В статье анализируются попытки политической модернизации России в XVIII – XIX веках.
Теория политической модернизации утверждает, что политические процессы делятся на два вида. Первый – это органическая модернизация, осуществляемая в странах Западной Европы и Северной Америке, то есть там, где сформировался феномен современного общества. Переход к нему называется органическим, потому что он имел характер естественноисторического процесса. В странах, которые встали на путь современного общества позднее, модернизация имела вторичный, догоняющий характер. К этому типу модернизации якобы относится незападные страны, в том числе Россия.
Что такое, в сущности, модернизация? Согласно теории модернизация – это переход от традиционного общества к обществу современному, то есть к обществу западного типа. Соответственно политическая модернизация – это приведение всей политической системы страны в соответствие с политическими стандартами Запада, с присущей им системой ценностей. Любое отклонение от этой системы считается движением вспять, регрессом, препятствием на пути модернизации, то есть прогресса. Движение вперед, прогресс, понимается только как движение по пути, пройденному Европой и Северной Америкой, единственно правильному и возможному. Так прогресс понимается большинством западных ученых-политологов от марксистов до неолибералов и глобалистов.
До Октябрьской революции Россия прошла несколько этапов модернизации:
1. Петровская вестернизация конца XVII – начала XVIII века.
2. Либеральные реформы Александра II.
3. Февральская революция.
4. Сталинская индустриализация.
5. Политическая либерализация периода «перестройки» в СССР и постперестроечные реформы в РФ в 90-е гг.
Какую же цену заплатила Россия за попытки модернизации и вестернизации? Возможна ли в принципе безболезненная модернизация политической системы России (ее либерализация), создание гражданского общества и либерализация общественно-политического сознания ее граждан.
Чтобы ответить на поставленные вопросы, необходимо детально рассмотреть каждый из этапов российской модернизации.
Модернизация системы, предпринятая Петром I, представляла собой пример не только и не столько модернизации, сколько вестернизации. Американский политолог С. Хантингтон писал: «К концу семнадцатого века Россия не только отличалась от Европы, но отстала от нее, что выяснил Петр Великий во время своего путешествия по Европе в 1697 – 1698 годах. Он был полон решимости как модернизировать, так и вестернизировать свою страну. Первое, что сделал Петр по возвращении в Москву, – это заставил знать брить бороды и запретил боярские одеяния. Хотя Петр не отменил кириллицу, он реформировал и упростил ее, а также ввел в язык иностранные слова и фразы. Однако наивысший приоритет он отдавал развитию и модернизации российских вооруженных сил: создал флот, ввел воинскую повинность, построил оборонную промышленность, основал технические школы, посылал людей на Запад учиться, а также импортировал с Запада новейшие знания по вооружению, кораблям и кораблестроению, навигации, бюрократическому управлению и другим аспектам, необходимым для эффективного развития военного дела. Чтобы воплотить эти нововведения в жизнь, он коренным образом реформировал и расширил систему налогообложения, а также, к концу своего царствования, реорганизовал структуру правительства. Твердо решив сделать Россию не только европейской державой, но и значимой силой в Европе, он покинул Москву, основал новую столицу – Санкт-Петербург и начал большую Северную войну против Швеции, чтобы сделать Россию господствующей силой на Балтике и занять свое место в Европе» [8, с. 212].
Петровские реформы по-разному оценивались представителями разных политических течений. В разных сферах они дали неодинаковые результаты и привели к разным последствиям. Некоторые изъяны петровского варианта модернизации проявлялись и на более поздних этапах. Петр I стремился заимствовать западную технику и технологии в отрыве от тех социальных и экономических институтов, в условиях которых они развивались на самом Западе. Российский историк В.А. Ланцов отмечал: «Как и многие последующие реформации в России, Петровские реформы носили некомплексный характер (заимствование производилось в основном в области структур, которые принято называть военно-промышленным комплексом и бюрократической организацией государственной власти) и оказались незавершенными» [4, с. 67]. Неудивительно, что последствия заимствования зарубежных образцов технической организации производства были прямо противоположны результатам, полученным при применении их оригиналов в европейских странах. Если в Западной Европе развитие мануфактурного производства сопровождалось распадом феодальных структур, то в России такой институт феодализма, как крепостное право, получил дополнительный импульс для развития вследствие насаждения Петром I мануфактурной промышленности «сверху». Большинство нововведений были совершенно не подготовлены предшествующим развитием страны и имели искусственный характер. «Прививку европейской цивилизации к русскому дичку хотел сделать Петр Великий… Но результаты известны: ни самобытной культуры не возросло на русской почве при таких операциях, ни чужеземное ею не усвоилось и не проникло далее поверхности общества; чужеземное в этом обществе произвело ублюдков самого гнилого свойства» [2, с. 143]. Велика была и цена подобной модернизации-вестернизации. «Правительство князя Василия Голицына – царевны Софьи Алексеевны вполне успешно поворачивало Московское государство на путь реформ. Но без тех жутких эксцессов, которыми ознаменовалось правление царя Петра… Главным его преступлением против нации нынешние историки считают следующие: сокращение населения вследствие военных потерь, голодовок и бегства за границу на 25%; трата на военные нужды 75% государственных средств; провозглашение царя главой церкви; введение в России военно-полицейского режима» [6, с. 29].
Приведенная цитата может быть несколько пристрастна и эмоциональна, но верна по своей сути – цена модернизации была чересчур высокой, несопоставимой с достигнутыми результатами.
Однако опаснее всего была не цена сама, по себе, а культурно-цивилизационный раскол России. Европеизированная элита перенимала западноевропейские ценности и ориентировалась на Запад, отгородившись от основной массы населения глухой стеной. «Петр добился больших успехов в том, чтобы сделать Россию частью Европы, чем в том, чтобы сделать Европу частью России. В отличие от Оттоманской империи Российская империя была принята в качестве основного и легитимного участника европейской международной системы. Дома своими реформами Петру удалось добиться некоторых изменений, но его общество оставалось гибридом: если не считать небольшой элиты, то в российском обществе господствовали азиатские и византийские модели, институты и убеждения, и это воспринималось как должное и европейцами, и россиянами… Петр создал разорванную страну, и в девятнадцатом веке славянофилы и западники вместе сокрушались по поводу этого состояния и рьяно спорили по поводу того, стать ли их стране полностью европеизированной или отказаться от европейского влияния и прислушаться к истинно русской душе… В последующей российской истории Петр оставался героем западников и сатаной, по мнению их оппонентов, крайними выразителями взглядов которых явились евразийцы в 1920-х годах. Евразийцы осуждали его как предателя и приветствовали большевиков за то, что те отвергли вестернизацию, бросили вызов Европе и перенесли столицу обратно в Москву» [8, с. 214].
Европеизированная элита, интеллигенция противостояла основной массе населения, не была этой массой понята и принята. Население зачастую относилась к ним, как к иностранцам, с недоверием, а то и прямо враждебно. Между тем и внутри элиты не было единства. Как отмечал Н.С. Трубецкой «Со времен Петра Великого в сознании всякого русского интеллигента живут… два комплекса идей: “Россия как великая европейская держава” и “европейская цивилизация”. “Направление” человека в значительной мере определялось отношением его к этим двум идеям. Было два резко противоположных типа. Для одних дороже всего была Россия как европейская держава; они говорили: какой бы то ни было ценой, хотя бы ценой полного порабощения народа и общества, полного отказа от просветительских и гуманитарных традиций европейской цивилизации, – подавайте нам Россию, как могущественную европейскую державу. Это были представители правительственной реакции. Для других дороже всего были “прогрессивные” идеи европейской цивилизации; они говорили: какой угодно ценой, хотя бы ценой отказа от государственной мощи, от русской великодержавности, подайте нам осуществление у нас в России идеалов европейской цивилизации…и сделайте Россию прогрессивным европейским государством. Это были представители радикально-прогрессивного общества» [7, с. 78]. Представители первого течения часто во многих вопросах смыкались с антизападниками, иногда даже являясь антизападниками не по форме, а по сути (таковыми, например, предстает император Николай I), и выступали против любой либерализации политической системы. Представители второго течения выступали за либерально-демократические преобразования в духе буржуазных демократий Запада. При Петре, впрочем, полностью идейно господствовали представители первого течения. Модернизация политической системы не только не проводилась, но даже не предполагалась.
Как отмечал С. Хантингтон: «В стремлении сделать свою страну современной и западной, однако, Петр также усилил азиатские черты России, доведя до совершенства деспотизм и искоренив любые потенциальные источники политического и общественного плюрализма. Российское дворянство никогда не было влиятельным. Петр сократил привилегии еще больше, расширив круг знати, обязанной служить, и установив табель о рангах, учитывающий заслуги, а не общественный статус или происхождение. Дворяне, подобно крестьянам, призывались на государственную службу, формируя “раболепную аристократию”… Независимость крепостных была еще больше ограничена, и они были еще крепче привязаны как к своей земле, так и своему хозяину. Православная церковь… была реорганизована и подчинена Синоду, который назначался непосредственно царем. Царь также получил право назначать своего преемника без оглядки на принятую практику передачи власти по наследству. Этими переменами Петр положил начало и проиллюстрировал тесную связь, которая в России установилась между модернизацией и вестернизацией, с одной стороны, и деспотизмом – с другой. Следуя этой петровской модели, Ленин, Сталин, и в меньшей степени Екатерина II и Александр II, также испытывали различные способы, чтобы модернизировать и вестернизировать Россию, а также усилить ее автократическую власть… Урок истории России состоит в том, что предпосылкой к социальным и экономическим реформам была централизация власти» [8, с. 213].
Таким образом, Петр не только не либерализовал, но еще больше ужесточил политическую систему. Говорить же о становлении гражданского общества в России при Петре I вообще смешно: Петр не только не способствовал появлению в России предпосылок становления гражданского общества, но пресек их появление в принципе. Российское общество перестало быть традиционно-патриархальным, московско-византийским, но не стало и западноевропейским по своему психологическому складу. Как отмечал историк С.М. Соловьев, едва ли не самым трудным препятствием на пути вестернизации, либерализации и становлении гражданского общества было то, что «в течение ряда лет нельзя было переменить утвердившихся веками привычек и взглядов; учреждением магистратов нельзя было вдруг обогатить купцов, вдруг приучить их к широкой, дружной и разумной деятельности, выучивши волей-неволей служилого человека грамоте, цифири и геометрии, нельзя было вдруг вдохнуть в него ясное сознание гражданских обязанностей» [5, с. 630].
Даже ближайшие сподвижники Петра I не были его подлинными единомышленниками, не могли подняться до уровня осознания своего долга перед отечеством. В.О. Ключевский отмечал по этому поводу: «Сотрудники реформы поневоле, эти люди не были в душе ее искренними приверженцами, не столько поддерживали ее, сколько сами за нее держались, потому что она давала им выгодное положение… Ближайшие к Петру люди были не деятели реформы, а его личные дворцовые слуги». Это были «истые дети воспитавшего их фискально-полицейского государства с его произволом, его презрением к законности и человеческой личности, с притуплением нравственного чувства…Дело Петра эти люди не имели сил ни продолжать, ни разрушить; они могли его только портить» [3, с. 458].
Оценивая деятельность Петра I Н.Я. Данилевский отмечал: «Если Европа внушала Петру страстную любовь, страстное увлечение, то к России относился он двояко. Он вместе и любил, и ненавидел ее. Любил он в ней собственно ее силу и мощь, которую не только предчувствовал, но уже сознавал, любил в ней орудие своей воли и своих планов, любил материал для здания, которое намеревался возвести по образу и подобию зародившейся в нем идеи, под влиянием европейского образца; ненавидел же самые начала русской жизни – самую жизнь эту, как с ее недостатками, так и с ее достоинствами. Если бы он не ненавидел ее со всей страстностью своей души, то обходился бы с нею осторожнее, бережнее, любовнее. Потому в деятельности Петра необходимо строго отличать две стороны: его деятельность государственную, все его военные, флотские, административные, промышленные насаждения, и его деятельность реформативную в тесном смысле этого слова, т.е. изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвесть в русском народе. Первая деятельность заслуживает вечной признательной, благоговейной памяти и благословения потомства. Как ни тяжелы были для современников его рекрутские наборы (которыми он не только пополнял свои войска, но строил города и заселял страны), введенная им безжалостная финансовая система, монополии, усиление крепостного права, одним словом, запряжение всего народа в государственное тягло,- всем этим заслужил он себе имя Великого – имя основателя русского государственного величия. Но деятельностью второго рода он не только принес величайший вред будущности России (вред, который так глубоко пустил свои корни, что досель еще разъедает русское народное тело), он даже совершенно бесполезно затруднил свое собственное дело; возбудил негодование своих подданных, смутил их совесть, усложнил свою задачу, сам устроил себе препятствия, на поборение которых должен был употреблять огромную долю той необыкновенной энергии, которою был одарен и которая, конечно, могла бы быть употреблена с большею пользою» [2, с. 297].
Таким образом, итоги Петровской модернизации противоречивы. С одной стороны, в «тактическом» плане он многого достиг: создал современную армию и флот, работоспособную государственную бюрократию, европеизированную политическую элиту, значительно увеличил число промышленных предприятий, внедрил современные западные технологии. Россия достигла определенных успехов в научно-технической области, «вошла в Европу», став одним из участников «европейского концерта». Но с другой стороны, в «стратегическом» плане он не только не продвинул Россию вперед по пути экономической модернизации, но и значительно отбросил ее назад, усилив до пределов крепостное право, полностью лишив населения даже тех зачатков гражданских свобод, которые существовали ранее, уничтожив капиталистические начала в промышленности. Если до Петра в мануфактурном производстве существовал вольнонаемный труд, то теперь почти всецело он был вытеснен крепостническим. Развитие капитализма в стране было затруднено как минимум на 150 лет. Культурно-цивилизационный раскол страны, полностью преодолеть который Россия не может до сих пор, был прямым следствием его вестернизации.
Тем не менее, цели, которые Петр ставил перед собой, начиная реформы, были в основном достигнуты. Произошло это потому, что проводились они кровавыми, диктаторскими методами. Не только активное сопротивление, но и малейшее недовольство активно подавлялись. Успеху реформ способствовало создание политической системы, в центре которой стояло государство полицейско-бюрократического типа.
Дальнейшие попытки модернизации политической системы, предпринимаемые вплоть до 1861 г., были плачевны. Либеральные начинания Екатерины II обернулись пугачевщиной. После подавления крестьянской войны под руководством Е.И. Пугачева власть отказалась от либеральных заигрываний и вернулась к традиционной диктатуре. Либеральные мечтания Александра I обернулись движением декабристов в армии, реальностью «дворянской» либеральной революции, которая, в свою очередь, неизбежно привела бы к революции крестьянской, «бессмысленной и беспощадной». Часть русской аристократии, побывав в заграничных походах, решила поиграть в либералов. Разоблачая «европейские забавы» русской аристократии Н.Я. Данилевский писал: «Аристократия, аристократизм в применении и к России и к русскому обществу не означали и не означают ничего другого, как светский лоск и тон, господствующий в богатых столичных домах, ничего другого, как людей, в течение нескольких поколений успевших, с значительною степенью совершенства, перенять манеры прежних французских маркизов или нынешних английских лордов. Другого смысла русский аристократизм, русская аристократия не имеют. Но там, где нет внутреннего содержания, там внешность, имя, название – все. И вот появились у нас и органы мнимого общественного мнения с аристократическими тенденциями» [2, с. 323]. Развлечение дворянства, вместе с царем игравшего в либералов-западников (кто из скуки, кто из желания острых ощущений), могло в итоге обернуться не только всеобщей кровавой бойней, но и развалом многонационального государства. Однако обернулось оно военно-полицейской диктатурой Николая I. К счастью для России это было наименьшее из грозящих ей зол. Ценой полицейского произвола и консервации уже отжившего свое крепостного права царь все же смог избежать и кровавой революции, и распада государства. Как отмечал С.А. Ланцов «Николай не был откровенным реакционером “Николаем Палкиным”, каким его часто изображали в советских учебниках. По своим личным и деловым качествам он был отнюдь не худшим правителем в истории России. Конечно, по своему образованию и воспитанию он был, прежде всего, профессиональным военным, отсюда проистекала приверженность императора к порядку и дисциплине. Как военный инженер он высоко ценил естественнонаучные, математические и технические знания и сделал немало для развития этих научных дисциплин в России. В отличие от многих “первых лиц” государства до и после него, Николай I много ездил по стране, пытаясь вникнуть в ситуацию на местах. Император лично вскрывал недостатки и разоблачал злоупотребления местных властей, наказывая виновных. Николай I был убежден в том, что, так же как в армии все делается по уставу, так и государство и общество должно жить по четко определенным законам» [4, с. 78].
Негативно относился Николай I к либеральным идеям, проникавшим в Россию из Западной Европы. «Он полагал, что самодержавный строй лучше всего соответствует особенностям и традициям страны и должен быть сохранен и впредь» [4, с. 79]. Император много внимания уделял вопросам совершенствования государственного аппарата, что неизбежно вело к росту бюрократии. Беда была в том, что «искренне заботясь о благе Отечества так, как он это понимал… Николай I не сумел найти решение наиболее важных для России экономических и социальных проблем» [4, с. 79], хотя такие попытки без сомнения неоднократно предпринимались.
В сущности, правление Николая I – это реакция самой политической системы на возможность ее радикального изменения. Данная реакция, или как ее принято называть в историографии «контрреформы», будет еще не раз повторяться при любой попытке изменить жесткую политическую систему России. Даже болезненно воспринятое в России поражение в Крымской войне, по сути, не носило катастрофического для России характера. Это был скорее неприятный эпизод, ущемивший национальную гордость русских патриотов, но не крупномасштабная политическая катастрофа. Но не столь значительная сама по себе, она все же поставила вопрос о необходимости военно-технической и социально-экономической модернизации. Наступила «эра великих реформ» Александра II.
Реформаторы выбрали либеральный вариант модернизации, где вслед за социально-экономическими реформами неизбежно, даже против воли реформаторов, следуют политические преобразования. «Власть стремилась, как и рекомендует современная политология, сохраняя политическую стабильность, одновременно реализовать программу социально-экономических реформ не под давлением «снизу», а на основе целенаправленной и обдуманной стратегии преобразований. Русскому народу было предоставлено столько гражданской свободы и возможностей, сколько он мог, в меру своей тогдашней социальной зрелости, реализовать и усвоить. Впервые в истории России начался процесс освобождения общества от всепроникающего государственного контроля. Экономическая и социально-политическая сферы получили автономию, что на практике означало реальное движение в направлении формирования полноценного гражданского общества. Этому же способствовала судебная реформа и развитие системы местного самоуправления. Следующим логическим шагом со стороны властей был бы переход к решению задач политической модернизации. О том, что понимание необходимости такого шага у высших правящих кругов, несмотря на все колебания, все же было свидетельствует проект реформ, вошедший в историю под названием Конституция Лорис-Меликова» [4, с. 80]. Конечно, проект был несовершенен с точки зрения либеральной демократии и мог стать только первым шагом к парламентской системе, которой «в перспективе открыл бы возможности для осуществления всего комплекса задач политической модернизации» [4, с. 80].
Большинство современных историков [9] полагают, что введение Александром II конституции неизбежно уничтожило бы революционное движение, а дальнейшее развитие в России гражданского общества было бы панацеей от любых революционных потрясений. То есть решись царь на введение конституции, страна бы мгновенно успокоилась и зажила бы в полноценном гражданском обществе. Так ли это? Подавляющее большинство населения России составляли малограмотные, а то и вовсе неграмотные крестьяне, для которых конституция была просто чудным, непонятным словом, ничего, по сути, в их повседневной жизни не менявшей. Они искренне не понимали: зачем и кому она нужна. Другое дело – земля. Вот ее-то и надо у помещиков забрать и разделить. А от конституции толку никакого. «В реальности русский крестьянин XIX в. более соответствовал социальному портрету крестьянства развивающихся стран, нарисованному С. Хантингтоном столетие спустя. Русские мужики оказались совершенно невосприимчивыми к абстрактным политическим лозунгам, с подозрением отнеслись к социалистическим агитаторам и предлагаемым ими схемам социального переустройства. Пореформенное крестьянство в целом сохраняло лояльность по отношению к самодержавной власти и связывало с ней свои надежды на справедливое разрешение вопроса о земле» [4, с. 81] – писал С.А. Ланцов. Формирующийся же в эти годы рабочий класс также был заинтересован в улучшении условий труда и быта, но отнюдь не в ограничении самодержавия. Отработавшему по 12-14 часов на фабрике рабочему было не до абстрактных лозунгов и красивых слов.
Революционеры всех течений, прежде всего народники-террористы, представляли собой экзальтированную интеллигенцию молодого поколения, для которой требования политических свобод, социализма, равноправия были просто красивыми лозунгами, не более того. Большая часть «революционеров» просто отдавали дань моде: в молодежной среде было модным быть в оппозиции правительству и церкви, называть себя революционером, нигилистом, борцом за народное счастье и т.п. Это были игры, забавы великовозрастных барчуков-интеллигентов и не нашедших себя в повседневной жизни разночинцев. Более опасны были революционные лидеры, террористы, готовые на самые радикальные меры. Эти люди с явными психологическими проблемами, страдающие различными комплексами, пытались таким образом самоутвердиться – убей царя, губернатора, полицмейстера и о тебе заговорят, ты станешь героем. Достаточно вспомнить, как интеллигенция сочувственно относилась к террористам, аплодировала, когда суды присяжных их оправдывали, сожалела, когда их все-таки вешали. Что же касается самого террора, то по сути – это элементарная уголовщина, какими бы благими намерениями и светлыми идеями его не оправдывали. «Наше аристократическое и демократическое европейничанье, за неимением внутреннего содержания, должно по необходимости представлять явление, принадлежащее к разряду карикатурных» [2, с. 323].
Так, что ни первой, ни второй категории «революционеров» ни конституция, ни гражданское общество были абсолютно не нужны. Первые при ужесточении политического режима сами отказывались от своих «радикальных» идей, вторых правительство после убийства Александра II изолировало от общества как уголовных преступников.
Буржуазия, особенно крупная, наиболее экономически и политически влиятельная, чьи доходы напрямую зависели от благосклонности власти, была взращена самодержавием, и не только не хотела, но панически боялась любого ограничения царской власти.
Необходимость конституции и гражданского общества признавалась лишь либеральной интеллигенцией, которая составляла мизерный процент населения страны. Никто кроме них ни конституции, ни гражданского общества не хотел. Впрочем, они были слишком слабы и политически и экономически, чтобы представлять хоть какую-то конкуренцию власти.
Поэтому не отказ Александра от либерализации политического режима, а именно его либеральные «шатания», нежелание (а может и неспособность) ужесточить политический режим, таили в себе опасность неизбежной кровавой революции, братоубийственной войны и распада Российского государства. Несомненные успехи социально-экономической модернизации – такие, как отмена крепостного права, финансовая, военная и другие реформы, были во многом перечеркнуты либеральными играми царя, его желанием нравиться и «правым», и «левым» одновременно. Не обладавший твердой волей реформатора Александр II не смог завершить так удачно начатую социально-экономическую модернизацию страны. Либеральные «шатания» привели императора к трагической гибели 1 марта 1881 г.
Последовавшие вслед за убийством царя так называемые «контрреформы» Александра III были не чем иным, как попыткой самовосстановления системы. При этом консервативный политический курс царя полностью исключил любую модернизацию, либерализацию или вестернизацию политической системы, но не исключил экономической и научно-технической модернизации. Быстро достигнув жесткими мерами политической стабильности, правительство царя добилось серьезных успехов на этом поприще. «В последние десятилетия XIX в. в России началась первая фаза индустриальной революции, сопровождавшаяся резким скачком промышленного производства… в 1890-х гг. темпы промышленного производства вдвое превосходили аналогичные показатели Германии и втрое – Америки. Объем промышленной продукции в денежном выражении возрос в 1890-1900 гг. с 1,5 до 3,4 миллиардов рублей. Производство чугуна выросло на 216%, добыча нефти увеличилась на 449%, протяженность железных дорог – на 71%… В начале ХХ в. по своему индустриальному потенциалу Россия значительно превосходила такие страны как Франция, Австро-Венгрия, Италия, Япония, уступая только США, Германии и Великобритании» [4, с. 82].
Обладавший сильной волей и твердым характером, которым не обладал его отец, Александр III мог бы привести страну к процветанию, избежав политической катастрофы начала ХХ века. Мог бы, если бы судьбой ему было бы отпущено чуть больше времени…
К сожалению, его преемник Николай II, не обладавший ни твердостью воли, ни силой характера, ни государственной мудростью своего отца, был органически неспособен управлять страной.
Между тем, оказавшись в слабых руках, власть не смогла предотвратить революционных событий 1905 – 1907 гг. В принципе, вплоть до осени 1905 г. широкие слои населения не выдвигали политических требований. Политических изменений требовали малоизвестные широким слоям населения члены радикальных партий и отдельные оппозиционно настроенные группы интеллигенции. С одной стороны, Николай II и его ближайшее окружение боялись любой мысли об ограничении самодержавия, но, с другой, не рискнули подавить оппозиционное выступление в зародыше. В оппозиции находились радикальные социалисты, фанатично настроенные враги самодержавия, стремившиеся создать такую же авторитарно-диктаторскую по сути своей систему, и либеральная прозападная Фронда, состоящая из мечтателей-интеллигентов, столь же не понимающих опасность разрушения старой политической системы, сколь не понимающая реалий российской жизни, полностью оторванная от широких слоев населения.
В 1905 г. ситуация изменилась. Поражение в войне с Японией было подобно грому среди ясного неба и показало полную бездарность царя и его окружения не только во внутренней, но и во внешней политике. Поражение в войне с малоизвестной, «недоразвитой» Японией, по сути своей, конечно же, не было национальной катастрофой. Это был национальный позор.
Тогда-то и появились политические лозунги, требующие ограничения или свержения самодержавия. Это требование повторялось как заклинание участниками политических акций. Однако каждый понимал под этим свое: кто-то хотел заменить царскую диктатуру диктатурой пролетариата, кто-то хотел заменить существующий режим режимом, который существовал в «просвещенно-демократических» Великобритании, Франции, США, большинство же не разбиралось в этих тонкостях, а просто хотело перемен, даже не зная, наверняка, к чему они приведут. Для этой, наиболее широкой, категории протестующих самодержавие воплощал собой лично Николай II. Так что, по сути, протестовали они не против системы, а против неспособного правителя и его столь же неспособного окружения.
И все же в процентном отношении ко всему населению группы «политических» были ничтожно малы. Подавляющее большинство населения вообще не интересовал вопрос о форме правления в России: крестьянство требовало землю, рабочие и служащие – улучшение условий труда.
Манифест 17 октября, даровавший гражданские и политические свободы, не только не разрядил, но еще более накалил обстановку. Почувствовав слабость правительства, радикалы готовили вооруженное восстание, а либералы вставляли правительству «палки в колеса», требуя дальнейших политических реформ. Дело дошло до восстания на Черноморском флоте и Декабрьских боев в Москве. Только приход к власти П.А. Столыпина позволил избежать краха уже в 1906 г. Его четко консервативная позиция, ориентированная на неприкосновенность политических институтов, смогла спасти страну от хаоса анархии. Историк С.А. Ланцов пишет: «Выбор, сделанный премьер-министром П.А. Столыпиным в пользу постепенных реформ в условиях политической стабильности, которая достигается репрессивными мерами, отражал российскую реальность… Вероятно, намеченный П.А. Столыпиным авторитарный вариант осуществления назревших социально-экономических и отчасти политических реформ при определенных условиях имел шансы на успех» [4, с. 84]. Однако гибель Столыпина и безволие Николая II вновь приблизили Россию к краю пропасти. В то же время нельзя переоценивать значение агарной реформы П.А. Столыпина, его главного детища. Разрушение крестьянской общины вовсе не разрушило общинную психологию крестьян. Призванная сохранить социальный мир в деревне, реформа вызвала лишь рост недовольства крестьян существующим политическим режимом. Кроме того нет оснований считать, что и экономическая составляющая реформы была бы успешной. Судить об итогах реформы можно только рассмотрев ее на протяжении длительного периода времени, а не двух-трех лет. Фактов говорящих о том, что к середине ХХ века Россия могла бы стать экономическим лидером Европы, а уж тем более мира – нет. Рассмотрение же тенденции развития, темпов роста в качестве непреложных фактов некорректно. З. Бжезинский считает, что для того чтобы темпы экономического роста переросли в качественные показатели реальной экономики необходимы идеальные условия. «Для сохранения темпов роста в течение исторически длительного периода времени потребуется необычайно удачное сочетание эффективного национального руководства, политической стабильности, социальной дисциплины внутри страны, высокого уровня накоплений, сохранение очень высокого уровня капиталовложений и региональной стабильности. Сохранение всех этих факторов в течение длительного времени проблематично» [1, с. 87]. Катализатором катастрофы стала Первая мировая война: «В Первую мировую войну Россия вступила, не завершив процесса модернизации. Это стало причиной уязвимости перед угрозами внутреннего и внешнего характера ее политических институтов… Потенциальная возможность для революционных потрясений так и не была полностью устранена, что и показали события 1917 г.» [4, с. 87]
В годы войны государственно-политическая система была расшатана до основания. Расшатывала ее не только и не столько сложная обстановка на фронтах. Россия была в состоянии продолжать войну, и по состоянию военно-стратегического потенциала была в гораздо лучшем положении, чем Германия и на голову выше Австро-Венгрии или Турции. Снизу политическую систему расшатывали революционеры и либералы, а сверху царь, его ближайшее окружение и правительство (лучше всего развал власти характеризуют такие явления, как «министерская чехарда» и распутинщина). Как верно отметил З. Бжезинский: «Демократизация препятствует имперской мобилизации» [1, с. 248]. Именно неспособность царя и правительства противостоять не только вызовам военного времени, но и внутренней оппозиции, подготовили крушение его режима в частности и крушение всей политической системы в целом. Николай II, как правитель государства, несет персональную ответственность за ту трагедию, которая случилась со страной, уничтожив в свою очередь его самого и его семью. Февральская революция представляла собой попытку радикальной модернизации политической системы, а Октябрьская революция – это реакция самой системы на эту модернизацию, попытка самовосстановления системы.
Необходимо сразу оговориться: считаю неправомерным использование термина «революция» только по отношению к Февральской или «переворот» по отношению к Октябрьской. Любая революция есть противозаконный переворот с точки зрения того строя, в рамках которого она зарождается и происходит. Поэтому Февральская революция по отношению к царскому режиму является точно таким же противозаконным переворотом, как Октябрьская революция по отношению к ней самой. Использование термина «революция» подразумевает, что Февральский переворот не являлся простым дворцовым переворотом, механической сменой власти, персональной заменой одного правителя государства на другого, а радикальной модернизацией, заменой старой политической системы на новую, попыткой создания принципиально нового для России либерально-демократического политического режима западного типа. В свою очередь, Октябрьский переворот, уничтоживший все либеральные нагромождения февральской демократии, по сути, является «традиционалистской» революцией, восстановивший прежнюю авторитарную политическую систему и превративший ее затем в тоталитарную.
Итак, «звездный час» российской демократии наступил 27 февраля (12 марта) 1917 г. Февральскую революцию можно объяснить исходя из концепций Дж. Дэвиса и В. Парето. Они видят причины революций в возникновении социально-психологического синдрома в сознании людей, суть которого заключается в восприятии своего положения как крайне нищенского и несправедливого, что и толкает их на бунт против власти. Этот синдром появляется вместе с повышенными ожиданиями и отсутствием реальных возможностей удовлетворения сформированных этими ожиданиями потребностей. Другой вариант – невозможность по какой-либо причине удовлетворить привычные потребности в полном объеме. И, наконец, данный синдром может обнаруживаться в том случае, когда вследствие предшествующей благоприятной ситуации возрастают ожидания людей, а возможности реального удовлетворения возросших потребностей резко ухудшаются из-за войны. Примерно так и было в России в феврале 1917 г. Относительно благоприятное социально-экономическое положение предвоенных лет сменилось прогрессирующим ухудшением условий жизни в период войны.
Однако в самом начале характер революционного кризиса был детерминирован не только социальными конфликтами «внизу», но и конфликтом элит «наверху». Согласно концепции В. Парето, по мере деградации прежней правящей элиты и вследствие этого снижения эффективности управления страной, общество вступает в кризисный период. Вместе с тем осуществляется интеграция наиболее способных представителей массы в контрэлиту, заявляющую свои претензии на власть.
В российской действительности признаки такого конфликта вполне очевидны. Правящая элита Российской империи в период правления Николая II была аристократичной по своему происхождению. На государственные посты в большинстве своем назначались лица из одних и тех же фамилий, часто кровно связанные с правящей династией. Замкнутость элиты неминуема вела ее к деградации, выражавшейся в появлении на важнейших государственных постах откровенно слабых и малокомпетентных людей, в снижении уровня и качества принимаемых управленческих решений и, как следствие этого, ухудшения ситуации в тех сферах, которых это напрямую касалось.
Тенденция к деградации правящей элиты особенно усилилась в годы Первой мировой войны. Неподготовленность России к войне, дезорганизация снабжения армии и населения, прогрессирующий кризис транспортной системы были связаны с просчетами правящих кругов, неспособностью бюрократического аппарата империи справиться с назревшими проблемами. Наиболее отчетливо названная тенденция проявилась в период распутинщины, когда критерием назначения на высокие должности стала протекция невежественного старца. Такая ситуация обострила конфликт между аристократически-бюрократической элитой, находившейся у власти, и активно формировавшейся в предшествующие годы оппозиционной, довольно широкой по своему составу, контрэлитой.
Что же представляла собой контрэлита, столь рьяно рвавшаяся к власти? Прежде всего, это – представители либеральной «общественности», западники, ненавидевшие самодержавие и все, что с ним связано. «Отстраненность от реального управления страной порождала у амбициозных представителей “общественности” (коими считали себя лидеры умеренно оппозиционных партий) своеобразный комплекс неполноценности. Этот комплекс выражался в постоянных и возможно, не всегда справедливых нападках на “правящую бюрократию”. Противостояние “общественности” и “власти” усилилось с началом мировой войны. Многие трудности, обрушившиеся на Россию, стали результатом недостаточной компетентности и нерациональных управленческих решений тогдашней правящей элиты. Естественно контрэлита не могла не воспользоваться этим положением для того, чтобы громче заявить о своих претензиях на участие в решении наиболее важных проблем, стоящих перед государством и обществом» [4, с. 174].
Итогом прогрессирующего кризиса верхов и недовольства низов стало свержение самодержавия. Старая власть рухнула в одночасье. Началась политическая либерализация. Однако революция не решила проблем, стоявших перед страной при старом режиме. Жизнь населения страны ничуть не улучшилась. Революция еще более обострила социально-экономические проблемы. Уровень жизни населения стал неуклонно падать. Как же проявила себя новая, европеизированная либерально-демократическая власть? «Университетские профессора и столичные адвокаты оказались не лучше царских бюрократов, так рьяно ими критикуемых. Конечно, неудачи Временного правительства объяснялись и тяжелой обстановкой в стране, но нельзя сбрасывать со счетов отсутствие реального управленческого опыта, а также специальных знаний у вновь испеченных министров и других государственных чиновников» [4, с. 175]. Правительство абсолютно не контролировало ситуацию в стране. Армия развалилась уже в марте и больше не представляла собой организованной военной силы. Национальные окраины заявляли о своем суверенитете. Советы, признавая на словах власть Временного правительства, на деле творили то, что им заблагорассудится. И все это в тот период, когда Россия вела тяжелую войну, равной которой она еще не знала в своей истории! Полное безвластие, разгул уголовного террора, пьяные вооруженные толпы на улице, массовые убийства царских чиновников, полицейских и офицеров – вот подлинное лицо по-европейски демократической Февральской революции!
В этот тяжелейший период на сцене появляется новая, неведомая до этого политическая сила – большевики. К августу 1917 г. стало очевидным, что российская демократия западного типа показала свою полную нежизнеспособность. Попытка создать политическую систему западного типа потерпела полный крах. Прежняя политическая система стремилась к самовосстановлению, к «традиционалистской» революции. Эта революция могла произойти в двух формах: либо «традиционалистская» революция «сверху», с почти филигранным восстановлением всех форм и институтов царского режима, либо «традиционалистская» революция «снизу», создающая новые по форме, но традиционные по содержанию политические формы и институты и тип политического режима гораздо более жесткого и деспотичного, чем существовавший ранее царский режим.
Носителем первой тенденции был генерал Л.Г. Корнилов. Его попытка «традиционалистской» революции «сверху» стремилась не только воссоздать старую политическую систему, но и избежать радикальной социально-экономической модернизации страны. Это была попытка возвращения авторитарной диктатуры государства на прежней социальной основе. Именно поэтому она была обречена на провал. Носителем второй тенденции стал В.И. Ленин и партия большевиков.
Как же происходил генезис марксизма в России? Почему большевики одержали верх не только внутри российского социалистического движения, но и победили в борьбе за власть? «Распространение марксизма в России полностью соответствовало одной из фундаментальнейших черт российской политической культуры – противостоянию “почвеннической” и “западнической” тенденций. Это противостояние, будучи порождением социокультурного раскола российского общества, в начале нашло отражение в борьбе между славянофилами и западниками, а затем – среди социалистически настроенной русской интеллигенции… Меньшевики во главе с видным российским марксистом Г.В. Плехановым остались верны ортодоксальному марксизму и, следовательно, стали продолжателями западнической традиции. В противовес меньшевикам “почвенническое” течение русской социал-демократии олицетворяли собой большевики» [4, с. 177].
Ленинизм невозможно вырвать из контекста эволюции политической культуры русского общества. Уже тот факт, что Ленин вышел победителем в споре со своими противниками, обнаруживает, что корни его теории были глубокими. Из марксизма Ленин брал те идеи, которые в большей степени соответствовали стоящим перед ним политическим задачам. Поэтому, прежде всего, он взял у Маркса ту часть политической доктрины, которая базировалась на наследии революционно-утопического коммунизма и была наиболее слабой ее стороной. В то же время Ленин самостоятельно переработал марксизм и прибавил к нему идеи, соответствующие потребностям нового этапа борьбы.
Первой оригинальной его идеей была идея создания рабочей партии нового типа. Для К. Маркса и Ф. Энгельса рабочая партия ничем особым, кроме своей идеологии не должна была отличаться от буржуазных партий. Ленин же считал, что тип партии, который сложился на Западе, не может подходить для России, «в силу ее отсталости». В России же нужна крепко сколоченная, беспрекословно подчиняющаяся приказам руководства, революционная партия авангардного типа. Именно такая милитаризованная партия сможет не только завоевать власть, но и обеспечить победу социалистической революции в России. Ставка на революционно-авангардные, то есть насильственные методы борьбы, были традиционными для России и резко отличали большевиков от их оппонентов западников-меньшевиков.
Другой оригинальной его идеей было «учение о перерастании буржуазно-демократической революции в социалистическую». Несмотря на невозможность такой революции с точки зрения классического марксизма, Ленин считал ее в России не только возможной, но и необходимой. Меньшевики однозначно сходились на необходимости построения вначале общества буржуазно-демократического, западного типа и постепенной, длительной эволюции этого общества в направлении социализма.
Важное значение для Ленина имел вопрос о власти. В результате демократической революции утвердится диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства. Фактически же это означало возвращение прежней диктатуры государства, основанной на иной социальной опоре.
Таким образом, программа большевиков предусматривала не только воссоздание диктаторской политической системы, но и полномасштабную социально-экономическую модернизацию страны. Но эта модернизация шла не по пути сближения западной и российской цивилизации. Она шла по традиционному для России пути усиления государственных начал во всех сферах жизни общества. Большевики не просто воссоздали старую систему в новых формах – всевластие партии вместо власти дворянства, ЦК партии вместо «государева двора» и т.д. Они значительно усилили эту традиционную российскую систему, иногда доводя роль государства до гипертрофированных масштабов. Именно поэтому они оказались сильнее всех своих врагов, одержав победу в Гражданской войне. Белое движение было далеко не однородным и содержало различные политические программы: от «традиционно-монархической», воплощенной А.В. Колчаком, до либерально-демократической, воплощением которой явился Комуч. Все политические программы белого движения не выдержали конкуренции с жесткой, кровавой, бескомпромиссной, но абсолютно русской, «почвеннической» политической программой большевиков.
В итоге диктатура царя сменилась диктатурой ЦК партии большевиков при определяющей роли государства в политической системе. Не то, чтобы большевики мечтали изначально воссоздать российскую авторитарную систему, нет. В теории они мечтали создать демократическое государство, а в идеале вообще без него обойтись. Однако, столкнувшись с политическими реалиями, они отказались от революционной ахинеи и поняли – чтобы удержать власть и осуществлять преобразования в России, нужна диктатура, причем гораздо более жесткая, чем диктатура царская. Именно поэтому они объективно и явились носителями второго варианта традиционалистской революции в России. Жестокость большевистского режима объяснялась необходимостью выживания «традиционного» русского культурно-исторического типа в борьбе с демократией западного типа. «Традиционная» система пыталась подавить чуждые ей проявления так, чтобы они уже не возникли никогда.
Дальнейшие попытки модернизации проходили уже в условиях существования советской и постсоветской системы.
Список источников и литературы
1. Бжезинский З. Великая шахматная доска. – М., 2013.
2. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. Эпоха столкновения цивилизаций. – М., 2014.
3. Ключевский В.О. О русской истории – М., 1993.
4. Ланцов С.А. Политическая история России. – СПб., 2009.
5. Соловьев С. Чтения и рассказы по русской истории. – М., 1989.
6. Тарас А.Е. Анатомия ненависти. Русско–польские конфликты в XVIII – ХХ вв. – Мн., 2008.
7. Трубецкой Н.С. Мы и другие // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. – М., 1993.
8. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. – М., 2003.
9. См., напр.: Толмачев Е.П. Александр II и его время. – М., 1998; Брюханов В. Заговор против мира. – М., 2005; Яковлев А. Александр II. – М., 2007; Ланцов С.А. Политическая история России. – СПб., 2009.
А.В. ЧЕРНИКОВ,
к.и.н., доц. кафедры истории государства и права
Курской государственной сельскохозяйственной академии имени профессора И.И. Иванова (г. Курск)
Благодарим!