Воинская служба – для самоформирования
Сорок лет спустя после окончания службы в 1971 году мне дозвонился из Владивостока верный корефан Дима Марченко. Сказал, что не хотел объявляться, пока я «наверху», что долго искал мой адрес и телефон, что ходит по всем морям и океанам главным механиком. Через несколько месяцев, пройдя рейсом Нью-Йорк, Бразилию, ЮАР, Индию, заехал ко мне в Москву – встретились. Воспоминаниям и ностальджи не было конца. Меня поразила душевная близость, мировоззренческое единодушие и полное взаимопонимание; будто все мы когда-то не только прошли совместный жизненный путь, но и сошлись на одном и том же. Так вот, мы с Димычем после каторги на эсминце «Светлый» и попали в девичье-дюнный рай. Он напомнил случай, который я, по понятным причинам, совершенно забыл. Стоим во дворе части под сосной, он курит, я балагурю, мимо идёт высокая статная радистка. Дима: вот это девчонка! Я: вот это да!. Он: она мне нравится. Я: мне тоже – очень. Он: что будем делать? Я: давай бросим морского. Беру две спички и предлагаю: кто вытащит короткую, тот с почётным ни с чем. Протягиваю ему две спички, он вытащил короткую, пригорюнился, а я побежал знакомиться с красавицей. Минут через пятнадцать расстроенный Дима вернулся под сосну покурить и увидел на земле две короткие спички. Я через сорок лет прошу прощения у Димы: мог провести другана только ради любви. Он уверял, что не обиделся, а, напротив, порадовался за меня. Мне, чтобы быть человечным, нужно было всегда себя строгать, а такие, как Димыч, светлы и добры от природы.
После двухлетней службы, когда сам становился годком, с удивлением осознал, что меня не только никто ни разу не тронул, но ни разу не наказал официально. По легкомыслию я высказал своё удивление вслух. Конечно, нарушение уклада возмутило старослужащих, старшина команды (на полгода по службе старше меня и на год младше по годам) объявил мне наряд вне очереди и приказал отработать его на чистке паёл (металлические полы) в машинном отделении. Я послал его подальше, он доложил командиру БЧ-4 (боевой части радиотелеграфистов), каплей (капитан-лейтенант) вызвал и дружески спросил: ну чего там? Я ответил, что салага выпендривается, мы посмеялись, так я и остался «девственным». Конечно, мне помогло то, что я был на два года старше сослуживцев, и практически готовый офицер. Но главным было то, как я себя поставил. Если готов защищать своё достоинство любой ценой, это видится в облике и поведении, – и в нечеловеческих условиях можно добиться человеческого к себе отношения. Как-то раз, будучи по статусу совсем салагой, я услышал от старшины-годка (самого авторитетного и свирепого), что он выбросит за борт книжки, которые я собирал на полочке, собственной конструкции. Я спокойно сказал, что тот, кто выбросит, тут же улетит вслед – за борт. Это было неслыханной дерзостью, кубрик замер, старшина поскрежетал челюстью и молча вышел, никаких последствий не последовало. Нечеловеческие условия, в которых я служил в Военно-морском флоте – сродни тюрьме или лагерю. Инстинктивно я держался максимы – не верь, не бойся, не проси, хотя этой солженицынской формулировки ещё не слышал. Такие суровые испытания слабых ломают, сильных закаляют. Слабым я себя не считал – и выжил с внутренним прибытком. Выводы самостояния иногда записывал:
«21.04.70 Не молчать при любой малой или большой несправедливости, но не мелочиться крикливо. Выше или ниже он, старше или младше, сильнее или слабее, авторитет для тебя или же презираешь, даже ненавидишь его (бойся ошибиться) – отношение ко всем ровное, равно-одинаковое. Не обязательно тотчас кого-то уверять в своей правоте, если даже видишь, что мнение о тебе, твоих поступках и действиях неверное, ошибочное. Не обязательно, если это только не нужно тотчас для дела, а нужно для того, чтобы о тебе «не думали плохо».