дают. Конечно, им далеко до роскоши привилегированных кругов Запада, но по советским меркам это шикарная жизнь. Они понимают, что идеологическая истерия не соответствует их жизненным интересам, а значит, как бы не нужна самому режиму. В их лице идеология отказывается от экспансии, всеми силами стремится сохранить существующее положение, они воплощают тактику выживания режима на данном этапе. Совпадение интересов большинства партийн