Русское православие и богоборчество

Аксючиц В.В. Русское православие и богоборчество. – М., 2017. – 240 с.

До сего дня не осознаны полностью причины и масштабы русской катастрофы ХХ века, на полях которой разыгралась невиданно кровавя борьба не только с человеком, но и с Богом. Истребления христиан и гонения на верующих превзошли раннехристианские. В первой части книги описывается «генеральная линия» богоборчества и противостояние ей. Во второй части анализируются причины, генезис и формы духовных болезней эпохи – богоборческих человеконенавистных идеологий. Описаны также некоторые современные идеологические мании, генезис и формы которых во многом сложились в ХХ веке, в том числе и в России.

Виктор АКСЮЧИЦ

 

РУССКОЕ ПРАВОСЛАВИЕ И БОГОБОРЧЕСТВО

 

До сего дня не осознаны полностью причины и масштабы русской катастрофы ХХ века, на полях которой разыгралась невиданно кровавя борьба не только с человеком, но и с Богом. Истребления христиан и гонения на верующих превзошли раннехристианские. В первой части книги описывается «генеральная линия» богоборчества и противостояние ей. Во второй части анализируются причины, генезис и формы духовных болезней эпохи – богоборческих человеконенавистных идеологий. Описаны также некоторые современные идеологические мании, генезис и формы которых во многом сложились в ХХ веке, в том числе и в России.

 

Часть I. ПЛЕНЕНИЕ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

 

Церковь в начале ХХ века

Поместный Собор и Патриарх

Богоборческий шабаш

Пик богоборчества

Сталинское церковное «возрождение»

Попытки разложения Церкви при Брежневе

Хрущевские гонения

Церковь в годы перестройки

Церковь в девяностые годы

Русская Голгофа – мистические итоги ХХ века

 

Часть II. РАЗЛИЧЕНИЕ ДУХОВ

 

Духи маниакальных идеологий

Метафизические причины богоборческой мании       

Психологические мотивы богоборческой мании        

Псевдорационализация                                

Штудии интеллектуальной деградации    

Нирвана постмодернизма                      

Формы социальных богоборческих маний                    

Апофеоз идеологической мании                                     

Метафизика зла у Ф.М. Достоевского (по роману «Преступление и наказание»)

 

Коммунизм и христианство

– Единство несоединимого или диалектический материализм наших дней.

– «С чего начать?» – что подменяет коммунизм

– «Что делать?» – что уничтожает коммунизм

 – Коммунистом хочешь быть – атеистом быть обязан

 – «Какой дорогой идёте, товарищи?» – куда тянет коммунизм

  – «Шаг вперёд – два назад» – в «светлое будущее»

 

Послание Соловецких епископов 1926 года

Богоборчество ленинизма  

Мировой терроризм в духовном измерении

Научное разрушение человеческого вида

 

Неглобальность глобализации

– Объективные глобальные процессы

– Экспансия передового меньшинства планеты

– Глобалистская и антиглобалистская идеологии

– Проблемы плацдарма глобализации

– Демографический взрыв

– Социальные катаклизмы

– Размывание государств и столкновение цивилизаций

– Экспансия массовой культуры

– Экологические угрозы

– Экономическая дезинтеграция

– Информационное отчуждение и зомбирование

– Ускорение и сверхусложнение цивилизации

– Глобальная альтернатива глобализации

 

Часть I. ПЛЕНЕНИЕ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

 

Церковь в начале ХХ века

К роковым испытаниям начала ХХ века Русская Православная Церковь подошла ослабленной расколом XVII века, революцией Петра I и секуляризацией последующих правлений. До Петра I духовенство и учёное монашество были носителями национального самосознания, с XVIII века духовенство превращается в униженное и обездоленное сословие, внутрицерковная жизнь коснеет в формах иосифлянского внешнего обрядового благочестия. Церковь переставала быть авторитетной в глазах власти, ослаблялось духоводительское влияние Церкви на народ и власть. В результате начиная с XIX века русское Православие не смогло противостоять нашествию богоборческих идеологий. Метапричиной российской катастрофы начала ХХ века было ослабление духовной силы народа в момент смертельных угроз.

А.И. Солженицын описывал духовное состояние церковного народа в начале ХХ века: «Стоит всем видимая могучая православная держава, со стороны – поражает крепостью. И храмы наполнены по праздникам, и гремят дьяконские басы, и небесно возносятся хоры. А прежней крепости – не стало. Светильник всё клонится и пригасает, а жизнь верующих вялеет. И православные люди сами не заметили, как стали разъединяться. Большинство ходит по воскресеньям отстоять литургию, поставить свечку, положить мелочи на поднос, дважды в год принять елей на лоб, один раз поговеть, причаститься – и с Богом в расчёте. Иерархи существуют в недоступной отдельной замкнутости, а в ещё большей незримой отделённости – почти невещественный Синод. Каждый день во всех церквах России о нём молятся, и не по разу, – но для народной массы он – лишь какое-то смутное неизвестное начальство. Да и какой образованный человек узрел его вживе, Синод? В крайнем случае, только светских синодских чиновников. А высокие праведники одиночными порывами идут вернуться к пустыням, скитам и старчеству, ожидая когда-нибудь поворота и общества за собой. Но – не их замечая, нетерпеливые и праздные экзальтированно ищут углубить свои ощущения, с ненасытностью знамений, чудес, откровений, пророчеств, а без этого им вера не в веру. И как ещё никогда, роятся и множатся секты, уводя от православия уже не сотни, а тысячи. А учёные богословы замкнуты в своих отдельных школах. А грамотеи – энтузиасты разных сословий собираются отдельными тесными кружками в низких деревянных домиках слобод и провинциальных городков, неведомые далее пяти-семи людей и двух уличных кварталов. А в деревне? Среди сельского духовенства есть святые, а есть опустившиеся. И вековая его необеспеченность и зависимость от торговли таинствами – не помогает держаться его авторитету. А тем временем подросло молодое деревенское поколение – жестокие безбожные озорники, а особенно когда отдаются водке. Старый, даже простодушный, мат приобрёл богохульные формы, – это уже грозные языки из земли! Но гармония, со столетиями уже как бы наследная, – выжила и сквозь Раскол, и сквозь распорядительные десятилетия Петра и Екатерины, – отхлынула от верхов, покинула верхние ветви на засыхание, а сама молчаливо вобралась в ствол и корни, в крестьянское и мещанское несведущее простодушие, наполняющее храмы. Они ошибочны даже в словах молитв (но их пониманию помогает церковный напев), только знают верно, когда креститься, кланяться и прикладываться. И в избе на глухой мещерской стороне за Окою дремучий старик, по воскресеньям читающий Евандиль своим внукам, искажая каждое четвёртое слово, не доникая и сам в тяжёлый славянский смысл, уверенный, однако, что само только это чтение праздничное унимает беса в каждом и насылает на души здравие, – по сути и прав». Последнее прибежище православного жизнечувствия – в низовых сословиях народа – всячески протравливается интеллигентским атеистическим «просвещением». Но и после этого богоборческому режиму придётся для искоренения религии физически истреблять миллионы людей.

Часть православной общественности сознавала угрозу грядущих катастроф, предпринимались попытки собирания церковных сил для оздоровления Церкви. С 1905 года начинается обсуждение тем будущего Поместного собора Русской Церкви, призванного возродить святоотеческие традиции. В марте 1906 года открылось Предсоборное Присутствие. «Его целью было подготовить Поместный Собор, который, как рассчитывали тогда не только епископы, но и весь церковный народ, должны были созвать в ближайшее время… Работало одновременно 7 подкомиссий, которые рассматривали и готовили реформы в самых различных областях церковной жизни… многие из наработок Присутствия впоследствии легли в основу решений Поместного Собора 1917–1918 гг.» (С.С. Бычков). Но собор неоднократно откладывался недальновидными решениями царя, важнейшие проблемы оставались нерешёнными. Сыграл роковую роль и реформатор премьер-министр П.А. Столыпин. «Будучи реформатором в области государственной жизни, он оказался чрезвычайно консервативным человеком в области церковной. Подготовка к проведению Поместного Собора была свёрнута. Император под влиянием Столыпина заявил, что Собор будет созван в подходящее время» (С.С. Бычков). Даже мудрый Столыпин не смог преодолеть петровское бюрократическое восприятие Церкви. «Столыпин смотрел на Православную Церковь лишь как на опору государства, игнорируя её мистическую природу. Будучи политиком-реформатором, он оказался противником каких-либо реформ в области церковной… Наоборот, он считал, что Церковь необходимо “поставить на место”, чтобы она вновь заняла ту социальную нишу, которую для неё уготовил Пётр I. Принявшись за построение сильного государства, он видел роль Церкви только как вспомогательную. Более того, подсознательно, так же как и император Николай II, он побаивался её. Ему чужда была её таинственная, мистическая сторона. Будучи сыном своего времени, он оставался позитивистом, хотя свято исполнял все предписанные обряды… Нерешительность императора, постоянные проволочки, не исполненные им обещания вкупе с нарастающими революционными событиями – всё это привело к тому, что время, благоприятное для проведения церковных реформ, было безнадежно упущено… Последствия этих трагических проволочек не замедлили сказаться» (С.С. Бычков).

В Церкви, как и во власти, господствовали пассивность и ретроградство: «Нашлись у реформы и могущественные противники и на высоких церковных оплотах. Трудней-то всего: как убедить благорасплывшихся водителей Церкви? Высоковластные мужи её и государственные чиновники, поставленные как бы содействовать ей, надменно уверены, что никакого иного добра от нынешнего искать не следует, всё – лживость понятий, дерзость заносчивая, едва ли не революционерство… Была ли то косность, тупость, нехоть или лукавое низвращение слова Господня, – но за ними были власть и решение» (А.И. Солженицын).

 

 

 

Поместный Собор и Патриарх

 

Противостояние коммунизму со стороны православного народа началось после того, когда на Церковь обрушились свирепые гонения. Но даже в годы Гражданской войны в народе и у его духовных пастырей недоставало осознания инфернальной сущности коммунизма. Свидетельством этого являются документы Поместного Собора Русской Православной Церкви 1917–1918 годов и послания патриарха Тихона.

Собор не был готов дать надлежащей оценки новому режиму, который уже в 1918 году планировал полное уничтожение Церкви. Большинство церковных деятелей видело в большевиках разбойников, узурпаторов и гонителей Церкви, но не противохристианскую силу, планомерно готовившую истребление Церкви и гибель человечества. Хотя сущность коммунизма к тому времени достаточно проявилась в учении его основоположников и в бесчеловечной практике, на Соборе раздались только отдельные обличительные голоса. Протоиерей В.И. Востоков назвал социализм-коммунизм «антихристианским движением», «антихристианским злым явлением». Вину за распространение этой «заразы» он возлагал на русскую интеллигенцию, в том числе и на церковнослужителей. Он призывал к всенародному покаянию за «наше попустительство развитию в стране злых учений и насилия». Но такое глубокое осмысление коммунизма ещё не было доступно иерархам и православному народу. Предложение протоиерея В.И. Востокова вынести от лица Собора разоблачающее суждение о «тлетворности учения социализма» не получило поддержки.

Патриарх Тихон впервые обличает кровавые беззакония в послании от 19 января 1918 года: «Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это – поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню гееннскому в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной… Анафематствуем вас… Заклинаем и всех вас, верных чад Православной Церкви Христовой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какие-либо общения: “Изъмите злаго от нас самих” (1 Кор 5:13)». Здесь революционное беснование адекватно определяется как поистине дело сатанинское.

В послании июля 1918 года патриарх Тихон вновь указывает на основную причину российских бедствий – духовную болезнь отпадения от Бога: «Где причина этой длительной болезни, повергающей одних в уныние, других в отчаяние? Вопросите вашу православную совесть, и в ней найдёте ответ на этот мучительный вопрос. Грех, тяготеющий над нами, – скажет она вам, – вот сокровенный корень нашей болезни, вот источник всех наших бед и злоключений. Грех растлил нашу землю, расслабил духовную и телесную мощь русских людей. Грех сделал то, что Господь, по слову пророка, отнял у нас и посох, и трость, и всякое подкрепление хлебом, храброго вождя и воина, судию и пророка, и прозорливого и старца (Ис 3:1-2). Грех помрачил наш народный разум, и вот и мы ощупью ходим во тьме, без света, и шатаемся, как пьяные. Грех разжёг повсюду пламень страстей, вражду и злобу, и брат восстал на брата, тюрьмы наполнились узниками, земля упивается невинной кровью, проливаемою братскою рукою, оскверняется насилием, грабежами, блудом и всякою нечистотою. Из того же ядовитого источника греха вышел великий соблазн чувственных земных благ, которыми и прельстился наш народ, забыв об едином на потребу. Мы не отвергли этого искушения, как отверг его Христос Спаситель. Мы захотели создать рай на земле, но без Бога и Его святых заветов. Бог же поругаем не бывает. И вот мы алчем, жаждем и наготуем на земле, благословенной обильными дарами природы, и печать проклятия легла на самый народный труд и на все начинания рук наших. Грех, тяжкий, нераскаянный грех вызвал сатану из бездны, извергающего хулу на Господа и Христа Его и воздвигающего открытое гонение на Церковь. О, кто даст очам нашим источники слёз, чтобы оплакать все бедствия, порождённые нашими всенародными грехами и беззакониями, – помрачение славы и красоты нашего Отечества, обнищание земли, оскудение духа, разорение градов, поругание храмов и святынь и всё это потрясающее самоистребление великого народа, которое сделало его ужасом и позором для всего мира. Где же ты, некогда могучий и державный русский православный народ? Ужели ты совсем изжил свою силу? Как исполин, ты, великодушный и радостный, совершал великий, указанный тебе свыше путь, благовествуя всем мир, любовь и правду. И вот ныне ты лежишь, поверженный в прах, попираемый твоими врагами, сгорая в пламени греха, страстей и братоубийственной злобы. Неужели ты не возродишься духовно и не восстанешь снова в силе и славе своей? Неужели Господь закрыл для тебя источники жизни, погасил твои творческие силы, чтобы посечь тебя, как бесплодную смоковницу? О, да не будет сего… Пусть каждый из нас попытается очистить свою совесть пред духовным отцом и укрепиться приобщением Животворящего Тела и Крови Христовых. Да омоется вся Русская земля, как живительной росой, слезами покаяния и да процветёт снова плодами духа».

Судя по происходившему на русской земле, огненные слова патриарха нашли небольшой отклик в душе недавно православного народа. Но и святитель характеризует основную пагубу времени как соблазн чувственных земных благ, тогда как в России разгулялись бесы гораздо более зловещие. В последующих посланиях патриарх анафематствует совершающих насилия и убийства, оскверняющих святыни, посягающих на церковное имущество, но в них не разоблачается инфернальная сущность коммунизма-большевизма. Патриарх квалифицировал новый режим как власть кесаря, порождённую силами мира сего, в то время как режим государственного атеизма уже проявил себя как радикально богоборческий.

В конце 1917 года большевики отобрали у Церкви землю, имущество, учебные заведения. Ленин непревзойдён как теоретик и практик богоборчества. Религиозная сфера была предметом его сугубой расстрельной опеки. 20 января 1918 года Ленин подписал декрет СНК «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», где сказано: «Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют… Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием». В начале 1919 года по личному указанию Ленина по всей России кощунственно вскрываются и выбрасываются мощи святых. Конфискуются церковные здания и богослужебные предметы, которые верующие могут получать у государства только «в пользование»; церковная организация и иерархия не признаются законом, закрываются духовные учебные заведения, начинаются гонения на верующих. Во исполнение этой директивы по всей стране начались разгромы и ограбления храмов, преследование духовенства. 30 мая 1919 года Ленин пишет записку в Оргбюро ЦК, где требует исключить из партии верующих, изъять из продажи «книги духовного содержания, отдав их в Главбум на бумагу». С этого начинается жёсткая антирелигиозная цензура. Для разгрома Церкви используется инициированный большевиками голод в Поволжье. «Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И какможно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады» (Ленин 1 мая 1919 года, Дзержинскому). Религиозные праздники настолько донимали вождя, что по поводу празднования дня Николая Чудотворца 25 декабря 1919 года он указывает: «Мириться с “Николой” глупо, надо поставить на ноги всё чека, чтобы расстреливать не явившихся на работу из-за “Николы”». В 1920 году Дзержинский в письме к Лацису утверждал, что без помощи ВЧК с попами справиться будет невозможно. Отныне карательные органы становятся во главе атеистов и безбожников в борьбе с религией.

При разгуле открытого богоборчества патриарх Тихон наотрез отказывается благословлять Белое движение, а по отношению к большевикам пытается занять позицию умиротворения. В послании от 26 июля 1918 года он пишет: «Мы, служители Христовой Истины, подпали под подозрение у носителей современной власти в скрытой контрреволюции, направленной, якобы, к ниспровержению советского строя. Но мы с решительностью заявляем, что такие подозрения несправедливы, установление той или иной формы правления не дело Церкви, а самого народа… “Повинуйтесь всякому человеческому начальству в делах мирских” (1 Пётр 2:13)…не подавайте никаких поводов, оправдывающих подозрительность советской власти, подчиняйтесь и её велениям, поскольку они не противоречат вере и благочестию».

Большинство иерархов Церкви стремились остановить кровопролитие и сохранить церковную организацию, поэтому они не обличали сатанинского характера большевистского режима явно, искали с ним компромисса в то время, когда его действия вопиюще противоречили вере и благочестию христиан. Это свидетельствовало о непонимании сущности той силы, которая обрушилась на Россию и Церковь. При сатанинском режиме невозможно сохранить церковную организацию, пытаясь ублажить его компромиссами и славословиями. Всеобщее заблуждение относительно природы коммунизма и было решающей причиной того, что духовные силы России оказались ослабленными, раздробленными и разгромленными поочередно. В этот период сложилось двусмысленное, компромиссное отношение православных людей и церковного руководства к режиму государственного атеизма, периодически воспаляющегося до богоборчества. С одной стороны, это отношение вобрало традиционное для русского общества неразличение духов зла, с другой же – закладывало основы двоемыслия в будущем, ослабляло духовное противостояние богоборчеству. Впервые проявилось, что попытки церковного руководства (ради сохранения церковной организации) занять умиротворительную позицию по отношению к большевистскому режиму не приводят к смягчению гонений. За годы Гражданской войны было истреблено около тридцати епископов, тысячи священников, десятки тысяч мирян.

 

Богоборческий шабаш

 

Во времена НЭПов – отступлений-оттепелей – режим коммунистической идеократии вынужден жертвовать многим, чтобы сохранить главное: возможности и силы для возобновления экспансии. Но на всех этапах богоборческий режим нацелен на искоренение религии. При НЭПе смягчается давление режима в экономической жизни, что компенсируется новыми репрессиями против Церкви. При этом жёстокие удары сочетаются с политикой внутреннего разложения Церкви. С весны 1922 года проводится кампания по изъятию церковных ценностей. Её вдохновителем был верховный вождь большевиков.

В секретном письме Молотову для членов Политбюро от 19 марта 1922 года Ленин категорически требует начать жесточайшие репрессии против верующих христиан. Этот беспрецедентный по жестокости, коварству и дьявольской воле документ имеет смысл привести почти полностью.

«Для нас, именно в данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей, и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо во всяком случае будет не в состоянии поддержать сколько-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету.

Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство, в частности, и никакое отстаивание своей позиции в Генуе, в особенности, совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонда в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и в несколько миллиардов) мы должны во чтобы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать нам этого не Удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не Даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечивал нам сочувствие этой массы, либо, по крайней мере, обеспечил бы на нейтрализирование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне.

Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что, если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение в особенности ещё подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена нам полностью. Кроме того главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов заграницей, т.е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы именно в данный момент, именно в связи с голодом, проведём с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.

Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю себе следующим образом: Официально выступить с какими-то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин, –никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий. Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий, не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать (об той секретной телеграмме, именно потому, что она секретна, противник, конечно, скоро узнает).

В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК или других представителей центральной власти (лучше одного, чем несколько), причём дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал, как можно больше, не меньше, чем несколько десятков представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и лично сделать доклад на полном собрании Политбюро или перед двумя уполномоченными на это членами Политбюро. На основании этого доклада Политбюро даёт детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был проведён с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности, также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров.

Самого патриарха Тихона, я думаю, целесообразно нам не трогать хотя он несомненно стоит во главе всего этого мятежа рабовладельцев. Относительно него надо дать секретную директиву Госполитупру, чтобы все связи этого деятеля были как можно точнее и подробнее наблюдаемы и вскрываемы, именно в данный момент. Обязать Дзержинского и Уншлихта лично делать об этом доклад в Политбюро еженедельно.На Съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение Съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности, самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать. Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на Съезде, т. е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всех операций было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах» (Ленин).

В результате Ленин инициировал в России самые массовые и кровавые в истории религиозные гонения и истребление верующих, насадил режим государственного атеизма. Гнусная ругань по поводу религии и Церкви при всякой возможности, а также людоедский пафос в борьбе с духовенством и верующими говорят об одержимости Ленина манией богоборческого титанизма.

В мае 1922 года по инициативе Ленина Политбюро принимает решение: «Дать директиву Московскому трибуналу: 1. немедленно привлечь Тихона к суду. 2. Применить к попам высшую меру наказания». Патриарх Тихон был арестован и подвергался изощрённому давлению, были расстреляны тысячи епископов, священников, мирян, закрыты тысячи храмов. Множество христиан, сопротивляющихся разгрому Церкви, сослали в лагеря.

Тех, кто проявляет раболепие, до времени оставляют в покое. На фоне жестоких репрессий власть пытается расколоть церковную иерархию, вербуя «своих людей» в епископском корпусе, инициируя обновленчество – своего рода протестантизм на православной почве, поддерживая григорианский Временный Высший Церковный совет. Обновленцы, славящие Ленина как «борца за великую социальную истину», опережающие друг друга в заявлениях о преданности и доносах на стойких своих собратьев, пользуются временным благоволением богоборческой власти. От периода тотального наступления, когда уничтожается всё чуждое режиму идеократии, вне зависимости от степени лояльности, хрущёвская оттепель отличается «сложным» подходом и выборочными разгромами.

Для планирования и координирования антирелигиозной деятельности в 1922 году при ЦК РКП(б) создаётся Комиссия по отделению Церкви от государства, с 1928 по 1929 год называемая Антирелигиозной комиссией. Эта комиссия, под председательством Емельяна Ярославского, жёстко контролировала деятельность всех религиозных организаций страны. С 1929 года вопросы религиозной политики были перенесены в ведение Секретариата ЦК партии, ибо для режима государственного атеизма на этом этапе одна из основных задач – перестройка сознания людей. В начале 1929 года ЦК рассылает секретный циркуляр «О мерах по усилению антирелигиозной работы», в котором борьба с религией по степени важности приравнивается к классово-политической борьбе.

Помимо антирелигиозных государственных органов, богоборческий режим формирует общественные «приводные ремни». С декабря 1922 года издаётся газета «Безбожник», бессменным главным редактором которой являлся Е.М. Ярославский (настоящие имя и фамилия Мине́й Изра́илевич Губельма́н) – идеолог и руководитель антирелигиозной политики в СССР, председатель «Союза воинствующих безбожников». С 1923 года по всей стране создаются кружки воинствующих безбожников; в апреле 1925 года на съезде Общества друзей газеты «Безбожник» создаётся Союз безбожников СССР (в 1929 году переименованный в Союз воинствующих безбожников). Главные лозунги Союза безбожников: «Через безбожие – к коммунизму», «Борьба с религией – это борьба за социализм». С «религиозным дурманом» по всей стране борются миллионы активистов-«безбожников».

В этих сложнейших условиях православный народ проявил невиданную стойкость в защите святынь и Церкви, но вместе с тем вновь обнажилось недостаточное понимание сущности богоборческого коммунизма. Иерархи Церкви относятся к советской власти как к плохой, но лояльной мирской власти. Недоставало духовной проницательности и мужества осознать: в России впервые в истории к власти пришли силы открыто богоборческие, тотально одержимые злом. Вместе с тем идеологическое заражение затронуло и церковную иерархию – в этом прежде всего причина прокоммунистических соблазнов обновленцев. Наряду с сопротивлением гонениям в Церкви продолжается поиск компромисса с безбожной властью.

 

Пик богоборчества

 

Разрушение духовных центров жизни, прежде всего Церкви, остаётся главной задачей коммунистического режима при всех метаморфозах его генеральной линии. К концу периода тотального наступления (к началу Великой Отечественной войны) режим становится яростно богоборческим, разрабатывается система государственного насаждения коммунистического образа мысли и жизни. Ленинская сатанинская одержимость по отношению к русскому православию при Сталине обретает формы государственной политики тотального истребления православия и верующих. Острие системы государственного атеизма направлено на радикальное изменение природы человека. Кампании индустриализации, коллективизации, культурной революции не только служат социально-политическим целям, но разрушают духовные основы жизни, связи человеческого общества, религиозное отношение человека к миру, жизни, людям, земле, труду… Труд превращают в галерное рабство, а цель жизни – в фикцию. Рождение, жизнь и смерть каждого человека проходят теперь не под сенью вечности, а покрываются тенью светлого будущего.

Если христианство взращивало в человеке свободную богоподобную личность, то государственный атеизм превращает его в безвольный винтик механизма террора – в жестокого палача либо безвольного предателя. Кампания перековки направлена на перерождение природы человека: идеологизируется сознание, стираются высшие качества личности, искореняются совесть, понятия о долге, ответственности, солидарности. Не поддающийся коммунистической перековке человеческий «материал» подлежал физическому уничтожению. Так тотальный террор в России мотивировался грандиозным богоборческим переустройством мира.

Русская Церковь разделила судьбу многострадального народа. Под угрозой закрытия всех храмов и физического истребления христиан среди епископата возобладало соглашательство с безбожной властью. После третьего ареста митрополита Сергия в декабре 1926 года власть объявила о легализации возглавляемой им Церкви и разрешении образовать Временный Патриарший синод. Затем появляется знаменитое «Послание Местоблюстителя Патриаршего Престола митрополита Сергия» от 16/29 июля 1927 года. В это время под арестом находится 116 из 160 епископов Русской Православной Церкви. Под угрозой отмены полученных разрешений и расстрела многих арестованных церковнослужителей Синод провозглашает лояльность к советской власти. Поскольку Церковь никогда не боролась с властью насильственными методами, то лояльность в данном случае могла означать непротивление словом, по существу признание режима государственного атеизма. Ради сохранения возможности легального богослужения Московская патриархия отказалась разоблачать ложь и насилие богоборческой власти.

Но отказ обличать зло большевизма явил фактическое признание церковным руководством богоборческого режима, что и выражено в послании: «Мы, церковные деятели, не с врагами нашего советского государства… а с нашим народом и правительством… Нам нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к советской власти, могут быть… не только изменники ему (Православию. – В.А.), но и самые ревностные приверженцы его. Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза не только из страха, но и по совести…» К злу невозможно относиться нейтрально, признание государственного режима, несущего зло, приводит к его восхвалению. «Выразим всенародно нашу благодарность и советскому правительству за такое внимание к духовным нуждам православного населения», – сказано в том же послании местоблюстителя про власть, которая уже проявила свою богоборческую сущность жесточайшими гонениями на Церковь.

Отныне, чтобы избежать ликвидации, Московская Патриархия вынуждена будет доказывать свою «полезность». Эти действия не выражали искренних убеждений православных иерархов, но были вымученной сделкой. Митрополит Сергий и его сторонники проявили не только малодушие, но и стремление любой ценой сохранить церковную организацию. Невиданный доселе компромисс Церкви с открытым безбожием не только создал возможность для сохранения церковной организации[1], но и породил многие соблазны, подмены, раболепие. К тому же принципиальные уступки коммунистическому режиму не спасают от нового насилия.

Вместе с тем многие православные люди проявили в борьбе с богоборчеством несгибаемую стойкость. В эти годы из иерархов, священства и мирян, не признавших церковную политику митрополита Сергия, формируется церковное «подполье» – Катакомбная церковь. Один из её руководителей – епископ Дамаскин – в 1929 году пришёл к убеждению, что «влиять на широкие слои народа потеряна всякая возможность», и потому он стал думать «не о спасении большинства, а меньшинства», «малого стада». Обращённая к большинству православного народа, Московская Патриархия ценою огромных религиозно-моральных жертв пытается сохранить остатки церковной организации. Казалось бы, последовавшие после компромисса 1927 года жестокие гонения показали неоправданность тактики митрополита Сергия. Однако наряду с человеческими слабостями наших иерархов следует видеть в их действиях и Божий Промысл: то, что удалось сохранить, в будущем откроет возможность для богослужения в тысячах храмов, для проповеди слова Божия миллионам людей. Так различные церковные позиции неисповедимо единились в противостоянии атеистическому нашествию.

Прямое насилие и оголтелая пропаганда не приносят должного результата – Православная Церковь жива, поэтому власть разрабатывает тактику внутреннего разложения церковно-приходской жизни. Для этой долговременной борьбы атеистический режим создаёт «правовую» основу: 8 апреля 1929 года все государственные акты по вопросам религиозной жизни сводятся в постановление ВЦИК и СНК РСФСР «О религиозных объединениях».

В этом акте скрыт ряд рычагов контроля и разрушения Церкви, которые власть может приводить в действие по мере необходимости:

1) Церковь не имеет статуса юридического лица, соответственно лишена всех полномочий, то есть в правовом отношении церковная организация не существует.

2) Церкви законодательно запрещены жизненно важные для неё формы религиозной деятельности: пастырство, проповедничество, миссионерство, религиозное воспитание и обучение, благотворительная деятельность, богослужение вне стен храма, паломничество, свободные контакты с братскими Церквами, распоряжение церковным имуществом…

3) На крайне узкую область дозволенного требуются отдельные разрешения атеистических властей (система регистраций, разрешений, отвода, контроля, надзора). Фактическая деятельность Церкви не может не быть шире того, что в данном случае юридически разрешено. Но это значит, что власть может в любой момент использовать своё «право» на запрет религиозной деятельности. Если все формы религиозной жизни подвергаются жёсткому контролю и все внутрицерковные вопросы решает богоборческая власть, то это значит, что в советской России была создана «узаконенная» система уничтожения религии.

Борьбу с Церковью богоборческий режим подпирает различными антирелигиозными акциями в обществе. С 1929 года рабочая неделя в СССР объявляется «подвижной» – выходным днём становится каждый шестой день после пяти рабочих дней. Неделя «непрерывки» необходима, чтобы отменить празднование Воскресения Господня, искоренить упоминание о нём. Более того, для этой же цели предпринимается попытка изменить календарь: 1929 год отмечается как 12-й год «нашей эры» – коммунистической эры. Но в сознании людей это не прижилось, поэтому пришлось довольствоваться малым: летосчисление «от Рождества Христова» в советской литературе заменили «нашей эрой».

В феврале 1932 года XVII партийная конференция определила основные политические задачи новой пятилетки: окончательная ликвидация капиталистических элементов и классов, превращение всего трудящегося населения в сознательных и активных строителей бесклассового социалистического общества. Естественно, что носителям «религиозной заразы» в таком обществе места нет. «Безбожная пятилетка» ставит задачу ликвидации религии в стране к 1937 году. «По этому плану к 1932–33 гг. должны были закрыться все церкви, молитвенные дома, синагоги и мечети; к 1933–34 гг. – исчезнуть все религиозные представления, привитые литературой и семьей; к 1933–35 гг. страну и, прежде всего, молодёжь необходимо было охватить тотальной антирелигиозной пропагандой; к 1935–36 гг. – должны были исчезнуть последние молитвенные дома и все священнослужители; к 1936–37 гг. – религию требовалось изгнать из самых укромных её уголков» (С.Л. Фирсов). Для выполнения этого плана рекрутируется армия безбожников: в 1932 году в Союз воинствующих безбожников входит свыше пяти миллионов человек. Резко увеличиваются тиражи антирелигиозной литературы: с 700 тысяч печатных листов в 1927 году до 50 миллионов в 1930-м. Создаются специальные антирелигиозные рабочие университеты – для подготовки антирелигиозного актива.

 

Очередные жестокие гонения на Церковь начались в 1929 году в связи с коллективизацией. Закрываются почти все храмы – и патриаршие, и обновленческие, все духовные школы, все монастыри. В 1919–1933 годах было арестовано около сорока тысяч священников и церковнослужителей, большая часть которых была приговорена к смерти. Большинство архиереев, священников, монахов, множество мирян ссылаются на погибель в лагеря. В период тотальных репрессий, к середине тридцатых годов, в России остаётся небольшое количество действующих храмов. На свободе оставалось несколько иерархов, которые пошли на компромисс с атеистической властью. Но атеизм не мог торжествовать полную победу: тысячи священников и монахов, миллионы верующих предпочли мученичество отказу от веры и были расстреляны или гибли в лагерях, многие православные уходили в «катакомбы» – подпольную и гонимую Православную Церковь. Неискоренимой оказалась и личная религиозность. Христианство сохранялось в религиозных обычаях, нравственных нормах общества.

В этот период решалась судьба России, русского Православия. Несмотря на жесточайший террор, соблазны и прельщения, народ в большинстве своём не принял богоборческую идеологию. Об этом говорят невиданные в истории человеческие жертвы. Как бы ни было сильно безверие в дореволюционной России, при насаждении атеизма обнажились религиозные основы мировоззрения русских людей. Шокирующие режим факты обнаружила перепись населения 1937 года. После двух десятилетий свирепых гонений, под угрозой жизни верующими назвало себя 84% неграмотного населения старше 16 лет, а также 45% грамотного населения страны. В общем итоге верующими признало себя 57% населения страны, три четверти из которых заявили себя православными.

С 1937 года начинается новая волна религиозных гонений: за год арестованы почти все священнослужители – около 137 тысяч православных людей (85,5 тысяч из них расстреляно), закрыто большинство храмов. Всего за пять последующих лет арестовано 175 тысяч и расстреляно 110 тысяч священников и церковнослужителей. К 1939 году в стране оставалось незакрытыми менее 100 храмов из действующих в 1917 году 60 000 храмов; были закрыты все монастыри – более 1000. Подверглись репрессиям более 300 архиереев, свыше 250 из них были казнены или скончались в лагерях. На свободе остаётся только четыре правящих архиерея, которые пошли на компромисс с атеистической властью; на каждого НКВД были сфабрикованы «показания», на основе которых в любой момент их можно было арестовать. В России атеистическому режиму было что разрушать и было за что уничтожать огромное количество людей.

30 июля 1937 года вышел приказ народного комиссара внутренних дел Ежова № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов», по которому десятки тысяч людей были обречены на расстрел и лагеря. Среди «контингентов, подлежащих репрессиям» названы «сектантские активисты и церковники».

Хронология кровавых богоборческих репрессий

Первая волна репрессий (1918–1919 годы): 20.01.18 – декрет советской власти об отделении Церкви от государства, по которому изъяты все капиталы, земли, здания (включая и храмы). 07.02.18 – расстрел священномученика Владимира, митрополита Киевского. 16.07.18 – расстрел императора Николая II (который был главой Русской Церкви) и царской семьи. 14.02.19 – постановление Наркомата юстиции о вскрытии мощей (что вызвало массовые глумления над святыми останками в 1919 году и в последующие годы). Только в 1918 году расстреляно более 16 000 священников.

Вторая волна репрессий (1922–1925годы): 23.02.22 – декрет ВЦИК об изъятии церковных ценностей. 19.03.22 – секретное письмо Ленина («Чем большее число духовенства мы расстреляем, тем лучше») и указание Троцкому тайно возглавить гонение. 09.05.22 – арест патриарха Тихона. Июнь 1922 года – «суд» над священномучеником Вениамином, митрополитом Петроградским, и расстрел его 13.08.22. Из арестованных около10 000 человек расстреляно около 2000 (каждый пятый, в 1918 году расстреляны восемь из девяти арестованных). 10.12.25 – арест священномученика Петра, патриаршего местоблюстителя.

Третья волна гонений (1929–1931 годы): начало 1929 года – письмо Кагановича «Церковь единственная легальная контрреволюционная сила». 08.03.29 – декрет советской власти об отделении Церкви от государства – изъяты все капиталы, земли, здания (включая и храмы). Третья волна гонений в пять раз сильнее, чем в 1922 году. За 1929–1936 годы арестовано и осуждено около 50 000 православных, 5000 из них были казнены.

Четвертая волна репрессий (1932–1936 годы): в «безбожную пятилетку» поставлена задача разрушить все храмы и уничтожить всех верующих. Несмотря на гонения, сравнимые по силе с 1922 годом, провал «безбожной пятилетки» – в переписи населения 1937 года православными верующими назвали себя 1/3 городского населения и 2/3 сельского, то есть более половины населения СССР.

Пятая волна репрессий (1937–1938 годы): 05.03.37 – завершение работы Пленума ЦК ВКП(б), санкционировавшего массовый террор. 10.10.37 – расстрел после восьмилетнего пребывания в одиночной камере патриаршего местоблюстителя священномученика Петра. В 1937 году председатель Союза воинствующих безбожников Емельян Ярославский заявил, что «в стране с монастырями покончено». Четвертая и пятая волны гонений в двадцать раз превышают гонения 1922 года (в пять раз больше 1930 года). Расстрелян каждый второй из арестованных – 200 000 репрессированных и 100 000 казнённых в 1937–1938 годах). К 1939 году закрыты все (их было в 1917 году более 1000) монастыри и более 60 000 храмов – служба совершалась только в 100 храмах.

1939–1940 годы – 1100 казней в год. 1941–1942 годы – 2800 казней. 1943–1946 годы – число репрессий резко сокращается. После войны религиозные репрессии увеличиваются, в 1947 году создано «Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний для всенародного атеистического воспитания». С 1 января 1947 по 1 июня 1948 года было арестовано 679 священнослужителей, наложен запрет на проведение Крестных ходов. В период с 1948 по 1953 успеют закрыть еще 1 тысячу храмов.По докладу Абакумова, «с 1.01.47 по 01.06.48 арестовано за активную подрывную деятельность 679 православных священников».

Амплитуда идеологического маятника террора –оттепелей и мощь последующих ударов во многом зависят от сопротивления режиму, в конечном итоге от духовного состояния народа и Церкви. За годы коммунизма в русском сознании окрепло понимание идеологии зла. Поэтому народ ответил атеистическому насилию массовым мученичеством. Русское христианство и крестьянство (наиболее религиозная часть народа) оказали основное сопротивление. По духовно-телесному хребту России и был нанесён основной удар. В крови миллионов мучеников, принявших смерть за веру в Бога, верность Отечеству, защиту божественного достоинства человека, захлебнулось мощнейшее в истории богоборчество.

 

Сталинское церковное «возрождение»

 

«К моменту нападения Германии на Советский Союз на территории нашей страны, в границах до 1939 года, оставались действующими не более 300 храмов, было четыре правящих епископа и не более 500 нерепрессированных священнослужителей. Массовое возрождение церковной жизни на оккупированной немцами территории (оккупационными властями было открыто около 9000 храмов, тогда как Сталин отдал Церкви всего 718 храмов…) требовало от Сталина ответных мер пропагандистского характера. Нужно было показать, что и на неоккупированной территории церковная жизнь существует, а освобождение Красной армией оккупированных территорий не будет означать ликвидации религиозной жизни» (игумен Филипп /Рябых/).

Церковь в годы смертельной опасности оставалась с народом: 22 июля 1941 года митрополит Сергий обратился с патриотическим воззванием, в котором осудил священников, сотрудничавших с фашистами. Мобилизуя для войны остатки духовных сил народа, режим вынужден был раскрепостить национальное патриотическое жизнеощущение и ослабить религиозные гонения: в 1942 году власти разрешили крестный ход вокруг храмов на Пасху, начали допускать богослужения на полях сражения. Сталин выпускает из лагерей оставшихся в живых священников и епископов, открывает некоторые уцелевшие храмы, монастыри, церковные школы, издательства.

С 1943 года режим меняет антирелигиозную политику: в стране дозировано восстанавливается церковная жизнь под строгим государственным контролем. 5 сентября 1943 года в «Правде» на первой странице было опубликовано сообщение о встрече митрополитов Русской православной церкви Сергия (Страгородского), Алексия (Симанского) и Николая (Ярушевича) со Сталиным, который согласился на созыв Архиерейского собора. На Архиерейском соборе 8 сентября 1943 года впервые за советское время избран патриарх Сергий (Страгородский) и Священный синод, восстанавливаются епархии РПЦ. 14 сентября 1943 года СНК СССР утвердил создание Совета по делам Русской Православной Церкви – для связи между правительством и Московской Патриархией. В сентябре 1943 года возобновилось издание «Журнала Московской Патриархии»; в ноябре 1943 года Совнарком разрешил открытие в Москве богословского института и пастырских курсов (с 1946 года – академия и семинария). С февраля 1944 года начинается возврат храмов Церкви. В 1945 году принимается новое Положение об управлении РПЦ, в котором юридически признаются Патриархия, церковная иерархия, ограничиваются права двадцаток (управляющих делами церковного прихода и состоящих из мирян), священник вновь становится главой церковного прихода. Характерно, что все эти изменения противоречили действующему законодательству 1929 года, что и было использовано в дальнейшем при Хрущёвских гонениях на Церковь.

Эти уступки тщательно дозируются, но на фоне предыдущего истребления выглядят едва ли не новым рождением. Сталинское церковное «возрождение» вместе с относительным благом несло множество соблазнов. Атеистическая власть выдает себя чуть ли не за радетельницу о нуждах Церкви. В обмен на частичные свободы руководство Московской Патриархии окончательно смиряется с униженным положением Церкви. Свободный голос Церкви больше не звучит. Устами иерархов безбожная власть не только легализуется, но и всячески поддерживается. В посланиях патриарха и синода, полных славословий в адрес «вождя народов», Сталин объявляется спасителем России и Церкви! Одновременно с уступками власть потребовала участия РПЦ в международной деятельности по защите интересов советского режима, повышению его международного авторитета. В том числе благодаря участию во Всемирном совете церквей, в экуменическом движении, во взаимодействиях руководства РПЦ с главами восточных церквей.

Так одновременно с улучшением положения Церкви складывается новая форма прельстительного компромисса иерархии Московской Патриархии с атеистическим режимом. Религиозное двоемыслие позволяет оправдывать это ложное состояние. У христиан в России вновь притупляется ощущение зла коммунистической идеологии. При помощи различных фальсификаций власть стремится направить религиозное сознание на поиск «врагов» Православия где угодно, только не в системе государственного атеизма. Среди православной иерархии распространяется ложное представление о том, что наша родная советская власть защищает православие от мирового заговора папизма, протестантизма, жидомасонства, разврата демократий…

 

Хрущевские гонения

 

Богоборчество – ядро коммунизма, от которого он способен отказаться в последнюю очередь. Пытаясь компенсировать вынужденные потери и упреждая духовное возрождение, атеистический режим вновь наносит мощный удар по духовному центру жизни – Церкви. В июле 1954 года постановлением ЦК КПСС «О крупных недостатках в научно-атеистической пропаганде и мерах её улучшения» пересматривается и осуждается как «примиренческая» предшествующая антирелигиозная политика. В постановлении требовалось вернуться к довоенным отношениям с РПЦ и возобновить «наступление на религиозные пережитки», активно разоблачать реакционную сущность религии. Вместе с тем волна общей либерализации привела к освобождению из лагерей многих священников и епископов, в 1956 году около трёхсот освобождённых священников было допущено к службе в храмах.

С 1958 года начинается новая волна гонений на Церковь. Секретным решением ЦК в годы семилетки планировалось полное уничтожение религии. В 1960–1964 годах были закрыты 5400 из 13 400 храмов (многие храмы, уцелевшие в войну, были взорваны), большинство монастырей и духовных школ, резко поднялись налоги на церковную деятельность и имущество. Широкомасштабная антирелигиозная пропаганда предписывала рассматривать на товарищеских «судах» «дела» верующих, дискредитировала деятельность священнослужителей и шельмовала религиозные взгляды. Официальные гонения дополнялись рядом секретных инструкций, давлением на верующую молодежь, церковные приходы обязывались не допускать её в храмы, предоставлять властям списки верующих, а также записывать паспортные данные всех, кто принимал участие в церковных обрядах. Но Хрущёвские гонения натолкнулись на непреодолимое сопротивление. Расширение борьбы с Церковью потребовало бы возвращения к большому террору, что в свою очередь заставило бы реставрировать сталинизм, вновь опустить железный занавес. На это у власти уже не хватало сил, не было людей, готовых ради торжества атеизма жертвовать жизнью или её благами.

Режим государственного атеизма нацелен на полное и окончательное искоренение религии. Если оставались в России действующие храмы и верующие души, то в силу сопротивления верующих и вопреки богоборческой власти. Не имея сил физически разрушить Церковь, власть стремится воспрепятствовать её нормальной жизнедеятельности и разложить изнутри церковную организацию. В 1961 году Совет по делам религий проводит в Церкви реформу, которая разрушает остатки традиционного церковного управления, юридически расчленяет организацию Церкви. В январе 1961 года секретным постановлением Совмина «Об усилении контроля за деятельностью Церкви» отменялись все предшествующие законодательные акты по делам религий. В постановлении намечены основные направления государственно-церковной политики:

«1) коренная перестройка церковного управления, отстранение духовенства от административных, финансово-хозяйственных дел в религиозных объединениях, что подорвало бы авторитет служителей культа в глазах верующих;

2) восстановление права управления религиозными объединениями органами, выбранными из числа самих верующих;

3) перекрытие всех каналов благотворительной деятельности церкви, которые ранее широко использовались для привлечения новых групп верующих;

4) ликвидация льгот для церковнослужителей – в отношении подоходного налога, обложение их как некооперированных кустарей, прекращение государственного социального обслуживания гражданского персонала церкви, снятие профессионального обслуживания;

5) ограждение детей от влияния религии;

6) перевод служителей культа на твёрдые оклады, ограничение материальных стимулов духовенства, что снизило бы его активность».

Постановлением предписывалось: «Для того чтобы не вызвать каких-либо осложнений в отношениях между церковью и государством, многие мероприятия проводить церковными руками». Власть вынудила Архиерейский собор 18 июля 1961 года утвердить решение Священного Синода об отстранении священнослужителей от финансово-хозяйственной деятельности приходов, предложив сосредоточить усилия на духовном руководстве. Так священники отделяются от церковно-приходской жизни и должны наниматься приходом по договору для исполнения религиозных потребностей. Статус епископата и патриархии вообще никак не оговаривается законом – в правовом отношении их как бы не существует, и они не имеют юридических форм связи с приходами. Этим церковный народ всеми «законными» средствами отделяется от пастырей. В церковной общественности эту реформу прозвали «вся власть советам».

Но единство Церкви держится законами, написанными в сердцах. Большинство православных не знали юридических тонкостей и относились к священникам и архиереям традиционно – как к пастырям, возглавляющим всю церковную жизнь. Тем не менее внутрицерковная деятельность полностью контролировалась и направлялась представителями Совета по делам религий при местных исполкомах. На все свои действия церковная община должна была получать разрешение уполномоченных Совета по делам религий при исполкомах всех уровней. Естественно, что руководство церковной жизнью осуществлялось государственными органами в интересах атеизма – с целью ослабления Церкви. Гонения на Церковь подорвали её силы, были причиной формирования в среде священства и церковнослужителей настроений апатии и приспособленчества. Но к концу этого периода в Церкви раздаётся независимый голос, зарождается независимая христианская общественность.

 

 

Попытки разложения Церкви при Брежневе

 

В семидесятые годы борьба с религией приобретает новые формы. Пользуясь отлаженным механизмом, Совет по делам религий проводит кропотливую работу по разрушению церковной организации изнутри. Система «правового» давления значительно усиливается беззаконным произволом местных властей. Этот внеправовой «люфт» с позиций государственного атеизма оправдан и поэтому искренне не замечается чиновниками. Они убеждены, что, нарушая законы во имя идеологической целесообразности, служат интересам государства. Жёсткой фильтровке и контролю подвергался епископат. Священник поставлялся в архиерея и назначался в епархию только после тщательной проверки и разрешения Совета по делам религий, а также местных органов власти. Не имеющие юридического статуса епископы лишены законных средств воздействия на жизнь церковных приходов. Их положение полностью зависело от произвола чиновников. Подобная политика формировала раболепный епископат, за редким исключением исполняющий все распоряжения властей. У многих иерархов сложились бюрократические отношения с властью, по принципу чиновник может договориться с чиновником, мы – вам, вы – нам. С архиерейских кафедр практически уже не звучал независимый церковный голос. Вместе с тем в епископате копилось глухое недовольство существующим положением. Под покровом раболепия неожиданно возникали сильные деятельные фигуры, пытавшиеся проводить хоть какие-то церковные преобразования.

Власти бдительно контролировали и состав священства. На рукоположение в священники требовалось разрешение уполномоченного Совета по делам религий при местных Советах. Сеть официальных и негласных условий отсеивала кандидатов в священники, наиболее достойных и способных к пастырскому служению. Препятствиями для получения церковного сана являлись: высшее светское образование (особенно гуманитарное), руководящая должность в прошлом, зарубежные связи и дружба с иностранцами, возраст – слишком молодой либо слишком пожилой, признаки инакомыслия. Если отсутствовали формальные причины для отказа в рукоположении, то оставался безотказный способ – воздействие через архиерея, который мог сослаться на недостаток смирения у кандидата или другие церковные тонкости. Так же строго контролировался набор в семинарии: поступающие должны были получать рекомендацию архиерея или священника только с ведома уполномоченного Совета по делам религий.

Назначение священника на приход проходило через тройной отсев. Прежде всего, для этого требовалось предварительное согласие вышестоящего уполномоченного. Двадцатка – руководящий орган прихода – заключала договор о найме священника на культовуюдеятельность, только получив разрешение местных органов власти. Начать служение священник мог лишь после получения регистрации в местном исполкоме. Эта система действовала и в обратном порядке: неугодный священник мог быть лишён регистрации, исполнительный орган прихода по указанию властей мог всегда расторгнуть со священником «договор». Со строптивым, но слишком известным священником легче всего расправиться руками архиерея: перевести в другой храм, вывести за штат, а то и подвергнуть запрещению в служении. Все священники, особенно в крупных городах, регулярно перемещались с места на место для атеистической профилактики: чтобы разрывать с трудом налаженные связи с паствой. Но и на приходе священник находился под неусыпным оком старосты, назначаемого исполкомом местного Совета. Старостами церковных приходов (на сытых хлебах бесконтрольного распоряжения церковным имуществом) были, как правило, атеисты, нередко пенсионеры аппарата КПСС или КГБ, либо люди подневольные, находящиеся «на крючке» у властей за какие-либо прегрешения перед законом.

Вне стен храма священник не имел права вести богослужебную деятельность, кроме как по просьбе умирающих или тяжелобольных. Текст проповедей должен был предварительно утверждаться архиереем, а также уполномоченным. Эта система была нацелена на разрушение триединства священнослужения: церковнослужение, пастырская деятельность и проповедничество, миссионерство. Священник лишался всяких возможностей быть миссионером – распространителем православной веры, проповедником слова Божия, заботливым и ответственным пастырем своих духовных чад. Власти стремились свести его деятельность к роли формального служителя культа. Архиерей и священник были юридически отделены от административной деятельности прихода. Приходская хозяйственная и финансовая деятельность диктовалась властями. Уполномоченные определяли нужды храмов – в ремонте, приобретении церковнослужебной утвари, облачений церковнослужителей. Они же контролировали распределение доходов храма: оплату найма церковнослужителей, отчисления на епархиальные нужды, перечисления в разнообразные «фонды». Естественно, уполномоченные органов государственного атеизма использовали свои права вопреки нуждам Церкви. Так, большие суммы, собранные верующими, перечислялись в «Фонд мира» (за что старосты получали ордена) или расхищались номенклатурой. В крупных городах многолюдные приходы становились кормушками для чиновников, контролирующих финансы прихода.

В провинции положение малодоходных приходов зависело от степени компромисса с представителями власти, которые нередко тяготели к патернализму. Многолюдные же приходы больших городов в решении своих насущных проблем, как правило, откупались от властей – большой денежной мздой, дорогими подарками или крупными отчислениями в Фонд мира. Каждый храм имел неподконтрольную чёрную кассу, из которой осуществлялись доплаты к окладам церковнослужителей, компенсирующие налоги (изымающиеся по шкале кустарный промысел и доходящие до 75%), производился ремонт храмов и утвари. Так как приход не имел статуса юридического лица, и потому не имел права заключать с организациями хозяйственных договоров, такая полулегальная форма хозяйствования являлась единственно доступной. Это, в свою очередь, предоставляло дополнительные возможности для контроля, произвола и злоупотребления чиновников.

В этом смысле показательны рассказы моего дяди – протоиерея Аркадия Станько. С 1956 года он восемнадцать лет был настоятелем храма Всех Святых на Соколе в Москве, – храм большой, близко к центру города, доходы приличные. Старостами в приходы назначались, как правило, заслуженные партийные пенсионеры, – на «кормление» их самих и партийно-государственного начальства. В конце шестидесятых годов сверху «спустили» бывшую партийную начальницу высокого ранга. Она ретиво взялась за дело, получила от властей орден Ленина за очень большие отчисления храмовых доходов в фонд Мира. Но через несколько лет общения с дядей – уверовала и крестилась. Стала заботиться о запущенном храме: позолотили купола, новое облачение для священников, повесили колокола. Их звон «напряг» жителей соседнего генеральско-адмиральского дома. Они стали засыпать жалобами райсовет. Староста в ответ обратилась к своим высокопоставленных партийным соратникам. Те сделали внушение генералам, – колокола продолжали звонить на радость верующим. Дядя говорил, что эта история довольна типичная для того времени. Рассказывал он и об исповедях перед смертью очень высокопоставленных партийно-государственных номенклатурщиков. Подобные истории происходили нередко и в годы после крушения коммунистического режима. В девяностые прот. Аркадий Станько стал настоятелем храма Казанской Божией Матери на Красной площади. Получил котлован на месте большевистского сортира (те любили испоганить святые места), отстроил храм. Однажды после исповеди комендант Кремля поведал о том, что во Дворце Съездов под огромной сценой хранится множество колоколов от разрушенных храмов, – иногда они звонили на помпезных концертах. Сейчас же о колоколах все забыли. Комендант предложил тайно забрать один из колоколов для храма. Ночью разобрали часть возведённой колокольни, установили колокол, возобновили колокольню. Утром урегулировали наступающий скандал…

В результате последовательной деятельности по разложению церковно-приходской жизни режим добился того, что с 1961 по 1971 год число священников в стране сократилось с 6234 до 5994, при том что у половины из них возраст приближался к шестидесяти годам.

Но, вопреки системе тайного и явного контроля, в Церкви появляется всё больше достойных священнослужителей. Священник в отличие от архиерея связан с жизнью прихода, с паствой. Ему лучше известны нужды церковной жизни. Он учился противостоять козням атеистических органов. Чтобы реализовывать сведённые к минимуму священнические обязанности, ему приходилось не только учиться двусмысленной дипломатии, но и воспитывать в себе религиозную твёрдость. Наметившиеся признаки ослабления атеистической экспансии заставляют священника по-новому самоопределяться. Новые тенденции времени способствуют формированию деятельного, свободного и ответственного служителя Церкви.

Режим государственного атеизма не уничтожил веру и церковную организацию. Только потому, что у него на это не хватало сил. Вопреки многолетним репрессиям и атеистической пропаганде храмы были полны верующих, которые стремились жить не по «моральному кодексу строителя коммунизма», а по религиозной совести. Выбор священнического служения определяется не мирскими потребностями, а глубоким религиозным чувством. Об эту невидимую стену народного благочестия и разбиваются волны гонений. Духовные токи православной веры пронизывают жизнь приходов, противостоя в каждом конкретном случае богоборческому давлению. Церковный приход как передовая линия борьбы богоборчества и православной веры оказывается местом столкновения благочестия и духовного подвига, с одной стороны, меркантилизма и вероотступничества – с другой, местом открытой борьбы и шатких компромиссов. Всё больше появлялось приходов, где жизнь определялась не только сложной дипломатией и компромиссами с властями, но духовным авторитетом настоятеля, твёрдостью старосты и прихожан, которые вынуждали местные власти к уступкам большим, чем допускали чиновные циркуляры.

Многие храмы и монастыри были сохранены только благодаря религиозной стойкости прихожан – тех, кого высокомерная интеллигенция называла тёмными верующими. Действительно, обременённый знаниями неофит – новообращённый от интеллигенции – имел все основания ужасаться их религиозной непросвещённости. На вопрос об исповедании Святой Троицы многие старушки могли ответить, что это Спаситель, Божия Матерь и Никола Угодник. Но их пламенная вера спасала храмы от закрытия. Они за бороду вытаскивали на паперть зарвавшегося старосту, скрывали в своих домах монастырскую братию при попытках закрыть монастырь, а то и ложились под колеса машин, вывозящих монахов или церковную утварь. Их, как например, в Почаевской лавре, не могли изгнать пожарными брандспойтами. Твёрдая старушечья вера создала возможность для последующего возвращения в Церковь интеллигенции. Приток в Церковь верующих сопровождался изменением общественного настроя по отношению к религии. Всё менее принято называть религию мракобесием, всё больше вера вызывает уважение даже у атеистов. Многие крестят детей, венчаются, потому что так было принято всегда. Всё чаще люди идут в храм не только из любопытства, но ощущая смутную потребность поставить свечку, подать записку за здравие или за упокой. Входящие в храм прислушиваются к богослужению, знакомятся с основами религиозной жизни, и с этого начинается их долгий путь к Богу. Нередки случаи, когда высокопоставленные чиновники на смертном одре зовут священника. Более всего возврат к вере намечается в среде интеллигенции и городской молодежи.

Вновь пришедшие в Церковь приносят груз предрассудков и заблуждений из долгого пути к вере. Очевидно, соблазны неофитства однотипны во все времена. И сейчас повторяется то, что было в эпоху эллинизации христианства. К Православию нередко приходят через художественное творчество, литературу либо через периферийную и даже антихристианскую религиозность: оккультизм, теософию, антропософию, восточные религии и современные формы религиозного синкретизма – неорганичного смешения различных религий. Само Православие пытаются привить на какой-нибудь главный ствол в роще мировых религий. Духи прельщения и обмана скрывают ту истину, что религиозное сознание пробуждается с пониманием провиденциального смысла нашего рождения в лоне Православия, которое открывает прямой путь к Богу. Преисполненное прошлых симпатий и отторжений, неофитское сознание склонно преувеличивать второстепенное и умалять главное в жизни Церкви. В среде новообращенных распространено естественное для полуязыческого сознания гипертрофирование обрядовой стороны религии. Церковный обряд нередко заменял место атеистического ритуала, религиозное обращение для многих оказалось сменой идеологии. При этом неофиты в стремлении быть святее самого патриарха склонны к радикализму в позиции и суждениях, преисполнены пафоса осуждения и подозрений относительно чистоты веры своих собратьев.

В этом смысле актуальны суждения протоиерея Александра Шмемана о подлинном отношении к православному Преданию: «В современном церковном сознании прошлое часто больше давит и сковывает, нежели творчески претворяется в верность подлинному Преданию. Вскрывается неспособность оценивать прошлое, различать в нём Истину от “только” прошлого. Предание до неразличимости смешивается со всевозможными “преданиями”, которые сами требуют ещё своей оценки в свете вечной правды Церкви. Частичное, одностороннее, даже извращённое выдается подчас за “суть” Православия. Есть грех “абсолютизации” прошлого, который неизбежно приводит к обратной крайности: к “модернизму” – то есть, в сущности, к отказу вообще от прошлого, к принятию в качестве единственного мерила “современности”, “науки”, “нужд текущего момента”. Но как одно охранение “православной” внешности не способно скрыть глубокого кризиса современной Православной Церкви, так и “модернизму” не изменить её. Единственный выход всегда в обращении к самой Истине Церкви, и через неё к овладению прошлым: в нём находим мы и вечное Предание Церкви, но также и бесчисленные измены ему. Православное сознание всегда “исторично”, всегда включает в себя прошлое, но никогда не “рабствует” ему. Христос “вчера и сегодня и вовеки Тот же”, и сила Церкви не в прошлом, настоящем или будущем, а во Христе, Который пребудет с нею до скончания века, чтобы каждый из нас мог в нём и с Ним найти смысл жизни». Возврат к религии был преисполнен множества соблазнов, вместе с тем этот тернистый путь был единственной дорогой к храму, где душа получала возможность очиститься и обрести истинного Бога.

 

Церковь в годы перестройки

 

С разложением коммунистического режима в годы перестройки перед Церковью стояла двойная задача: способствовать освобождению государства и общества от атеистической идеологии и стремиться к реальному отделению Церкви от государства. Русская Православная Церковь может вернуть себе авторитет духовного и нравственного воспитателя народа и противостоять разгулу безбожия будучи независимой. Это требовало от христианской мысли творческой разработки новых принципов отношения Русской Православной Церкви к государству. Не менее актуальной была задача деидеологизации церковной жизни, ибо атеистическая идеология проникла и в религиозное сознание. Примером этого являлась двусмысленная богословская концепция митрополита Никодима о тождестве атеистического светлого будущего и христианского Царства Божьего. Этим же объясняется увлечение православных владык светской «миротворческой» деятельностью и её церковное освящение: секуляризованное понимание проблемы экуменизма. Перед православным сознанием в новом измерении встали проблемы отношения Церкви к миру и государству, роли христианина в современном мире. Для решения этих проблем необходимо было определить отношение к Декларации митрополита Сергия 1927 года, в которой выразилась лояльность Московской патриархии к режиму воинствующего атеизма. Оправдание вымученного компромисса перед лицом кровавых репрессий и угрозы полного разгрома Церкви не означает, что в новой ситуации должно считать эту позицию праведной, тем более руководствоваться ею в современных условиях.

В 1990 году по инициативе Российского христианского демократического движения (РХДД) в Верховном Совете РСФСР был разработан и принят закон «О свободе вероисповеданий», отменены ленинские и сталинские законы о религии, в том числе и декрет об изъятии церковных ценностей и имущества. Вскоре был распущен Совет по делам религий в РСФСР. Впервые религиозные организации обрели статус юридического лица, разрешалось публичное церковное служение, миссионерская, благотворительная, просветительская деятельность религиозных общин. День Рождества Христова стал выходным днём. Религиозная деятельность была освобождена от налогов. Под влиянием российского законодательства был изменен к лучшему и проект союзного закона «О свободе совести». Демонтаж системы государственного атеизма раскрепостил религиозную энергию народа: за несколько лет в стране были восстановлены тысячи храмов, десятки монастырей. При этом храмы оказывались заполнены молящимися, что свидетельствовало о возврате к вере миллионов людей. Но добиться возвращения храмов и имущества в собственность религиозных организаций не удалось, ибо в этом вопросе столкнулись материальные интересы различных групп; это и поныне является серьёзным препятствием для религиозного возрождения в России.

 

Церковь в девяностые годы

 

Ельцинский режим, называвший себя антикоммунистическим, по существу сохранял основу большевистского отношения к миру – материалистическое атеистическое мировоззрение. К народу медленно возвращается историческая память, многие люди, не считающие себя верующими, тяготеют к формам православного уклада жизни – реакция на чужеродную масскультуру и потребительскую цивилизацию. Восстановленные храмы и монастыри полны народа, в них возрождается традиционная церковная жизнь. На грани чуда тот факт, что после десятилетий истребления носителей религиозных традиций приходская и монастырская жизнь полноценно возрождается, в разнообразных формах восстанавливается дореволюционный уклад. В одних приходах преобладает миссионерская направленность, в других множество народа приходит на проповеди талантливого батюшки, третьи славятся своим духовником. На Валааме восстанавливается традиция строгого аскетического и вместе с тем хозяйственного монастырского уклада. В Оптиной пустыни возрождаются ученое монашество и обширная миссионерская деятельность монастыря. При храмах открываются приходские школы, появляются высшие православные учебные заведения, православные издательства. Тысячи храмов и десятки монастырей по всей России становятся своего рода духолечебницами, в которых духовно оздоравливаются миллионы людей.

Власть остаётся чужеродной по отношению к историческим традициям России. В духе государственного атеизма ведётся скрытое разрушение Православия. На виду – кремлёвские богослужения напоказ, открытие столичных храмов и строительство храма Христа Спасителя, нераскаявшиеся атеистические вожди со свечами в храмах. На деле – государственная поддержка прозелитизма, создание благоприятных условий для чуждых религиозных верований, навязывание православному народу сектантского сознания. Обескровленная репрессиями коммунистического режима, Русская Православная Церковь лишена государственной поддержки. В первой половине девяностых годов во многих местах блокировалось открытие православных храмов. После разрушения СССР и отмены его законов Российская Федерация оказалась беззащитной перед религиозной экспансией из-за рубежа, ибо действующий закон «О свободе вероисповедания в РСФСР» был принят в 1990 году как закон республики в составе союзного государства и не мог предохранить от резкого усиления этой экспансии. К лету 1993 года Верховный Совет принял закон «О свободе совести в РФ», который регламентировал деятельность иностранных миссионеров по опыту европейских стран. Под давлением из-за рубежа и со стороны доморощенных радикал-демократов Ельцин дважды накладывал вето на закон с показательной мотивировкой: «Закон нарушает права и свободы зарубежных граждан». В третий раз принятие этого закона было расстреляно вместе с Домом Советов в октябре 1993 года.

В то же время власти регистрируют по всей стране многочисленные общины, насаждаемые из-за рубежа, а также антиправославные секты, псевдорелигиозные организации, зомбирующие людей, культивирующие садизм, разрушение семьи, поклонение сатане («Белое Братство», «Аум Синрикё» впоследствии совершили жестокие преступления). Государственные органы народного образования посылают специалистов на стажировку в США к Муну, отбывшему тюремное заключение за неуплату налогов мультимиллионеру, претендующему на роль религиозного мессии. С 1992 года государственное телевидение отдано на откуп зарубежным миссионерам, им предоставляются залы, стадионы – не за высоты духовной проповеди, а за содержимое их кошельков. Россия превращена в прибежище для псевдорелигиозных экстремистских организаций со всего мира, чего не допускала ни одна цивилизованная страна. Если естественны протекционистские меры защиты со стороны государства по отношению к своим низко конкурентным на мировом рынке отраслям экономики (что закономерно для западных стран), то тем более должно быть оправдано радение государства о жизненно важной для общества духовной сфере. Происходящему в России не было аналогов в цивилизованных странах. Наша власть озабочена соблюдением прав и свобод не своих, а прежде всего зарубежных граждан. На огромных просторах России можно встретить и примеры иного рода, но они являются исключениями, зависящими от доброй воли того или иного местного руководителя.

В 1990 году Верховный Совет РСФСР отменил ленинский декрет об изъятии церковных ценностей. Но – правовой парадокс – собственность так и не была возвращена владельцу. Как и в СССР, государство милостиво предоставляет общинам церковные строения в безвозмездное пользование, чем сохраняет рычаг воздействия на церковную жизнь: при изменении политической конъюнктуры власть может вновь наложить руку на церковное имущество. Государство имеет моральный долг в отношении Русской Православной Церкви, наиболее многочисленной религиозной конфессии, обескровленной репрессиями режима государственного атеизма. В это время все конфессии, кроме РПЦ, получают поддержку и материальную помощь от своих религиозных центров из-за рубежа. При бедности государства возвращение недвижимости, земель, ценностей позволило бы Церкви самой решать свои материальные проблемы. Возвращение церковной собственности – условие возрождения Церкви. Для этого нет нужды устраивать новую экспроприацию и выгонять нынешних арендаторов, которые могли бы платить за аренду церковным приходам как собственникам недвижимости.

В условиях государственной разрухи Русская Православная Церковь – единственная организация, которая сохранила свои структуры на всей территории большой России – СССР. Очевидна цель идеологов либерал-большевистского режима: обескровить, расколоть Церковь, увести у неё паству в чужеродные вероисповедания, оставшееся – поставить под контроль и использовать в собственных нуждах. Главное – изолировать Церковь от широких масс и не допустить возрождения православного самосознания народа, сохранить идеологический контроль над обществом. Но одновременно с этим власти стремятся использовать авторитет Церкви для санкционирования своих акций.

 

Русская Голгофа – мистические итоги ХХ века

 

Необходимо осознать провиденциальный смысл духовной трагедии противостояния русского Православия и жесточайшего в истории богоборческого режима. Отец Илий – духовник Оптиной пустыни – обратил внимание на очевидный и невероятный факт. В православном церковном календаре каждый день поминается в среднем пять мучеников Церкви, за две тысячи лет христианства около двух тысяч христиан. В России только на Бутовском полигоне в Москве захоронено несколько сотен священников, которых расстреляли в течение нескольких месяцев 1937 года. Почти в каждом губернском городе – захоронения десятков и сотен расстрелянных в том же году священнослужителей. Всего за годы богоборческих репрессий были убиты и замучены в лагерях десятки тысяч православных людей за веру в Бога. Сонм российских мучеников – это невиданное явление и решающий духовный фактор в истории человечества. Последствия и рецидивы этой эпохальной брани будут ещё долго определять ход мировой истории.

Невероятные человеческие жертвы за десятилетия вавилонского пленения России свидетельствуют о духовном сопротивлении народа. Идеократический режим не стремился к полному истреблению населения страны, он был нацелен на перековку – формирование нового человека, для чего создавалась система, обрекающая людей на духовную погибель. Но человеческий «материал» России оказался неподходящим для радикальной ломки сознания и превращения страны в фалангу всемирной экспансии. Что очевидно при сравнении с Германией 1933 года, где абсолютное большинство населения на выборах проголосовало за тоталитаризм в коммунистической либо национал-социалистской формах. Поэтому германский фашизм не истреблял немцев, проявляя о них «заботу», подобную той, которую проявляет паразит о своём «хозяине». Германия в течение пяти лет была отмобилизована для экспансии, ибо немецкий народ покорно пошёл под знамена Третьего рейха. Россия же была ослаблена мировой войной, и захватить её интернациональному коммунистическому люмпену удалось только в результате кровавой гражданской войны. Для полного подчинения понадобилось два десятилетия большого террора, который уничтожил лучшие силы народа. Германия была освобождена извне, Россия же десятилетиями освобождает себя сама, вопреки эгоизму «свободного мира». Всё это говорит о чуждости коммунизма русскому народу и свидетельствует о сопротивлении мощнейшим антихристианским силам истории, о стойком христианском жизнечувствии русского народа, прошедшего школу тысячелетнего православного воспитания. Россия оказалась неподготовленной к роковым испытаниям, но в решительный момент православный народ проявил невиданное самопожертвование.

Если бы крестьяне не сопротивлялись коллективизации, у режима не было бы нужды физически уничтожать около пятнадцати миллионов человек. Если бы христиане не противостояли насаждению государственного атеизма, то властям незачем было бы наряду с разрушениями храмов истреблять огромное количество верующих. Беспрецедентность жертв при внедрении коммунизма в России свидетельствует о том, что богоборческая идеология противоестественна для русского народа. В 1917 году власть в России захватил легион интернациональных идеологических бесов. Образом жизни, своим мировоззрением и верой десятки миллионов людей явно и неявно, осознанно и бессознательно сопротивлялись внедрению нежити, за что и были подвергнуты невиданному в истории геноциду. «Всё, решительно всё в составе христианской традиции, христианской культуры, что в принципе поддаётся разрушению, разрушалось абсолютно бесцеремонно, планомерно, с величайшим размахом, – и выжить могла только нагая вера, предоставленная самой себе. До чего вера становится убедительной, когда она живёт вопреки всему, своей собственной внутренней силой, когда последняя пядь земли у неё отнята и огненным языкам Духа Святаго остаётся место лишь в воздухе, над головами верных. Ныне время гонений миновало, и нам грозит скорее противоположная опасность, некоей неумелой пародии на православный истэблишмент в позднецаристском вкусе» (С.С. Аверинцев).

Жертвы России имеют мистический смысл: это расплата за грехи прошлого и залог возрождения в будущем. В русском обществе произошло обратное тому, что было с иудеями во времена Иисуса Христа. Одни и те же люди приветствовали Спасителя при Его входе в Иерусалим, а затем кричали: «Распни Его!». Многие русские люди, заглянув в бездну небытия, осознали себя православными и прошли до конца – до смертной муки за Христа. Их свидетели – только смерть да «Дело №…» в ЧК-НКВД.

Миллионы людей потеряли жизнь потому, что не хотели перестать быть самими собой, не могли влиться в когорту разрушителей и палачей. Не сознавая этого, они отстаивали и сохраняли лучшее в России, передавая потомкам завет о высшем смысле жизни, который дороже самой жизни. Ни один героический поступок не совершён напрасно, ни одно слово правды не произнесено впустую. Всё ушло в духовные сферы и незримо влияет на судьбу России. Ибо народ – это соборный организм, жизнь и смерть каждого является частью общей судьбы. Атеистическо-материалистическое нашествие было остановлено в России силой религиозного в своей основе сопротивления. Жертвы мучеников дают возможность преодолеть духовное помутнение и вновь обрести веру: кровь мучеников – семя Церкви. Но смертельная опасность будет угрожать вплоть до полного освобождения, ибо борьба переходит в новые измерения, а силы небытия в любой момент способны нанести коварный удар.

В семидесятые годы Игорь Шафаревич писал: «Прошедшие полвека обогатили нас опытом, которого нет ни у одной страны мира. Одно из самых древних религиозных представлений заключается в том, что для приобретения сверхъестественных сил надо побывать в другом мире, пройти через смерть. Так объясняли происхождение предсказателей, пророков: “Как труп в пустыне я лежал, И Бога глас ко мне воззвал”. Таково сейчас положение России: она прошла через смерть и может услышать голос Бога. Но Бог творит историю руками людей, и это мы, каждый из нас, можем услышать Его голос. А можем, конечно, и не услышать. И остаться трупом в пустыне, которая покроет развалины России».

Мы, современники, соборно связаны с прошлым своего народа, с судьбой всего христианского человечества. Жертвы России в борьбе с мировым мором беспрецедентны во всей истории. Это говорит о том, что происходящее в России имеет всечеловеческий смысл. Российский опыт дал практическое опровержение «истинности» коммуно-социализма и либерал-большевизма, ложных и губительных вне зависимости от форм. На Россию ополчились духи зла мирового, здесь сошлись и пути борьбы с ними. Россия не погибла, она была на Голгофе. Миссия России духовная, эсхатологическая. Россия была распята и принимала муки не только за свои грехи, но и за общие грехи. Конечно, не следует отождествлять русскую Голгофу с Голгофой Богочеловека. История мира после пришествия Спасителя – это сопереживание человечеством судьбы Воплотившегося Бога, это реализация во времени борений Иисуса Христа. Поэтому в мировой истории могут быть узлы, в которых разрешаются трагические общемировые вопросы, в мировой истории может отражаться Божественная Голгофа. Голгофа – место в бытии, где всё решается, после смерти на Голгофе грядёт воскресение (смертию смерть разрушив). Всё пережитое Россией не пропало, но ушло в духовные измерения. И настало время, когда тайное становится явным. Рождённые в духовных борениях смыслы выходят из-под глыб. Но духи зла вновь концентрируются, в новых формах, в иных обликах пытаются исказить мучительно обретаемый народом дух истины. Увлечение коммунистической утопией изжито. На нас обрушились новые искушения, среди которых соблазны потребительства и хищнического обогащения, прельщение этатизмом и шовинизмом. Истинное положение России раскрывается под сенью Креста Христова. Крестонесение – это путь к спасению. У каждого человека и народа своё бремя несения креста. Крест – это бремя жизни и смерти, муки падения и восстание из греха на пути к спасению. Бог и Отечествоформула русской идеи, это переживание Распятия Христова и Русской Голгофы. Вера в Распятого и Воскресшего Бога ведёт к воскресению из мёртвых по окончании времён, вера преображает и в земной жизни.

Все мы – и жившие, и живущие – у подножия Голгофы Бога и России, и мы призваны принести свои дары на алтарь воскресения Отечества. Распятая Россия воскреснет, и восстанут из пепла достижения наших предков. Всё, чем страдали, что высказали и свершили мученики и праведники, русские творческие гении, – это обращённый к нам завет и данный нам путь. Воскресение Христово наделяет нас той энергией исторических свершений, которая способна придать силы за гранью возможного. Взор, очищенный голгофскими страданиями, способен во всеобщем мраке, падении и ненависти обнаружить то, что примирит и выведет к свету.

 

Часть II. РАЗЛИЧЕНИЕ ДУХОВ

 

Духи маниакальных идеологий

В изначальном смысле идеология означала учение об идеях, в более частном значении – совокупность взглядов об обществе. Понятие «идеология» в коммунистической доктрине осознавалось крайне противоречиво. Маркс и Энгельс называли идеологией ложное сознание, превратное мировоззрение, которое отражает противоречия в производственном базисе общества. Идеология выражает специфические интересы определённого класса, правящие классы выдают свою мнимую реальность за интересы всего общества.В противоположность идеологии научное сознание, по мнению классиков марксизма, остаётся «на почве действительной истории». Таким образом, идеологии как иллюзорному сознанию противостоит научный социализм, предлагающий научный анализ действительности.

Ленин «диалектически» соединяет эти противоположности, вводя понятие «научная идеология». По Ленину получается, что все классы мыслят о себе иллюзорно, поэтому их идеологии остаются ложными, но у рабочего класса идеология «научная» и потому «истинная». Это научный социализм или коммунизм. «Носителем научной идеологии является передовой и сознательный авангард революционного рабочего класса – его политическая партия. Она вносит научную идеологию в массы, в рабочее движение» (Философский энциклопедический словарь, статья «Идеология»). Заклинания на тему научности ничуть не прибавили истинности коммунистической идеологии, напротив, именно эта форма идеологии оказалась предельно ложной и лживой.

Наибольшее влияние в истории возымели ложные социальные идеологии: коммунизм-социализм, фашизм. Каков их генезис и каковы их носители, как разрушительные идеи внедряются в сознание людей, каковы формы небытийных идеологий?Далее речь будет идти о маниакальныхидеологиях, которые представляют собой болезненногипертрофированные, ложные мировоззренческие системы, отражающие ин­фер­наль­ную – ад­скую сфе­ру ду­хов зло­бы под­не­бес­ных. Такие идеологии направлены на разрушение религиозных оснований жизни и бо­го­по­доб­но­го об­раза че­ло­ве­ка, на соз­да­ние ан­ти­че­ло­ве­че­ского общества. Это – воля к смерти, возведенная в онтологический принцип. Ложные и злые помыслы человека могут объективироваться – приобретать самостоятельное движение, ибо мысль имеет собственную инерцию, а концепция – свою логику развития. Человек создаёт не только абстрактные идеи, но и некоторого рода идейные существа: «Идеи ле­та­ют в воз­ду­хе, но не­пре­мен­но по за­ко­нам, идеи жи­вут и рас­про­стра­ня­ют­ся по за­ко­нам слиш­ком труд­но для нас уло­ви­мым: идеи за­ра­зи­тель­ны» (Ф.М. Достоевский). Идеи в маниакальной идеологии подобны некимтрихинам, существам микроскопическими, не сущими (по Достоевскому), или вирусами духа (по Солженицыну), приобретшими собственную волю и паразитирующими на энергии и сознании человека. Они складываются в своеобразный фаталистический антидуховный поток с определённым направлением, своими законами, входят в инфернальнуюсферу.

В духовном плане бытия находит отражение борьба персоналистического и антиперсоналистического духов, добра и зла. Эта борьба в свою очередь порождает новых духов, которые включаются в жизнь, наше существование незримо окружено нашими же созданиями. Праведный двойник человека проявляется в состояниях духовного сосредоточения и напряжения. Чёрная же наша тень подстерегает при духовном расслаблении, ибо сатана – князь мира сего, и его сила возрастает при нашей своевольной разнузданности, духовном падении. Идеология – это область идей, созданных антибытийными влечениями человека. Она интегрирует ложные душевные порывы, порочные стремления воли, злые мысли людей. Одна из фаланг духов злобы поднебесных, формамирового зла представляет собой анти-логос, анти-смысл, анти-истину, антихристов дух, выраженный в рациональных формах.

Маниакальные идеи можно рассматривать как своего рода духи зла, внедряющиеся через сознание в душу человека, соблазняющих и разлагающих её. Персонаж романа Достоевского «Бесы» одержим злыми духами: «Верховенский весь трясётся от бесовской одержимости, вовлекая всех в исступленное вихревое кружение. Всюду он в центре, он за всеми и за всех. Он – бес, вселяющийся во всех и овладевающий всеми. Но и сам он бесноватый. Пётр Верховенский, прежде всего, человек совершенно опустошённый, в нём нет никакого содержания. Бесы окончательно овладели им и сделали его своим послушным орудием. Он перестал быть образом и подобием Божиим, в нём потерян уже лик человеческий. Одержимость ложной идеей сделала Петра Верховенского нравственным идиотом» (Н.А. Бердяев). Существование злых духов и искушающих бесов давно описано в религиозной аскетической, мистической и богословской литературе. Но современное прагматическое и позитивистское сознание утратило способность лицезрения мира духовного, а значит и его антипода – духов зла. Приходится восстанавливать утерянное, переводя древнее знание на язык современного опыта.

Назовём духовными вирусамите силы, которые внедряют разрушительный заряд в душу, сознание и волю человека, ибо их природа противоположна здоровой духовности. Вирусы духа паразитируют на культуре, прилепляются к определённым её сферам для переориентации и настройки на саморазложение и саморазрушение. Духовный паразит стремится превратить клетки организма-хозяина в фабрику по производству других духовных вирусов. При сохранении внешних форм жизни поражённый вирусом духа индивидуальный или общественный организм внутренне настроен на инфернальную программу и становится источником заразы для окружающих.

Полное порабощение сознания и воли человека какой-либо идеологией можно характеризовать как идейную маниакальность. Ложное ми­ро­воз­зре­ние пре­вра­щает лю­дей в мань­я­ков идеологий, раскрепощающих агрессивные раз­ру­ши­тель­ные стихии. Идеологическая мания– это духовная болезнь, имеющая своих носителей, свои формы и определённые средства излечения.  Если психическая болезнь – это душевное помешательство, то духовная болезнь – это, прежде всего, помешательство духа, разлагающее душу и дух, сознание, волю, память человека. Идеоманияболезненно сосредотачивает сознание на ложной либо частной, но гипертрофированной идее, которая тотально определяет всю жизнь. Это духовная одержимость человека, общества, народа, а также система ложного сознания, угрожающие их духовному здоровью.

Духовные помутнения являются болезнью человека, культуры и общества; в отличие от психических болезней, они могут передаваться и захватывать массы людей. Причиной психических заболеваний является нейрофизиологическая патология и травмы индивидуального подсознательного или бессознательного. Духовное же помутнение внедряется через сознание, поражая сферу бессознательного, подсознательного и волю, превращая человека в идеомана.

 

 

Метафизические причины богоборческой мании

 

Принимая Крест Божественного назначения, человек сотворит Творцу, сораспинается с Христом. Бремя Креста для человека – это: 1) бремя воодуховления, духовного возрастания; 2) бремя принятия плоти, воплощения – должного и целостного, индивидуального и личностного; 3) бремя личностного бытия – индивидуального и соборного; 4) великое бремя свободы.

Все маниакальные идеологии зарождаются при отказе от Креста, – этоскопище целей, мотивов, стремлений, идейотказа от бремени Креста Христова, соучастия в Божественном творении. Идеологическая мания представляет собой ту или иную апологию сопротивления творческому акту Бога. Стремление облегчить бремя бытия, желание уменьшить творческие муки и жизненные страдания может не выглядеть богоборческим. Человек, уставший от непрерывного напряжения бытия, от духовного трезвения, позволяет себе забыться в сладостной дрёме. Но как только человек духовно расслабляется, он впадает в рабство низшим стихиям, из сотворца Богу превращается в Его противника. Идеология объединяет мотивы и цели духовной деградации и развоплощения – тотального служения ценностям мира сего, которые «моль и ржа истребляют…» (Мф. 6.19).

Истинное воплощение – это несение в мировую плоть замысла Божиего о творении бытия, что требует целостного принятия жизни. Человек призван всё принять, ни от чего не отказаться, но ничем не искуситься, а на всём запечатлеть Божественный замысел творения. Человек – малый творец – призван к тяжкой миссии: находиться перед Лицом Божиим и быть обращённым к миру сему. Закономерно, что при стремлении к целостному воплощению люди пытаются найти мирские опоры. При этом какая-то идея может представиться абсолютной, кто-то – высшим авторитетом, какая-либо частность – всеопределяющей; всё это наделяет ощущением приобщённости к истине. Но злой рок неизбежно разрушает иллюзии: всякая реальность, вырванная из целостной иерархии бытия, обращается в ирреальность. Всякий авторитет без соотнесения с Истинным Авторитетом превращается в фикцию. Маниакальные идеологии представляют собойсферу ложных идеалов и ценностей, предлагающих человеку сбросить бремя истинного и целостного воплощения.

Предназначение каждого человека индивидуально – неповторимо и незаменимо. Каждый призван стать целостной личностью и обрести единственный непроторенный путь в бытии, реализуя собственное назначение, избегая рабства у авторитетов и учителей мира сего. Человек творчески созидает собственную жизнь, и ничто не может подменить этот труд. Когда людей объединяет Живой Бог, они возрастают как личности. Когда же людей объединяет всепоглощающая абстрактная идея, они деградируют, теряя собственную индивидуальность. Идеологии подменяют истинное собрание во Христе равенством в антихристе, подменяет соборное тело Христово сектой «посвящённых», стремящейся к глобальной экспансии. При этом в человеке подавляется всякая индивидуальность, нивелируется всё качественное: все должны быть равны в пороках. Одержимый Шигалев в романе Достоевского «Бесы» провозглашает максиму идеологического равенства: «Мы уморим желание, мы пустим пьянство, сплетни, донос, мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство». Человек перестаёт быть человеком, а коллектив перестаёт быть сообществом людей. В книге «Философия неравенства» Н.А. Бердяев обращался к большевикам: «Гибель личности человеческой должна окончательно завершиться в вашем человеческом коллективе, в котором погибнут все реальности, в вашем грядущем муравейнике, этом страшном Левиафане. Ваш коллектив есть лже-реальность, которая должна восстать на месте гибели всех подлинных реальностей, реальности личности, реальности нации, реальности государства, реальности Церкви, реальности человечества, реальности космоса, реальности Бога. Поистине всякая реальность есть личность, и имеет живую душу – и человек, и нация, и человечество, и космос, и церковь, и Бог. Никакая личность в иерархии личностей не уничтожается и не губит никакой личности, но восполняет и обогащает. Все реальности входят в конкретное всеединство. Ваш же безличный коллектив, лишённый души, оторванный от онтологической основы, несёт в себе смерть всякому личному бытию. И потому торжество его было бы торжеством духа небытия, победой ничто».

Пик крестонесения – это бремя свободы и ответственности. Человек – единственное свободное существо в тварном мире. Свобода человека простирается до свободы отказа от свободы, от своего предназначения, до принятия небытия. Бремя свободы обрекает на трагическое одиночество единственно свободного существа в мироздании. Всё творение Божие спасается страдательно, – зависит от человеческого самоопределения: «Тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего её, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего» (Рим. 8:18-23). Для христианина живая природа – это низшая тварь, стенающая через человека к Богу о преображении: «Тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего её, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего» (Рим. 8:18-23). И на Бога человек не может переложить бремя собственного выбора, ибо Господь призвал человека пройти свой путь спасения. Всё, совершаемое человечеством, впервые привносится в мир, и эта новизна определяет судьбу мироздания. Тяжелее всего вынести бремя свободы. Даже при истинной установке нас тянет опереться на готовые формулы. Мы ждём от них указания, как нужно понимать и действовать.Но система абстрактных, отвлечённых формул, предопределяющих наше волеизъявление, – и есть идеологическая мания. При этом все идеомании декларируют освобождение человека от высших ценностей, от Бога, под видом свободы разнуздывают своеволие и произвол, которые неизбежно приводят к самопорабощению. Поэтому-то «выход из безграничной свободы, –говорит Шигалев, –я заключаю безграничным деспотизмом» (Ф.М. Достоевский).

Субъектом крестонесения бытия – воодуховления, воплощения, индивидуации, соборного единения и свободы в сотворчестве Богу – является личность человеческая, обращённая к Личности Божественной. Идеология – это антиперсоналистический дух, вбирающий все мотивы, концепции умаления, разложения личностного начала, деперсонализации человека.

Таким образом, всякие попытки облегчить жизнь за счёт отречения от крестонесения бытия порождают новые антихристовы идеи, духов зла, ибо «кто не берёт креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мф.10.38). Идеология запечатлевается в культуре как результат искажённого выбора. Узок путь к истине, и каждый неверный шаг кладёт начало ложным идейным традициям, которые оказываются соблазном для других. Нарождённые фикции затемняют сознание, порождают новые идеологическиефантазмы. Новые искушения новых поколений питают сферу лжедуховности и расширяют её. Намного легче пойти проторенной дорогой лжи, нежели через неизведанность, риск и осознание ответственности пробивать путь к свету истины. Но это – лёгкость развоплощения, легкость отказа от бытия.

Отказ от бремени бытия – бремени Креста Христова приводит к восстанию на творческий акт Бога и, в конечном итоге, к богоборчеству. Радикальные идеологии оформляют в рациональные системы богоборческие фобии и мании. В этом смысле можно сказать, что идеологические мании являются формами мировоззрения бесноватых, одержимых духами – бесами небытия. Степень одержимости богоборчеством выражается в психологическом облике человека демонического и человека сатанинского: «Демонизм есть дело человеческое; сатанизм есть дело духовной бездны. Демонический человек предаётся соблазну; одержимый любопытством, он играет в добро и зло, смешивая их и меняя их наименования; в худшем случае он предаётся своим дурным страстям и может ещё одуматься, раскаяться и обратиться. Но человек, в которого, по слову Евангелия, “вошёл сатана”, одержим чуждой, потусторонней, внечеловеческой силой и становится сам человеко-образным дьяволом. Демонизм есть преходящее духовное помрачение; его формула “жизнь без Бога”, протест против Божественного, “независимость человеческого произволения”… Сатанизм есть полный и окончательный мрак духа; его формула “низвержение Бога”, “попрание всего священного”, ”угашение всех божественных лучей”, “унижение и погубление праведников”. В демоническом человеке бунтует неукрощённый инстинкт, не облагороженный замолкшим сердцем и поддерживаемый холодным рассудком. Человек, одержимый сатанинским началом, действует подобно чужому орудию; он как бы служит злу, зависти, злобе, ненависти, мести и в то же время наслаждается своим отвратительным служением. Можно было бы сказать, что демонический человек заигрывает с сатаною; играя, он “облекается в него”, вчувствуется в него, рисуется его чертами, он тяготеет к сатане: испытуя, наслаждаясь, предчувствуя ужас и изображая его, он вступает с ним (по народному поверию) в договоры и, сам не замечая того, становится его удобным “жилищем”… Сатанинский человек утрачивает себя и становится земным инструментом дьявольской воли. Кто не видал таких людей или, видя, не узнал их, тот не знает подлинного, первоначально-исконного и завершенного зла и не имеет верного представления о сатанинской стихии… Можно было бы описать эту стихию как “чёрный огонь” или определить её как вековечную, неутолимую зависть, как неисцелимую ненависть, как дерзающую свирепость, как агрессивную, воинственную пошлость, как вызывающе бесстыдную ложь, как абсолютное властолюбие, как презрение к любви и к добру, как попрание духовной свободы, как жажду всеобщего унижения, как радость от унижения и погубления лучших людей, как антихристианство. Человек, поддавшийся этой стихии, теряет духовность и влечение к ней, в нём гаснут любовь, доброта, честь и совесть; он предаётся сознательной порочности, противоестественным влечениям и жажде разрушения; он кончает вызывающим кощунством и человекомучительством. Но и этого мало: он полон ненавистью к людям духа, любви и совести и не успокаивается до тех пор, пока не поставит их на колени, пока не поставит их в положение предателей и не сделает их своими покорными рабами хотя бы по внешности. Вот этот чёрный смерч идёт сейчас над миром. Игра в демонизм идёт к концу; началось трагическое осуществление сатанизма» (И.А. Ильин). Многое из этих характеристик узнаётся в вождях богоборческого ХХ столетия!

 

 

Психологические мотивыбогоборческой мании

 

В органичной жизни разум руководствуется нравственным чувством и совестью. Всё нравственное – разумно, всё подлинно разумное – нравственно. Вне совести сознание безответственно и, в конечном итоге, антиразумно. Духовно не укреплённый разум оказывается подверженным идеологизации и становится источником духовной болезни. Радикальные идеологии торжествуют во времена секуляризации совести, её обмирщения, отрыва от религиозных источников жизни. Поражённая совесть не способна контролировать нравственное состояние человека. Тёмные влечения, прорываясь в сознание, кристаллизуются в идею, являющуюся рационализациейаффективных состояний. Формы маниакальности душевной (психического заболевания) и маниакальности идеологической (духовного заболевания) во многом схожи, ибо духовная болезнь тотально усугубляет все виды душевного расстройства. Формированию идеологического мифа (нечто рационально не объяснимое вполне, но благоговейно принимаемое в качестве безусловного авторитета) может способствовать невроз (болезненная форма неспособности человека справиться с требованиями жизни – бегство в болезнь), истерия(повышенная внушаемость, неспособность сознательно регулировать поведение), психопатия (патологическое нарушение эмоционально-волевой сферы), паранойя (бред преследования).

Идеологический комплекс (группа представлений, связанных единым аффектом) может вбирать вытеснение и преобразование агрессии, вражды к людям, к бытию, бессознательных суицидальных (направленных к самоубийству) влечений. В идеологии множество «подпольных» страстей (мания величия, жажда власти, духовная гордыня) и страхов (страх жизни, страх смерти, страх свободы и ответственности) оформляются в идеи-фикции, или идеи-иллюзии. Идеологическая догма не осмысляет «подпольные» чувства, а рационально оформляет и легитимирует их разрушительный заряд. В свою очередь идеологические формулы апеллируют не к сознанию, а к бессознательному; они рассчитаны не на понимание, а на включение аффектов. Это сигналы к определённому поведению, раздражители, вызывающие не понимание, а условный рефлекс – ответную реакцию. В идейной одержимости расцветают все психические патологии, поэтому среди идеологических вождей так много душевно больных, которые в идейной мании приобретают самочувствие психического оздоровления.

Дурное бессознательное отравляет сознание. Низменные, «подпольные» страсти создают свои фантасмагории (видения призраков, фантастических образов, галлюцинаций), искажающие восприятие реальности. «Когда человек стал одержим и допустил власть над собой болезненного самолюбия и честолюбия, зависти, ревности, сладострастия, болезненного эротизма, корыстолюбия, скупости, ненависти и жестокости, то он находится в мире фантазмов, и реальности не предстают уже ему в соответствии со структурой бытия. Всё оказывается отнесённым к той страсти, которой одержим человек и которая лишила его свободы духа… В то время как творческая фантазия созидательна и поднимает душу вверх, не отрицает и не извращает реальности, а преображает их и прибавляет к ним новые реальности, что есть путь возрастания бытия, фантазмы разрушительны по своим результатам, отрицают и извращают реальности и есть путь к небытию. Св. Афанасий Великий говорит, что зло есть фантазм. Творчески осуществляя Божий замысел о мире, продолжая миротворение, соучаствуя в деле Божием, человек устремлён к полноте бытия, фантазмы же заменяют Божий замысел о мире другим замыслом, который есть разложение бытия и есть отказ от соучастия в деле Божием, в продолжении миротворения» (Н.А. Бердяев).

 

Таким образом, состояние идеологической одержимости содержит два полюса: 1) гипертрофированно рациональную формулу, провоцирующую 2) предельно аффективное состояние, выплеск иррациональных стихий. «Странным образом идеи поступают на службу эгоцентрических инстинктов, и эгоцентрические инстинкты отдаются на службу попирающих человека идей… Всякая одержимость, низкой ли страстью или высокой идеей, означает утерю духовного центра человека» (Н.А. Бердяев). Поэтому слова лозунгов для идеомана являются своего рода магическими заклинаниями, раскрепощающими демонические стихии. Его разум во власти мёртвых формул, разнуздывающих низменные инстинкты, его невозможно в чём-то рационально убедить. Ибо он не воспринимает слова в исходном смысле и реальном значении, а слышит квазисмыслы – мнимые, ложные смыслы. В этом смысле можно согласиться с Карлом Ясперсом, утверждающим, что идеология – это «мифотворчество, основывающееся на некоторых магических представлениях».

Идеология обращена не к конкретной личности, а к массам и к человеку масс. Она формирует коллективные психозы – состояния иллюзорного фантазирования, замутняющие разум и делающие человека одержимым экзальтированной восторженностью либо страхом, паникой, агрессией. Подобные состояния подавляют индивидуальность, душат проблески совести и сознания в атмосфере массового беснования. Как правило, идеологическое сообщение несёт энергию команды: «экспроприация экспроприаторов», «бей буржуев», «ликвидация кулачества как класса»… Эти заклинания рассчитаны на возбуждение звериных инстинктов, являются командой: у кого и что отнять, что разрушить и кого уничтожить. По мере ослабления идеологической маниакальности императивы злой воли искусно зашифровываются, но их деструктивная сущность остаётся той же («крас­но-ко­рич­не­вые», «коммуно-фашисты» – про­тив­ни­ки ре­форм Ельцина-Гай­да­ра долж­ны были вы­зы­вать та­кую же не­на­висть в обществе, как и «вре­ди­те­ли», «вра­ги на­ро­да» известных времён).

Эк­заль­ти­ро­ван­ная идеологическая ат­мо­сфе­ра у многих про­во­ци­ру­ет развитие сво­его ро­да меч­та­тель­ной идио­тии, фор­ми­ру­ет по­ро­ду ини­циа­тив­ных про­фа­нов, для ко­то­рых ком­му­низм, например, яв­ля­ет­ся фор­мой бре­да. В ста­рые до­б­рые вре­ме­на такого рода за­ум­ные чу­да­ки реализовывались на уров­не са­пож­ни­ка-звез­до­чё­та или зем­ско­го вра­ча-фи­ло­зо­фа. В советское же время наи­бо­лее энер­гич­ным из не­до­ум­ков был от­крыт путь в док­то­ра и ака­де­ми­ки. Но мечтательность тео­ре­ти­ков мар­ксиз­ма-ле­ни­низ­ма не ме­ша­ла боль­шин­ст­ву из них быть за­плеч­ных дел мас­те­ра­ми. Ибо идеомания открывает путь к беспримерно жестокому палачеству.

Расщеплённость соз­на­ния – не­из­мен­ная ха­рак­те­ри­сти­ка иде­о­ма­нии. Идеологическая цензура истребляет остатки здорового сознания. Со вре­ме­нем раскол соз­на­ния ста­но­вит­ся бо­лее яв­ным, фор­ми­ру­ет­ся двое­мыс­лие, ци­низм – ко­гда че­ло­век поч­ти всё по­ни­ма­ет, со­от­вет­ст­вую­щим об­ра­зом оце­ни­ва­ет, но, тем не ме­не, подчиняется идео­ло­ги­че­ской установке и умуд­ря­ет­ся на­хо­дить это­му оп­рав­да­ние. По ме­ре уга­са­ния идей­ных фо­бий(одержимости идеей, ввергающей в со­стоя­ние не­на­вис­ти, стра­ха и аг­рес­сии) идео­ло­ге­мыиз мо­би­ли­зую­щих за­кли­на­ний пре­вра­ща­ют­ся в ил­лю­зии и фикции. Последние становятся эле­мен­тами ус­лов­но­го эти­ке­та, це­ре­мо­ниа­ла, ко­то­рый слу­жит фор­мой вы­ра­же­ния пре­дан­но­сти, а так­же спо­со­бом об­ще­ния в ре­ше­нии прак­ти­че­ских про­блем. Фикции – это чистая ложь, которую все сознают, но никто не решается разоблачить, в которую никто не верит, но все делают вид, что верят. Иллюзии же – искажённые представления о реально существующих явлениях, искренние заблуждения. Ко­гда за­ту­ха­ют ин­стинк­ты и аф­фек­ты, ко­то­рые спла­чи­ва­ли и на­прав­ля­ли мас­сы, жре­цы идео­ло­гии вы­ну­ж­де­ны за­бо­тить­ся о ра­зум­ном обос­но­ва­нии и ра­цио­наль­ном объ­яс­не­нии, апел­ли­ро­вать к рас­суд­ку, здра­во­му смыс­лу. Ко­гда ис­те­ри­че­скиело­зун­гипе­ре­ста­ют дей­ст­во­вать, от­кры­ва­ют­ся ака­де­мии и ин­сти­ту­ты мар­ксиз­ма-ле­ни­низ­ма. По ме­ре ос­лаб­ле­ния прак­ти­че­ско­го влия­ния мар­ксиз­ма бо­лее гро­мозд­кой ста­но­ви­лась сис­те­ма един­ст­вен­но вер­ной на­уч­ной тео­рии.

Эта квазина­уч­ность пле­тёт но­вые пре­гра­ды на пу­ти ду­хов­но­го ис­це­ле­ния. Гран­ди­оз­ная сис­те­ма ил­лю­зий и фик­ций навязывается как  един­ст­вен­но дос­туп­ная кар­ти­на ми­ро­зда­ния и пе­ре­кры­ва­ет путь к оз­до­ров­ляю­щим ду­хов­ным и интеллектуальным ис­точ­ни­кам. Фор­маль­ный идео­ло­ги­че­ский ап­па­рат «со­вер­шен­но не­уло­ви­мы­ми пу­тя­ми пле­тёт в че­ло­ве­че­ском соз­на­нии тон­чай­шую се­точ­ку, в ко­то­рой за­тем бьёт­ся и тре­пе­щет за­ро­див­шее­ся че­ло­ве­че­ское “Я”. И ко­гда это “Я” со­зре­ва­ет, бы­ва­ет уже позд­но. Оно ока­зы­ва­ет­ся плот­но оку­тан­ным этой не­зри­мой се­тью идео­ло­гии» (А.А. Зи­новь­ев). Идео­ло­гия ис­ка­жа­ет соз­на­ние, но её волево вы­би­ра­ет че­ло­ве­к, от­ка­зав­шийся от лич­ной сво­бо­ды и от­вет­ст­вен­но­сти, отвергнувший образ Божий в себе.

 

 

Псевдорационализация

 

Система идей, отчужденных от собственного источника, претендующих на абсолютное значение и наделённых искажённым смыслом, – это система идеологии. «Идеологизмом я называю сам факт пленённости и одержимости сознания идеологией, сущность которой всегда в сочетании отвлеченной и утопической идейной схемы с абсолютной верой в её практическую “спасительность” и с фанатическим волевым подчинением ей действительности» (прот. Александр Шмеман). Идеологическая система является продуктом аберрации – отклонения, искажения сознания, сужения его объёма и содержания, болезненного сосредоточения на одной или нескольких идеях. Это происходит в том случае, когда идея вырывается из органичного смыслового контекста и наделяется самодовлеющим значением. Тотальная фиксация сознания на частной идее лишает саму идею целостности и органичного содержания. Смысл и значение идеи абсолютизируется – наделяется неограниченным, безусловным значением и вместе с тем опошляется, ибо искажается её культурный контекст и разрушаются её логические связи. Чрезмерное преувеличение значения частной идеи разрушает иерархию ценностей: низшее противоестественно возвышается, изначально высокое профанируется. Первоначальный смысл идеи неузнаваемо искажается. С разрушением оснований рушатся все критерии и обессмысливаются все смыслы. Значения слов в идеологических мифах чудовищно произвольны. Создаётся «параллельная идеологическая вселенная» со своими искажёнными законами. Власть её просто сверхъестественна и направлена на поглощение без остатка подлинной реальности. Люди начинают видеть реальность через призму идеологических знаков, используют реальность для подтверждения идеологических смыслов.

Идеомания может зародиться от соблазнённости вполне благопристойной идеей, в случае, когда её объявляют единственно верной, отдают себя и других ей в рабство. Так идеи из вспомогательных рациональных средств превращаются в идеи абсолютные, поставленные выше вечных ценностей, выше человека. Через призму идеологизированного сознания люди видятся раздражающе разнообразными, а идея – ясной, очевидной, гармоничной, люди – преходящи и ничтожны, а идеи – вечны и величественны. В подобном восприятии подавлено персоналистическое жизнеощущение, человека охватывает болезнь идеей, идеологическое безумие. «Все идеи обладают способностью превратиться в источник фанатического помешательства – идея Бога, идея нравственного совершенства, идея справедливости, идеи любви, свободы, науки. И вот в этом случае живой Бог, живое совершенство, живая справедливость, любовь, свобода, наука исчезают, ибо всё живое существует лишь в полноте, в гармоническом соотношении частей в целом. Всякая ценность превращается в идола, делается ложью и неправдой» (Н.А. Бердяев). Если абстрактная идея Бога вытесняет восприятие Бога Живого, отвлечённая идея человека ставится выше живого человека, идеи свободы, равенства, братства ценятся более чем реальная свобода и суверенитет человека, – это идеологизация жизни. При идеологической одержимости разрушается органичный контакт с реальностью, предметы отчуждаются от человека и подменяются выхолощенными идеями о них. Если идея Бога подменяет личное общение с Богом, то это означает идеологизирование религии. Когда догматическое добро вытесняет доброе отношение к людям и саму добродетель,идеологизируется нравственность.

В идеологии идея перестаёт быть мыслью Бога и человека о предмете, метафизической сущностью вещи, её прообразом. Идеологизированная идея – это дьявольская мысль, стремящаяся подменить подлинную природу вещи. Здесь идея из подлинно-сущего обращается в ложно-сущее, а «слова-понятия превращаются в слова-сигналы, слова-заклинания, слова-фальшивки» (Р.Н. Редлих). Можно говорить о сталинизме как о наиболее радикальной форме идеологии, где «высокое и святое используется для вымогательства, когда слово не раскрывает, а прикрывает смысл… Из высоких и светлых слов, означающих идеалы и ценности, сталинизм вынимает их душу и надевает их оболочку, как маску, прикрывающую часто вполне противоположный смысл» (Р.Н. Редлих). Задача идеологических фикций – опустошение смысла слова, подмена реальности, выражаемой словом. В мире идеологии «единство достигается не через полноту, а через всё большую ущербность… Душевная жизнь опрокидывается и фокусируется на одной точке, но точка та совсем не реально воспринимается… Маниакальная одержимость человека одной какой-нибудь идеей, которая есть самая распространённая форма нервного и душевного заболевания, есть ложное состояние сознания и исключительная фиксация на одном осознанном предмете. Болезнь, в сущности, происходит от ложной работы сознания над бессознательным» (Н.А. Бердяев).

Крайне рационалистическое мировоззрение рисует мироздание, человеческое общество и историю в виде механизмов, ибо только механизм может действовать в полном соответствии с рационалистическими формулами. В таком механизме человеку отводится роль детали – винтика, на что благоговейно и соглашается идеологический маньяк. Но поскольку само знание устройства этого механизма наделяет возможностью управлять им, винтик-идеоман начинает ощущать себя демиургом, способным своей волей влиять на «объективный» ход истории. Здесь рационалистическое самоумаление является обратной стороной титанической гордыни.

Рациональная идеологическая системаапеллирует к низменным, демоническим пластам души, активизирует их системой провоцирующих и стимулирующих сигналов. Поэтому «обаяние» идеологических схем заужает сознание, подавляет нравственное чувство, вытесняет многие черты характера, примитивизирует эмоциональную и интеллектуальную жизнь человека. Уверовавший в истинность идеологических догм теряет чувство реальности, и потому он всегда фанатик – исступленно преданный чему-либо, при этом крайне нетерпимый ко всему иному. Всякая инаковость, непохожесть на идеологическую ирреальность воспринимается как измена должному, чуждое и враждебное. Сосуществования в идеологической сфере быть не может, допускается только единоприродное, всё прочее – «аномалия», подлежащая уничтожению: уничтожение классового врага, перековка…

«Фанатизм есть любопытное явление перерождения человеческой психики и злого перерождения под влиянием мотивов, которые сами по себе не могут быть названы злыми и связаны с бескорыстным увлечением идеей или каким-нибудь верованием. Фанатик всегда “идеалист” в том смысле, что идея для него выше человека, живого существа, и он готов насиловать, истязать, пытать и убивать людей во имя “идеи”, всё равно, будет ли это “идеей” Бога и теократии или справедливости и коммунистического строя. Фанатизм есть некоторое умопомешательство, порождённое неспособностью вместить полноту истины… Фанатик есть человек, неспособный вместить больше одной мысли, видящий всё по прямой линии и не поворачивающий головы, чтобы увидеть всю сложность и многообразие Божьего мира. Фанатик не видит человека и не интересуется человеком, он видит лишь идею и интересуется лишь идеей… Фанатизм всегда вытесняет одной идеей все другие идеи, то есть грешит против полноты жизни» (Н.A. Бердяев).

Гармоничное целостное восприятие реальности разрушается при фиксации сознания на частном аспекте. Идея-фикция заменяет полноту реальности. Религиозные, политические или националистические фанатики являются по существу идеоманами. Человек свободен и целен, когда он предстоит перед Богом Живым и Личным, он превращается в фанатика, когда отдаётся во власть частной идеи. Для фанатика идеи Бога живой Богу перестаёт существовать. Нередко вместо религиозного обращения происходит смена предмета фанатизма – смена идеологии.

Все социальные идеомании утопичны, то есть не только не соответствуют историческим реальностям, но агрессивно нацелены на переделку реальности по заданной идеологеме. «Все большие революции доказывают, что именно радикальные утопии реализуются, более же умеренные идеологии, которые казались более реалистическими и практическими, низвергаются и не играют никакой роли… Осуществление утопий было так же неудачей и вело, в конце концов, к строю, который не соответствовал замыслу утопий… Но в утопии есть динамическая сила, она концентрирует и напрягает энергию борьбы в разгаре борьбы… Утопия всегда заключает в себе замысел целостного, тоталитарного устроения жизни. По сравнению с утопией другие теории и направления оказываются частичными и потому менее вдохновляющими. В этом притягательность утопий и в этом опасность рабства, которое она несёт с собой» (Н.А. Бердяев). Утопии являют собой тотальную одержимость частными аспектами существования, которые навязываются с демонической динамической силой и энергией борьбы разрушения Божьего творения.

 

Таким образом, в идеомании всегда наличествуют две составляющие. Два полюса идеологии создают в обществе поле одержимости. С одной стороны, гиперрационализация – абсолютизация определённого набора идей, своего рода обвал в сознании. С другой стороны, предельная аффективность(«вскипевший» разум – «кипит наш разум возмущённый»), выплескподпольных стихий. Как слепые человеческие действия в природном мире неотвратимо возвращаются бедствием, так и порочная игра воли и ума концентрирует ложные смыслы, которые затем насильственно внедряются в души новых поколений и отзываются идеологическим мором. Не случайно в XX век величайших технических возможностей, век информационной цивилизации – широкого доступа к достижениям многих поколений, век обострения унаследованных проблем и нарождения невиданных ранее, именно в век итогов духовные болезни стали более распространёнными и гибельными, чем болезни тела и души. Кажется, что сам дух зла двигал событиями. Мы являемся очевидцами того, как молниеносно распространяются идеологические поветрия, как захватывают они разные сообщества, насколько глубоко они поражают различные нации и государства, какие невиданные жертвы влекут за собой и как болезненно долог и многотруден период выздоровления.

 

Штудии интеллектуальной деградации

 

Идеологическая мания – это рационализированная форма отрицания богочеловечности в христианской цивилизации. Нехристианские культуры не породили систем идеоманий, за исключением, пожалуй, ислама, который является монотеистической реакцией на триипостасность, христоцентричность и персоналистичность христианства. Поэтому современный ислам стремительно и фанатически идеологизируется – ваххабизм. Вне христианской культуры существуют только фрагменты идеологий. Идеологии вырабатывались людьми, воспитанными в лоне христианской культуры и восставшими на христианское Благовестие.

Маниакально идеологическое миросозерцание –не только умственное заблуждение, но и формаутверждения небытия, богоотрицание и как следствие деперсонализация личности. Какую бы идею или систему идей ни абсолютизировала конкретная идеология, она противостоит возрастанию личностного начала в бытии – Личности Божественной и личности человеческой. Умаляется в идеологии всё, что является носителем персоналистического принципа. Все формы идеологии едины в том, что они отрицают – богочеловеческие основы бытия. Различаются они формой и степенью радикализма при отрицании личностного и утверждении антиличностного. В этом измерении все идеологии выстраиваются в цепь последовательной деперсонализации.

Таким образом, доминанта – господствующая идея всякой идеомании направлена против христианского персонализма. Все формы идеомании стремятся развенчать Богом дарованное достоинство человека и низвести его с небес на землю, и далее – низринуть в ад. То, что при этомабсолютизируется, что провозглашается и более высоким и ценным, чем личность, и есть конкретное содержание идеологии.

Чтобы увлечь человека на край пропасти и заставить низринуться в небытие, дух зла инспирирует искажённую картину действительности. Прежде чем внушить человеку безумие самоистребления, необходимо изменить его духовную природу и замутить сознание. Этому служат интеллектуальныеформыидеологии – своего рода штудии духовной деградации, этапы прогрессирующего паралича личности.

Все маниакальные идеологические системы имеют общие признаки: гипертрофия некоей идеи или группы идей, сведение разнообразия жизни к этому частному принципу, отрицание всего, что не укладывается в идеологическую картину, резкое ограничение сознания, предельная рационализация сферы осмысляемого, что неизбежно сопровождается экзальтированно эмоциональным переживанием идеологемы как истины в последней инстанции. Несколько веков интеллектуальной муштры сделали европейского человека бесчувственным к универсальному смыслу и высшим ценностям, но прилипчиво чувствительным к частностям и к фантазмам всякого рода. В лабораториях европейской мысли формировались различные идеомании, которые русская интеллигенция с энтузиазмом прививала на отечественной почве.

 

Атеизм – это идеология отрицания Теоса, Личного Бога, являющегося Творцом мироздания и наделяющего его смыслом. Отрицая Единую Истину как источник всякой истины, атеизм лишает нравственность всех оснований, обессмысливает жизнь: «Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?» (Ф.М. Достоевский). Умаление Бога вызывает деградацию человека, ибо «Отрекаясь от Бога, от абсолютной Божественной Личности, человек неминуемо отрекается от своей собственной человеческой личности» (Д.С. Мережковский). На чистом отрицании не построить систему мировоззрения, поэтому атеизм существует как тенденция в составе других идеологических систем.

Материализм утверждает материю в качестве субстанции всей действительности – не только материальной, но душевной и духовной. Это учение отрицает духовное бытие, профанирует всё высшее, небесное. Вечный дух и объективный смысл бытия отринуты, хаотическая же материя наделяется статусом единственной реальности. Материализм разлагает личность разнузданием плотских инстинктов: «Отрекаясь, ради чечевичной похлёбки умеренной сытости, от своего божественного голода и божественного первородства, человек неминуемо впадает в абсолютное мещанство» (Д.С. Мережковский).

Материализм есть приземлённая точка зрения – «пищеварительная философия» по Достоевскому, не желающая знать никаких других. Очевидно, что материя в материализме существует лишь как выхолощенная фикция. В христианской философии представления о материи несравненно глубже, богаче (в неотомизме, например), реалистичнее, чем в материализме. Чего стоит «гениальное» ленинское определение: «Материя есть философская категория…» Вопреки «идеализму» материалистов, материя существует по утверждению материалистов же сама по себе, а не только в качестве категории. Материалистические системы в итоге сползают к своеобразному мистицизму: парады, клятвы, мавзолеи, «вечно живые» вожди, «священные» партбилет и комсомольский билет, торжественный приём в организации и подобные камлания.

 

Идеализм, напротив, сводит многообразие действительности к идее, разуму, а материю рассматривает как форму проявления идеи. Если понимать под идеализмом, согласно учебникам по философии вульгарного марксизма, всё, что не является материализмом, то мы – идеалисты. За хулу идеализма – в традиционном смысле слова – можно заслужить славу обскуранта. И действительно, в нашу безыдейную и материалистическую эпоху идеализм выглядит достойным. Многие из нашего поколения проделали путь от марксизма к идеализму и несут в себе благодарность возвышающим ценностям идеализма. Но, по существу, это означает лишь то, что мы пытаемся дотянуться до церковной паперти по тем ступеням, по которым скатывались наши прадеды. Попытка такого подъёма была предпринята в религиозном возрождении начала ХХ века, но прервана насильственно. Сейчас нам вновь предстоит решать проблемы идеализма, но для того, чтобы возвыситься над ними до истин христианства. Идеалистические тенденции сами по себе выглядят привлекательными и идеалистическая установка возвышенной только в религиозно деградировавшем мире. По сути же идеология идеализма расслабляла и разлагала христоцентричный стержень личности.

На начальных этапах религиозного ренессансаначала ХХ века идеализм мог способствовать возвышению, но, исключая целостное восприятие бытия, он вёл к закостенению сознания. Ибо бытийны в идеализме только вечные и неизменные идеи, всё прочее сущее, в том числе и человек, есть только преходящая изменчивость – тень бытия. Человеку разрешено быть вечным только в качестве голой идеи, приобщённой к безличной вечной неподвижности. Если материализм гипнотизирует сознание человека величием природных стихий, то идеализм отрывает от мировой плоти, болезненно спиритуализирует сознание, подавляет личность величием холодного мира идей. Вечные идеи идеализма лишены персоналистического духа и диалектики воплощения. И потому грандиозная панорама идеализма несёт на себе налёт призрачности, а строгая красота – искусственности.

Идеализм является примером того, как крайняя степень абсолютизации даже высших идеалов ведёт к искажению реальности. Всё частичное, претендующее на полноту, лишается собственных основ и искажает общую перспективу. В идеализме идеальная сторона бытия подменяет полноту бытия. Поэтому в нём отвлеченная абстракция ценится выше живого конкретного бытия: идея истины, красоты, добра, Бога, человека вытесняет восприятие живой конкретной истины, красоты, добра, Бога, человека. «Греховная диалектика человеческих чувств всегда так ужасна, что она способна все чувства, обладающие высшей ценностью, превратить в ложь и зло. Даже самая идея любви может стать ложью и злом и порождать великие несчастья. Во имя любви творят много зла –и во имя любви к Богу, и во имя любви к человеку, и во имя любви к добру и к идее, особенно во имя любви к добру и к идее. Когда любовь к добру и к идее стала фанатической и отвлечённой, всё погибло, кроме зла, ничего не будет. Любовь к Богу должна быть бесконечной, но когда она превращается в любовь к отвлечённой идее Бога, то она истребительна в своих последствиях. Любовь к человеку не должна иметь границ, но когда она превращается в отвлечённую любовь к идее человека или человечества, делается идолопоклонничеством, то она истребительна и зла. Алкание истины и правды заслуживает блаженства, но когда истина и правда превращаются в отвлечённую идею, враждебную всему живому, личному и конкретному, то последствия этого бывают истребительны и злы» (Н.А. Бердяев).

Идеализм сложился в дохристианском платонизме, и поэтому он не имел специально антихристианской направленности. Но в сфере христианской культуры становится очевидной его антиперсоналистическая направленность. Традиция идеализма заложена Платоном, гениальные прозрения которого повлияли на многие христианские представления. Но в его учении уже определилось умаление индивидуального, личностного бытия: «Всё учение Платона об Эросе носит характер отвлечённый –отвлечения через восхождение по ступеням от мира чувственного, где даны живые существа, к миру идейному, где возможна лишь любовь к идее, к истине, к красоте, к высшему благу. Платон предлагает жертвовать любовью к живому существу, к личности во имя любви к идеям, к добру, к истине, к красоте. Эрос платонический не персоналистичен, не знает тайны личности и личной любви, он идеалистичен» (Н.А. Бердяев). В сис­те­ме идеалистической онтологии бы­ли сфор­му­ли­ро­ва­ны мно­гие ка­те­го­рии, во­шед­шие в со­кро­вищ­ни­цу хри­сти­ан­ского богословия. Но ос­нов­ной па­фос пла­то­низ­ма – то­таль­ное под­чи­не­ние все­го сущего еди­но­му на­ча­лу. По от­но­ше­нию к веч­но­су­ще­му Еди­но­му все ин­ди­ви­ду­аль­но­сти пре­хо­дя­щи, яв­ля­ют­ся его ото­бра­же­ния­ми, они пред­на­зна­че­ны ра­но или позд­но слить­ся с Еди­ным. Об­ще­обя­за­тель­ное един­ст­во яв­ля­ет­ся за­ко­ном для всех еди­нич­но­стей. Диа­лек­ти­ка – это нау­ка о ра­зы­ска­нии еди­но­го прин­ци­па в ка­ж­дой ве­щи.

В этой кар­ти­не не остаётся мес­та ин­ди­ви­ду­аль­но­му, лич­но­ст­но­му бы­тию: аб­со­лю­тизм Еди­но­го ли­ша­ет еди­нич­ность, как ос­но­ву пер­со­ни­фи­ка­ции, вся­ких суб­стан­ци­аль­ных ос­но­ва­ний. Ин­ди­ви­ду­аль­ность при­над­ле­жит здеш­не­му, не­долж­но­му, при­зрач­но­му ми­ру и при­зва­на к са­мо­от­ри­ца­нию во имя ни­ве­ли­рую­ще­го слия­ния с Веч­ным Еди­ным, ин­ди­ви­ду­аль­ная ду­ша есть не что иное, как ис­те­че­ние уни­вер­саль­ной Ми­ро­вой ду­ши. В ка­ж­дой об­лас­ти жиз­ни нуж­но най­ти еди­ное на­ча­ло, что­бы всё под­чи­нить ему. В об­лас­ти эс­те­ти­че­ско­го – это Кра­со­та, и всё ин­ди­ви­ду­аль­но пре­крас­ное – толь­ко её искажённые от­бле­ски. В об­лас­ти нрав­ст­вен­ной – Бла­го са­мо в се­бе, в об­лас­ти по­зна­ния – Еди­ная Ис­ти­на. Всё земное имеет прообраз на небе в виде идеи. Вся­кая вер­ная мысль и нрав­ст­вен­ный по­сту­пок яв­ля­ют­ся лишь те­нью, ото­бра­же­ни­ем и смут­ным при­по­ми­на­ни­ем их идеи, укоренённой в Едином. В со­ци­аль­ной жиз­ни наиболее общей и преобладающей над всеми другими является идея го­су­дар­ст­ва. Поэтому благу государства то­таль­но под­чи­ня­ет­ся вся жизнь, пе­ред ним ли­ша­ет­ся суб­стан­ци­аль­ных ос­но­ва­ний че­ло­ве­че­ская ин­ди­ви­ду­аль­ность. Людям в обществе ничто не может принадлежать, более того, они сами не принадлежат себе, ибо вся их жизнь должна быть подчинена служению идее общества и государства. Ис­тин­ны­ми людь­ми, людь­ми в пол­ном смыс­ле сло­ва, яв­ля­ют­ся муд­ре­цы, ко­то­рым от­кры­то со­зер­ца­ние этой ис­ти­ны и ко­то­рые поэтому долж­ны быть пра­ви­те­ля­ми го­су­дар­ст­ва. Так родоначальник идеализма породил и первую социальную утопию, основанную на идеомании.

Божественный Платон, христианин до Христа (как именовали его отцы Церкви), создавший систему категорий, которая была разработана в христианском неоплатонизме, положена в основу христианского богословия, вместе с тем, был первым утопистом – идеоманом, в том смысле, что он первый попал во власть своей главной идеи, крайне гипертрофированной и однобоко интерпретированной. С од­ной сто­ро­ны, Пла­тон – автор гибельной для человечества со­ци­аль­ной уто­пии. С дру­гой же, авторитет в христианской культуре прин­ци­пов антиперсоналистического идеа­лиз­ма способствовал лож­ной ори­ен­тации в христианской мысли. Ко­гда ду­хи со­ци­аль­но­го не­бы­тия вы­плес­ну­лись из уто­пии в ре­аль­ность (ком­му­низм, со­циа­лизм, фа­шизм), хри­сти­ан­ская ци­ви­ли­за­ция бы­ла внут­рен­не ос­лаб­ле­на ан­ти­пер­со­на­ли­сти­че­ски­ми тен­ден­ция­ми и не смог­ла про­ти­во­пос­та­вить им за­щит­ные цен­но­сти. Этот опыт по­ка­зы­ва­ет, ка­ким об­ра­зом ума­ле­ние лич­но­ст­но­го на­ча­ла раз­ла­га­ет бо­же­ст­вен­ную ос­но­ву в че­ло­ве­ке, куль­ту­ре и пе­ре­рас­та­ет в восс­та­ние на тво­ре­ние Бо­жие и на Са­мо­го Твор­ца.

Сосуществование благородного и пошлого, незаметное перетекание высоких намерений в низменные результаты показательны для истории идеализма. Принципиальное зло антиперсоналистической направленности идеализма очевидно на примере генезиса немецкого идеализма. Культ общего и умаление индивидуального в немецкой классической философии подчиняли личность «абсолютам» всякого рода. Эта тенденция была доведена до рафинированного – утончённого, изощрённого абсурда у Гегеля: общее первично и абсолютно, индивидуальное же вторично и произвольно. «Германская философия, с презрением устраняя всё имевшее сколько-нибудь характер случайности и относительности, схватилась бороться с самим абсолютным и, казалось, одолела его» (Н.Я. Данилевский). Абсолютный дух заменяет Личного Бога и подавляет человеческую личность, является целью всякого развития, источником общеобязательного смысла, гармонии, закона и порядка. Авторитет объективистскойустановки оказался настолько велик, и она так глубоко внедрилась в немецкий дух, что всё последующее столетие немецкая мысль была захвачена поиском тотального идеала. Полемизирующие друг с другом философские, научные, общественно-политические течения были единодушны в том, что восприняли у Гегеля: индивидуальная жизнь привносит всяческую путаницу, бессмыслицу и произвол, она нуждается в муштре всемирного духа.

Младогегельянцы и Маркс, Шопенгауэр и Ницше, социалисты и Бисмарк – были в поисках единого и общеобязательного идеала. Постепенно целая нация воспитывалась в убеждении, что в индивидуальном, личном – средоточие зла; потому необходимо преодолеть персоналистическое жизнеощущение и подчиниться «общему благу». Гитлер довёл до логического воплощения то, к чему, так или иначе, стремились все: и социалисты, и коммунисты, и нацисты, и либералы, и бюрократия, и буржуа, и Вермахт… Так в одержимом влечении масс к идеологическим фикциям отразился и рафинированный идеализм немецкой культуры. Антиперсонализм немецкого идеализма подготовил в культуре благоприятную атмосферу для нарождения фашизма. Николай Бердяев считал, что склонность немецкого мышления к тоталитаризму вполне оформилась ещё при Канте: «Германский идеализм, в конце концов, и должен был на практике породить жажду мирового могущества и владычества, –от Канта идёт прямая линия к Крупу… Германский дух созрел и внутренне приготовился, когда германская мысль и воля должны направиться на внешний мир, на его организацию и упорядочивание, на весь мир, который германцу представлялся беспорядочным и хаотическим. Воля к власти над миром родилась на духовной почве, она явилась результатом немецкого восприятия мира, как беспорядочного, а самого немца, как носителя порядка и организации. Кант построил духовные казармы. Современные немцы предпочитают строить казармы материальные. Немецкая гносеология есть такая же муштровка, как и немецкий империализм. Немец чувствует себя свободным лишь в казарме. На вольном воздухе он ощущает давление хаотической необходимости… Могущественная, угрожающая всему миру германская материя есть эмансипация германского духа». Это писалось в годы первой мировой войны, когда немецкому тоталитаризму ещё только предстояло развернуться в нацизме.

 

Рационализм в качестве основы основ утверждает рассудок, который из познавательного средства превращается в единственный критерий и последнего судию. Рассудок при этом отрывается от разума, а разум – от Логоса, всё разумное лишается первозданного смысла и значения. Рационализм утверждает неограниченную силу человеческого познания, через которое можно властвовать над всем существующим. Для рационализма нет неразрешимых проблем, есть только ещё не разрешённые. Рационализм утверждает неограниченное господство человеческого разума, против которого уже невозможно апеллировать ни к какой высшей инстанции.

Гипертрофирование рационального разрушает органичную иерархию ценностей. Рационализм антиметафизичен в той степени, в какой схематизирует, механизирует и выхолащивает представления о Божественном, о бытии и человеке – «арифметики губят» (Ф.М. Достоевский). В рационализме неисчерпаемое богатство духа сводится к однозначным формулам, логическим пределом которых являются фантастические утверждения: «животное – автомат» (Декарт), «человек – машина» (Ламметри). Диалектика мирового воплощения личностного духа сводится к детерминированному панлогизму (Гегель). Рационалистическая идеология ограничила содержание разума формализованными категориями. «Рационализм есть не что иное, как отвлечение разума от целостного человека, от человечности, и потому он античеловечен, хотя иногда хотел бороться за освобождение человека» (Н.А. Бердяев).

Европейскому человеку пришлось с философским энтузиазмом вновь открывать многие основательно забытые истины: в пределах чистого разума обнаружить религию, по велению категорического императива вспомнить о совести, в формах практического разума обрести нравственное сознание. Философский переворот Канта оказался попытками вновь укоренить блуждающий и потерявшийся европейский разум в безосновной основе (вещь в себе). Пафос критической философии отражает попытку рационализированного сознания освободиться от добровольно наложенных пут в период секуляризации разума – отпадения его от религиозных оснований бытия. Но свелось всё к переводу рационалистического сознания с языка схоластики на язык логистики. И кончилось тем, что европейскому человеку была прочно привита аллергия к прямым суждениям на темы онтологические и метафизические. Отсюда доминирующая тенденция говорить о главном – вокруг да около, о стержневом – периферийно, мыслить о смыслах не по сути, а в культурных отражениях.

Рационализм – это идеологизирование познавательной активности рассудка. Результатом этого является разрушение иерархии ценностей, примитивизация – нарочитое упрощение учения о бытии, утрата многих важнейших представлений о человеке. Секуляризованный рационализм радикализирует сознание и стимулирует экстремизм. Об этом в ХIХ веке писал Ю.Ф. Самарин: «Революция есть не что иное, как рационализм в действии, иначе – формально правильный силлогизм, обращённый в стенобитное орудие против свободы живого быта. Первой предпосылкой служит всегда абстрактная догма, выведенная априорным путём – обобщением исторических явлений определённого рода. Вторая предпосылка заключает в себе подведение под эту догму данной действительности и приговор над последней, изрекаемый исключительно с точки зрения первой: действительность не сходится с догмой и потому осуждается на смерть. Заключение облекается в форму повеления и, в случае сопротивления, приводится в исполнение посредством винтовок и пушек или вил и топоров, что не меняет сущности операции, предпринимаемой над обществом».

Рационализм оказывается одним из предтеч современного позитивизма. В то же время рационализирование реальности получило развитие в идеологиях коммунизма и социализма. А.С. Хомяков ещё до появления диалектического материализма предсказывал превращение идеалистического рационализма в материалистический рационализм: «Самое отвлечённое из человеческих отвлечённостей – гегельянство – прямо хватилось за вещество и перешло в чистейший и грубейший материализм. Вещество будет субстратом, а затем система Гегеля сохранится, т.е. сохранится терминология, большая часть определений, мысленных переходов, логических приемов и т.д.»

 

Эмпиризм утверждает крайность противоположную: разум сам по себе бессилен, он способен лишь обрабатывать данные опыта. Чувственный опыт (эмпирия) – единственный источник и критерий знания и жизни. Эмпирическая методология познания сыграла революционную роль в становлении науки Нового времени. Но, претендуя на роль единственно верного мировоззрения, эмпиризм ограничивает сознание. Идеология эмпиризма формирует «научную» картину мира, и этот частный взгляд вытесняет все другие. Эмпирическая концепция сводит сущность человеческого бытия к естественно-природным процессам, ибо только они доступны эмпирическому наблюдению. Онтологические, духовные проблемы оказываются вне поля зрения эмпиризма, а значит, и вне реальности.

 

Позитивизм – предельная и утончённая форма эмпиризма – во всех его модификациях, включая постпозитивизм, приходит к полному отрицанию метафизических основ бытия. Картина мироздания ограничивается и исчерпывается позитивным – чувственно данным, фактическим. Метафизические объяснения объявляются теоретически неосуществимыми и практически бесполезными. Позитивизм называет псевдовопросами те вопросы, ответы на которые не могут быть проконтролированы, верифицированы – проверены на истинность путём сопоставления с чувственными данными, непосредственным опытом. Духовная реальность для позитивизма не только не познаваема, но является фикцией. Вопросы об истине, о Боге и вечной душе, о личности и её совести, об абсолютных критериях нравственности, о правах и обязанностях человека перед вечностью – не корректны и являются псевдовопросами. Ибо существует только то, что познается опытно, а познаются только эмпирически наблюдаемые явления. В современной позитивистской науке метафизика отрицается как лженаука, ибо ставит бессмысленные псевдовопросы о Боге, о вечности, о смысле бытия, об истине, о сущности и назначении человека, а также даёт ответы, которые не могут быть эмпирически верифицированы, подтверждены. Пережитки метафизики – претензии на раскрытие причин и сущностей – искореняются из науки, которая должна лишь описывать явления и отвечать не на вопрос «почему», а на вопрос «как».

Позитивизм не несёт агрессивного отрицания метафизики, он попросту игнорирует всё метафизическое. Интенция позитивизма – всеобщий скепсис, сомнение в возможности познания реальности. Всё изменчиво и текуче, нет духовных основ бытия, нет единого смысла, нет общеобязательной нравственности. Истина плюралистична, а значит, нет критериев суждения и нет судьи – все правы, и каждый прав по-своему. И этот индифферентизм – полное равнодушие, безразличие – выдаётся за всеобщую терпимость (толерантность) и даже любовь. Все должны быть терпимы друг к другу потому, что терпеть нечего, да и некому, собственно, так как всё – иллюзорно. В позитивизме многие видят новое откровение человеколюбия, хотя любить предписывается из общего равнодушия ко всему.

Полный отказ от онтологии – от учения о бытии, от сущностей – также может утомить. Поэтому те представители позитивизма, которые гонятся за точностью мысли и сведением концов с концами, нередко тяготеют к материализму. Таковыми были в известной степени Авенариус, Мах, Богданов. Полуматериализм-полупозитивизм – материализм, при критике перетекающий в позитивизм, и обратно. Это наиболее популярная установка «научного» (полунаучного, по Достоевскому) мировосприятия, полностью противоположного христианскому персонализму.

Позитивизм вбирает в себя антиличностные тенденции других идеологий: атеистическое отрицание, материалистическое утверждение, идеалистическую косность и самоуверенность, эмпирическую приземлённость, рационалистическое выхолащивание и формализацию. В позитивизме есть и антиперсоналистическая реакция восточной религиозности: индифферентизм и антионтологизм буддизма. Концепция бесконечного научно-технического прогресса ближе духу вечного круговращения бытия, нежели христианскому историзму. Вместе с тем, претендуя на тотальность, «позитивизм вырос из научного и философского сознания в бессознательную религию, которая стремится упразднить и заменить собою все бывшие религии» (Д.С. Мережковский).

В позитивизме произошло соединение крайнего рационализма с крайним эмпиризмом. Сегодня неопозитивистская научная методология по существу отказалась от познания бытия. Лингвистический неопозитивизм, например, утверждает, что философские построения навеяны неясностями в национальных языках, философия и ясность мысли несовместимы. Неопозитивисткая методология современной науки свелась, во-первых, к методу исследования самого метода – языка науки, во-вторых, к верификации – проверке научной осмысленности научных утверждений и их истинности через сравнение с фактами опыта, который в свою очередь сводится к переживаниям, ощущениям субъекта, как изначально данному. Переживания же и ощущения субъекта нисколько не даны изначально, но формируются его техническим вооружением – арсеналом естественнонаучных средств. Но позитивистское мировоззрение не осознаёт того факта, что формирование методов исследования, в конечном итоге, определяется потребительской установкой секуляризованного от абсолютных ценностей общества.

Последовательный позитивизм ведёт к обессмысливанию общей картины мира и роли человека. Индифферентный позитивизм не декларирует свою систему мировоззрения – это некий настрой ума. Духовная болезнь в человеке развивается незаметно для него, нравственные грани личности разлагаются под безобидными формами мысли и поведения. Научно-техническая, техногенная, а ныне и информационная цивилизация как детище позитивистской идеологии усыпляет предоставляемым ею комфортом духовную активность и ответственность человека, подводит человечество к перспективам глобального самоуничтожения.

 

Нирвана постмодернизма

 

Современной формой интеллектуальной идеологической мании является постмодернизм, который взнуздывает европейский всеобщий индифферентизм до восточного нирванизма. На формирование европейских идеологий XX века оказало влияние определённое нирваническое настроение. Рационалистическое и натуралистическое европейское сознание с эпохи Просвещения ориентировано на разрушение ценностей и попрание авторитетов христианской культуры. Богоборческий титанизм Нового времени нуждался в мировоззренческом оправдании, но в самой христианской традиции для этого не находилось достаточных оснований. Этим и объясняется интерес западноевропейского ума к восточной духовности, особенно к буддизму – наиболее атеистической религии. Буддизм, в котором Будда-человек выше всех богов, предельно анти-теистичен и анти-персоналистичен, будто специально ориентирован на отрицание главной христианской истины о воплощении Бога в человеке – о Богочеловеке, – со всеми вытекающими отсюда следствиями.

Будда учил, что вся человеческая жизнь есть цепь страданий, причиной которых являются желания; спасение заключается в прекращении страданий, которыми оказываются все жизненные проявления – и положительные, и отрицательные. Реальность представляет собой вечный круговорот непостоянных, неустойчивых, мгновенно возникающих и исчезающих состояний. Эти моментальные вспышки жизненной энергии и являются основополагающими элементами реальности – дхармами. Весь мир – это воление появляющихся и исчезающих без всякого следа дхарм. Вместе с тем, в некоторых буддийских традициях дхармы взаимозависимы, жёстко связаны, одни комбинации их следуют за другими, но жесточайшая закономерная связанность элементов бытия, не имеющих никаких признаков свободы, – это другая сторона бессмысленности. В итоге в реальности существует только непостижимая шунья – пустота, которая иллюзорно воспринимается как многообразный мир. В таком представлении нет места ни материальным, ни духовным субстанциям, тем более не может существовать индивидуальная душа как устойчивая целостность, душа –случайное сочленение дхарм. Так же, как в куче зерна нет ничего, кроме самих зёрен, из которых она состоит, так и в душе человека нет ничего, кроме «кучи» дхарм. Практика медитации направлена на прекращение воления дхарм, то есть успокоение всех проявлений жизненной воли и достижения нирваны. Сознание должно освободиться от майи – от всеобщего самообмана, иллюзии реальности; иллюзия личности при этом является наиболее зловредным препятствием в достижении нирваны. Не погашенные воления оставляют возможность для нового сочленения дхарм и новых рождений человека. Человек, не способный погасить жизненные проявления, обречён на круговорот рождений и смертей – сансару, его душа перевоплощается по законам кармы – судьбы, складывающейся из поступков при жизни.

Строго говоря, картина бесконечных и бессмысленных столкновений и сочленений-распадений атомов-дхарм описывает состояния хаоса. Реальность предстаёт как вечный вулканический хаос, ибо в ней нет ничего не только субстанциального, но даже устойчивого, господствует всеобщая относительность. Основополагающий элемент реальности, буддистская субстанция – дхарма – является антисубстанциальным, нереальным элементом. Естественно, что высшей целью существования в подобном бытии будет освобождение от жизни как пут хаотического прозябания. Таковой целью и является достижение нирваны, буквально означающей успокоение, угасание, отсутствие паутины желаний. Нирвана – состояние абсолютного спокойствия, независимости ни от чего, полной отрешённости от жизни, состояние блаженства, в котором окончательно устраняются все факторы бытия, состояние проникновения в сущность вещей, которое есть созерцание шуньи – непостижимой пустоты. Поскольку в таковой медитации стирается из бытия и сам субъект, способный испытывать состояния блаженства и проникновения в сущность вещей, то подлинно реальна только нирвана, а все сущее представляет собой иллюзию – майю. Человек не только отрицается как личность, но весь пафос буддизма – от зова в нирвану к утверждению маейобразности бытия – направлен на то, чтобы стереть всякие намеки индивидуального существования из бытия. Наиболее радикальный антиперсонализм в сочетании с радикальным антитеизмом по существу представляет собой полюс религиозности, противоположный христианству как религии Богочеловека. По сути, метафизика буддизма утверждает небытие как таковое. Причём это небытие предельное – не только отрицающее какие-либо качества бытия, но и саму его возможность.

Как и всякая религия, буддизм за века раскололся на множество конфессий, наполнился трактовками, этическими учениями, обрядами и фольклором, которые адаптировались к различным национальным культурам и которые в своём жизнеутверждении «не додумывают» до конца небытийную метафизику буддизма. Экзотерическая этика буддизма ориентирована на большинство и подобно всем этическим концепциям, учит, как благоустроиться в этом мире. Эзотерическая этика и метафизика буддизма, предназначенная для немногих посвященных, избранных, призывает и учит отряхнуть прах жизни и окончательно сбросить бремя бытия, уподобясь Будде, выйти из круговорота воплощений. Буддистская этика отражает только вершки буддистской метафизики и не вмещает её небытийной интенции. Но и нирваническая этика не дает способов метафизического самоистребления человеческого духа, ибо человек не волен уничтожить созданный Богом вечный личный дух. Получается, что заигрывание с небытием нужно буддизму не для вхождения в полное небытие, – что боготварной вечной человеческой душе недоступно, а для утверждения ложных форм бытия, – что достижимо вполне. Европейский ум воспринимал в буддизме, прежде всего, то, что соответствовало нигилистической атмосфере европейского общества – антитеистический, антиперсоналистический пафос и апологию небытия. Буддизм давно моден среди европейских интеллектуалов, но помимо этого он оказывает влияние на формирование различных европейских идеологий.

Ес­ли ан­тич­ную религиозность мож­но характеризовать как трагический пес­си­мизм, христианство – как трагический оп­ти­мизм,то буддизм – это бестрагичный пес­си­мизм.

 

Постмодернизм – следующая после позитивизма и неопозитивизма стадияигрового сознания, синтезирующая, вместе с тем, нирваническую духовность буддизма. Если позитивизм утверждает, что вопросы об истине, о вечной душе, о Боге – являются бессмысленными и ложными, то постмодернизм выстраивает такое сознание, в котором подобные вопросы не могут зародиться.Это идеология апофеозаобщества потребления: «Постмодерн означает торжество потребительски-функционального отношения к миру. В нём мир теряет свою устойчивость и сворачивается до одной ускользающей точки взаимодействия между субъективной волей и объективной средой. В этом сущность так называемого американизма» (В.В. Малявин). Постмодернизм легализует в качестве нормы уродствапостиндустриального информационного общества, техногенной цивилизации, в которой «техническая среда превращается в самодовлеющую, развивающуюся по собственным законам систему, отчего личность утрачивает связь с публичной жизнью и погружается в безразличие; политика становится манипулированием информацией и “культурными кодами”; реальное общество постепенно заслоняет виртуальный “сетевой социум” анонимная, бесформенная общность, не имеющая территории и скрепляемая лишь техническими средствами коммуникации» (В.В. Малявин). Вместе с тем, постмодернистская идеология зачищает (от слова «зачистка») от смыслов мировоззрение современного человека, разоружая его перед угрозой экспансии агрессивно нивелирующего глобализма.

Постмодернизм отрицает духовные реальности, атомизирует жизнь и хаотизирует историю, отвергает всякое целеполагание, стремится всё многообразие бытия свести к бессмысленному множеству языковых игр: чем произвольнее деятельность, тем она ценнее. В полемике с просвещенческим культом разума постмодернизм отвергает всякий разумный подход к реальности. Можно сказать, что постмодернизм додумал до конца выводы из нирванической метафизики буддизма: если реальность сводится к бесконечным вспышкам преходящих элементов, то бессмысленно говорить о каком-либо смысле, цели, нравственности. С позиций всеобщей изменчивости и случайности девальвируются основные категории разума: реальность, истина, человек, история, знание, философия, язык. Отрицаются всякие критерии реальности, иерархии смыслов, в том числе ассиметричные оппозиционные пары: высокое – низкое, реальное – воображаемое, субъект – объект, целое – часть, внутреннее – внешнее, поверхность – глубина, Восток – Запад, мужское – женское Вообще растворяются всякие качественные различия. Любое явление есть продукт времени и случая. Реальность сводится к языковой, текстовой модели, поддающейся бесконечным изменениям и интерпретациям. Вопрос об объективной истине бессмысленен, ибо всякая истина представляет собой лингвистическую, историческую либо социальную конструкцию (дискурс), которая в свою очередь является интерпретацией предшествующих конструкций. Не существует универсальных критериев различения истины и не-истины, прекрасного и безобразного, возвышенного и низменного, добра и зла; поэтому всякие представления об истине, добре, красоте – майеобразны, являются иллюзиями.

Человекдецентрируется – не является автономным, самосознающим индивидом, не обладает индивидуальным «я», в душевной жизни культивируется множественность «я». Лишённый убеждений человек деперсонализируется – в нём стирается личность, он сводится к машине желаний, бессознательным импульсам агрессии и насилия (в чём узнаем буддистские дхармы), проявления которых и устанавливают так называемый человеческий порядок. Отрицается наличие всякого субъекта действия, место которого занимают разного рода безличные процессы: потоки желаний и интенсивности, трансагрессия и эротизм, пульсации либидо, всеразъедающая ирония или отвращение. Смысл человеческого бытия – в растворении индивидуальности, в экстазе отдавания себя безличному во всех его измерениях – в нирванизации бытия. «Дерзость постмодернистского непотребства, рассчитанного на всеобщую потребу, точно определяет меру человеческой несостоятельности: в нём человек не просто одинок, а вовсе перестаёт ощущать себя человеком» (В.В. Малявин).

История представляется постмодернизмом как хаос случайных событий, не связанных между собой и не подчиняющихся какой-либо логике и последовательности. Поэтому история не имеет никакой цели и завершённости, это – открытое пространство бесконечных изменений и их интерпретаций. Любая попытка увидеть в истории некое единство, смысл, систематичность, необходимость, непротиворечивость – объявляется актом насилия и подавления, но подавления не личности или индивидуальности, а универсальной плюралистичности, беспорядка, изменчивости. Философии нет, и не может быть в бесконечном множестве равнозначных текстов. В любом тексте всё, что напоминает осмысленный образ, что является самотождественным и самодостаточным, – разлагается фрагментализацией, дроблением, хаотизацией в процессе бесконечной плюралистической игры, в поисках всё новых оппозиций, противопоставлений, деталей, нюансов, парадоксов, неорганичных умозаключений. Здесь можно говорить только о философии бессубъектности и бессмысленности. Язык не является нейтральным посредником между мышлением и реальностью, реальность никак не отражается в языке. И язык, и реальность сводятся к тексту, письму; более того, текст, описание и являются единственной реальностью: карта первичнее территории, телевизор формирует общество. Всеобщая текстуализация реальности представляет собой бесконечное множество повторений-замещений-дополнений по «законам» бессмысленной игры, бытие тотально забалтывается. Для обессмысливания всякого текста навязывается принцип преднамеренного повествовательного хаоса. Впрямую признаётся инфернальная заданность такой установки: «Текст… в противоположность произведению, мог бы избрать своим девизом слова одержимого бесами (Евангелие от Марка, 5,9): “Легион имя мне, потому что нас много”. Текст противостоит произведению своей множественной, бесовской текстурой, что способно повлечь за собой глубокие перемены в чтении» (Ролан Барт).

В противоположность древнему мифологическому символу мироздания – гармоничному мировому дереву – символом постмодернистского космоса является ризома, которая представляет собой корневище, траву, не имеющую центра и хаотически расползающуюся во все стороны. Вместо корневого, древовидного навязывается плоскостное, децентрализованное, лишённое глубины – пространство, мышление, текст, ибо мир потерял свой стержень. Более того, подлинный мир и не имел никогда бытийного стержня. В обществе ниспровергаются всякие традиции, авторитеты, легитимности, законы, условности, насаждается настроение всеобщего протеста и тотальной оппозиции. В искусстве постмодернизма культивируются все формы отталкивающего, безобразного, все способы разложения истины, добра, красоты: неопределённость, двусмысленность, фрагментарность, поверхностность, ирреалистичность, гипертрофированная ирония, парадокс, мутация жанров. Произведения искусства направлены на уравнивание значений фактического и фиктивного, высокого и низкого, развенчание канонов. В постмодерновом «подлинном» искусстве господствует атмосфера карнавализации – культ дикого беспорядка, надругательства над возвышенным, осмеяния всех норм Но и подобная установка оказывается для последовательной постмодернистской эстетики слишком жизнеутверждающей, поэтому декларируется, что творческие потенции культуры исчерпаны и не остается ничего иного, как тиражировать уже однажды созданное. Это удобная идеология для агрессивной посредственности и оправдания творческого бесплодия, почему её апологетами являются производители масскультуры.

Другое измерение постмодернизма проявляется в радикальном бунте против европоцентризма, когда ниспровергаются все ценности и идеалы европейской цивилизации, защищается всё варварское, маргинальное, периферийное, униженное, угнетённое, ущербное: этнические меньшинства, сексуальные меньшинства, политический и религиозный экстремизм, экологический радикализм, женское защищается от мужского. Если модернизм воинственно антитрадиционален и антинормативен во имя утверждения нетрадиционного смысла, языка, образа, авангардной нормы, то постмодернизм абсолютно отвергает не только традицию, но и возможность всякой нормативности и осмысленности. Если модернизм утверждает новое мировоззрение в противовес традиционным, то постмодернизм отрицает возможность самого мировоззрения в радикальном плюрализме идейных моделей. Если позитивизм определял научное мировоззрение, модернизм – в основном настроение культурного творчества, то дух постмодернизма тотально императивен – он претендует быть не только стилем культуры, но и стилем жизни. Современная техногенная цивилизация стремится не только к постоянной смене технологий, её базовой ценностью является перманентная смена ценностей, то есть полная девальвация ценностей, отрицание ценностей как таковых.

«В постмодерне современность научилась принимать своё собственное отрицание и более того –жить своими нигилистическими импульсами. В постмодерне жизнь может выживать, лишь выделывая собственные маски, притворяясь не-жизнью, имитируя смерть. Так вырисовывается центральная метафора постмодернистского мироощущения: пустыня, пустынное пространство без границ и ориентиров, без заветов и правил, место бесцельного блуждания и бегства от себя. В пустыне нет общества в ней есть только бомжи, выдающие себя то за тихих обывателей, то за суперменов. От скитаний в пустыне не остаётся ни памятников, ни даже самих следов. В этих скитаниях перестаёшь видеть границу между реальностью и наваждением. Невыносимая пустота пустыни заполнена миражами и фантомами, на постмодернистском жаргоне симулякрами. В этих фантомах человек постмодерна тайно опознаёт себя, точнее, свою слепоту и ничтожность. Он из породы мазохистских Нарциссов, которые любят смотреть с отвращением и когда миражи постмодернистской пустыни сливаются в одно безбрежное марево смертной жизни или живой смерти, смутная тревога, не покидающая постмодернистского Нарцисса, срывается в ужас. В пустыне страшно не потому, что там ничего нет, а потому, что там всё пустое. Нужно быть государственным служащим США Френсисом Фукуямой, чтобы благодушно взирать на такой “конец истории”, не замечая зияющей в нём бездны» (В.В. Малявин).

Постмодернизм распространяет позитивистский скепсис в культуру. Это нирванизация бытия на западной почве, с замещением восточного космического пессимизма западным небытийным оптимизмом. Постмодернизм являет современный тип новоевропейского титанизма – самоутверждение самости на отрицания Бога и человека. Постмодернистские технологии предлагают набор эффективных способов и приёмов фрагментации реальности, хаотизации бытия. В жизни, конечно, достаточно хаотичного, безобрáзного и безóбразного, бессмысленного, но жизнь к этому не сводится. Поэтому постмодернистское мировоззрение, насильственно вымарывающее из сознания высшие пласты реальности, представляет собой идеологическую манию. Диктат этого новомнения допускает крайне утрированные проявления: истина имеет право представляться только в карикатурном виде, а бессмысленность – в апофеозе самоутверждения. Для расслабленного постмодернистского ума всякое осмысленное суждение воспринимается на чувственном уровне как скучное, серое, а потому предельно неинтересное, а на интеллектуальном уровне как враждебное и опасное и потому подлежащее тотальной девальвации и осквернению.

Те немногие, кто в атмосфере постпозитивистского разложения сохраняют онтологическое самоощущение и решаются говорить о вечном, как-то стесняются говорить от души и вещают от имени авторитетов. Здесь неприлично искреннее личное духовное свидетельство. А на секуляризованном краю культуры культивируется разнуздание самости, – чем низменнее, тем оригинальнее и авторитетнее. Либо о божественном как о казарме для духовной муштры или холодном истукане, либо Бога нет, и всё позволено, при этом вседозволенное – принципиально ничтожно и противно.

 

Формы социальных богоборческих маний

Идеологии интеллектуальной деградации подготавливают людей к восприятию наиболее агрессивных и тотальных идеоманий – массовых социальных галлюцинаций. С сем­на­дца­то­го го­да в Рос­сии после захвата власти идеологической когортой про­яви­лись раз­лич­ные идеологии социального небытия, отличающиеся сте­пе­нью раз­ру­ши­тель­ной мо­щи и ха­рак­те­ром па­ра­зи­ти­ро­ва­ния на ре­аль­но­сти.

Необходимо оговориться, что термин «социализм» обозначает различные, хотя и переплетенные традиции в общественной мысли и в истории. К XIX веку была сформулирована социалистическая идея солидарности, взаимопомощи людей, справедливого общества, социального, экономического и национального равенства всех людей. Социалистическое общественное устройство должно основываться на приоритете общественной собственности на средства производства, отсутствии эксплуатации, справедливом распределении материальных благ. Коллективистская идеология формировалась в оппонировании либерализму как идеологии индивидуалистической.

Во все века на здравых социальных концепциях паразитировали идеологические мании, искажающие социалистическую идею для достижения противоположных целей. В начале Великой Французской революции под лозунгами свобода, равенство, братство сформировался кровавый режим якобинской диктатуры. Уже в середине XIX века две «социалистические» традиции размежевались на враждебные лагеря с противоположными задачами. Социал-демократическая европейская традиция оказала и оказывает до сих пор большое влияние на формирование западного общества, уравновешивая крайности экономического либерализма. Но в 1848 году в «Манифесте Коммунистической партии» Карл Маркс и Фридрих Энгельс отвергли все конструктивные социалистические концепции как оппортунистические, утопические, христианские, мелкобуржуазные. Классики марксизма противопоставляли им принципы истинного, или научного социализма. Марксистский социализм и коммунизм как радикальная социальная утопия никогда не ставил перед собой задач достижения справедливого общественного устройства, но успешно паразитировал на социалистических идеалах для достижения противоположных целей. В данном случае термином «социализм» будет именоваться социалистическая идеологическая мания, наиболее явственно выраженная в марксизме.

Социальные формы идеомании паразитируют на стремлении человека реализовать соборный идеал социальной и национальной справедливости. Это – экспансия социального небытия. И.Р. Шафаревич в книге «Социализм как явление мировой истории» анализирует корни такого рода идеологии социализма:

«а) Идея гибели человечества – не смерти определённых людей, но именно конца всего человеческого рода – находит отклик в психике человека. Она возбуждает и притягивает людей, хотя и с разной интенсивностью, в зависимости от характера эпохи и индивидуальности человека. Масштабы воздействия этой идеи заставляют предположить, что в большей или меньшей мере ей подвержен каждый человек; здесь проявляется универсальное свойство человеческой психики;

б) Эта идея проявляется не только в индивидуальных переживаниях хотя бы и большого числа отдельных личностей – она способна объединить людей (в отличие, например, от бреда), то есть является социальной силой. Стремление к самоуничтожению можно рассматривать как элемент психики всего человечества;

в) Социализм – это один из аспектов стремления человечества к самоуничтожению, к Ничто, а именно, его проявление в области организации общества…

По-видимому, социализм является постоянным фактором человеческой истории, по крайней мере, в период существования государства… Мы должны признать социализм одной из самых мощных и универсальных сил, действующих в том поле, в котором разыгрывается история…

Смерть человечества является не только мыслимым результатом торжества социализма – она составляет цель социализма».

К. Маркс с юности был привержен титаническому демонизму, пафос которого и привил классическому европейскому социализму. В стихах молодой Маркс сформулировал своё инфернальное кредо:

Мир, что громоздится меж мной и пропастью,

В силу моих проклятий на века пусть обратится в прах.

Его суровую реальность сожму в руках:

Меня ж объявши, бессловесно да сгинет мир.

Потом потонет в бездонной пустоте,

Вконец погибнет – лишь тогда наступит жизнь!..

 

Адский смрад ударяет мне в голову и наполняет её до того,

Что я схожу с ума, а сердце мое совершенно обновляется…

Я брошу перчатку и увижу, как рухнет этот исполин-пигмей.

Затем я буду шагать по его развалинам

И, давая силу действия моим словам,

Я буду чувствовать себя равным создателю.

Существует мнение, что марксизм сформировался под идейным влиянием иудейского мессианизма. Действительно, еврейская мессианская идея была для Маркса одной из формообразующих в его мышлении. В её форму он облекал свой основной жизненный интерес, который, однако, проистекал из других источников. В еврейско-мессианской форме мышления Маркса пролетариат наделялся характеристиками мессии, но не потому, что Маркс считал пролетариат «богоизбранным». В радикально богоборческом сознании Маркса вообще не было места понятию богоизбранности. Избрал пролетариат не Бог, а сам Маркс, претендующий на роль творца. И пролетариат избран Марксом-демиургом как единственно подходящий материал для изготовления орудия мировой революции. Уничижённое положение пролетариата интересовало создателя марксизма не из альтруистических побуждений, а в той степени, в которой это положение спрессовывало социальную агрессию, которой можно было манипулировать. Таким образом, моделировал учение Маркса не еврейский эсхатологизм, а фаустовская энергия богоборчества и титанизм мироразрушения. Марксизм – это агрессивное антихристианство, но не как реакция ветхозаветной религиозности, а как радикальное богоборчество, пронизанное фанатичностью иудейской эсхатологии.

Итак, влечение к самоуничтожению, выражающееся в социальных формах, является, согласно И.Р. Шафаревичу, последней тайной социализма. В данном случае речь идёт о единой идеологии социального небытия, внутри которой дифференцировались различные течения: коммунизм, социализм, национал-социализм, либерал-большевизм. Любая идея может превратиться в патологическую манию, поэтому предметом идеомании может быть любое мировоззрение. Коммунизм небытийно переориентирует энергию иудейского эсхатологизма. Социализм паразитирует на стремлении к социальной справедливости в формах христианской традиции. Фашизм – это реакция языческого миросозерцания, языческий культ государства и народа. Либерал-большевизм – это болезнь европейского просветительского мировоззрения. В коммунизме призыв к всеобщему разрушению формулируется открыто. В менее радикальных формах идеология навязывает фиктивные цели (социализм) или реальные ценности, но гипертрофированные, превращенные в иллюзии (фашизм), либо смесь фикций и иллюзий (либерал-большевизм). Эти формы идеологии отличаются друг от друга степенью выражения и радикальности духа разрушения, а также характером паразитирования на реальности.

 

Ком­му­ни­сти­че­ская идео­ло­гия как наи­бо­лее то­таль­ная и от­кро­вен­ная дек­ла­ри­ру­ет­пол­ное разрушение традиционных форм жизни и по­ра­бо­ще­ние че­ло­ве­ка. Название «ком­му­низм» (от лат. communism – об­щий) декларирует, что идео­ло­гия долж­на быть рас­про­стра­не­на на всех и на всё, при­зва­на сте­реть ка­че­ст­вен­ные раз­ли­чия ме­ж­ду всеми реа­лия­ми: между на­циями и со­словиями, го­ро­дом и де­рев­ней, ме­ж­ду ум­ст­вен­ным и фи­зи­че­ским тру­дом, – всем, что создаёт мно­го­об­ра­зие жиз­ни. Этот ме­ха­низм все­об­ще­го ни­ве­ли­ро­ва­ния именуется но­вой жиз­нью. Пол­ное искоренение ре­ли­гии – ос­но­ва­ния че­ло­ве­че­ской куль­ту­ры – долж­но при­вес­ти к раз­ви­тию всех форм куль­ту­ры. Коммуно-социализм вытравливает национальное самосознание, стирает национальные различия. «Социализм обезличивает национальное начало и подъедает национальность в самом корне» (Ф.М. Достоевский). Окон­ча­тель­ное сти­ра­ние ка­че­ст­вен­но­го раз­ли­чия ме­ж­ду людь­ми оз­на­ча­ет соз­да­ние но­во­го все­сто­рон­не раз­ви­то­го че­ло­ве­ка. И, на­ко­нец, «раз­ви­тие об­ще­ст­ва окон­ча­тель­но пре­вра­тит­ся в соз­на­тель­ный, пла­но­мер­но на­прав­ляе­мый про­цесс». Этот мировой «про­кат­ный ста­н» должен при­вести к то­му, что «бу­ду­щее ком­му­ни­сти­че­ское об­ще­ст­во бу­дет по­сто­ян­но из­ме­няю­щим­ся, ди­на­мич­но раз­ви­ваю­щим­ся об­ще­ст­вом».

Ци­та­ты взя­ты из статьи «коммунизм» в Фи­ло­соф­ской эн­цик­ло­пе­дии, но по­доб­ной “диа­лек­ти­кой” бы­ли на­пол­не­ны не­дав­но все тру­ды по гу­ма­ни­тар­ным про­бле­мам. За бес­смыс­лен­ны­ми фор­му­ли­ров­ка­ми про­гля­ды­ва­ет стремление к всеохватывающему истолкованию действительности, используя «прокрустово ложе» материализма. Идеа­лы ком­му­низ­ма апо­фа­тич­ны (от­ри­ца­тель­ны) и эс­ха­то­ло­гич­ны (за­пре­дель­ны) по от­но­ше­нию ко все­му су­ще­му. Ком­му­низм уст­рем­лен не к че­му-то кон­крет­но­му, но за пре­де­лы вся­кой кон­крет­но­сти – в свет­лое бу­ду­щее, лишённое ка­че­ст­вен­ной определённо­сти и пред­став­ляю­щее со­бой не ­что иное, как не­бы­тие.

По существу ком­му­низм – это всепоглощающая во­ля к смер­ти, в нём «настроение гибели и разрушения мира… составляло основную внутреннюю мотивировку» (И.Р. Шафаревич). Это предельная одержимость небытием, вплоть до самоуничтожения («И как один умрём в борьбе за это» – поётся в революционном гибне). В полном объёме коммунизм нигде воплотиться не мог, так как это привело бы к полной гибели захваченного общества и самоуничтожению коммунистического режима. В историческом плане коммунизм есть наиболее последовательная антибытийная агрессия. Различие коммунизма и социализма в истории – в радикальности, в степени разрушения. Пока мир жив, коммунизм возможен только как всплески безумного самоистребления. Россию обрушили в коммунизм при военном коммунизме и при сталинизме.

 

Со­циа­лизм со­блаз­ня­ет ил­лю­зия­ми социального равенства и справедливости, фикциями материального процветания. Чтобы подвести человека к пропасти небытия, идеология формулирует идеалы, почерпнутые в реальности, но лишённые подлинного смысла. В социализме самые возвышенные идеи приобретают ложный характер. Великий Инквизитор у Ф.М. Достоевского «видит, что надо идти по указаниям умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и притом обманывать их всю дорогу, чтобы они как-нибудь не заметили, куда их ведут».

В социализме «за официальным, экзотерическим исповеданием веры стоит подлинное, нигде прямо не выраженное эзотерическое исповедание. Оно скрыто, потому что по своим свойствам не может быть возвещено прямо, по крайней мере, до той поры, пока коммунизм не овладеет всем миром» (Р.Н. Редлих). Идеология социализма заменяет всякий положительный идеал иллюзией или фикцией.

В развитом социалистическом обществе в СССР были наглядно воплощены «блага» социализма. То, что объ­яв­лялось це­лью со­циа­лиз­ма, ра­ди ко­то­рой при­но­силось в жерт­ву мно­го­об­ра­зие жиз­ни, под­ле­жало разрушению в пер­вую оче­редь. Ни в од­ном со­циа­ли­сти­че­ском об­ще­ст­ве не бы­ло сво­бо­ды, брат­ст­ва, ра­вен­ст­ва. Свободой в социализме именуется рабство, равенством – полное подавление отверженных и привилегии для избранных, братством – закон, по которому сын предает отца, жена доносит на мужа, брат уничтожает брата. Ни­где не было и не мо­жет быть по при­ро­де ве­щей ма­те­ри­аль­но­го про­цве­та­ния бла­го­да­ря марксистскому со­циа­лиз­му. За­то экс­плуа­та­ция че­ло­ве­ка че­ло­ве­ком при­об­ре­та­ет в об­ще­ст­ве, где со­циа­лизм по­стро­ен пол­но­стью (ста­лин­ские 30-е го­ды), не­ви­дан­ные, чу­до­вищ­ные фор­мы.

Ни­ко­гда в со­циа­ли­сти­че­ских об­ще­ст­вах власть не при­над­ле­жа­ла тру­дя­щим­ся. Един­ст­вен­ная более или менее реа­ли­зо­ван­ная дог­ма при со­циа­лиз­ме – это «об­ще­ст­во, воз­ник­но­ве­ние и раз­ви­тие ко­то­ро­го не­раз­рыв­но свя­за­но с ру­ко­во­дя­щей, на­прав­ляю­щей дея­тель­но­стью мар­кси­ст­ско-ле­нин­ских пар­тий, иду­щих в аван­гар­де со­ци­аль­но­го про­грес­са, мо­би­ли­зую­щих и ор­га­ни­зую­щих мас­сы на но­вые по­бе­ды в де­ле со­циа­ли­сти­че­ско­го строи­тель­ст­ва» («Фи­ло­соф­ская эн­цик­ло­пе­дия», ста­тья «Со­циа­лизм»).

Социальная жизнь при социализме всегда насильственна (добровольно-принудительная явка на мероприятия никого не удивлявляла своей абсурдностью). Поэтому социализм по существу асоциален и в реальности разобщает людей, насильственно согнанных в толпу. Со­циа­ли­сти­че­скую ре­во­лю­цию пра­во­мер­нее на­зы­вать ан­ти­со­ци­аль­ным пе­ре­во­ро­том, ибо она унич­то­жа­ет ор­га­нич­ные со­сло­вия, со­ци­аль­ные груп­пы, разрушает традиционный жизненный уклад. Эту идео­ло­гию мож­но на­зы­вать со­циа­ли­сти­че­ской толь­ко по фор­мам и сред­ст­вам раз­ру­ше­ния лич­но­сти.

В мар­ксистском социализме нет и ни­ко­гда не бы­ло час­тич­ной прав­ды, а тем более идеи со­ци­аль­ной спра­вед­ли­во­сти, ко­то­рую ви­де­ли в нём не­ко­то­рые рус­ские хри­сти­ан­ские фи­ло­со­фы (Г.П. Фе­до­тов, Н.А. Бер­дя­ев, прот. Сер­гий Бул­га­ков). Марксистами со­циа­лиз­м рассматривался как этап в построении коммунизма, при этом при социализме никогда не боролись за со­ци­аль­ную спра­вед­ли­во­сть, ни­где в ми­ре не прибавилось процветания благодаря ему. Он лишь па­ра­зи­ти­ро­вал на стрем­ле­нии лю­дей к со­ци­аль­ной спра­вед­ли­во­сти и вёл грандиозную социальную демагогию. Это не ос­ле­п­ле­ние со­зи­да­ни­ем, но одер­жи­мость раз­ру­ше­ни­ем под ло­зун­га­ми со­зи­да­ния. То, что называется социализмом в Западной Европе – большая степень государственного регулирования экономики (в частности, шведская модель) – это совершенно другая реальность, именуемая тем же термином.

Материальное процветание по природе вещей невозможно в атеистическом материалистическом обществе, ибо для производства материальных благ необходимы духовные или хотя бы идеальные мотивы, стимулы, силы: «Производство, создающее благосостояние и возможность пользоваться материальным комфортом и благами жизни, может осуществляться систематически и эффективно только в таких обществах, где есть моральные элементы и движущие силы, такие, как взаимопонимание и порядочность, уважение справедливости и признание взаимных обязательств, забота об общественном всеобщем благе. Там, где не хватает таких элементов и стимулов, там человеческий труд начинает количественно уменьшаться и качественно ухудшаться, всякому взаимодействию препятствует взаимное недоверие; под влиянием эгоизма отдельных индивидов распадаются социальные связи и нарушаются те пружины, которые поддерживают социальные стремления; там уменьшается и само материальное богатство, пересыхают глубиннейшие источники средств к существованию… Народ, который остался сегодня без чести, завтра останется без хлеба» (Э. Олешко).

 

Фа­шизм не при­зы­ва­ет к са­мо­ис­треб­ле­нию впря­мую (как ком­му­низм), не за­ни­ма­ет­ся строи­тель­ст­вом социальной уто­пии (как со­циа­лизм). Он абсолютизирует ре­аль­ные цен­но­сти, но пре­дель­но ограниченные, что пре­вра­щает их в идо­лов и ­вызывает раз­ру­ши­тель­ные по­след­ст­ви­я для всего общества. Фа­шизм – это ги­пер­тро­фи­ро­ва­ние мо­щи го­су­дар­ст­ва (эта­тизм) и абсолютизация конкретной на­ции (шо­ви­низм).

В эта­тиз­ме го­су­дар­ст­во – всё, че­ло­век – ни­что: «Для фа­ши­ста всё в го­су­дар­ст­ве, и ни­что че­ло­ве­че­ское и ду­хов­ное не име­ет цен­но­сти вне го­су­дар­ст­ва. В этом смыс­ле фа­шизм то­та­ли­та­рен, и фа­ши­ст­ское го­су­дар­ст­во, син­те­зи­руя и объ­е­ди­няя все цен­но­сти, ин­тер­пре­ти­ру­ет их, раз­ви­ва­ет и при­да­ёт си­лы всей жиз­ни на­ро­да» (Мус­со­ли­ни).

Органичное назначение го­су­дар­ст­ва – ско­вы­вать со­ци­аль­ный ха­ос и аг­рес­сию, по­ла­гая гра­ни­цы доз­во­лен­но­го, за­щи­щать пра­ва, сво­бо­ды и дос­то­ин­ст­во че­ло­ве­ка, соз­да­вать ус­ло­вия для его са­мо­реализации. При неестественном преувеличении роли государства безмерно усиливаются его репрессивные и силовые функции, что требует милитаризации. Гипертрофированная же военная машина толкает к внешней экспансии. Этатизм – это неизбежная война. Всевластие государства – тоталитаризм – изнуряет силы общества, ввергает народ в военные авантюры и приводит, в конечном итоге, к крушению государства.

В шовинизме сво­бо­да и су­ве­ре­ни­тет лич­но­сти, са­мо­цен­ность че­ло­ве­че­ской жиз­ни при­но­сят­ся в жерт­ву на­цио­на­ли­сти­че­ско­му идо­лу. Во Хри­сте «нет раз­ли­чия ме­ж­ду Иу­де­ем и Ел­ли­ном, по­то­му что один Гос­подь у всех…» (Рим. 10.12). Но в земной жиз­ни вне на­цио­наль­ной куль­ту­ры не­воз­мож­но ро­ж­де­ние и возра­ста­ние лич­но­сти. На этом и на естественных патриотических чувствах па­ра­зи­ти­ру­ет идеология, взнуз­ды­вая их до на­цио­на­лиз­ма – на­цио­на­ли­сти­че­ско­го эго­из­ма, диктующего негативное отношение к другим народам и ве­ду­ще­го к националистической изо­ля­ции, и далее до шо­ви­низ­ма – край­ней, аг­рес­сив­ной сте­пе­ни на­цио­на­лиз­ма, стре­мления к геноциду дру­гих народов.

Для шовиниста война – это благо: самоутверждение «великой» нации при подавлении «низших». Разрушая здоровые жизненные начала и мобилизуя национальные заблуждения и пороки, шовинизм ведёт к вырождению нации. Шовинистическая фобия – состояние страха и ненависти, и милитаристский угар – это война против всех и верный путь к самоистреблению нации. Это настолько очевидно доказано историей, что возникает вопрос: всегда ли народ отдаётся фашистской мании добровольно, не толкают ли его к этому силы, заинтересованные в его гибели?

Итак, фа­шизм суммирует ми­фо­ло­гию и энер­гию эта­тиз­ма и шо­ви­низ­ма. Один из по­лю­сов мо­жет до­ми­ни­ро­вать: эта­ти­ст­ский (италь­ян­ский фа­шизм) или шо­ви­ни­сти­че­ский (на­цио­нал-со­циа­лизм в Гер­ма­нии). Эти сти­хии не все­гда еди­ны, мо­гут раз­ви­вать­ся по­этап­но, под­кре­п­ляя друг дру­га или временно вра­ж­дуя ме­ж­ду со­бой.

Со­циа­лизм и ком­му­низм на­прав­ле­ны на унич­то­же­ние хри­сти­ан­ской Все­лен­нойи яро­ст­но атеи­стич­ны. Фа­шизм ме­нее то­та­лен, чем со­циа­лизм-ком­му­низм, и религиозно индифферентен. При фа­ши­ст­ском ре­жи­ме кон­тро­ли­ру­ют­ся те сфе­ры, ко­то­рые спо­соб­ст­ву­ют на­ра­щи­ва­нию мо­щи на­ции и го­су­дар­ст­ва, и унич­то­жает­ся всё, что фак­ти­че­ски это­му со­про­тив­ля­ется. Ре­ли­гия, куль­ту­ра и эко­но­ми­ка не по­дав­ля­ют­ся в той степени, в какой не ме­ша­ют за­да­чам ре­жи­ма. При фа­шиз­ме сфе­ра то­таль­но­го кон­тро­ля су­же­на, но гра­ни­цы за­пре­тов мо­гут фик­си­ро­вать­ся жёст­че, чем при ком­му­но-со­циа­лиз­ме, а их на­ру­ше­ние ка­рать­ся бо­лее сви­ре­по.

Фашизм паразитирует на реальностях, которые сформировались до возникновения христианства. Это дохристианская форма небытийной социальной идеологии. К фашизму можно отнести утопии Платона («Государство»), Т. Мора, Т. Кампанеллы, Фурье и то, что И.Р. Шафаревич называет государственным социализмом (государственные системы Месопотамии, Древнего Египта, Древнего Китая, империя инков, государство иезуитов в Парагвае).

Фашизм в сферах, подлежащих его контролю, по степени агрессивности и жестокости не уступает социализму. Социализм и коммунизм – более небытийные формы идеологии потому, что они направлены на разрушениехристианского космоса. Это непосредственное восстание на творческий акт Бога. Поэтому социализм и коммунизм, в отличие от индифферентного фашизма, яростно атеистичны. К социалистическо-коммунистической форме идеологии можно отнести описанные у И.Р. Шафаревича революционный, эсхатологический социализм гностических и средневековых ересей, учение Мюнцера, марксизм.

Фа­шизм мень­ше по­ра­жа­ет пси­хо­ло­гию лю­дей, поэтому от него лег­че ос­во­бо­дить­ся. В Ита­лии и да­же в Гер­ма­нии срав­ни­тель­но лег­ко из­жи­ва­лась общественная одержимость. В стра­нах со­циа­лиз­ма ос­во­бо­ди­тель­ное дви­же­ние осоз­на­ёт се­бя сна­ча­ла в рам­ках идео­ло­гии (со­циа­лизм с че­ло­ве­че­ским ли­цом, гу­ман­ный со­циа­лизм, пе­ре­строй­ка). За­тем об­ще­ст­во об­ре­че­но прой­тиме­нее напряжённые идео­ло­ги­че­ские кру­ги, в том чис­ле и со­блазн фа­шиз­мом, и прель­ще­ние ан­ти­ком­му­ни­сти­че­ской ли­бе­раль­ной уто­пи­ей. От­сю­да про­цесс оз­до­ров­ле­ния бо­лее дли­те­лен, про­ти­во­ре­чив, неизбежны ре­ци­ди­вы.

Идео­ло­гии со­ци­аль­но­го не­бы­тия соз­да­ют по­ле прель­ще­ния, в ко­то­ром ос­во­бо­ж­де­ние от од­ной из их форм чре­ва­то впа­де­ни­ем в дру­гую. Это сво­его ро­да ис­то­ри­че­ская во­рон­ка, по­пав­ший в неё на­род не при­над­ле­жит се­бе, вихрь идео­ло­ги­че­ско­го по­мут­не­ния неминуемо вле­чёт его на дно. Например, фа­шизм в Германии и либерал-большевизм в девяностые годы ХХ века в России ут­вер­ждались на вол­не ан­ти­ком­му­ни­сти­че­ской сти­хии. Раз­ло­же­ние ком­му­низ­мом тра­ди­ци­он­ных форм жиз­ни вы­зы­ва­ет в об­ще­ст­ве бо­лез­нен­ную ре­ак­цию са­мо­со­хра­не­ния. Ком­му­низм раз­мы­ва­ет на­ро­ды в ин­тер­на­цио­на­лиз­ме, ру­шит тра­ди­ци­он­ную го­су­дар­ст­вен­ность, се­мью, нрав­ст­вен­ность. В от­вет фа­шизм экс­плуа­ти­ру­ет идеа­лы на­цио­наль­но­го ве­ли­чия и го­су­дар­ст­вен­но­го мо­гу­ще­ст­ва, креп­кой се­мьи и дис­ци­п­ли­ни­ро­ван­но­го об­ще­ст­ва(за­кон и по­ря­док). Гит­лер и Мус­со­ли­ни в полную силу ис­поль­зо­ва­ли ан­ти­ком­му­ни­сти­че­скую ис­те­рию об­ще­ст­ва. Коммунизм подавляет свободу, в ответ либерал-большевизм прельщает ан­ти­ком­му­ни­сти­че­ской ри­то­ри­кой и необузданными свободами, громоздя очередные бас­тио­ны идео­кра­ти­и – режима власти идеологии.

Нацизм – идеология, соединяющая социализм с крайним национализмом и расизмом.

 

Либерал-большевизм девяностых годов ХХ века навязывал псевдолиберальные ценности, фальсифицировал понятия свободы, демократии, рынка. Он не имеет отношения к подлинным идеалам либеральной демократии, так же, как социализм – к социальному равенству и справедливости. Если коммуно-социализм – это антирыночная утопия, то либерал-большевизм – это утопия рыночная, также насаждаемая средствами государственного принуждения.

Либерал-большевизм внедряет примитивные ценности общества потребления, разнуздывает хищнические инстинкты, оправдывая их разного рода мифами: первоначальное накопление капитала всегда и везде проходило криминальными способами, но в последующих поколениях капиталисты служат общественным интересам; чем больше в обществе очень богатых людей, тем более благоденствует общество в целом… В отличие от агрессивного интернационализма в коммунизме и агрессивного национализма в фашизме, либерал-большевизм разлагает остатки традиционного религиозно-нравственного космоса, обволакивая сознание общечеловеческими ценностями, единым мировым пространством.

При видимой про­ти­во­по­лож­но­сти ком­му­но-социализму и фа­шиз­му либерал-большевизм имеет с нимиоб­щую при­ро­ду: атеизм и аг­рес­сив­ную ан­ти­ду­хов­ность; обман и демагогию, им­мо­ра­лизм, бес­прин­цип­ность, воз­ве­ден­ные в прин­цип; ог­ра­ни­чен­ность и ра­зо­рван­ность соз­на­ния, склон­но­го к раз­но­го ро­да фо­би­ям, мас­со­вым пси­хо­зам, ис­те­ри­и; ат­ро­фи­ро­ван­ность пра­во­соз­на­ния, ис­то­ри­че­ской па­мя­ти и на­цио­наль­но­го са­мо­соз­на­ния; пар­тий­ный под­ход, без­жа­ло­ст­ное от­но­ше­ние к идей­ным про­тив­ни­кам, ко­то­рые вос­при­ни­ма­ют­ся как не­лю­ди. В лю­бой раз­но­вид­но­сти идео­кра­ти­че­ский ре­жим спо­со­бен пра­вить толь­ко на­си­ли­ем и ло­жью, ли­бо ло­жью и на­си­ли­ем.

 

Последовательность идеологической экспансии: коммунизм, социализм, фашизм либо либерал-большевизм – отражает от­сту­п­ле­ние сил со­ци­аль­но­го не­бы­тия, воз­рас­таю­щую связь с ре­аль­но­стью, но и боль­шую сте­пень мас­ки­ров­ки. Со­циа­лизм дей­ст­ви­тель­но низ­шая ста­дия ком­му­низ­ма, но в дру­гом из­ме­ре­нии. Фа­шизм в свою оче­редь ус­ту­па­ет в мо­щи, то­таль­но­сти со­циа­лиз­му. В ис­то­рии эти фор­мы в той или иной сте­пе­ни сме­ши­ва­ют­ся, но с яв­ным пре­об­ла­да­ни­ем од­ной из них. Идео­ло­гия опу­ты­ва­ет ду­шу че­ло­ве­ка, ис­поль­зуя ма­лей­шее рас­слаб­ле­ние, что­бы в лю­бой доступной фор­ме вне­дрить­ся в ор­га­низм на­ро­да и лич­но­сти. Оч­нёт­ся че­ло­век от ком­му­ни­сти­че­ско­го бе­зу­мия все­ис­треб­ле­ния, идео­ло­гия со­блаз­ня­ет его фее­ри­ей со­циа­ли­сти­че­ской пе­ре­ков­ки; ус­та­нет от фик­тив­ных пе­ре­стро­ек, его увлекаютидеа­ла­ми не­обуз­дан­но­го по­треб­ле­ния ли­бо втя­ги­ва­ют в идо­ло­по­клон­ст­во на­цио­наль­но­му ве­ли­чию и го­су­дар­ст­вен­но­му мо­гу­ще­ст­ву. Ос­во­бо­ж­де­ние от жё­ст­ких форм идео­ло­гии может про­хо­дить че­рез бо­лее мяг­кие фор­мы, но на ка­ж­дой сту­пе­ни это­го пу­ти об­ще­ст­во ждут но­вые ис­ку­ше­ния.

Идеологические увлечения – не безобидная игра ума. Идеализм привлекает красотой построений, рационализм увлекает последовательностью и доказательностью, эмпиризм – очевидностью, атеизм – принципиальностью, материализм – основательностью, позитивизм – терпимостью. На каждом этапе ничто не настораживает, нет ничего пугающего. Но это ступенипоследовательного обольщения сознания и совести, деградации личности.

Атеизм лишает душу бытийных корней, заглушает совесть. Материализм снижает и примитивизирует жизненные интересы и идеалы. Увлечение социалистическими фикциями и иллюзиями могло утвердиться только в материалистическом мировоззрении. Рационализм высушивает душу, формализует и сужает сознание, внушает уверенность в возможности арифметического решения всех проблем. Эмпиризм развязывал руки для бездумных экспериментов над живым и над жизнью. Позитивизм же воспитывал «мудрое» равнодушие ко всему происходящему у той части общества, которая имела возможность что-то понять и сопротивляться.

К тому времени, когда идеологии открыто декларируют свои цели, совесть человека уже настолько притуплена, а сознание замутнено идеологической пропагандойю Он как бы спускается по ступеням расчеловечивания и не осознаёт губительного смысла идеологических лозунгов. Сначала – всемирная социалистическая революция для счастья всего человечества. Отсюда – нравственно то, что служит революции. Кто не служит – классовый враг и выпадает из сферы нравственного отношения: если враг не сдается – его уничтожают. Самоуспокоение палачей – революцию в перчатках не делают. Чтобы оправдать тот факт, что в маховик революции попадают и не враги: лес рубят – щепки летят.

Люди, так думающие, продолжают рожать детей и даже способны их любить, могут целеустремленно работать, проявлять какие-то человеческие качества, но в главном они уже нелюди, ибо ощущение самоценности и неприкосновенности человеческой жизни ими утрачено. Всякий человек остаётся для них нужным и полезным только в тот момент и в той степени, в какой он является носителем и воплощением идеологической нормы: классовой солидарности и непримиримости, революционного энтузиазма и бдительности, социалистического труда и потребления, коммунистического сознания.

«Следует обратить внимание на выражение «враг народа», введённое в обиход во времена Французской революции. В ходе революций область применения этого непрерывно расширялась. Под категорию «врагов народа» внезапно попадали люди, как далёкие от революционной борьбы, так и сами революционеры. Такова логика идеологического террора, – никто не должен чувствовать себя в безопасности. Одновременно меняется понятие «народ». Из расплывчатого, но всё же реального оно дрейфует в сторону какой-о мистической общности, врагами которой оказываются крестьяне («кулаки»), инженеры («вредители»), врачи(«убийцы»), люди с высшим образованием (в Пол-Полтовской Камбодже), евреи… Кто же этот «народ»? Кто те запуганные, голодные, угрюмые толпы, которые утром бредут на работу, а вечером прячутся по углам жалких жилищ? Не, тоталитарным режимам не нравится такой народ. И они выдумывают другой, «Настоящий» народ, пользуясь мощным и новым средством – 0художественно пропагандистским кино. Ради этого румяного, довольного «народа», этих «кубанских казаков» приносятся всё новые, совсем не мифические жертвы. Этому «народу» – Молоху должна литься живая кровь. Удивительно, что люди, жившие в ХХ веке, имевшие свой живой опыт предпочитают «мифический народ» грустной и страшной реальности. Тень его падает и на другие страны, и на XXI век, – позорная ностальгия по социализму сейчас в моде» (Е.Н. Андреева).

При отмене незыблемых основ бытия для человека нет ничего недозволенного(«Если Бога нет, то всё позволено» Ф.М. Достоевский). Подобная дегуманизация не знает пределов: идеологические критерии санитарного диагноза – свой или чужой – перманентно меняются вслед за изменением направления генеральной линии идеологической власти. Линия же эта представляет собой указатель тех сфер жизни и тех слоёв общества, которые в данный момент назначены к идеологической перековке либо уничтожению. В «мясорубку» чистки отправляются бесконечные ряды всё новых врагов. Эта идейная одержимость не имеет внутреннего ограничения, и идеологическая гильотина сама остановиться не может. Конечная цель экспансии – самоистребление после уничтожения всего и вся.

 

 

 

Апофеоз идеологической мании

 

Формирование психологии идеологического избранничества можно проследить по книге И.Р. Шафаревича «Социализм как явление мировой истории», начиная с утопии Платона «Государство».Прежде всего, выделяется класс посвящённых, или избранных, остальные делятся на приближённых и отверженных. Посвящённые – группа эзотериков, приобщённых к тайным целям и методам тотального идеологического служения. Идеологические маньяки являются носителями идеологического откровения, их потребности оказываются требованиями самой идеологии. Приближённые служат слепым орудием посвящённых, или материалом идеологического переустройства. Наиболее заслуженные из них могут стать посвящёнными. Неугодные же отбрасываются в отверженные. Отверженные – большая часть живущих – принципиально чужды идеологии; сопротивляющиеся из них подлежат уничтожению, оставшиеся – порабощению режимом лжи и насилия. От рождения и до смерти отверженный отвержен и путь в посвящённые ему закрыт. Иногда отверженный может пробиться в приближённые, но и здесь он на подозрении по происхождению.

Избранные и посвящённые погружены в особое идеологическое поле, где культивируются античеловеческие качества. Прежде всего, идеомания ведёт к отрыву от традиционной культуры и её истоков. Духовно-нравственная деградация сопровождается созданием псевдокультуры, которая разрушает дисциплинирующие нравственные устои, раскрепощает демонические влечения. Идеологически посвящённый представляет собой тип духовного отщепенца, могущего происходить из любой социальной группы. Его мироощущение формируется вне укоренённости в истории, культуре, традициях.

В «Государстве» Платона существует разделение на философов (посвящённые), стражников (Приближённые), ремесленников и земледельцев (отверженные). Первые создают законы. Их «страстно влечёт к познанию, приоткрывающему им вечно сущее и не изменяемое возникновением и уничтожением бытие». Философы пополняются за счёт лучших стражей. Им принадлежит неограниченная власть в государстве. Стражники и воины – охраняют законы, лучшие их качества – это «качества сторожевой собаки». Ремесленники и земледельцы никогда не могут стать стражниками.

В христианской ереси катаровсовершенные (посвящённые) составляли эзотерическую часть секты. Верящие (приближённые) должны были относиться к совершенному как к божеству и поклоняться ему. Совершенным было открыто всё учение секты вплоть до крайних её взглядов. Для самовоспитания они в мирской жизни должны были соблюдать многочисленные запреты. Верящие обязаны были содержать совершенных. Отверженные же – это большая часть людей, души и тела их являются порождением зла. Они не имеют надежды на спасение и обречены погибнуть.

Ярко выражена психология избранничества в секте XIII–ХIV веков «Свободные духи». Свободный дух «это царь и властелин всего сущего, ему принадлежит всё, и он может им распоряжаться по своему усмотрению». Свободные духи безгрешны и свободны от моральных ограничений. Ничто, совершённое плотью такого человека, «не может ни уменьшить, ни увеличить его божественности». Поэтому он может предоставить ей полную свободу: «Пусть лучше погибнет целое государство, чем он воздержится от того, что требует его природа».

В ХV веке у таборитовверные, избранники Божии, апостолы (посвящённые) требовали уничтожения всех злых, врагов Божиих (отверженных). Действовать при этом было необходимо «ревностно и жёстко».

В ХV веке у анабаптистовизбранные – это святые, чистые, которые свободны от всех запретов.

Все христианские секты и в этом измерении насаждали антихристианский дух.

Томас Мюнцер в XVI веке утверждал, что власть Бога на земле – это власть избранных (община, церковь, господство избранных). Этот народ является зеркалом всего мира. Для различения добра от зла, Бога от дьявола все должны довериться избранному. Он же «должен изложить откровение и идти вперёд, во главе». Приближённые должны исполнять роль меча для истребления безбожников. Безбожники же (отверженные) не имеют права жить, «разве только избранные им это позволят».

В XVI веке у Томаса Мора замкнутое сословие отцов (посвящённых) руководит государством, которое регулирует всю жизнь в стране. Главное занятие их состоит в «заботе и наблюдении, чтобы никто не сидел праздно, а чтобы каждый усердно занимался своим трудом». Сами они освобождены от трудовой повинности. Отверженных Томас Мор характеризует так: «Простой народ с его тупой сообразительностью не в силах добраться до таких выводов, да ему и жизни на это не хватит, так как она занята у него добыванием пропитания».

В «Городе Солнца» Томаса Кампанеллы (XVI–нач. XVII в.) Верховный правитель, называемый также Солнцем, Метафизиком, – это самый учёный человек общества, знающий «историю всех народов, все обычаи, религиозные обряды, законы», знакомый со всеми науками. При Метафизике каста посвящённых – высокие должностные лица, сочетающие и функции жречества. Они обязаны «очищать совесть граждан». И Мор и Кампанелла предполагали наличие рабства.

В так называемом «Союзе равных» во Франции эпохи Великой революции равные – те же посвящённые и избранные, занимающие далеко неравное со всеми остальными положение. Они формируют план переустройства общества, поставляют для этого кадры и контролируют весь процесс. Большая же часть общества – отверженные – служит слепым орудием такого строительства.

Все идеократические сообщества созданы на небытийной основе и распространяют вокруг себя атмосферу разрушения и подавления: ненависть, агрессивность, тотальный контроль, все регламентируется, нивелируется, отменяются традиции, органичные нормы, разрушаются естественные границы. В некоторых идеологических системах открыто именовался движущий их дух. В секте «Свободных духов» культивировалось люциферианство, существовало поклонение сатане. У восставших еретиков в Умбрии в Италии в 20-е годы XIV века высшим божеством был сатана. Рентеры в Англии XVIII века утверждали тождество дьявола и Бога: «Дьявол есть Бог, ад есть небо, грех святость, проклятие спасение». Такая онтология вела к соответствующей морали: «наиболее совершенны или любезны Богу те мужчины и женщины, которые совершают наибольшие грехи с наименьшим раскаянием». Так француз Мельеутопический коммунист – говорил о себе: «Я сам сейчас не более как ничто». Последними словами его завещания были: «Этим ничто я тут и закончу». Французский материалист Дешан в своей «Истинной системе» написал: «Всё Ничто. Всё и Ничтоодно и то же… В чём причина существования? Ответ. Причина в том, что ничто есть нечто, в том, что оно существование, в том, что оно всё… Бог есть ничто: само существование».

Идеологически одержимые – посвящённые – спаяны в воинственный орден избранныхотщепенцев от человеческого сообщества. В XIX веке анархист М.А. Бакунин поучал: «Революционер человек обречённый. Все нежные чувства родства, любви, дружбы, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в революционере. Он не революционер, если ему чего-либо жалко в этом мире. Он знает только одну науку науку разрушения». С.Г. Нечаев (Ленин называл его «титаном революции») доводит принципы маниакального отщепенства до совершенства в «Катехизисе революционеров»: «Революционер – человек обречённый. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Всё в нём поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью – революцией». Таким образом, посвящённый, или избранный (революционер) – безличен и является слепым орудием, «плотью» и проводником идеологии. О роли приближённых в «Катехизисе» сказано: «У каждого товарища должно быть под рукою несколько революционеров 2-го и 3-го разрядов, то есть не совсем посвящённых. На них он должен смотреть, как на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение». Отверженному же миру Нечаев отводил традиционную участь – уничтожение.

Так обстояло дело во всех идеократических режимах вплоть до нашего времени, когда избранные называли себя революционерами, нашей партией, авангардом, гегемоном, пролетариатом, передовым, или революционным, классом, а с начала девяностых годов – демократами. Приближённые – это союзники пролетариата, социально близкие. Отверженные же – это классовые враги, буржуи, враги народа, в первой половине девяностых они именовались красно-коричневыми, коммуно-фашистами. Меняются наименования, но един психологический тип и конституция – функциональная структура, только оттачивающиеся в веках.

Каковы общие черты избранных, посвящённых? Они ощущают причастность к некоему тайному тотальному заданию и регламентируют в соответствии с ним всю свою жизнь. Вместе с тем, избранный чувствует необузданную волю к подчинению мироздания идеологическим потребностям, к уничтожению всего, что этому сопротивляется. На этой основе он ощущает единство со всеми, кто «посвящен» в тайну служения (товарищи), испытывает враждебное отношение ко всем остальным людям. Посвящённый, всецело подчиняясь идеологическим нормам, ощущает себя неким источником правил для всех, распорядителем всего. Поэтому посвящённые чувствуют себя свободными от общечеловеческих норм, используют их как средство в достижении идеологических целей. Этим объясняется беспринципное манипулирование моральными принципами, тем более чудовищное, что оно не осознается.

Психология идеологического избранничества – это одержимость духами (бесами) небытия, идеологическая маниакальность, переживаемая как откровение: «Верховенский весь трясётся от бесовской одержимости, вовлекая всех в исступлённое вихревое кружение. Всюду он в центре, он за всеми и за всех. Он – бес, вселяющийся во всех и овладевающий всеми. Но и сам он бесноватый. Петр Верховенский, прежде всего, человек совершенно опустошённый, в нём нет никакого содержания. Бесы окончательно овладели им и сделали его своим послушным орудием. Он перестал быть образом и подобием Божиим, в нём потерян уже лик человеческий. Одержимость ложной идеей сделала Петра Верховенского нравственным идиотом» (Н.А. Бердяев). Нравственный идиотизм – это критерий идеологической вменяемости.

Таким образом, посвящённые– это «плоть» небытийной идеологии. Члены этого замкнутого сословия обретают внечеловеческий характер, познают высшее, истинное знание о мире. Апеллируя к этому знанию, каста посвящённых стремится перестроить мир в соответствии с ним. Для этого необходимо установить господство избранных, сосредоточить в их руках власть. Носителем идеологии не может быть какой-либо народ, класс, социальная группа, поскольку идеология враждебна всякому органичному социуму и нацелена на его разрушение. Быть идеологической плотью может лишь то общественное образование, которое изначально сложилось на идеологических принципах. РСДРП(б)-ВКП(б)-КПСС – это союз идеологически посвящённых, идеологически избранных, верных идеологии. Не случайно Сталин называл партию своеобразным орденом меченосцев, а Бухарин – революционным орденом. Это новая общественная (по существу антиобщественная) организация, несущая новую весть о мироустройстве, объединяющая кадры глобального переустройства и во имя этого призванная внедряться во все сферы жизни. Парт-ячейка проводит решения партии, которые должны нейтрализовать всякие проявления жизнеутверждающей воли во всех органичных ячейках общества. Этим положительная структура общества продублирована структурой ирреальности, цель которой – перерождение общества по небытийному проекту: «Партия – союз людей особого склада: вооруженные идеологией, они причастны новой действительности, которую эта идеология обещает миру» (А. Безансон).

Отношение к миру как к сырью для идеологического переустройства отменяет все законы, моральные нормы, традиции, естественные границы: «Диктатура пролетариата есть власть, осуществляемая партией, опирающейся на насилие и не связанной никакими законами» (В.И. Ленин); «Большевизм есть партия, несущая идею претворения в жизнь того, что считается невозможным, неосуществимым и недопустимым. Мы партия, состоящая из людей, делающих из невозможного возможное» (Г.Л. Пятаков). Идеологическая одержимость проникает в святая святых внутренней жизни человека: «Всё, на чём лежит печать человеческой воли, не должно, не может считаться неприкосновенным, связанным с какими-то непреодолимыми законами» (Г.Л. Пятаков). Попрание всего и вся, одержимость святотатством наделяет чувством миссионерства при полном подчинении себя «великой» миссии радикальной переломки мироздания. Партия и есть сообщество людей революционной миссии, поэтому «ради чести и счастья быть в её рядах мы должны действительно пожертвовать и гордостью, и самолюбием, и всем прочим» (Г.Л. Пятаков[2]). В идеологизированном сознании размываются незыблемые жизненные ориентиры, произвольное обращение с нравственными категориями превращается в общезначимое моральное предписание. Истина становится относительной и классовой, мораль – революционной или буржуазной, жизненные устои – реакционными, а различные формы необузданной анархии, насилия и разрушения – прогрессивными, революционными.

Коммунистическая партия,[3] стремилась к распространению своей частичности на весь мир, требовала от своих служителей полной самоотдачи. Вместе с тем идеология редуцирует[4] человеческий микрокосм к партийной частичности, что лишает человека ощущения собственного «Я», делает его невменяемым и парализует волю: «Возвращаясь в партию, мы выбрасываем из головы все ею осуждённые убеждения, хотя бы мы их защищали, находясь в оппозиции… В прибегании к этому насилию, с целью сломить себя и быть в полном согласии с партией и сказывается суть настоящего большевика-коммуниста… Я буду считать чёрным то, что считал, и что могло мне казаться белым, так как для меня нет жизни вне партии, вне согласия с ней» (Г.Л. Пятаков). Критерий истины – в партии, более того, партия и есть сама истина: «Я знаю, что быть правым против партии нельзя. Правым можно быть только с партией, ибо других путей реализации правоты история не создала» (Л. Троцкий). Весь жизненный горизонт сужается до партикулярного – частичного, то есть партийного. То, что не поименовано партийным языком, – не существует и не имеет права на существование. Место физической Вселенной, логического универсума занимает система партийного просвещения,идеологический универсум.

Насильственное превращение себя в винтик партии наделяет внутренней мотивацией для осуществления неограниченного насилия в обществе. Лишая человека всех человеческих достоинств и даже признаков, орден меченосцев одарял своих «рыцарей» ощущением огромной власти, чувством повелителей мира, ибо члены партии являются винтиками коллективного демиурга, захваченного глобальным переустройством мироздания. Но даже стремление к власти в данном случае не могло быть подлинным и не могло реализовываться вполне. Ибо подобное самоотождествление с идеологией – крайняя степень идеомании – делает человека нежизнеспособным вне партии. Это видно на примере неудачливых вождей коммунистической оппозиции. Будучи на гребне партийной карьеры, они производили впечатление гигантов, имеющих чёткие цели, железную волю, огромную мощь в манипулировании массами. Но как только судьба выбрасывала их за пределы генеральной линии партии, они оказывались безвольными слизняками. И даже перед лицом смерти, на которую их обрекла партия, они оставались преданными ей (Каменев, Зиновьев, Пятаков, Бухарин).

 

Метафизика зла у Ф.М. Достоевского (по роману «Преступление и наказание»)

 

Ф.М. Достоевский в своих романах описывает не столько эмпирические события и состояния человека, сколько, прежде всего, события духовные, диалектикудуховных реальностей: «Меня зовут психологом, неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть я изображаю все глубины души человеческой».

Н.А. Бердяев первым осознал духовидчество Достоевского: «Его творчество есть знание, наука о духе… Романы Достоевского – на настоящие романы, это трагедии, но и трагедии особого рода. Это внутренняя трагедия единой человеческой судьбы, единого человеческого духа, раскрывающегося лишь с разных сторон в различные моменты своего пути… Он весь в динамике духа… Достоевский – великий революционер духа. Он весь направлен против окостенения духа… Достоевский знает о совершающейся революции, которая всегда начинается в духовной подпочве. Он прозревает её пути её плоды… Достоевский пребывает в духовном и оттуда всё узнаёт… Достоевский воспринимает жизнь из человеческого духа… Поэтому Достоевский видит революцию, совершающуюся в глубине человеческого духа… Достоевский на своём знании человеческого духа основывает свои предвидения… Искусство Достоевского всё – о глубочайшей духовной действительности, о метафизической реальности, оно менее всего занято эмпирическим бытом… Не реальность эмпирического, внешнего быта, жизненного уклада, не реальность почвенных типов реальны у Достоевского…Реальна у него духовная глубина человека, реальна судьба человеческого духа. Реально отношение человека и Бога, человека и дьявола, реальны у него идеи, которыми живёт человек… Он не психолог, он – пневматолог и метафизик-символист… Если и можно назвать Достоевского реалистом, то реалистом мистическим».

Достоевский – один из зачинателей персоналистического образа мысли в русской культуре, он по идейным и творческим установкам персоналист, как и большинство русских философов ХХ века. «У Достоевского было исступлённое чувство личности. Всё его мировоззрение проникнуто персонализмом» (Н.А. Бердяев). Его интересует, прежде всего, то индивидуальное, в котором раскрывается универсальное содержание. «Все сложные столкновения и взаимоотношения людей обнаруживают не объективно-предметную, “реальную” действительность, а внутреннюю жизнь, внутреннюю судьбу людей. В этих столкновениях и взаимоотношениях людей разрешается загадка о человеке, о его пути, выражается мировая “идея”…Человек ещё более становится в центре его творчества, и судьба человека – исключительный предмет его интереса» (Н.А. Бердяев). Но Достоевский описывает не природного человека гуманизма, а задаёт совершенно иное измерение. «Человек берётся не в плоскостном измерении гуманизма, а в измерении глубины, во вновь раскрывающемся духовном мире… Боль о страдальческой судьбе человека и судьбе мира достигает белого каления… Художественная наука и научное художество Достоевского исследует человеческую природ в её бездонности и безграничности, вскрывает последние, подпочвенные её слои. Достоевский подвергает человека духовному эксперименту, ставит его в исключительны условия, срывает все внешние напластования, отрывая человека от всех бытовых устоев» (Н.А. Бердяев).

«Все идеи Достоевского связаны с судьбой человека, с судьбой мира, с судьбой Бога» (Н.А. Бердяев). Это духовный, христианский персонализм. Но писатель не рисует статичное благолепие человеческой личности, а вскрывает бездну богооставленности, своеволие богоборчества, ведущего к самоуничтожению… «Достоевский завлекает в тёмную бездну, разверзающуюся внутри человека. Он ведёт через тьму кромешную. Но и в этой тьме должен воссиять свет. Он хочет добыть свет во тьме. Достоевский берёт человека отпущенным на свободу, вышедшим из-под закона, впавшим из космического порядка и исследует судьбу его на свободе, открывает неотвратимые результаты путей свободы. Достоевского прежде всего интересует судьба человека в свободе, переходящей в своеволие. Вот где обнаруживается человеческая природа. Подзаконное существование человека на твёрдой земной почве не раскрывает тайн человеческой природы. Достоевский особенно заинтересовывается судьбой человека в тот момент, когда он восстал против объективного миропорядка, оторвался от природы, от органических корней и объявил своеволие. Отщепенец от природной, органической жизни ввергается Достоевским в чистилище и ад города, и там проходит он свой путь страдания, искупает вину свою… Всё творчество Достоевского есть предстательство о человеке и его судьбе, доведённое до богоборства, но разрешающееся вручением судьбы человека Богочеловеку – Христу» (Н.А. Бердяев).

Герои Достоевского являют индивидуальные характеры, вместе с тем воплощают некие идеи в их предельном выражении«Достоевский стал великим художником идеи» (М.М. Бахтин). «Идеи играют огромную, центральную роль в творчестве Достоевского. И гениальная, идейная диалектика занимает не меньшее место у Достоевского, чем его необычайная психология, идейная диалектика есть особый род его художества. Он художеством своим проникает в первоосновы жизни идей, и жизнь идей пронизывает его художество. Идеи живут у него органической жизнью, имеют свою неотвратимую жизненную судьбу. Эта жизнь идей – динамическая жизнь, в ней нет ничего статического, нет остановки и окостенения. И Достоевский исследует динамические процессы в жизни идей. В творчестве его поднимается огненный вихрь идей. Жизнь идей протекает в раскалённей, огненной атмосфере, – охлаждённых идей у Достоевского нет, и он ими не интересуется… Всё в нём огненно и динамично, всё в движении, в противоречиях и борьбе. Идеи у Достоевского – не застывшие, статические категории, это огненные токи… Идеи определяют судьбу. Идеи Достоевского глубоко онтологичны, бытийственны, энергитичны и динамичны. В идее сосредоточена и скрыта разрушительна энергия динамита. И Достоевский показывает, как взрывы идей разрушают и несут гибель. Но в идее же сосредоточена и скрыта воскрешающая и возрождающая энергия. Мир идей у Достоевского совсем особый, небывало оригинальный мир, очень отличный от мира идей Платона. Идеи Достоевского – не прообразы бытия, не первичные сущности и, уж конечно, не нормы, а судьбы бытия, первичные огненные энергии. Но не менее Платона признавал он определяющее значение идей. И вопреки модернистической моде, склонной отрицать самостоятельное значение идей и заподозривать их ценность в каждом писателе, к Достоевскому нельзя подойти, нельзя понять его, не углубившись в его богатый и своеобразный мир идей. Творчество Достоевского есть настоящее пиршество идей» (Н.А. Бердяев).

У Достоевского идеи не абстрактные и рационалистические, а экзистенциальные, идеи-индивидуумы, способные воплощаться, своего рода живые духовные существа с собственной волей, своим индивидуальным обликом. Такого рода сочетание своеобразного идеализма и персонализма создаёт уникальный облик персонажей. Герой Достоевского – это одержимый идеей, «человек идеи» (М.М. Бахтин), но, вместе с тем, и идея-человек – выражение определённой идеи. Поэтому его герои одновременно искусственны и жизненны, предельно фантастичны и предельно реальны. Они пребывают в неестественной и нередко сверхъестественной ситуации, в необычном состоянии, надрыве, надломе, невероятной напряжённости переживаний и действий, когда многое кажется необусловленным, самопроизвольным, непредвиденным и непредсказуемым, алогичным. С точки зрения обыденного сознания так не поступают, так не говорят живые люди. Но в персонажах, которые с обыденной точки зрения представляются преступниками и сумасшедшими, описывается напряжённая борьба идей. При всей своей необычности и неправдоподобности герои Достоевского психологически достоверны. Эмпирическая искусственность и нарочитость их действий в духовном плане оказывается адекватной и последовательной.

«Это пророческое художество. Он раскрывает человеческую природу, исследует её не в устойчивой середине, не в бытовой, обыденной жизни, не в нормальных и нормированных формах её существования, а в подсознательном, в безумии и преступлении. В безумии, а не в здоровье, в преступлении, а не в подзаконности, в подсознательной, ночной стихии, а не дневном быте, не в свете сознательно организованной души раскрывается глубина человеческой природы, исследуются её пределы и границы» (Н.А. Бердяев).

Образы Достоевского оправданы с точки зрения психологии экстремальной ситуации, из которой почти не выходят его герои. В состояниях крайнего духовного напряжения с ними происходят невероятные для обыденной жизни события: сверхъестественные догадки, узнавание чужих мыслей, провидения, совершение неожиданных, немотивированных поступков. В произведениях Достоевского господствует пограничная или предпограничная ситуация (переживание глубочайших потрясений: страха, страданий, борьбы, смерти; состояния в которых человек познаёт себя как нечто безусловное). Подобную напряжённость смыслов и аффектов трудно вынести, и многих отталкивает невероятная духовная энергия его произведений и видимая уродливость персонажей и действий. Многим кажется, что Достоевский описывает душевную патологию, либо какую-то фантасмагорию, не имеющую отношения к реальной жизни. Достоевский говорил о реалистичности своих произведений: «Меня многие критики укоряли, что я вообще в романах моих беру будто бы не те темы, не реальные и проч. Я, напротив, не знаю ничего реальнее именно этих вот тем». Он имел в виду другую реальность – не обыденную, а глубинную реальность духа. «Новая действительность, творимая гениальным художником, реальна, потому что вскрывает самую сущность бытия, но не реалистична, потому что нашей действительности не производит. Быть может, из всех мировых писателей Достоевский обладал самым необычным видением мира и самым могущественным даром воплощения» (К.В. Мочульский).

К образам Достоевского можно применить его формулировку, высказанную по близкому поводу: «Конечно, они абсурдны в обыденном смысле, но в смысле ином, внутреннем, кажется, справедливы».Это изображение не эмпирических лиц и событий, а душевных состояний и процессов. Внутренняя жизнь человека спонтанна, клочковата, алогична, хотя на уровне сознания выглядит логичной. Интенсивная душевная жизнь – это борьба противоречивых сил, постоянный надрыв и раскол. В сильном характере какая-либо идея может захватить воображение, подчинить душевную жизнь, лишить её разнообразия, и перед нами человек идеи или идея-человек. Герои Достоевского олицетворяют собой внутренние силы, которые мы порождаем в своей душе и которые способны поработить нас. В той степени, в какой мы проявляем себя как существа свободные, творческие, как личности, мы созидаем образы истинного, прекрасного и благого бытия. Отдаваясь своеволию, произволу, эгоизму, самостным инстинктам, стихиям зла, мы плодим ложные идеи и злые силы. Борьба добрых и злых мотивов порождает конфликт внутренней жизни, трагическую коллизию – столкновение противоположных стремлений, интересов.

Итак, поле действия индивидуальных духовных сущностей Достоевского – душа человека. «В мире дьявол с Богом борется, и поле битвы сердца людей» – это высказывание Достоевского выражает интенцию его творчества. Поэтому чувство эстетического равновесия и критерий художественной завершенности образа у писателя во многом мотивированы этически. В поисках, развитии, дифференциации и собирании художественных образов участвует его нравственно-религиозное чувство. В литературной форме, как наиболее адекватной его образу мысли, Достоевский пытается обдумать, понять и решить собственные метафизические проблемы. Это придаёт неповторимое своеобразие его поэтике – системе художественных средств. Её нельзя понять и оправдать только эстетически. В творчестве Достоевский пытается решить главные, наиболее мучительные и скрытые вопросы бытия человека. На этом он сосредоточивает свои силы. Отсюда напряжённость, эксцентричность чувств и отношений его героев. То, что не входит в его основной интерес, удостаивается мимолетной зарисовки и поэтому производит впечатление искусственности.

До сих пор не прекращается дискуссия: полифонично или монологично творчество Достоевского.[5] У него диалектически сочетается и то, и другое. Это – полифония, поскольку в романах Достоевского явное многоголосье оппонирующих и взаимоисключающих позиций и идей. Писатель видел изначальную конфликтность душевной жизни человека, расколотость, противоречивость его сознания и чувств. Но это и монологичность, поскольку всё происходит в рамках единой души человека, представляющей собой поле битвы мирового добра и зла. В романах Достоевского один главный герой, вбирающий в себя большинство образов остальных. Монологизм его творчества сказывается и в том, что он утверждает метафизическое единство личности как целеполагаемую норму. Главное же – творчество Достоевского является проекцией разрешения им самим бытийных проблем. Его персонажами движет и их объединяет обязательный изначальный вопрос и творческая проблема самого писателя. Итак, многие голоса в своём соединении выражают автора: творчество Достоевского более всего симфонично – представляет собой соединение, сочетание множества противоречивых состояний, идей.

 

Как у всех великих русских писателей, начиная с Пушкина, литературный труд для Достоевского был одновременно и самотворчеством, созиданием нового облика личности и нового образа жизни. Нить мучительной судьбы Достоевского вплетена в ткань его произведений. «Все герои Достоевского – он сам, его собственный путь, различные стороны его существа, его муки, его вопрошания, его страдальческий опыт… В творчестве его отразились все противоречия его духа, все бездонные его глубины. Творчество не было для него, как для многих, прикрытием того, что совершалось в глубине. Он ничего не утаил, и потому ему удалось сделать изумительные открытия о человеке. В судьбе своих героев он рассказывает о своей судьбе, в и сомнениях – о своих сомнениях, в их раздвоениях – о своих раздвоениях, в их преступном опыте – о тайных преступлениях своего духа… Ему удалось до глубины поведать в своём творчестве о собственной судьбе, которая есть вместе с тем мировая судьба человека» (Н.А. Бердяев). В творениях своих он пытался понять и разрешить мучающие его вопросы жизни. Его творчество экзистенциально, прежде всего, в том, что укоренено и охвачено единством экзистенции самого автора.

Таков путь осознания Достоевским действительности: личное переживание воплощается в художественной форме и затем осознается вполне. В художественном образе он погружается в метафизическую глубину проблемы, исследует её диалектическое содержание и после этого формулирует впрямую. Это не чисто литературные занятия, не игра фантазии, мало отражающиеся на облике и судьбе автора, а тип жизни. Достоевский не мог не писать романов, прежде всего, потому, что разрешал в них проблемы собственного бытия. Отсюда потребность миссионерства – распространения своих взглядов, отсюда же и профетичность – чувство пророческой значимости своих высказываний. Не может писатель, творящий в сугубо литературных традициях и ассоциациях, проникнуться пафосом обладания целостной истиной, спасительной для человечества. Вместе с тем Достоевскому не были чужды и формальные эстетические поиски, он был в гуще литературной жизни и живо реагировал на неё. Но литературный процесс не был для него самодостаточным, а служил материей, в которой он мог наиболее адекватно воплотить своё видение мировых проблем. Итак, по своим задачам творчество Достоевского экзистенцально-монологично.

Иного плана вопрос: где и насколько текст произведений представляет собой монолог автора? Достоевский – это не литератор, описывающий обыденную жизнь, а духовидец, переживший трагичность бытия, изображающий то, что мучает его душу. Он был личностью титанической и сложной, раздираемой противоречиями, но ищущей гармонии. В письме к А. Майкову Достоевский признавался: «А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всём до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил». Ему, как подлинно гениальному человеку, были ведомы состояния и напряжённого духовного подъема, и падения, было открыто как высокое, так и низменное. Его душа побывала и на небесах, и в преисподней. Этот трагический духовный опыт и воплощался в образах героев Достоевского. Поэтому на вопрос: устами кого из героев говорит Достоевский, – можно ответить: каждого в отдельности и всех вместе. Но на другой вопрос: с каким героем идентифицируется позиция автора, – ответить однозначно трудно. Тот или иной герой, порой совершенно неожиданный, может высказывать заветные мысли Достоевского.

Но наиболее близок мировоззрению автора тот анонимный герой, который может иметь персональный образ, но поле души которого шире этой конкретной персоны и вбирает свойства других героев. По аналогии с понятием «лирический герой» в поэзии можно сказать, что в романах Достоевского проживает жизнь некий метафизический герой – воплощение бывших заблуждений, настоящих страданий и поисков, тяги к гармонии самого автора. Метафизический герой может персонифицироваться в одном действующем лице, но оно не является полным его выражением. В этом случае большинство персонажей охвачено горизонтом души метафизического героя и тяготеет к явному центру её – главному герою.

Роман «Преступление и наказание» потому и производит наиболее целостное впечатление, что его главный герой Раскольников является и метафизическим героем. В других романах образ метафизического героя распылён. Раскольников же является не только главным, но в определённом смысле единственным действующим лицом романа. Все остальные – проекции определённых состояний души Раскольникова. Поскольку автора в первую очередь интересуют динамика и итог душевных превращений, то они изображаются в предельном состоянии. Большинство героев романа представляет собой крайнее выражение и персонификацию идей или чувств Раскольникова. Некоторые герои олицетворяют собой определённые объективные начала: положительные (Соня) либо отрицательные (старуха), воздействующие на Раскольникова как извне, так и через его рассудок или сердце.

 

Главная проблема творчества Достоевского – природа и происхождение зла в человеке, одержимость духами зла. Достоевский описывает столкновение добра и зла в судьбе и душе человека. Поэтому его романы изображают более метафизические, чем эмпирические реалии. Наиболее идеологический роман «Бесы» в этом измерении оказывается наиболее полемически-эмпирическим произведением зрелого периода творчества писателя. Так как в нём проблемы выражаются в социальных, психологических и бытовых проекциях, то описание выглядит наиболее приближённым к реальной жизни. Отсюда наличие, более чем где-либо, конкретных исторических событий и фактов, злободневность и актуальность романа. Вместе с тем, в «Бесах» духи зла выступают как обнажённые, абстрактные, хотя носителями их могут быть конкретные персонажи, – отсюда некоторая рационалистичность «Бесов». Достоевскому было необходимо высказаться в такой форме, чтобы самому сполна осознать вопрос, сформулировать некоторые актуальные проблемы и быть при этом услышанным современниками. В «Бесах» писатель напрямую высказал то, что пережито и опознано им в «Преступлении и наказании». Это в свою очередь было подготовкой для непосредственной проповеди в «Дневнике писателя». В романе же «Преступление и наказание» Достоевский рассматривает проблему зла на уровне метафизической психологии. Здесь его образы приобретают наибольшую художественную пронзительность и ёмкость. Они персоналистически полнее, чем в «Бесах». «Преступление и наказание» является наиболее целостным и законченным произведением Достоевского – и в духовной проблематике, и эстетически. В последующих произведениях писатель углублял и детализировал смыслы, которые были выявлены в романе «Преступление и наказание».

 

Основные вопросы темы зла в романе:

– При каких обстоятельствах и в каких состояниях человек одержим духами зла? Какова феноменология – формы явления зла? Это проблемапреступления.

– Что происходит с душой человека, породившего злую идею и поработившегося ею? Как злые духи актуализируются – становятся действительными, существуют и проявляются в жизни, какова их сущность в предельном выражении? Это проблеманаказания.

– Каков путь изживания зла и духовного оздоровления? Это проблема искупления ивоскресения.

Обстоятельства и состояния человека, одержимого духами зла, раскрывает фабула – сюжетная основа, расстановка лиц и событий романа. Раскольников вырос в здоровой семье с традиционным укладом, среди любимых и любящих его людей. Но вне семьи он оказывается выпавшим из органичного жизненного уклада. Его внутренний облик формируется вне традиций и преданий, которые могли бы взрастить здоровые начала души. Во взрослой жизни у Раскольникова оказались оборванными связи с тем, что Достоевский называет землёю, почвой. Новой же почвы он обрести не смог: оказавшись за пределами традиционной культуры, душа его не смогла привиться к чуждой искусственной цивилизации, которая, по Достоевскому, противостоит органике земли. Раскольников не мог найти себя ни в рационализированной, секуляризированной – обмирщенной, отторгнутой от религиозных основ учёности, ни в выхолащивающих душу профессиональных занятиях, ни в карьере, возможности для которой мог предоставить Петербург («Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься»). Достоевский писал Каткову, по каким причинам его герой приходит к преступлению: «По легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись некоторым странным “недоконченным” идеям, которые носятся в воздухе». Неокрепшая душа вне здорового жизненного уклада попадает в заражённую духовную атмосферу.

Это трагедия не только личная: «Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое». Достоевский показывает, что в России рушатся традиционные жизненные основы, разрываются органичные связи между людьми, наступает эпоха безукладья: «У нас в образованном обществе особенно священных преданий ведь нет». Россия, как и герой романа, только вышла из отрочества, ещё не успели сформироваться положительные основы жизни, но уже началась полоса разрушения: «Нет оснований нашему обществу, не выжито правил, потому что и жизни не было. Колоссальное потрясение и всё прерывается, падает, отрицается, как бы и не существовало. И не внешне лишь, как на Западе, а внутренне, нравственно» (из черновиков к роману «Подросток»). Творчество Достоевского есть «изображение крайнего богохульства и зёрна идеи разрушения нашего времени в России, в среде оторвавшейся от действительности молодежи» (из письма к К.П. Победоносцеву).

Разрушающаяся почва заражается носящимися в воздухе ложными идеями. «Не во что верить, не на чем остановиться», – записано в черновых набросках к роману. В образованном обществе утверждалась эгоистическая индивидуалистическая этика, отрицающая национально-исторические и православные традиции. Раскольников соблазняется формой утилитарной морали, утверждающей, что целью человеческих поступков должна быть только личное благополучие, что поведение человека обусловливается разумной пользой. Преступление Раскольникова, считает Достоевский, есть «доведенная до последствий теория разумного эгоизма». В начале формирования господствующей в будущем атеистической материалистической идеологии Достоевский понимает, что торжество так называемого экономического принципа приводит не к всеобщему благоденствию, а к взаимному истреблению.

Известно, что на первоначальные замыслы романа оказывала влияние полемика Достоевского с социалистами. Но затем писатель погружается в исследование метафизических коллизий в душе своего героя. Ибо человек есть создатель ложных идей и, чтобы понять и объяснить их появление, нужно углубиться, прежде всего, в его душу. Как истинный персоналист, Достоевский обращается к началам мирового бытия: в глубине индивидуального личного бытия вскрываются всеобщие закономерности.

 

В произведениях Ф.М. Достоевского «Всё сконцентрировано и сгущено вокруг человека, оторвавшегося от божественных первооснов. Всё внешнее, – город и его особая атмосфера, комнаты и их уродливая обстановка, трактиры, с их вонью и грязью, внешние фабулы романа – всё это лишь знаки, символы внутреннего, духовного человеческого мира, лишь отображения внутренней человеческой судьбы» (Н.А. Бердяев).

Петербург у Достоевского – это столица современной цивилизации, место концентрации ложных идей, носящихся в воздухе, воплощение искусственности, неорганичности, нездоровья и распада жизни: «Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина». Образ Петербурга рисуется с помощью мертвенных, ужасающих деталей, но в целом он крайне призрачен. Это некая ирреальность, наполненная тенями и призраками, какая-то фантасмагория – причудливое нереальное видение, провоцирующее болезненное душевное состояние. В «Подростке» Достоевский писал о пушкинском Германне – духовном брате Раскольникова: «В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из “Пиковой дамы” (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип тип из петербургского периода), мне кажется, должна ещё более укрепиться». Описанный Достоевским город отображает внутренний мир Раскольникова: и атмосфера, и пейзаж города, и детали его быта являются отражением душевных состояний героя. «Город – трагическая судьба человека. Город Петербург… есть призрак, порождённый человеком в его отщепенстве и скитальчестве. В атмосфере туманов этого призрачного города зарождаются безумные мысли, созревают замыслы преступлений, в которых преступаются границы человеческой природы» (Н.А. Бердяев). Горизонты души Раскольникова и души цивилизованного Петербурга почти сливаются. Так очерчивается духовное поле, в котором происходят духовные в своей сути события романа.

Душа метафизического героя находится в нездоровом, горячечном состоянии. «…Чрезвычайно жаркое время…», «…жара стояла страшная…», – неоднократно напоминает автор об удушающей атмосфере города и внутреннего состояния метафизического героя. «С некоторого времени он был в раздражительном и напряжённом состоянии, похожем на ипохондрию» – угнетённое состояние, нездоровая мнительность, навязчивые идеи, сопровождающиеся болезненными ощущениями, в частности жаром. Всё это погружает душу в беспросветный мрак. Выпадение из традиционного жизненного уклада приводит к самоизоляции и внутреннему опустошению: «…углубился в себя и уединился от всех…Он решительно ушёл от всех, как черепаха в свою скорлупу…» – Не только от всех людей, но от всего вообще, от нравственного и разумного.

Герой оказывается в духовной пустоте, сознание его погружается в «подполье». Скорлупа-жилище – образ его душевного пространства: «Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид со своими жёлтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и всё казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок». Душа Раскольникова неестественно зажата некоей властной силой, она олицетворяется замкнутым и отъединенным от мира тёмным, мертвенным пространством (жилье Раскольникова сравнивается со шкафом, сундуком и гробом), в котором уже невозможно ощутить себя в полный рост человеческого достоинства (высокому человеку жутко) и в котором способны образоваться только бредовые идеи (жёлтая каморка ассоциируется с «жёлтым домом» – домом умалишенных): «А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят!» Таково душевное пространство, в котором формируется идея Раскольникова: «…там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу, и созревало всё это вот уже более месяца». Не случайно в минуту просветления после получения письма матери «ему стало душно и тесно в этой желтой каморке… Взор и мысль просили простору».

В чём заключалось состояние метафизического героя, предваряющее и подготавливающее преступление. Полное безделье («лежа по целым суткам»)обессмысливает жизнь. Потеряв истинные ориентиры, сознание героя вяло, но неукротимо сосредоточивается на фантазиях: «…молодёжь образованная от бездействия перегорает в несбыточных снах и грезах». Достоевский замечает, что человек как существо, предназначенное к творческому созиданию, не способен впасть в полный индифферентизм – равнодушие, безучастность, безразличие. Поле битвы добра и зла – сердца людей, и потому духовная дремотность и апатия не освобождают от драмы бытия. Обезволенная душа рано или поздно порабощается злыми духами. Поначалу невинное, но пустое фантазерство Раскольникова («Так, ради фантазии сам себя тешу; игрушки!») постепенно превращается в преступную мечтательность (безобразная мечта). Родственность идеи Раскольникова маниловщине обнаруживается в момент, когда Раскольников идёт совершать убийство: «Проходя мимо Юсупова сада, он даже очень было занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо освежали воздух на всех площадях. Мало-помалу он перешёл к убеждению, что если бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для города вещь». Такого рода фантазирование греховно потому, что поглощает энергию и опустошает душу, искажает сознание, подготавливая почву для патологических и преступных идей. «Давным-давно как зародилась в нём вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения». Больной вопрос формирует некие образы, понятия и установки, которые выходят из-под контроля совести и сознания, развиваются самопроизвольно и в кризисных ситуациях могут реализовываться спонтанно. Раскольников был пустым мечтателем до того, как получил письмо матери, из которого выяснилось, что хроническое безденежье преследует его родных, и что сестра готова принести себя в жертву ради его будущего. Сама жизнь потребовала действия. Неожиданно для Раскольникова фантастическая идея, которая «месяц назад, и даже вчера ещё, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах». Каково же содержание фантазии, заставившей содрогнуться её создателя?

Постепенно душевные силы Раскольникова концентрируются вокруг идеи, на которой болезненно зафиксировано сознание: «Так бывает у иных мономанов, слишком на чём-нибудь сосредоточившихся». При зарождении идея вполне беззлобна, но в душе, потерявшей органичный строй, лишившейся истинных критериев, она вырастает в чудовищный фантазм – причудливое видение, призрак. Всё начинается со стремления посвятить себя какому-либо «полезному» делу. Раскольников – человек незаурядный во всех отношениях, наделён умом, талантом, красотой. Таковым он себя сознаёт, потому и дело должно быть под стать дремлющим силам – необыкновенное, масштабное. Как и его сверстники-идеалисты, он, наверное, хотел бы осчастливить одним махом если не все человечество, то, во всяком случае, многих людей. Этого можно было бы достичь, распоряжаясь капиталом, который несправедливо и противоестественно сосредоточен в руках людей негодных и никчемных (старушка зловредная вошь). Дело за тем, чтобы капитал изъять и распорядиться им по естественной справедливости. Так зарождается вторая ведущая тема в идее героя. Хотя всё это ещё фантазии, он начинает ощущать себя созидателем, распорядителем, вершителем событий, судеб. Формируется синдром[6]наполеонизма, маниявеличия. В результате Раскольников «совсем не производит впечатление свободного человека. Он – маньяк, одержимый ложной идеей”» (Н.А. Бердяев).

В записных книжках Достоевский формулирует идею Раскольникова: «Я ли не такой человек, чтобы позволить мерзавцу губить беззащитную слабость. Я вступлюсь. Я хочу вступиться. А для этого власти хочу… Я власть беру, я силу добываю деньги ли, могущество ль, не для худого. Я счастье несу…» Когда «Странная мысль наклевывалась в его голове, как из яйца цыплёнок, и очень, очень занимала его», с Раскольниковым происходит неслучайная случайность – он слышит в трактире собственную идею: «Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил, и уверяю тебя, что без всякого зазору совести!.. с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живёт, и которая завтра же сама собой умрёт… С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обречённые в монастырь! Сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасённых от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, и всё это на её деньги. Убей её и возьми её деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь тысячи жизней, спасённых от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен да ведь тут арифметика?.. Конечно, всё это были самые обыкновенные и самые частые, не раз уж слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли».

Раньше летающие в воздухе абсурдные мысли не задевали здоровую душу. Теперь же, в распалённом воображении героя они получают болезненный отзвук, как ядовитые трихины поражают потерявшую нравственный иммунитет душу: «Этот ничтожный трактирный разговор имел чрезвычайное на него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут какое-то предопределение, указание». Так зародившаяся ложная идея блага порождает в воспаленной душе чувство ложного мессианства – ощущения себя спасителем. Маниакальное самовозвеличение приводит к крайним выводам: на сверхчеловека не распространяются нравственные законы, существующие для инфантильных душ большинства, низменной толпы. Трепещущая тварь должна повиноваться избранному меньшинству – власть имущим. Сильная личность стоит вне закона. Она выше обыденной морали, как бы за пределами добра и зла. Поэтому истинное величие в том, чтобы стремиться к заданной цели, отменяя нравственные предписания и заглушая голос совести, как рецидив слабости и посредственности.

Достоевский показывает психологию формирования мании величия. Силы, умения, таланты есть, идея, цель ясны – это уже признак величия для Раскольникова. Чтобы утвердиться на этой «высоте», необходимо не только найти конкретный путь достижения цели (дело техники рассудка), но и решиться на его осуществление. Поступок во имя идеи оказывается решающей гранью, выводящей из области фантазий в область реальности. Он же будет проверкой и критерием истинности позиции, утверждением собственного величия. Так средство к достижению цели подменяет цель. Не случайно Раскольников не знает, как распорядиться похищенным богатством. Достоевский вскрывает внутреннюю диалектику прельщения: не может быть нравственно оправдано достижение благих целей порочными средствами, которые неизбежно становятся самоцелью, вытесняя самые благие побуждения.

Перед решающей гранью Раскольников цепенеет в нерешительности. В этом и состоит проблема пре-ступления – переступления через незыблемые Божии законы («Божья правда, земной закон», – по Достоевскому), в основе которых свобода, суверенность и неприкосновенность человеческой личности. Человек – венец творения Божьего и сотворец Богу, он не может быть средством к достижению даже самых высоких целей. Можно ли для счастья многих убить одну невинную душу? – это проблема оправдания Божьего творения. Остатки нравственного чувства не позволяют Раскольникову поставить этот вопрос в законченной и обнажённой форме. Он пытается сбежать от угрызений совести, придавая проблеме оправдывающую форму: можно ли для счастья многих лишить жизни одного ничтожного человека (зловредную вошь).

Душа Раскольникова в период, предшествующий преступлению, в смятении и борении. Оттесняются её положительные качества, и обнажаются низменные стремления. Фантасмагорическая идея постепенно захватывает его полностью. Она подавляет всплеск совести во сне о лошади, где Раскольников открывается как человек по природе добрый, способный к состраданию. Через сон Раскольников ощутил убийство не как алгебраический знак, а как реально пролитую кровь: «Боже! воскликнул он, да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, тёплой крови, взламывать замок, красть и дрожать… прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?.. Да что же это я!.. Ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил?» Он отказывается от своего замысла: «Господи! Ведь я всё же равно не решусь!.. Господи!.. покажи мне путь мой, а я отрекусь от этой проклятой мечты моей».И даже переживает эйфорию отрезвления: «Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения Но всплеск совести и жажда освобождения от инфернального наваждения не были волево утверждены, поэтому опрокидываются волной мутных страстей. Подавленное нравственное чувство проявляется только в мгновения отрезвления: «О Боже! как это всё отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! прибавил он решительно. И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, моё сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…» Но всплески совести постепенно затухают. Остатки разума и совести сказываются только в страхе и нерешительности, оттягивавших преступление. Раскольников чувствовал, что за этим шагом – бездна. Но идея уже неотвратимо захватывает всё его существо. «Человек делается одержимым какой-нибудь “идеей”, и в этой одержимости уже начинает угасать его свобода, он становится рабом какой-то посторонней силы» (Н.А. Бердяев).

Наступает момент одержимости, когда вся энергия героя сосредоточивается на идее. Если до этого многие внешние обстоятельства и внутренние переживания как бы предостерегали о смертельной опасности навязчивого пути, то теперь формирование и осуществление замысла подстегивается и событиями жизни, и порывами героя. Всё, что с ним происходит, болезненно заостряет вопрос, на который воспаленное сознание дает ложный ответ. Так, роковыми оказались для Раскольникова раздумья на бульварной скамейке, где он встретил поруганную девочку. Маниакальная идея паразитирует на душевной энергии, ложно её ориентируя. Ум Раскольникова работает чётко, его чувства обострены только тогда, когда это способствует осуществлению идеи. Разрушены духовно-нравственные основания человека, выдернутого из почвы, из земли, потому слабыми оказываются защитные доводы рассудка.

Фёдор Михайлович сумел описать механизм идеологической одержимости в его зачаточных формах, но как узнаваем он в роковые годы России: «Охватившая его в данный момент мысль, идея властно, остро заполняла его мозг, делала его одержимым. Остальные секторы психической жизни, другие интересы и желания в это время как бы свертывались и исчезали. В полосу одержимости перед глазами Ленина только одна идея, ничего иного, одна в темноте ярко светящая точка, а перед нею запертая дверь, и в нее он ожесточенно, иступлённо колотит, чтобы открыть или сломать… С таким «ражем» он сделал и Октябрьскую революцию, а чтобы склонить к захвату власти колеблющуюся партию, не стеснялся называть ее руководящие верхи трусами, изменниками и идиотами» (Н.В. Валентинов).

 

Какую альтернативу может предложить немощный, человеческий разум? Воплощением рассудочно-рациональной стороны Раскольникова является Разум-ихин. В решительный момент, когда идея становилась повелением, Раскольникова бросило к нему. Но он остановил себя: «Что ж, неужели я всё дело хотел поправить одним Разумихиным и всему исход нашёл в Разумихине?» Доводы рассудка оттесняются, теперь рассудок призван разве что легализовать преступление: «Я к нему… на другой день после того пойду».И Разумихин – первый, с кем общается Раскольников после преступления. Но контакта у них не возникает. В обыденной ситуации Разумихин мог бы олицетворять реальный выход из положения. Разумихин – здоровый, целостный, но приземлённый, рассудочный человек. У него не возникает многих вопросов, потому что его сознание поверхностно и тем самым вне проблем. Раскольников же личность усложнённая, углублённая и утончённая. Он сознает ущербную частичность и искусственность мира учёного-специалиста и мещанскую ограниченность его жизни. И он отвергает рассудочную альтернативу. Спасительной же целостной идеи его душа не может породить, ибо расколоты основания жизни.

Образ Раскольникова по мере приближения к моменту преступления обезличивается. Воля парализуется. Он вроде и не принимал «окончательного решения», ибо, «несмотря на всю мучительную внутреннюю борьбу свою, он никогда ни на одно мгновение не мог уверовать в исполнимость своих замыслов во всё это время». Но преступление и состоит в том, что в решительный момент он не противопоставил захватывающей его маниакальной идее совестливого волевого акта. Человек призван к непрерывному творческому напряжению, и чем ответственнее ситуации – тем более. Отказываясь от свободы и ответственности решения, проявляя безволие, герой тем самым внутренне уже преступает черту, выходит из области личностного бытия и попадает под власть натуралистических сил, роковых и фатальных стихий. Проявляя себя как ответственная свободная личность, человек пролагает свой неповторимый путь, преодолевая мировую эмпирию, ибо свободное творческое самоопределение выводит из-под власти сил мира сего. Напротив, обезличенный маньяк выпадает в безличностное измерение и оказывается марионеткой злых сил, роковым образом влекущих к гибели. «Ни о чём он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли…» Окончательное решение Раскольников принимает совершенно безвольно. Воспаленное сознание воспринимает идею уже не как фантазию, а как императив. С этого момента он не властен над собой, попадает в руки фатальной предопределенности: «Последний же день, так нечаянно наступивший и всё разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в неё втягивать».

 

Достоевский вскрывает закономерность развития духовного заболевания– идеомании. Болезнь начинается с гипертрофированнойрационализации жизни и эгоистического своеволия. Затем по законам саморазрушения одержимый слепо подчиняется внешним силам, превращается в бессознательное, лишённое индивидуальной воли существо: «Он был точно в бреду», «Он плохо теперь помнил себя…», «Он не спал, но был в забытьи». Идеологическое заболевание есть сон сознания и совести, забытье души, сомнамбулизм – бессознательные, внешне упорядоченные действия. В этом состоянии человек не ведает, что творит: «…ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не чувствовал на себе… Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость, стала понемногу овладевать им: минутами он как будто забывался или, лучше сказать, забывал о главном и прилеплялся к мелочам». В облике случайных событий фаталистические силы подвигают Раскольникова по роковому пути: случайно он услышал разговор на базаре, случайно ему попался необходимый топор, случайно никого не было в решительный момент и рядом оказалась пустая квартира. Но «присутствие каких-то особых влияний и совпадений» – губительная цепь случайностей, рабство у злой силы: «Не рассудок, так бес!». Так же случайно в квартиру убитой приходит сестра, и Раскольников вынужден убить невинную. Более того, одно убийство ужасающе прерывает череду возможных рождений человеческих жизней: в романе есть намёк на то, что Лизавета была беременна.

Вступив в сферу зла, человек вынужден существовать по законам зла: каждый злой поступок неизбежно влечёт за собой цепь зла. Обнажается порочность попыток нравственно оправдать убийство. Нравственные законы безусловны и не имеют исключений. Есть черта, которую человек не имеет права переступать ни при каких условиях и оговорках: никто, кроме Бога, давшего жизнь человеку, не может лишить его жизни. Преступив эту черту, Раскольников сталкивается с неотвратимыми последствиями преступления. Это проблема наказания.

Прежде всего, выясняется, что совершённое убийство оказывается бессмысленным. Похищенное богатство жжёт руки Раскольникову, и он не только не может найти ему применения (до этого не доходит дело), но и не может от него избавиться. Преступная цель при первом к ней приближении превращается в мираж. Иллюзорным оказался и другой полюс идеи Раскольникова: он не только не получил свободы великого человека, но оказался порабощенным и беспомощным более, чем когда-либо. «Раскольников вместе с ничтожной и зловредной старушонкой уничтожил самого себя. После “преступления”, которое было чистым экспериментом, потерял он свою свободу и раздавлен своим бессилием. У него нет уже гордого сознания. Он понял, что легко убить человека, что эксперимент этот не так труден, но что это не даёт никакой силы, что это лишает человека духовной силы. Ничего “великого”, “необыкновенного”, мирового по своему значению не произошло от того, что Раскольников убил процентщицу, он был раздавлен ничтожеством происшедшего… Достоевский изобличает лживость претензий на сверхчеловечество. Обнаруживается, что ложная идея сверхчеловечества губит человека, что претензия на безмерную силу обнаруживает слабость и немощь» (Н.А. Бердяев).

Цель, сформулированная вне органичного жизненного и нравственного уклада, неизбежно оказывается призрачной. Идея, которая вырывается из гармоничной иерархии ценностей и абсолютизируется, превращается в разрушительного ложного духа. На этой частичной цели фокусируется вся жизненная энергия, идея порабощает человека, превращает в идеологического маньяка. Идеологическая одержимость направляет на разрушение основ бытия и собственной жизни. Порочность идеологизма (доминирующей и формообразующей идеи в системе идеологии) проявляется и в безжизненной рационализации. Идея оказывается частичным, искусственным знаком, отражающим фиктивный, иллюзорный мир. Попытка формально-логически найти решения важнейших вопросов жизни приводит к созданию идеологических догм – ложных образов истины. Они играют роль магических заклинаний, вызывающих из «подполья» демонические стихии. Таким образом, идеологизм объединяет крайнюю рационализированность с тёмной аффективностью. Орассудочивание низменных страстей ввергает в бредовое состояние, когда недозволенное совестью воспринимается как арифметически необходимое: «…даже нет никаких сомнений во всех этих расчётах… это всё, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика». Арифметическая справедливость отменяет справедливость нравственную. Такова диалектика секуляризованного рассудка.

Вне контроля разума и совести рассудок оказывается источником и провокатором духовного заболевания человека. Эвклидова логика заводит Раскольникова в нравственный тупик, в одержимость собственной рационализированной идеей. «Арифметики губят», – записывает Достоевский в черновиках романа слова Сони, олицетворяющей начало кроткого смирения, целостной веры и любви. Ибо арифметическая «простота представляющегося», есть «бессодержательность жизни». В «Дневнике писателя» Достоевский не раз возвращается к проблеме упрощённости-уплощённости восприятия жизни, отравляющей самою жизнь: «Душа не вынесла прямолинейности безотчётно и безотчётно потребовала чего-нибудь более сложного… холод и мрак окружающего, тягость, ничтожность переданного душе её мира, невозможность что-нибудь в нём уважать. Существо, замученное бессознательно слишком уже упрощенным взглядом на жизнь и бытие… Действительность глубже всякого человеческого воображения, всякой фантазии. И несмотря на видимую простоту явлений страшная загадка».

Достоевский впервые вскрывает прообраз идеологической болезни. Это форма духовного прельщения, при которой человек соблазняется служением маниакальной идееидеомания. При рационализации живой жизни частная искажённая идея подменяет полноту реальности. Идеологизированная идея содержит, во-первых, искушение ложным образом добра и, во-вторых, мессианскую одержимость, манию величия. Идейное безумие начинается как болезненные фантазии секуляризованного ума («Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце…»), затем поражает нравственное чувство (совершение зла из маниакального стремления к ложно понимаемому добру) и личную волю (культивирование гипертрофированного индивидуализма). Подвержен ли идеологической одержимости человек или общество, оказываются ли материалом абсолютизации и искажения бытовые, материальные, социальные, научные, нравственные, эстетические ценности, – во всех случаях одинакова структура идеологической трихины – носителя и возбудителя духовного заболевания.

История написания романа показывает, как мучительно искал Достоевский чёткий образ. Долгое время он стоял перед дилеммой: какую из идей вложить в судьбу героя. Художественное чутье писателя склоняется к двуплановой мотивации преступления – совместить две идеи. Это дало возможность вскрыть закономерность их взаимодействия: у всех, стремящихся к добру через преступление нравственного закона, формируется мания величия. С другой стороны – все великие злодеи во все времена ощущали себя благодетелями человечества.

 

Достоевский описывает периоды болезни духа и её катастрофические последствия. После убийства Раскольников переживает страшное душевное потрясение. В его состоянии намечаются две тенденции: проявление обычного – слабого человека и попытки самоутверждения человека нового – сильного. Первое – это реакция нравственной природы на совершившееся, муки и боль совести. Второе – попытки преодолеть нравственные муки через самоутверждение нового сильного существа.

Непосредственно после убийства у Раскольникова распадается личностный центр, управляющий сознанием и поведением: «Клочки и отрывки каких-то мыслей так и кишели в его голове; но он ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, несмотря даже на усилия…Он чувствовал во всём себе страшный беспорядок. Он сам боялся не совладать с собой».Душевное равновесие нарушено, Раскольникова то бросает к самоубийству, то тянет признаться, обличить себя. Человеческая душа не может выдержать нравственных мук преступления, и потому неустойчивое душевное состояние переходит в новое качество, в котором преступление будет переживаться как содеянное органически, естественно. В новом состоянии ожидаемых угрызений совести герой уже не испытывает, настолько в нём заглушено нравственное чувство. Вместе с тем, он ощущает ущербную, испепеляющую отъединённость от человеческого бытия, мистический разрыв с человечеством: «Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказались душе его». Раскольников пронзительно почувствовал, что убийца вне людей, он как бы уже и не человек. Преступление вывело его из мира людей в иное измерение: «Да и всё-то кругом точно не здесь делается… Вот и вас… точно из-за тысячи вёрст на вас смотрю…». Черта, отделяющая живой мир и инфернальную сферу, реально ощутима и непреодолима: «С ним совершилось что-то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое. Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям… И будь это все его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда ещё до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения. И что всего мучительнее это было более ощущение, чем сознание, чем понятие; непосредственное ощущение, мучительнейшее ощущение из всех до сих пор жизнию пережитых им ощущений».

В какой-то момент Раскольников почувствовал, что его природа теперь иная и к нормальной жизни возврата нет: «Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде, как будто и действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался… ещё так недавно. Даже чуть не смешно ему стало, и в то же время сдавило грудь до боли. В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь всё это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и все, всё… Казалось, он улетал куда-то вверх, и всё исчезало в глазах его… Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту». Таковы мистические последствия преступления: переступив черту, отделяющую живую жизнь от прозябания нежити, убийца внутренне переродился и отныне будет чувствовать пропасть, отделяющую его от людей, даже от самых близких – сестры и матери: «Обе бросились к нему. Но он стоял как мёртвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли». Мучительное ощущение адской бездны не покидает Раскольникова: «…опять одно недавнее ужасное ощущениемёртвымхолодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придётся ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить».

Преступники образуют своего рода античеловечество, в котором убийца мистически опознает убийцу: «Давеча, как я вошёл и увидел… тут же и сказал себе: «Это тот самый и есть!» – говорит Свидригайлов Раскольникову. То новое, что с таким ужасом ощущает в себе герой, есть нарастающая инфернальность его существа, выпадение из мира человеческого – в мир бесовский. «Привидения это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало», – авторитетно свидетельствует Свидригайлов – наиболее инфернальное существо в романе.

В период трехдневного беспамятства Раскольникова в нём умирает старый человек (чувствительный друг человечества) и нарождается новыйидеологический маньяк. Теперь он не тяготится своим беспредельным одиночеством, но демонически самоутверждается в нем: «Оставьте, оставьте меня все!.. Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!» Страх, безволие, малодушие сменяются яростной энергией. Он самоупоенно дерзок: «А что, если это я старуху и Лизавету убил?» – кричит он Заметову в трактире. При этом он испытывает «дикое истерическое ощущение, в котором, между тем, была часть нестерпимого наслаждения». Его охватывает сласть мазохистского самоистребления. Он побывал в доме убитой, спрашивал про кровь, сообщил дворнику свой адрес и имя. К этому его толкала неосознаваемая тяга старого человека к разоблачению, но в этом сказывалось и притяжение риска самоупоённой гордыни. Восставший новыйчеловек-идея готов к тотальной борьбе: «Царство рассудка и света теперь и… воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь!.. Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь; а силу надо добывать силой же… прибавил он гордо и самоуверенно и пошёл, едва переводя ноги…» Самоуверенная гордыня способна только дохло самоутверждаться – едва переводя ноги.

Горячечное сознание формулирует свой катехизис: всевластие рассудка, тотальное самоволие и демонический титанизм. Самоощущение нового человека прогрессирует: «Гордость и самоуверенность нарастали в нём каждую минуту; уже в следующую минуту это становился не тот человек, что был в предыдущую». Но это не было новым рождением, а очередной иллюзией, самообманом. Новое целиком ещё в старом: гордо и самоуверенно, но одновременно едва переводя ноги, – это попытка хватающегося за соломинку. Вместе с тем, он ощущает прилив неведомых сил и проявляет новые качества: звериную хитрость, неслыханную дерзость, сатанинскую гордыню. Это выплеск «подпольных» стихий, которые в нормальном состоянии вытесняются, контролируются либо преображаются. Искреннее страдание вызывает в Раскольникове понимание, что он так и не смог статьнастоящим властелином: «Я это должен был знать… и как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться… Я обязан был заранее знать… Э! да ведь я же заранее и знал!..»прошептал он в отчаянии». Раскольников винит себя не в убийстве человека («старушонка вздор»), а в том, что не смог соответствовать собственной идее: «…я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался…» Раскольников в отчаянии оттого, что не смог войти в общество великих людей («на этой стороне остался»), в чём проявил полную несостоятельность по отношению к своей же идее-принципу.

Это пик идеологической одержимости, когда абстрактный принцип вытесняет ощущение высшей ценности человеческой жизни. Народившийся новый модус[7] души явится причиной многих мытарств героя, но остатки человечности будут залогом возрождения. Именно потому, что он не переступил окончательно, в нём безо всяких, казалось бы, оснований прорывается упование: «Может быть, всё воскреснет!..»

 

Таким образом, перед нами очередной период духовной болезни, вызванной эгоистическим своеволием и мертвящим рационализированием. Увлечение мечтателя-индивидуалиста носящимися в воздухе идеями неизбежно ведёт к идейной одержимости ибезудержнойактивности по её реализации. При идеологическом бесновании действует сомнамбулическая оболочка человека, в которой господствуют тёмные стихии. Индивидуальная воля и сознание подавлены, человек превращается в песчинку стихий или винтик механизма.

В следующем периоде болезни постепенно пробуждается самосознание, но для оправдания содеянного, проявляется индивидуальная воля, но в форме предельного самоутверждения. Герой, преследуемый комплексом самооправдания, формулирует новые догмы и активно их утверждает. Он превращается в носителя и распространителя идейной заразы. Болезненное переживание разрыва с человечеством заменяется упоением собственной исключительностью и страстным желанием всех переделать по идеологическому образцу.

После всплеска идеологического исступления ещё больше ослабевает единство личности: душа героя раскалывается (Раскольников). Внутренние состояния и процессы окончательно выходят из-под контроля индивидуального «Я». Борьба добрых и злых начал ещё более обостряется. И положительные силы души, и порабощающие идеи и стремления развиваются до предельного выражения и, наконец, объективируются, опредмечиваютсявовне. Здесь-то и оказывается, что горизонт души метафизического героя вбирает в себя, помимо душевного поля Раскольникова, событийное поле романа.

Процесс деперсонализации (развоплощения, распада личности) художественно выражается появлением в третьей части романа новых действующих лиц и событий, которые оказываются объективированным и увеличенным отображением процессов, происходящих в душе Раскольникова. Герой остаётся композиционным и духовным центром повествования, но составные части его души рассыпаются по полю действия романа. Борьба его протагонистов – образов, отражающих сущность и характер самого героя, и антагонистов – образов противоположных герою взглядов и позиций, – эта борьба в его душе и вне его достигает величайшего напряжения. Такой художественный приём указывает на то, что на определённом этапе идеологическая болезнь вызывает распад личности. Идейное беснование неминуемо создаёт вокруг себя зону заражения, в которую втягиваются посторонние лица и силы. Всё вовлекается в роковую борьбу. Некоторые персонажи, являясь двойниками Раскольникова по происхождению, действуют независимо от него, выражая этим завершение воплощаемой ими идеи или позиции.

«Почему Раскольников назван “метафизическим героем” и в чём его отличие от других? Мы замечаем, что в романе, с одной стороны, все персонажи законченные и самостоятельные, вместе с тем они своего рода порождения Раскольникова, «вызваны» (как вызывают духов) им в нужный момент, втянуты в поле романа. Свидригайлов, Порфирий Петрович, Разумихин и даже Миколка служат своеобразными зеркалами Раскольникова. Но они остаются непроницаемыми для него, а он для них. Узнавая себя в других и отталкиваясь от этих отражений, он делает всё новые шаги в лабиринте, в который вталкивает его идея. Исключение составляет только Соня, для которой Раскольников становится проницаемым, она растопляет его своей верой и святой, бесконечной любовью, и разрешает его от рока» (Е.Н. Андреева).

 

Итак, неотвратимым последствием преступления или наказанием является потеря свободы, порабощение идее, разрушение единства личности. Вместе с тем, борьба обостряется, обнажаются все действующие силы. Для самосохранения и спасения Раскольников должен волевым усилием преодолеть раскол души и вновь собрать в единство деперсонализированные стихии: одни отсечь, другие преобразить. Разнообразие черт и противоречивость характера главного героя, как в зеркалах, отражается в других персонажах. С позиций Разумихина, который персонифицируетрассудочную сторону Раскольникова, виден его болезненный надрыв. То, что говорит Разумихин, мог бы осознать и сам Раскольников, если бы он имел более элементарную природу и не находился в аффективном состоянии: «Я Родиона знаю: угрюм, мрачен, надменен и горд… Иногда… холоден и бесчувственен до бесчеловечия; право, точно в нём два противоположные характера поочередно сменяются… Ужасно высоко себя ценит, и не без некоторого права на то… Никого не любит и никогда не полюбит». Это обнажающая, но не полная правда о характере героя. Рассудок способен обнаружить противоречивость характера и его порочность. Но ему недоступна глубина и диалектика полярных начал в душе героя. В то же время Разумихину открываются страшные последствия идеологии Раскольникова: «…оригинально во всём этом… это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь… Ведь это разрешение крови по совести… это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…».Разоблачение Разумихина показывает, что фантасмагорическая идеология не выдерживает критики здравого смысла. Идеологически одержимые люди являются невменяемыми не только с позиций духовно-нравственных, но и с точки зрения обыденного рассудка.

Порфирий Петрович олицетворяет голос разумной совести Раскольникова. Напряжённый диалог Раскольникова с Порфирием Петровичем с обыденной точки зрения представляется немотивированным и зачастую бессмысленным. Его можно понять, если предположить, что это изображениеборьбы противоположных начал в душе героя, вынесенной вовне. Вместе с тем, облик Порфирия Петровича не прямолинеен. Выразитель земного разума и совести не только риторичен и назидателен. Поведение Порфирия Петровича нередко нелогично, он хитрит, любит подурачить и надуть, наделен слабостями характера и комическими чертами. К нему, отчасти, можно отнести высказывание Достоевского по поводу создания образа старца Зосимы: «А тут вдобавок обязанность художественности: потребовалось представить фигуру скромную и величественную, между тем жизнь полна комизма и только величественна во внутреннем смысле, так что поневоле, из-за художественных требований, принуждён был в биографии моего инока коснуться и самых пошловатых сторон, чтобы не повредить художественному реализму».У Достоевского пошловатые и комические черты персонажа не исключают светлых и высоких его качеств. Достоевский, реалист во внутреннем смысле, не мог погрешить против жизни – художественного реализма.

В диалогах с Порфирием Петровичем воплощается трудный и болезненный процесс нравственного самоосознания героя. Разум неотрывен от совести: человек понимает то, что хочет понимать, и не осознает того, чего не желает осознать. Не случайно Порфирий Петрович внушает Раскольникову мысль, что наиболее нравственные решения оказываются наиболее разумными. Зов совести заставляет звучать разум, последний же в лице Порфирия Петровича обнажает безысходность попыток утвердиться в преступной позиции. Порфирий Петрович видит чудовищные последствия ложной идеи. Он единственный, кто понимает проблему сполна. Его голос – это голос здорового нравственного сознания Раскольникова, подсказывающий, что герой «психологически не убежит… по закону природы… не убежит…». Порфирий Петрович требует от Раскольникова сознаться в преступлении, хотя фактов у него достаточно, чтобы и без того доказать виновность Раскольникова. Совесть и разум указывают направление и первый шаг по спасительному пути: принять последствия преступления. Далее будет подвигать зов сердца: вера и любовь. Но своевольная самость героя бунтует и не внемлет доводам совести и разума. Эта внутренняя драма вынесена вовне: у Раскольникова вспыхивают приступы ненависти к Порфирию Петровичу и, одновременно, боязни его: «Лжёшь ты всё! …лжёшь, полишинель проклятый… Ты лжёшь и дразнишь меня, чтоб я себя выдал…» Боится Раскольников не самого следователя, а неоспоримости его нравственного свидетельства. Когда неожиданно рассыпается интрига Порфирия Петровича, Раскольников ополчается на всё, что несёт в себе этот персонаж: «Теперь мы ещё поборемся». Но голос разумной совести вопреки всему продолжает звучать. Никакой следственной казуистикой, изворотливостью нельзя объяснить откровенное предложение Порфирия Петровича «учинить явку с повинною».

В призывах Порфирия Петровича содержится не интерес юридической справедливости, а забота о душевном возрождении героя: «Эй, жизнью не брезгуйте!.. Много её впереди ещё будет… Ищите и обрящете. Вас, может, Бог на этом и ждал. Да и не навек она, цепь-то… Веру и Бога найдите, и будете жить. Вам, во-первых, давно уже воздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело хорошее. Пострадайте… а вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, прямо на берег вынесет и на ноги поставит…», «А вы великое сердце имейте да поменьше бойтесь… Вот исполните-ка, что требует справедливость. Знаю, что не веруете, а, ей-Богу, жизнь вынесет. Самому после слюбится. Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!.. Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде всего надо быть солнцем… Потому страданье, Родион Романыч, великая вещь… в страдании есть идея».Спасение – в принятии бремени жизни и ответственности, в очищающем страдании, которое искупает и восстанавливает нравственную справедливость, в вере в Высший Промысел. Порфирий Петрович призывает героя выйти из зараженной атмосферы и открыться веяниям здорового духа: «…только воздуху надо, воздуху, воздуху!» О том, как опасен духовный климат, зараженный носящимися в воздухе идеями, свидетельствует и Свидригайлов, фразу которого о воздухе буквально повторяет Порфирий Петрович. Об оздоравливающем воздухе говорит и Соня. Этим Достоевский показывает, насколько важна для нравственного состояния человека духовная общность в человечестве. Мы живём на одной земле, в одной атмосфере, от состояния которой зависит наше физическое здоровье. Но мы погружены и в общий духовный климат, объединены духовной атмосферой, от состояния которой зависит наше нравственное и душевное здоровье. Эта атмосфера духа отражает состояния человечества, вместе с тем она воздействует на формирование человека.

Порфирий Петрович – фигура неоднозначная. Его правильные нравственные формулы отвлечённы и отчасти безжизненны. Может быть, оттого, что Порфирию Петровичу открылся тот же внутренний опыт, что и Раскольникову, но он уклонился от его воплощения. Поэтому он понимает драму Раскольникова, но советы его выглядят несколько риторическими. Вместе с тем, возрождение души Раскольникова проходит по пути, предреченному Порфирием Петровичем. Порфирий Петрович так общается с Раскольниковым, будто смысл оставшейся его жизни – указать герою спасительный выход, затем же он готов и умереть. Порфирий Петрович посетил врача, от которого, наверное, узнал о своей неизлечимой болезни, о чём он проговаривается Раскольникову: «…мне теперь уж всё равно, а следственно, я единственно только для вас… Я поконченный человек… уж совершенно поконченный. А вы другая статья: вам Бог жизнь приготовил…» Смысл и итог жизни такого персонажа, как Порфирий Петрович, – вдохнуть новую жизнь в Раскольникова.

 

Казалось бы, всё уже обнажилось, зло демонически самоутвердилось. Но Достоевский вскрывает многоликость зла: паразитируя на здоровых стремлениях, зло обретает всё новые образы. Перед нами мучительный долгий этап окончательной борьбы. Благие импульсы героя по видимости терпят поражение, проявляются эпизодически и подавляются злыми силами. Но внутренне они подготавливают преображение. Полярные начала, борющиеся в душе Раскольникова, воплощены в образах Свидригайлова и Сони. Постепенно всё действие произведения кристаллизуется вокруг трёх персонажей. В шестой части романа второстепенные сюжетные линии исчерпываются, герой остаётся со своими мистическими спутниками, связанными с ним духовными узами, выражающими его сущность, – Свидригайловым и Соней.

Свидригайлов – это злой двойник, скопище низменных страстей и пороков Раскольникова: «…между нами есть какая-то точка общая… мы одного поля ягоды». Он воплощает тёмную природу Раскольникова, доведённую до предела и предстоящую перед ним. Свидригайлов – существо не личное, а воплощенный фантом. Контуры его образа то неестественно ярки и резки, то размыты. Линия разделения добра и зла проходит не между людьми, а по нашим душам. Поэтому у Достоевского нет героя-личности, воплощающего собой порок в чистом виде. Персонаж, являющийся носителем зла по преимуществу, является частным отражением целостной личности и отличается от нее фантастичностью и призрачностью.

Этот ряд тёмных призраков начинается у Достоевского с Фомы Опискина из «Села Степанчикова» и заканчивается чёртом Ивана Карамазова в «Братьях Карамазовых». В первом случае – это своего рода чёрный эпицентр, воплощающий пороки окружающих. После «Преступления и наказания» злое начало персонифицируется в романе «Бесы», в явлении Ставрогину «маленького, гаденького, золотушного бесёнка». Полного развития этот образ достигает в романе «Братья Карамазовы». Чёрт – порождение тёмного подполья самого Ивана Карамазова: «Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны… моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых».То же самое мог бы сказать Раскольников Свидригайлову. Достоевский вскрывает диалектику призрачности и одновременной реалистичности воплотившейся злой идеи героя. Иван яростно кричит черту: «Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду. Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак». Раскольников спрашивает Разумихина: «Ты его точно видел? Ясно видел?.. Гм… то-то… А то знаешь… мне подумалось… мне всё кажется… что это, может быть, фантазия».

Испущенный человеком злой дух обретает собственную волю и самостоятельное существование. Он паразитически вбирает душевную энергию создателя, ослабляя его благие импульсы и провоцируя темные влечения. Инфернальный двойник воплощает предельное развитие тех стихий в душе человека, которые его произвели. Злой дух похищает мировую плоть и может предстать перед человеком в индивидуализированном облике. Призрак материализуется, с ним приходится сталкиваться не только в области душевных переживаний. Иван Карамазов вскакивает, чтобы избить своего приживальщика, надавать ему пинков, запускает в него стаканом. «Нет, нет, это был не сон! Он был, он тут сидел, вот на том диване», – исступленно твердит Иван после исчезновения чёрта. Невозможно опровергнуть реальность злого беса, поскольку он сообщил Ивану факты, которые тот не мог знать.

Свидригайлов – это чёрт Раскольникова, тёмный его двойник. Но он является к герою во плоти, и Раскольников ощущает на себе его агрессивную волю. В Свидригайлове обнажается завершенность болезненной идеи Раскольникова. Он существо, переступившее все и вся, провоцирующее преступные импульсы героя, воплощающее идею преступления. Свидригайлов цинично указывает Раскольникову на его моральную, вернее аморальную, непоследовательность. Герой отменил старую мораль в принципе, но продолжает цепляться за неё в своих суждениях и поступках: «…вы и сами порядочный циник… убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало…» Свидригайлов олицетворяет итог судьбы Раскольникова, если бы последний дошёл до полного духовного разложения. В своём двойнике герой увидел отражение окутывающего его душу мрака в состоянии полной разнузданности – увидел и ужаснулся. Итогом полной нравственной релятивизации оказываются мировая скука и пошлость, вечность в виде закоптелой бани с пауками. Естественное чувство отвращения к Свидригайлову оказывается спасительным для Раскольникова, остатки здоровой природы сопротивляются окончательному уподоблению образу, рождённому собственной больной фантазией. Раскольников духовно не погиб и потому он испытывает агрессивную враждебность к Свидригайлову. Внутренние борения Раскольникова объективируются в борьбе и спорах его с двойником. В посягательствах на сестру Раскольникова Свидригайлов покушается на жизненные основы героя, так как сестра воплощает связь его с почвой. Натура Свидригайлова склоняет Раскольникова цинично и окончательно утвердиться в новом бесчеловечном облике. Но перед ужасающей перспективой герой, наконец, отрешается от демонического самоутверждения. От этого ещё далеко до искреннего смирения, но с этого начинается мучительный путь оздоровления души: «…каким же это процессом может так произойти, что он, наконец… смирится, убеждением смирится!» Этот вопрос ещё пронизан скепсисом, но он уже осознан.

В образе Свидригайлова мы встречаем типичный художественный метод Достоевского. Когда герой одержим какой-либо идеей, он обнаруживает на своём пути существо, воплощающее эту идею в её завершенности. Перед героем греховность его идеи предстаёт в необыкновенно мерзкой форме, что заставляет его содрогнуться и отшатнуться. Такова логика саморазоблачения зла. Так было с Аркадием Долгоруким в романе «Подросток», когда он столкнулся с воплощенным Ротшильдом. То же случилось с Раскольниковым, когда он оказался свидетелем попытки утопиться: «Нет, гадко… вода… не стоит…», – отшатывается Раскольников от собственных мыслей.

В ряду воплощенных злых духов Свидригайлов представляет собой не окончательно инфернальное существо, в нём сохраняются остатки человечности. Он не является самодовольным бесом, а мучается своим состоянием, о чём говорит его полусон, полубред о девочке-утопленнице перед его самоубийством. Он отпускает Дуню, предлагает ей деньги, завещает свои средства сиротам, Соне и невесте. И самоубийство в данном случае – это суд над собой перед лицом погубленной, но не окончательно погибшей совести. Низменные, патологические страсти Свидригайлова тоже грехи человеческой природы, а не проявление бесовского начала. Образ такого получеловека-полувидения не может получить дальнейшего развития в силу изначальной несочленённости полярных начал на таком уровне их проявления. Или человек окончательно погибает, или он, чтобы сохраниться, должен более вочеловечиться. С самоубийством Свидригайлова этот неустойчивый образ исчезает и в творчестве писателя. Он возрождается в более «очищенном» виде: противоречивая человечность получает развитие в образе Версилова в романе «Подросток», инфернальное же начало – в бесах и чёрте Карамазова.

 

Благие порывы Раскольникова и являющиеся ему положительные начала воплощены в образе Сони. Соня – Софья – София – это мудрость любви, веры, надежды, жертвы, само духовное здоровье. В ней олицетворен в романе голос Христовой правды, воссиявшей среди грешников и блудниц. С другой стороны, это зов сердца самого Раскольникова, его глубинное стремление к любви, правде Божией и закону земли. Образ Сони соединяет возвышенное, духовно-просветленное и слабое, детское – сочетание, ненавистное для ницшеанского культа сверхчеловека. Соня не является воплощением Софии, но софийность отражена в характере Сони. Это отсвет Софии-Премудрости во тьме жизни. Уменьшительное имя героини подчеркивает тот факт, что она тоже грешница, падшая, спасающаяся через смирение и раскаяние, которые только и преображают пораженного грехом человека.

Сатанинская гордыня героя яростно борется с этим тихим свидетельством истины. Самоощущение сильного человека заставляет Раскольникова стыдиться в себе этого голоса, он постоянно грубо унижает Соню, цинично насмехается над её советами.

Комнаты, в которых живут герои романа, олицетворяют форму и пространство их души. Если каморка Раскольникова – замкнутое, тесное, удушающее пространство (гроб), то Сонина комната – большая, с тремя окнами. Она похожа на сарай с уродливыми неправильными углами. Душа Сони – не от мира сего, и всё в нём чуждо ей. Судьба её исковеркана, но она остаётся светлым, открытым миру существом. Как добрый ангел Раскольникова Соня незримо присутствует с самого начала повествования.

На первое свидание к Соне Раскольников пришёл, внутренне решившись сознаться ей в убийстве: «…я пришёл одно слово сказать». Он выбрал Соню, потому что в его представлении она духовно близка ему, ибо тоже преступила: «Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это всё равно!)».Чувство отверженности невыносимо для Раскольникова, и он бросается к Соне, чтобы ощутить человеческую солидарность с ней хотя бы в грехе: «Пойдём вместе… Мы вместе прокляты, вместе и пойдём!.. по одной дороге… Одна цель!» Он ожидает увидеть существо, в чём-то похожее на себя: уединенное, озлобленное, бунтующее. Но с изумлением видит нечто невероятное. Соня ощущает себя бесчестной, великой грешницей, но никого не винит в этом. Смиренно неся свою долю, Соня преисполнена ненасытным состраданием к другим и заботой о близких. С трудом Раскольников понимает, в чём источник жизненной силы Сони: «И тут только понял он вполне, что значили для неё эти бедные, маленькие дети-сироты». Сострадание к другим даёт возможность Соне выжить самой.

Но искорёженная душа Раскольникова ещё не способна этого принять. Он считает, что Соня обречена на окончательную гибель: «Ей три дороги… броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом или… или, наконец, броситься в разврат». В то же время он видит, что Соня не сломлена и не чувствует себя обречённой. «Что же поддерживало её?», – спрашивает Раскольников. На что надеется эта сумасшедшая? Не на чудо ли? Раскольников внимательно вглядывается в незнакомый ему душевный мир верующего христианина: «Так ты очень молишься Богу-то, Соня?»

Далее происходит событие, граничащее с чудом. С одной стороны, Раскольников относится к Соне предвзято: «Разве всё это не признаки помешательства?..Юродивая! Юродивая!» И Евангелие он просит прочитать, чтобы убедиться в своём подозрении. Внешним образом он получает подтверждения. Он видит цель Сониных порывов и скептически их оценивает. Но вопреки всему светлый облик Сони оказывает на него глубокое воздействие: «Тут и сам станешь юродивым! ЗаразительноИ слова о чуде воскрешения Лазаря неисповедимо пробиваются к его душе. Соня свидетельствует о спасительных истинах: о сострадании к людям, как первом условии душевного здоровья и жизненной опоры; о вере в высшую справедливость, надежде на возрождение вопреки роковым обстоятельствам жизни.

Милосердная любовь Сони и сострадание к заблудшей и измученной душе привязывают её к Раскольникову. Соня горячо молится о нём, вопреки очевидности надеясь на чудесное воскресение погибающей души. Её духовное целомудрие раскрывает Раскольникову живой лик Христа прощающего, любящего, воскрешающего. Идейная одержимость и бесовская озлобленность ещё терзают Раскольникова: «Свобода и власть, а главное, власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!» Сонина же вера кажется ему помешательством. Но вопреки циничному рассудочному «здравомыслию» и гордыне сверхчеловека семена веры и надежды обронены в душу героя. Он необъяснимо для себя тянется к Соне: «…одна ты у меня осталась… За одним и звал, за одним приходил: не оставить меня. Не оставишь, Соня?» Душа Раскольникова ещё преисполнена зла, но он уже не может без Сони, без её светлого кроткого облика, без оздоровляющего воздуха, который она несёт.

Во втором свидании с Соней герой разоблачает себя. Ему раскрывается порочная бессмысленность его грандиозной идеи. Он ощущает свою одержимость: «Меня чёрт тащил…» Мгновения отрезвления борются в нём с новыми всплесками маниакальности. Но непреодолимое внутреннее влечение вновь приводит Раскольникова к Соне. В третьем свидании герой существует как бы в двух планах одновременно. Внешне он так же циничен и груб, но через эту оболочку пробиваются глубинные импульсы: «…тон и слова эти всё было напускное». Он просит у Сони кресты, но надеть крест – означает принять крестонесение жизни, крест – это страдание и искупление, смерть и воскресение. Пошлость в его речи, бунтующая против креста, перебивается проблесками осознания, близкого к раскаянию. Он сосредоточен на своём внутреннем, отрешён, речь его сбивчива и бессвязна, но сознание остро фиксирует факты, затрагивающие его потаённые душевные движения. Раскольников под неотразимым воздействием этой слабой девочки, её образ не покидает его: «Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своём зелёном платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его точно ждала, чтобы поразить его окончательно».

Его циничный рассудок пытается объяснить причину прихода к Соне: «Ну для чего, ну зачем я приходил к ней теперь? Я ей сказал: за делом; за каким же делом? Никакого совсем и не было дела! Объявить, что иду; так что же? Экая надобность! Люблю, что ли, я её? Ведь нет, нет? Ведь вот отогнал её теперь, как собаку. Крестов, что ли, мне в самом деле от неё понадобилось?» И вдруг рассудок приходит к неожиданному самообличительному выводу: «О, как низко упал я! Нет, мне слёз её надобно было, мне испуг её видеть надобно было, смотреть, как сердце её болит и терзается! Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть! И я смел так на себя надеяться, так мечтать о себе, нищий я, ничтожный я, подлец, подлец!» Всё это не следует из эвклидовой логики рассудка. Самоуничижительные слова проявляют смиренный и покаянный импульс сердца, ещё слабый и глубоко загнанный, но постепенно освобождающий ум. В сбивчивую внутреннюю речь Раскольникова вплетена одна фраза, указывающая на действительную причину прихода к Соне: «Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть!» За самообличением скрывается признание: душа жаждет хоть за что-нибудь зацепиться в бытии, обрести опору, а для этого нужна встреча с человеком. Соня и есть этот человек, воссоединяющий с семьей человечества, с почвой. Через неё медленно и болезненно просыпается человеческое достоинство Раскольникова. Соня сумела внедрить в душу героя начала спасительной истины: «…арифметики губят, а непосредственная вера спасает», – говорит Соня (слова из черновиков романа). Мания величия порабощает, смирение – путь к свободе, начало же возрождения к жизни – в покаянии.

Хрупкая, слабая Соня побудила совершить невероятный для гордеца поступок. С Раскольниковым происходит событие, которое выпадает из обыденности: покаяние на Сенной площади. Это событие выглядит бессмысленным и безумным с точки зрения обыденных представлений. Раскольников остро осознаёт нарочитую искусственность такого поступка для постороннего взора и хочет остаться один. Но именно потому, что он кается не только внутренне, но и перед людьми, перед человечеством, в его душе происходят превращения, которые прорываются вдруг на поверхность: «…когда дошёл до середины площади, с ним вдруг произошло одно движение, одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего с телом и мыслью. Он вдруг вспомнил слова Сони: «Поди на перекрёсток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух: «Я убийца!» Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его безысходная тоска и тревога этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в душе одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Всё разом в нём смягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю… Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастьем. Он встал и поклонился в другой раз».

Этот внешне «бессмысленный» акт преисполнен глубокого внутреннего смысла. Сонино свидетельство пробудило в Раскольникове здоровые силы. Душа его просыпается к покаянию, хотя в этот момент он ещё осознанно не раскаивается. В нём возрождается тяга к попранным истокам и основам жизни. В целовании земли происходит возврат Раскольникова к земле, почве, в человеческую семью. И это не мистически натуралистический или магический, а духовно реальный акт. В духовном плане происходят изменения, которые окажутся созидательными началами возрождения героя. Впервые за долгое время душа Раскольникова, измученная расколом, ощутила возможность цельного, нового, полного бытия. Долог путь возрождения героя, но на страже его судьбы добрый ангел Раскольникова – Соня.

Итак, преступник покаянно целует землю и доносит на себя вопреки эвклидовым доводам собственного ума. В этот момент Раскольников ещё не раскаивается вполне осознанно, его ещё мучают болезненные вопросы, но нравственное чувство толкает на верный путь: «…зачем я иду теперь… Он уже в сотый раз, может быть, задавал себе этот вопрос со вчерашнего вечера, но все-таки шёл». «Соня и любовь сломали», – записано в черновиках к роману. Достоевский в письме к Каткову описывает душевные движения героя, приведшие к явке с повинной: «Неразрешимые вопросы восстают перед убийцей, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божья правда, земной закон берёт своё, и он кончает тем, что принуждён сам на себя донести. Принуждён, чтоб хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям, чувство разомкнутости и разъединённости с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучало его. Закон правды и человеческая природа взяли своё. Преступник сам решается взять муки, чтобы искупить своё дело… Он сам нравственно требует наказания».

 

Поступки героя не всегда адекватны его внутренним состояниям. Духовные импульсы подготавливают действия, которые в свою очередь открывают новые условия для внутренних изменений. На каторге долгое время с Раскольниковым по видимости ничего существенного не происходит. Он все так же угрюм и замкнут. Напряжённая умственная работа привела к полному убеждению в правоте совершённого. Эвклидова логика развила первоначальную идею до завершения: он не виновен в злодеянии, своё преступление он признаёт только в том, что не вынес его последствий и сделал явку с повинной. «Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил». Это последний всплеск оскорбленной своей несостоятельностью демонической гордыни. Но, продумывая содеянное и мучаясь итогом своих размышлений, он, вместе с тем, в глубине души испытывал и другие чувства. Духовные борения, пережитые им в прошлом, подготавливали новые процессы в его душе, «и он не мог понять, что уж и тогда, когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь». Грядущее преображение властно вторгалось в душу и разрушало эвклидовы построения. Соня и здесь является невидимым лекарем души героя. Но Раскольников не выдерживает невероятного душевного напряжения и серьёзно заболевает.

Вновь нарождение нового человека происходит в состоянии беспамятства. Это катастрофический переход из одного мира в другой, сопровождающийся разрушением старого и становлением нового сознания. Идеологическая болезнь выходит, возвращается духовное здоровье. В этот переломный момент Раскольникова посещает колоссальное пророческое видение. Свежи ещё следы пережитого, и возрождающаяся душа опознает мучающих её и выходящих из неё духов зла.

«Он пролежал в больнице весь конец Поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда ещё лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осуждён в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали заражённые. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нём в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовёт, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремёсла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предлагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всём мире могли только несколько человек; это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».

В видении Раскольникову открывается сущность его духовной болезни, и то, что немочь эта общечеловеческая. Он ощутил своё душевное помутнение как часть духовного заражения общества. После пророческих сновидений происходит духовное воскресение героя. Через любовь к Соне восстанавливается целостность его души, он тянется к дальнейшему преображению: «Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что её надо ещё дорого купить, заплатить за неё великим, будущим подвигом… Это могло бы составить тему нового рассказа, но теперешний рассказ наш окончен».

На моменте воскресения Достоевский окончил свой духовный анализ, не только относительно Раскольникова, но и для будущего своего творчества. В последующих произведениях он вновь и вновь возвращался в прошлое героя романа «Преступление и наказание», пристально вглядываясь в главную тему, углубляя и расширяя её.

 

Основные выводы темы метафизики зла в романе «Преступление и наказание»:

  1. Зло в мире появляется как результат человеческого ложного выбора и греховного поступка, которые зарождаются в душе, порвавшей связи с органичным религиозным укладом и традиционной национальной культурой, почвой, землёй. Отрыв от целостной жизни уводит в эвклидову диалектикуотвлечённого умствования, а отказ от напряжения волевого выбора и нравственной ответственности ведёт к выпадению из реальности в иллюзорную мечтательность.
  2. Зло – прежде всего, лжедуховность, болезнь обезволенного, отвлечённого от истинных жизненных реальностей ума, опрокинутого в душевное «подполье».Романтическое беспредметное фантазирование заканчивается орассудочиванием низменных страстей. Душевная жизнь сосредоточивается вокруг маниакальной идеи, которая и предельно рационалистична, и бессознательна, аффективна одновременно. Обвал в сознании и выплеск на поверхность подпольных стихий ввергают в бредовое состояние, когда аморализм воспринимается как арифметически обоснованный императив.
  3. Содержание идеологизма двухполюсно: во-первых, это искушение ложно понимаемым благом, во-вторых – непреодолимое стремление воплотить это «благо» приводит к формированию чувства мессианства – ощущения себя спасителем человечества, а также ложного миссионерства – стремления распространить и навязать свои взгляды. В конечном итоге, это состояние развивается в ту или иную форму мании величия. Открывшаяся «истина» неудержимо влечёт идеологически одержимого к насильственному её осуществлению.
  4. Порождённые пустой фантазией идеи превращаются в духов зла, порабощающих душу, подчиняющих многообразие жизни ложной цели. Они расщепляют единство души, разрушают облик личности как образ и подобие Божие в человеке, подменяют его фиктивным маниакальным единством.
  5. Испущенные человеком злые духи могут приобретать собственную волю, способны похитить мировую плоть, индивидуализироваться и предстать перед человеком как внешние, враждебные ему существа – бесы.
  6. При этом «Образ, который они принимают, также зависит от их выбора; а так как сама сущность бытия бесов – ложь, образ этот фальшивая видимость, маска. По характерной русской пословице, “у нежити своего облика нет, она ходит в личинах”» («Мифы народов мира. Статья Бесы»). Свои личины нежить формирует в зависимости от направленности агрессии злой воли. Но наиболее коварными возбудителями беснования являются расхожие прельстительные помыслы, подменные идеалы, духовные соблазны.
  7. Злые духи, одарённые умом и волей, эти трихины, существа микроскопические, создают идеологическое поле, заражающее и перерождающее духовную атмосферу. «Идеи летают в воздухе, но непременно по законам, идеи живут и распространяются по законам слишком трудно для нас уловимым: идеи заразительны, и знаете ли вы, что в общем настроении жизни иная идея, иная забота или тоска, доступная лишь высокообразованному и развитому уму, может вдруг передаться почти малограмотному существу, грубому и ни о чём никогда не заботившемуся, и вдруг заразит его душу своим влиянием» («Дневник писателя»). Подверженные недугу духа становятся источником заразы для других: «Как скверная трихина, как атом чумы, заражающей целые государства, так я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю» («Сон смешного человека»).

Некоторые аспекты темы зла в романе здесь не рассматривались, так как в последующих произведениях Достоевского они получили большее раскрытие. Это проблемы атеистического гуманизма, богоборчества, социального утопизма, диалектики свободы и рабства человеческого духа, идеологического коллективизма.

 

Основной нравственный вывод романа в том, что человек ни на каких основаниях не смеет нарушать«Божию правду, земной закон», богочеловеческую истину: для воплощения самой лучшей идеи нельзя принести в жертву жизнь даже самого низкого человечка. Старуха, это злобное существо, олицетворяет собой искушение нравственной совести героя. Со злом невозможно бороться преступными средствами. Всякая попытка такого рода неминуемо ведёт к умножению зла, которое окончательно захватывает, прежде всего, самого дерзко преступившего незыблемые духовные устои, и он превращается в сеятеля ещё более чудовищных форм зла, чем то, которое вызвало в нём желание исправить эту описку природы. С другой стороны, самая благая цель недостижима злыми средствами, которые неминуемо превращаются в самоцель.

Достоевский показывает неразрушимость метафизических основ души человека. Даже после величайшего преступления искра Божия сохраняется в человеке, он может воскреснуть. И после самого низкого падения у человека остаётся обязанность подняться. Долгая история душевных мучений Раскольникова свидетельствует, насколько неуничтожим подавленный голос совести в человеке («Закон правды и человеческая природа взяли своё»). Залог спасения – в слышании голоса совести, голоса Божьего в себе, пробивающегося из-под идейных глыб, которые подавляют живую жизнь. Зов сердца продолжает звучать в растерзанной душе и, вопреки логической неумолимости и эмпирической очевидности, подсказывает, что «Бог поможет» пробуждающемуся к вере и надежде. Это внутреннее чувство высветляет путь возрождения: через покаяние и самоограничение, обуздание собственной гордыни, через сострадание и любовь к ближним, через воссоединение с человечеством, с почвой. Это, в свою очередь, пробуждает главный оздоровительный источник – открытость души Христу и Его Благовестию. История Раскольникова напоминает нам, что и смертный грех искупим для покаявшегося и обращающегося ко Христу.

 

Роман «Преступление и наказание» является решающим этапом творческого и мировоззренческого самоосознания Достоевского. В художественной форме он исследовал и обобщил свой духовный опыт и вполне осознал его итоги. Роман не является автобиографическим произведением, но судьба Раскольникова духовно близка событиям в жизни самого Достоевского. Как и герой «Преступления и наказания», Достоевский «происходил из семейства русского и благочестивого».«Мы в семействе нашем узнали Евангелие чуть ни с первого детства… Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным», – вспоминал Достоевский. «Вспомни, милый, как ещё в детстве своём, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!» – писала мать Раскольникову. Отпадение от истинных корней жизни началось у Достоевского тоже с отвлечённой мечтательности: «Юность Достоевского прошла под знаком романтического «мечтательства», шиллеровского идеализма и французского утопического социализма» (К.В. Мочульский). Достоевский также был заражён современными ему носящимися в воздухе идеями. «Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой доски»,– писал он из омской ссылки.

В кружке Петрашевского Достоевский проходил этап созревания собственной идеи, служению которой посвятил многие годы. Чиновник по особым поручениям министерства внутренних дел Липранди писал в своей докладной записке по делу петрашевцев: «В большинстве молодых людей очевидно какое-то радикальное ожесточение против существующего порядка вещей, без всяких личных причин, единственно по увлечению «мечтательными утопиями», которые господствуют в Западной Европе и до сих пор беспрепятственно проникали к нам путём литературы и даже самого училищного преподавания. Слепо предаваясь этим утопиям, они воображают себя призванными переродить всю общественную жизнь, переделать всё человечество и готовы быть апостолами и мучениками этого несчастного самообольщения». Эта характеристика распространяется и на мировоззрение Достоевского того периода. Несчастное самообольщение – горестное и точное определение того, что пережили и автор, и герой романа. Эта болезнь ума содержала два главных мотива. Во-первых, социальный утопизм, протест против несправедливости и защита униженных и оскорбленных, что было темой всех ранних произведений Достоевского. Но та же рационализация живой жизнизаставляет видеть действительную жгучую проблему в искажённой перспективе и формирует чувство маниакального мессианства и ложного миссионерства(апостолы и мученики), подводящих к преступной черте.

Кроме общества Петрашевского, которое было легальным и о собраниях которого знал весь Петербург, Достоевский примкнул к тайному радикальному кружку Дурова и играл в нём ведущую роль. Кружок ставил перед собой задачу готовить народ к восстанию, а для пропаганды революции организовать тайную типографию. Члены этого тайного общества намерены были действовать решительно, не останавливаясь для достижения своих целей перед крайними мерами. «Когда распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай решит, что настало время бунта, то я обязываюсь, не щадя себя, принять полное открытое участие в восстании и драке», – говорилось в «обязательной подписке» кружка Дурова, которая, очевидно, разделялась и Достоевским. В постановлении общества было записано, что «должно включить в одном из параграфов приёма угрозу наказания смертью за измену; угроза будет ещё более скреплять тайну, обеспечивая её». Так Достоевский внутренне пережил возможность убийства человека за идею. Последние слова приведенной «подписки» удивительно напоминают «Катехизис революционера» Нечаева. Достоевский признавался впоследствии в своём преступлении: «Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае, если бы так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было, как бы это могло так обернуться дело? Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности».В конце жизни Достоевский говорил Д.В. Аверкиеву, что «петрашевцев и себя в том числе полагает начинателями и распространителями революционных учений».

Достоевский на собственном опыте узнал, что страдание великая вещь, что оно необходимо для духовного оздоровления. Многие соратники Достоевского не выдержали заключения в крепости. Двое сошли с ума, двое других намеревались покончить с собой. Впоследствии писатель рассказывал Вл.C. Соловьеву: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трёх дней не выдержу, и вдруг совсем успокоился». Но путь перерождения Достоевского, как и его героя, мучительно долог и крайне противоречив. «Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений… История перерождения убеждений, разве может быть во всей области литературы какая-нибудь история более полна захватывающего и всепоглощающего интереса? История перерождения убеждений ведь это и прежде всего история их рождения. Убеждения вторично рождаются в человеке, на его глазах, в том возрасте, когда у него достаточно опыта и проницательности, чтобы сознательно следить за этим глубоким таинством своей души» («Дневник писателя»).

Воспоминания Достоевского напоминают внутренние состояния Раскольникова на каторге. Физические страдания и выключенность из потока внешних событий способствуют глубоким душевным превращениям. «Вечное сосредоточение в самом себе, куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды. У меня теперь много потребностей и надежд таких, об которых я и не думал. Но это все загадки и потому мимо…» (Письмо к брату). «Помню, что всё это время, несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение… Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал всё до последних мелочей, вдумывался в моё прошлое, судил себя неумолимо и строго, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда моё сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде… Я ждал, я звал поскорее свободу, я хотел испробовать себя вновь на новой борьбе… Свобода, новая жизнь, воскресение из мёртвых. Экая славная минута!» С этого только «начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью».Этот переход из мира идеологических иллюзий и фикций в мир реальных духовных ценностей проходит медленно и болезненно. Ещё долгие годы Достоевский изживал свои идейные заблуждения.

Как и для героя романа, для писателя первым шагом к духовному воскресению было тесное общение с простым народом и открытость ему: «От народа я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме ещё ребёнком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в “европейского либерала”» («Дневник писателя»). Духовное исцеление означает встречу со Христом – в судьбу Раскольникова Достоевский вложил этот итог собственного катастрофического жизненного опыта. Достоевский был на той же грани, что и Раскольников, но спасся, не переступив её. Это дало ему огромный человеческий опыт. Но Достоевский осуществляет и опыт художника: он заставляет Раскольникова переступить. Писатель ставит эксперимент: что было бы с ним самим, если бы он переступил.

Никто так не способен разоблачить зло, как человек, им переболевший и возродившийся. Заразившись ложными идеями, носящимися в воздухе, Достоевский был не оригинален. Постепенно все интеллигентное общество, олицетворяющее ум нации, проникалось новыми духами. Многие сильные люди так и не освободились от них, но всё более усугублялась их болезнь, и всё большее число людей подвергалось ей: «Факты показывают нам, что болезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы воображали, и что Белинским и Краевским и прочими дело не ограничивалось» (Письмо Майкову по поводу «Бесов»). Достоевский был оригинален в том, что, дойдя до края и заглянув в бездну, он изжил это увлечение и сумел вынести уникальный опыт. Его видение стало пророческим. Он не превратился в праведника, но обрёл чуткость в опознании духов зла. Достоевский сумел разглядеть в зародыше и описать трихину духовной болезни, которая поразит в будущем Россию и весь мир. В образе Раскольникова он описал последовательное усугубление идейной болезни и те её периоды, которые роковым образом раскроются впоследствии. Это не значит, что Достоевский буквально предсказывал будущее, но ему на индивидуальном опыте удалось вскрыть общую закономерность, которая развернулась в будущих судьбах людей, обществ, народов.

Достоевский чётко сознавал свою историческую миссию: «Писатели наши высокохудожественно изображали жизнь средне-высшего круга (семейного). Думали, что изображают жизнь большинства. По-моему, они-то и изображали жизнь исключений… Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагедия состоит в сознании уродливости… Только я один героя вывел из трагедии подполья, состоящей в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и невозможности достичь его, а главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все… [неразборчиво], а стало быть, не стоит и исправляться. Что может поддержать исправляющихся? Награда, вера? Награда ни от кого, вера ни в кого?.. В этом убедятся будущие поколения, которые будут беспристрастны, правда будет за мною. Я верю в это» (Из записных книжек к «Подростку»).

Жизнь сложилась так трагически, что у нас нет никакого права не услышать и не опознать того, о чем говорил Достоевский. Называя духовную болезнь разрушения, поразившую Россию, общим словом «анархизм», Достоевский писал: «Считаю задачу мою (разбитие анархизма) гражданским долгом» (Из письма к Победоносцеву).

 

Итак, в судьбе метафизического героя романа «Преступление и наказание» описывается духовный опыт самого Достоевского. Вместе с тем, в этом индивидуальном судьбе героя отражены мучительные духовные коллизии русского образованного общества, России в целом.

О том, что Достоевский так и мыслил своего героя, может говорить толкование его фамилии, имени и отчества. По предположению литературоведа С.В. Белова, Раскольников Родион Романович символизирует: раскол родины Романовых. Раскол же означает, с одной стороны, раздвоение, расщепление, распадение единства души России, с другой стороны – раскольничество как одержимость одной идеей, фанатизм, которому всё более подвергалось русское интеллигентное общество. Персоналист и реалист духа, Достоевский пережил и поведал о нашей трагической духовной судьбе. Мы живём во время безвременья, когда разрушена связь времен. Но мы не в безвоздушном пространстве, а кровно связаны с тем, над чем мучились великие наши классики. Восстановить духовное единство личности, нравственную вменяемость, здоровое сознание, жить и иметь будущее мы сможем только в том случае, если в нас оживет наше прошлое – в осознании его и ответственности за него.

Великий гений Достоевского открывает нам, что не может быть, чтобы такого рода духовные переломы в прошлом, которые произошли с нашим народом, не подготавливали новые процессы в нашей душе. Напряжённое творчество Достоевского – это предчувствие может быть предвестником будущего перелома в жизни, будущего воскресения, будущего взгляда на жизнь. Но мы получим залог духовного возрождения только тогда, когдавеликое духовное наследие русской культуры станет содержанием нашей исторической памяти и самосознания.

 

 

 

 

 

Коммунизм и христианство

 

Единство несоединимого или диалектический материализм наших дней

В последние десятилетия, ко­гда у лю­дей воз­ро­ж­да­ет­ся ре­ли­ги­оз­ное чув­ст­во, и мно­гие атеи­сты при­хо­дят к ве­ре, не­ред­ко при­хо­дит­ся слы­шать, что у хри­сти­ан­ст­ва и ком­му­низма одни и те же идеалы. Между тем, все заповеди христианства и догмы коммунизма антагонистичны: Не украдиЭкспроприация экспроприаторов; Не убийБей буржуев; Молитесь за врагов своихЕсли враг не сдается его уничтожают; – и так при всех сравнениях.

В нынешние времена социальной несправедливости массовое сознание тоскует по уравниловке, а многим униженным российским гражданам хочется верить мифу о том, что Христос и Маркс пришли на землю для защиты униженных и обездоленных – «последних». Для них коммунистическая риторика – это единственно известный им язык, ибо всякий другой десятилетиями был недоступен. Для них советское прошлое – это воплощение социальной справедливости, а красный флаг – символ разрушенной и попранной родины. И потому причудливо соединяется в сознании людей дореволюционные и советские понятия, православные и коммунистические образы. Впрочем, библейские выражения охотно использовали и отцы основатели марксизма: кто не работает, тот не ест.

Поэтому современный неокоммунизм нечто совершенно иное, чем коммунизм классический. Но это не означает, что и собственно коммунизм становится другим. Идя навстречу массам, но преследуя свои цели, сегодняшние коммунистические идеологи пытаются предать забвению людоедское прошлое коммунизма, для чего навязывают этой идеологии не свойственный ей человеколюбивый характер. Оттого всё чаще можно услышать, что христианство и коммунизм чуть ли ни одной природы, и цель у них одна – забота о человеке.

Таким образом, «низы» не способны в нынешнее смутное время на иное мировоззрение, коммунистическим же «верхам» иного и не нужно. Жизнь нередко соединяет несоединимое. Понятно, когда о близости коммунистических и христианских идеалов говорят люди, которые ничего не знают о религии. Менее понятно, когда некоторые православные мыслители, церковные и общественные деятели тоже поддаются этому соблазну, – уже забыли уроки коммунизма?

Сменовеховцы, евразийцы, национал-большевики считали, что коммунизм – меньшее зло. Им казалось, что большевики ценою огромных жертв восстановили российское государство и защитили его от растлевающего влияния западной цивилизации, от агрессивных притязаний индустриальных держав. История кроваво опровергла эти иллюзии. Но когда пагубные последствия коммунистического господства стали очевидными, вновь возникают различные формы его апологии. Невозможно согласиться с мнением, высказанным в первой половине девяностых годов владыкой Иоанном, митрополитом Санкт-Петербургским: «Революционеры – разрушители, после уничтожения русской государственности ощутившие на себе всю полноту бремени державной ответственности, оказались вынужденными    пусть в изуродованной и извращённой форме – вернуться к вековым началам соборности». Изуродованная и извращённая соборность является чем-то прямо противоположным соборности, так же как изуродованный и извращённый, то есть ложный, облик Христа явит собой не кто иной, как антихрист. Большевики по природе вещей не способны ощутить на себе всю полноту бремени державной ответственности, тем более руководствоваться ею, ибо разрушали российское государство для того, чтобы заменить его антинациональной кровавой диктатурой – оплотом мировой революции.

 

«С чего начать?» что подменяет коммунизм

Как известно, классики марксизма-ленинизма не только всячески критиковали религию, не понимая её сути, но и подвергали её всяческой хуле и злобной ругани.

 «Религиозное убожество есть в одно и то же время выражение действительного убожества и протест против этого действительного убожества. Религия – это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она – дух бездушных порядков. Религия есть опиум для народа» (К. Маркс).

«Религия есть один из видов духовного гнёта, лежа­щего везде и повсюду на народных массах, задавленных вечной работой на других, нуждою и одиночеством… Религия род духовной сивухи, в кото­рой рабы капитала топят свой человеческий образ, свои требования на сколько-нибудь достойную человека жизнь» (В.И. Ленин). Религия у Ленина не ина­че как «по­пов­щи­на», «за­иг­ры­ва­ни­е с бо­жень­кой», «са­мая гнус­ная из ве­щей», «тру­по­ло­жест­во». Ибо «Всякая религиозная идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимейшая мерзость… самая опасная мерзость, самая гнусная зараза» (В.И. Ленин). Эти мерзкие слова – о великих гениях человечества, о русских писателях, которые в абсолютном большинстве были людьми религиозными.

Будучи самой радикальной в мировой истории антихристианской, богоборческой идеологией и силой, коммунизм направлен на подмену религии, стремится обратиться в неё, как старая колдунья в прекрасную девицу, перенять её форму. Бо­рясь с ре­ли­ги­ей как «пре­врат­ным ми­ро­воз­зре­ни­ем» (К. Маркс), ком­му­низм при­ни­ма­ет лож­норе­ли­ги­оз­ное об­ли­чье. Его идео­ло­гия пре­тен­ду­ет на соб­ст­вен­ную вер­сию со­тво­ре­ния ми­ра и происхождения человека (дарвинизм). В ос­но­ве её – не научная теория, а ве­ро­уче­ние со сво­его ро­да «свя­щен­ным пи­са­ни­ем», с «дог­ма­та­ми» и «за­по­ве­дя­ми». В идеологии содержится своё учение о пути «спа­се­ния» и свои «му­че­ни­ки ве­ры». Она вы­дви­га­ет, в кон­це кон­цов, сво­его «спа­си­те­ля», ко­то­рый, в от­ли­чие от ис­тин­но­го Спа­си­те­ля, не сам идёт на жерт­ву, а по­сы­ла­ет на смерть мил­лио­ны лю­дей. Коммунистическая псев­до­ре­ли­гия, профанируя священные образы, насаждает свои «дог­ма­ты», «культ», «об­ряд», своё причисление к «лику святых» и свою «анафему», свои це­ре­мо­ни­аль­ные дей­ст­вия (па­ра­ды, де­мон­ст­ра­ции, со­б­ра­ния, пе­ние «Ин­тер­на­цио­на­ла», речи в ЗАГСе вместо венчания, похороны с речами и музыкой вместо церковного отпевания), свои «мощи». Для этого коммунистический режим стро­ит и куль­то­во оформ­ля­ет «хра­мы» (двор­цы со­ве­тов, съез­дов, клу­бы, крас­ные угол­ки с портретами Ленина – пародирование крас­но­го уг­ла с иконами в рус­ских из­бах); воз­во­дит гроб­ни­цы (мав­зо­леи), под­ме­ня­ет мо­щи свя­тых му­мия­ми во­ж­дей. Хотя, с по­сле­до­ва­тель­но атеи­сти­че­ских и ма­те­риа­ли­сти­че­ских по­зи­ций не­воз­мож­но объ­яс­нить по­кло­не­ние пра­ху во­ж­дя. В православной молитве: «Гроб Твой – источник нашего воскресения!»; в советском «символе веры»: «Могила Ленина колыбель человечества».

Ком­му­ни­сти­че­ские де­мон­ст­ра­ции па­ро­ди­ру­ют хри­сти­ан­ский кре­ст­ный ход, со свои­ми «хо­руг­вя­ми» (транс­па­ран­та­ми, зна­ме­на­ми), порт­ре­та­ми «свя­тых» (во­ж­дей). В во­ж­де со­циа­лиз­ма пер­со­ни­фи­ци­ру­ют­ся ка­че­ст­ва вер­хов­но­го жре­ца, а то и че­ло­ве­ко-­бо­га (Ста­лин). Су­ще­ст­ву­ют ком­му­ни­сти­че­ские «свя­щен­ные пи­са­ния» (про­из­ве­де­ния «классиков» и вождей, по­ста­нов­ле­ния пар­тии) и кас­та их тол­ко­ва­те­лей. Мно­гие идео­ло­ги­че­ские ло­зун­ги являются своего рода молитвенными заклинаниями: име­нем ре­во­лю­ции, без Ле­ни­на по ле­нин­ско­му пу­ти, свя­щен­ная не­на­висть… Ком­му­ни­сти­че­ский го­лубь ми­ра за­ме­ща­ет об­раз Ду­ха Свя­то­го, изо­бра­жаю­ще­го­ся в христианской ико­но­пи­си в об­ра­зе го­лу­бя: «…И се, от­верз­лись Ему не­бе­са, и уви­дел Ио­анн Ду­ха Бо­жия, Ко­то­рый схо­дил, как го­лубь, и нис­пус­кал­ся на Не­го» (Мф. 3.16). Куль­то­во-об­ря­до­вая сто­ро­на со­циа­лиз­ма инициируется ком­му­ни­сти­че­ской антибытийной мис­ти­кой.

Са­кра­ли­зу­ют­ся не­ко­то­рые гра­ж­дан­ские празд­ни­ки, профанируя ре­ли­ги­оз­ные. Так глав­ный со­вет­ский празд­ни­к – день пер­вой в ми­ре со­циа­ли­сти­че­ской ре­во­лю­ции (7-е но­яб­ря) был на­це­лен на за­ме­ще­ние Ро­ж­де­ст­ва Хри­сто­ва. По су­ще­ст­ву, седь­мо­го но­яб­ря от­ме­ча­лось ро­ж­де­ние со­ци­аль­но­го ан­ти­хри­ста – пер­вое всецелое во­пло­ще­ние идео­ло­гии не­бы­тия. Де­мон­ст­ра­ция тру­дя­щих­ся в этот день долж­на бы­ла сим­во­ли­зи­ро­вать и сти­му­ли­ро­вать пре­дан­ность ду­ху со­циа­ли­сти­че­ско­го ро­ж­де­ст­ва, во­ен­ный па­рад – за­яв­лять об от­мо­би­ли­зо­ван­ной мо­щи для за­щи­тыпер­во­го плац­дар­ма. 1 мая – Ме­ж­ду­на­род­ный день со­ли­дар­но­сти тру­дя­щих­ся – подражал Вос­кре­се­нию Гос­под­ню, Пас­хе. Это эс­ха­то­ло­ги­че­ский (ко­неч­ный, за­пре­дель­ный) празд­ник гря­ду­ще­го все­мир­но­го тор­же­ст­ва ком­му­низ­ма. Де­мон­ст­ра­ция в этот день свидетельствовала о спло­чён­ностито­ва­ри­щей в ан­ти­хри­сте (тру­дя­щих­ся все­го ми­ра) в борь­бе за пол­ное и окон­ча­тель­ное ут­вер­жде­ние ком­му­низ­ма во всём ми­ре. Во­ен­ный па­рад дол­жен был по­ка­зы­вать мощь и го­тов­ностьис­поль­зо­вать эту сплочённость для все­мир­ной экс­пан­сии. Это ра­зо­бла­ча­ло аг­рес­сив­ные при­тя­за­ния ком­му­ни­сти­че­ско­го ре­жи­ма, по­это­му в по­след­ние го­ды в СССР от­ка­за­лись от во­ен­но­го па­ра­да 1 Мая.

Какую же цель преследовала эта вселенская подмена? Какую сверхзадачу камуфлировал этот глобальный обман? Сло­ва Спа­си­те­ля о дья­во­ле («он лжец и отец лжи» /Ин. 8,44/) можно отнести и к коммунистической идео­ло­гии как фор­ме ми­ро­во­го зла, цель которого – полная окончательная гибель человека. Но поскольку человечество, естественно, не может согласиться на собственную гибель, его нужно заманить, обратить болотные огни в путеводные светила. Но эта эзотерическая – тайная – цель, как правило, скрывается и экзальтированно скандируется в состояниях идеологической одержимости: «И как один умрём в борьбе за это»[8].  Идеология материалистического атеизма направлена на глобальные фикции. Её окончательной целью, тем, что скрывается за всеми явными целями, оказывается смерть – небытие как таковое.

 

«Что делать?»что уничтожает коммунизм

Распространено мнение, что идея коммунизма прекрасна, но в процессе реализации она была извращена. Между тем история человечества не знает большего согласия между теорией и практикой, чем в странах с коммунистическим режимом. Тип государства, неизменные многомиллионные жертвы, классовое неравенство, невиданные гонения на верующих, разрушение традиционного религиозного и построение утопического атеистического уклада жизни, – всё это результаты скрупулёзного следования догмам идеологии. Произведения классиков марксизма-ленинизма преисполнены инфернальной ненависти к Богу, к религии, агрессии к Церкви. Для удостоверения в этом достаточно заглянуть в сборник «Маркс, Энгельс, Ленин о религии».  Непредвзятый анализ коммунистической доктрины убеждает в том, что эта идеология не только предельно атеистична, но и является теоретическим обоснованием тотального богоборчества. Поскольку христианство – религия Богочеловека – есть высшее откровение личности (явление личности Божественной в личности человеческой), и откровение церковной соборности людей, – то коммунизм, нацеленный на разрушение оснований бытия и божественных основ личности, является радикальным антихристианством. Коммунизм – самая радикальная во всей мировой истории антихристианская доктрина и сила. Если коммунизм – не антихристианство, то что тогда – антихристианство?!

Идео­ло­гия коммунизма на­прав­ле­на на унич­то­же­ние хри­сти­ан­ских ос­нов жиз­ни, паразитируя на хри­сти­ан­ской сис­те­ме цен­но­стей, по­это­му раз­ру­ши­тель­ная при­ро­да со­циа­лиз­ма-ком­му­низ­ма вполне рас­кры­ва­ет­ся с хри­сти­ан­ских по­зи­ций. Не слу­чай­но он сфор­ми­ро­вал­ся в хри­сти­ан­ских стра­нах, в дру­гие же куль­ту­ры толь­ко пе­ре­но­сил­ся.

Прежде всего, христианство и коммунизм непримиримы в концепции происхождения человека. Хри­сти­ан­ст­во ут­вер­жда­ет бо­го­по­доб­ие че­ло­ве­ка как выс­шую, ни к че­му не сво­ди­мую цен­ность в этом ми­ре. Только к имеющему образ и подобие Божие человеку могут быть обращены слова: «Воз­лю­би Гос­по­да Бо­га твое­го всем серд­цем тво­им и всею ду­шою тво­ею и всем ра­зу­ме­ни­ем тво­им… Воз­лю­би ближ­не­го твое­го, как са­мо­го се­бя» (Мф. 22. 37-39). Как писал Н.А. Бер­дя­ев, «Бог глуб­же во мне, чем я сам». Ис­тин­ный ан­тро­по­цен­тризм воз­мо­жен толь­ко в тео­цен­тризме. Откровение хри­сти­ан­ст­ва о че­ло­ве­ке одарило его не­ви­дан­ными си­лами и связано с упо­ва­нием на его высокую миссию в мире. Бог создал человека по Своему об­ра­зу и по­до­бию, как венец мироздания, как сотворец Богу, малый творец. За то, как человек провёл зем­ную жизнь, он дол­жен бу­дет от­ве­тить пе­ред Гос­по­дом в свой смерт­ный час. Верой и до­б­ры­ми де­ла­ми че­ло­век спа­са­ет­ся, нас­ле­ду­ет жизнь веч­ную и Цар­ст­во Не­бес­ное. То, что человек есть образ и подобие Божие, означает, что человек – неповторимая, сво­бод­ная лич­но­сть, обладающая со­зи­да­тель­ной волей, способная к ду­хов­но­му со­вер­шен­ст­во­ва­нию.

От­ка­зы­ва­ясь от Бо­га, че­ло­век отвергает сво­ю сущ­но­сть. Кон­цеп­ция че­ло­ве­ка – его про­ис­хо­ж­де­ние, при­ро­да, на­зна­че­ние – в первую очередь бы­ла извращена атеистической идео­ло­ги­ей, утверждающей, что человек – результат эволюции обезьяны, либо случайных природных процессов. В че­ло­ве­ке отрицалось главное – собственно человеческое: не­бес­ное про­ис­хо­ж­де­ние, веч­ная ду­ша, обладающая свободной волей и вселенской ответственностью. И это без­бож­ное, уни­жен­ное, обез­ду­шен­ное су­ще­ст­во объ­яв­ля­лось ца­рём при­ро­ды. Предельное умаление человеческой сущности и унижение человеческого достоинства в коммуно-социализме вынудило Ф.М. Достоевского припечатать: «Коммунизм! Нелепость! Ну можно ли, чтоб человек согласился ужиться в обществе, в котором у него отнята была бы не только вся личность, но даже и возможность инициативы доброго дела, вместе с тем сняты были бы (и преследовались насмешкой) даже малейшие ощущения в сердце вашем чувства благодарности, без которого не может и не должен жить человек. Учение “скотское”».

Коммуно-социализм стре­мит­ся к пол­но­му нивелированию ка­че­ст­вен­но­го мно­го­об­ра­зия жиз­ни, к унич­то­же­ниюче­ло­ве­че­ской ин­ди­ви­ду­аль­но­сти, лич­но­сти как искры Бо­жией. «Со­циа­ли­сти­че­ская идео­ло­гия стре­мит­ся ре­ду­ци­ро­вать че­ло­ве­че­скую лич­ность к её са­мым при­ми­тив­ным, низ­шим сло­ям и в ка­ж­дую эпо­ху опи­ра­ет­ся в этом на наи­бо­лее ра­ди­каль­ную “кри­ти­ку че­ло­ве­ка”, соз­дан­ную в то вре­мя» (И.Р. Ша­фа­ре­вич). Борясь с божественным образом в человеке, коммуно-социализм разрушает все онтологические основы человеческого бытия.

Прежде всего, коммунизм объ­яв­ля­ет войну духу, утверждая первичность материи. Внут­рен­ний пафос коммунизма – тотальная ан­ти­ду­хов­ность. При радикальной материалистической установке ничто не удерживает человека от деградации, он делает жертвой плотских страстей и сатанинских стихий.

Тоталитарная коммунистическая идео­ло­гия от­ри­ца­ет сво­бо­ду че­ло­ве­ка, пре­вра­щая его в «вин­тик» социальной машины. «В социализме личинки, в христианстве крайнее развитие личности и свободной воли» (Ф.М. Достоевский). Когда свобода сводится к осоз­нан­ной не­об­хо­ди­мо­сти, че­ло­век дол­жен соз­на­тель­но от­ка­зать­ся от сво­бо­ды, от­дать­ся ме­ха­ни­сти­че­ской не­об­хо­ди­мо­сти, «за­ко­ну» ре­во­лю­ци­он­ной це­ле­со­об­раз­но­сти.

«Бог есть лю­бовь» (1 Ин. 4. 8), и Бог ждёт от сво­бод­но­го че­ло­ве­ка сво­бод­ной люб­ви. «Спо­соб осу­ще­ст­в­ле­ния един­ст­ва во Хри­сте, для со­зи­да­ния Те­ла Его, есть лю­бовь» (прот. Александр Шме­ман). В христианстве лю­бовь – основной бытийный импульс лич­но­сти. Со­циа­л-коммунизм куль­ти­ви­ру­ет не­на­висть ивсе­об­щую вра­ж­ду – клас­со­вую борь­бу, пра­вед­ный гнев и т.п. Социалистическое рабское общество построено на началах, противоположных христианской соборности: «Социализм основан на неуважении к человечеству (стадность)» (Ф.М. Достоевский). Коммуно-социализм раз­ру­шаетре­ли­ги­оз­но-нрав­ст­вен­ные ос­но­вы се­мьи, на ран­них эта­пах от­кры­то от­ри­цая её, на позд­них – пре­вра­щая в ячей­ку общественного улья.

Коммунизм за­пре­ща­ет ча­ст­ную соб­ст­вен­ность, ко­то­рая яв­ля­ет­ся фор­мой ин­ди­ви­ду­аль­ной свя­зи че­ло­ве­ка с кос­мо­сом (су­ще­ст­ва­ми, пред­ме­та­ми, зем­лёй). Это де­ла­ет не­эф­фек­тив­ным на­род­ное хо­зяй­ст­во и раз­ру­ша­ет его органичный уклад, ибо экономическая ак­тив­ность при­зва­на реа­ли­зо­вы­вать ре­ли­ги­оз­ное на­зна­че­ние че­ло­ве­ка как хо­зяи­на и уст­рои­те­ля зем­но­го по­ряд­ка.  Милитаристическая экономика тоталитаризма необходима для мобилизации всех ресурсов общества на экспансию коммунистического образа жизни.

По существу коммунизм направлен на разрушение всех органичных основ человеческого бытия, что неизбежно вызывает сопротивление живой жизни. Поэтому все попытки воплощения коммуно-социализма приводили к насильственному переустройству общества. «Социализм это отчаяние когда-нибудь устроить человека. Они устраивают его деспотизмом и говорят, что это самая-то и есть свобода!» (Ф.М. Достоевский). Вместо органичной жизни насаждается механистическая система, в которой человеку отводится роль безвольного бездумного винтика. «У них не человечество, развившись историческим, живым путём до конца, само собою обратится, наконец, в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути! Оттого-то они так инстинктивно и не любят историю: “безобразия одни в ней да глупости” и всё одною только глупостью объясняется! Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать можно, зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется!.. Главное думать не надо! Вся жизненная правда на двух печатных листках умещается!» (Ф.М.  Достоевский).

Предельная цель коммунизма – раз­ру­ше­ние Церк­ви Бо­жи­ей – Бо­гом ус­та­нов­лен­но­го об­ще­ст­ва ве­рую­щих во Хри­ста, со­еди­нён­но­го сло­вом Бо­жи­им, свя­щен­но­на­ча­ли­ем и Та­ин­ст­ва­ми, под не­ви­ди­мым управ­ле­ни­ем Са­мо­го Гос­по­да и Ду­ха Бо­жия, для веч­ной жиз­ни и спа­се­ния. Ис­тин­но­му об­ще­ст­ву, брат­ст­ву в люб­ви коммунизм про­ти­во­пос­тав­ля­ет то­ва­ри­ще­ст­во в не­на­вис­ти и лжи. Церковь объединяет живых и мёртвых, её граница – между пропавшими и спасёнными, а не между живущими и умершими. Связь с предками, святыми чрезвычайно сильна в Церкви. Коммунистическая идеология отрывает живущих от предков, для чего стремится опорочить святых, осквернить мощи, оклеветать прошлое. Коммунизм обрубает в че­ло­ве­ке связь с веч­но­стью, вытравливает па­мять о веч­ной жиз­ни. Хри­стос – Гла­ва Церк­ви, а Цер­ковь – Его Те­ло. Жизнь в Церк­ви есть со­зи­да­ние Те­ла Хри­сто­ва. Ис­тин­но­го Гла­ву со­циа­лизм под­ме­ня­ет ан­ти­хри­стом, а Град Бо­жий – уто­пи­ей. Экк­ле­сия – Цер­ковь – оз­на­ча­ет «со­б­ра­ние всех вме­сте в един­ст­во» (св. Кирилл Ие­ру­са­лим­ский). «Это есть един­ст­во лю­дей во Хри­сте с Бо­гом и един­ст­во лю­дей во Хри­сте ме­ж­ду со­бой» (прот. Александр Шме­ман). «Цер­ковь есть един­ст­во не толь­ко в том смыс­ле, что она од­на и един­ст­вен­на, она есть един­ст­во,пре­ж­де все­го, по­то­му, что са­ма её сущ­ность за­клю­ча­ет­ся в вос­со­еди­не­нии раз­де­лён­но­го и раз­дроб­лен­но­го че­ло­ве­че­ско­го ро­да» (Г.В. Фло­ров­ский). «Цер­ковь есть по­до­бие бы­тия Святой Трои­цы, по­до­бие, в ко­то­ром мно­гие ста­но­вят­ся од­ним» (митр. Антоний Блюм). Коммунизм во­пло­ща­ет си­лыраз­до­ра, раз­ла­да, разъ­е­ди­не­ния, рас­па­де­ния все­го в ни­что. Он про­ти­во­по­ло­жен всем бы­тий­ным, мис­ти­че­ским си­лам, со­зи­даю­щим ис­тин­ную че­ло­ве­че­скую общ­ность – со­бор­ность, Цер­ковь. Вос­ста­ние на Цер­ковь есть вос­ста­ние на един­ст­во, свя­тость, со­бор­ность, пре­ем­ст­вен­ность и ис­тин­ную ие­рар­хич­ность жиз­ни.

В ко­неч­ном ито­ге коммуно-со­циа­лизм на­прав­лен на раз­ру­ше­ние тех ре­аль­но­стей, ко­то­рые со­зи­да­ют­ся хри­сти­ан­ст­вом. «Социализм состоит в том, что, выйдя из-под христианской цивилизации и для того разрушив её, создать свою на основании отрицания небесного царства и ограничиваясь одним земным. Прямо антихрист» (Ф.М. Достоевский).

Об­ра­ща­ясь к со­циа­ли­стам, Ни­ко­лай Бер­дя­ев пи­сал: «Ги­бель лич­но­сти че­ло­ве­че­ской долж­на окон­ча­тель­но за­вер­шить­ся в ва­шем че­ло­ве­че­ском кол­лек­ти­ве, в ко­то­ром по­гиб­нут все ре­аль­но­сти, в ва­шем гря­ду­щем му­ра­вей­ни­ке, этом страш­ном Ле­виа­фа­не… Ваш кол­лек­тив есть лже­ре­аль­ность, ко­то­рая долж­на вос­стать на мес­те ги­бе­ли всех под­лин­ных ре­аль­но­стей, ре­аль­но­сти лич­но­сти, ре­аль­но­сти на­ции, ре­аль­но­сти Церк­ви, ре­аль­но­сти че­ло­ве­че­ст­ва, ре­аль­но­сти кос­мо­са, ре­аль­но­сти Бо­га. По­ис­ти­не вся­кая ре­аль­ность есть лич­ность и име­ет жи­вую ду­шу – и че­ло­век, и на­ция, и че­ло­ве­че­ст­во, и кос­мос, и Цер­ковь, и Бог. Ни­ка­кая лич­ность в ие­рар­хии лич­но­стей не унич­то­жа­ет­ся и не гу­бит ни­ка­кой лич­но­сти, но вос­пол­ня­ет и обо­га­ща­ет. Все ре­аль­но­сти вхо­дят в кон­крет­ное все­един­ст­во. Ваш же без­лич­ный кол­лек­тив, ли­шён­ный ду­ши, ото­рван­ный от он­то­ло­ги­че­ской ос­но­вы, не­сёт в се­бе смерть вся­ко­му лич­но­му бы­тию. И по­то­му тор­же­ст­во его бы­ло бы тор­же­ст­вом ду­ха не­бы­тия, по­бе­дой ни­что».

До­ми­нан­та коммуно-со­циа­лиз­ма – бо­го­бор­че­ский ти­та­низм, скры­тая или яв­ная одер­жи­мость борь­бой с тво­ре­ни­ем Бо­жи­им и с Са­мим Твор­цом. По­это­му со­циа­ли­сти­че­ская идео­ло­гия на­прав­ле­на на раз­ру­ше­ние ре­ли­гиисвя­зи че­ло­ве­ка с Бо­гом, ос­но­вы че­ло­ве­че­ско­го су­ще­ст­во­ва­ния. «Со­циа­лизм есть не толь­ко ра­бо­чий во­прос или так на­зы­вае­мо­го чет­вер­то­го со­сло­вия, но по пре­иму­ще­ст­ву есть атеи­сти­че­ский во­прос, во­прос со­вер­шен­но­го во­пло­ще­ния ате­из­ма, во­прос Ва­ви­лон­ской баш­ни, строя­щей­ся имен­но без Бо­га, не для дос­ти­же­ния не­бес с зем­ли, а све­де­ния не­бес на зем­лю» (Ф.М.Дос­то­ев­ский). Ос­но­во­по­лож­ни­ки коммунистической идеологии ни­ко­гда не скры­ва­ли на­ме­ре­ния по от­но­ше­нию к ре­ли­гии: «Борь­ба с ним (хри­сти­ан­ским ми­ро­по­ряд­ком)… в кон­це кон­цов, яв­ля­ет­ся на­шим един­ст­вен­ным на­сущ­ным де­лом» (Ф. Эн­гельс).

 

Коммунистом хочешь быть атеистом быть обязан

Марксистский коммунизм, как самая радикальная богоборческая идеология, атеистичен и материалистиченпо существу, последовательно и принципиально. Атеизм и материализм являются неотъемлемойсущностью, источникомэнергии и целеполагания коммунизма. Невозможно, отказавшись от атеизма, оставаться коммунистом.

Атеистический коммунизм призывает к строительству светлого будущего здесь – на земле. Этой цели должна быть подчинена вся жизнь всех поколений строителей коммунизма. Победа коммунизма и нужды строительства светлого будущего оказываются высшими критериями мысли и жизни. Это значит, что человеческая энергия должна сосредоточиться на глобальном проекте земного переустройства, завершение которого выносится в неопределенное будущее. Но чтобы сконцентрировать силы человечества на историческойгоризонтали, требуется разрушить духовнуювертикаль, соединяющую душу человека с небом и вечностью. Атеизм и служит тому, чтобы сбить усилия духовного подъёма человечества. Чтобы компенсировать потерю духовных ценностей и заменить их на приземленные идеалы, необходим материализм.

Атеистическая материалистическая идеология не отрицает той религиозной истины, что смысл человеческой жизни – за пределами жизни. Но заменяет этот смысл на противоположный: цель жизни каждого человека «опускается» из вечности в светлое будущее мировой истории.

Непредвзятый анализ этой догмы показывает её полное самообессмысливание. Об этом свидетельствуют некоторые фундаментальныепротиворечия коммунистической идеологии.

  1. Атеистическая материалистическая догма гласит, что жизнь каждого человека абсолютно конечна. Вечная душа – иллюзия, тело – тленно, человек после смерти не имеет никакого бытия. Поэтому каждого индивидуума за пределами его жизни ничто ни с чем и ни с кем не связывает. Однако эта конкретная жизнь должна быть полностью подчинена тому абстрактному, к чему она не имеет никакого отношения: жизни бесконечно далеких будущих поколений. Каждое отдельно взятое поколение по существу играет роль «удобрения» для взращивания счастливых поколений, которые будут жить при коммунизме. Но так как все люди, по смыслу этой доктрины, нумерически равнозначны – все прейдут в прах без остатка, – непонятно: на каких основаниях одни поколения люди должны служить другим, одни поколения должны быть принесены в жертву другим. Таким образом, «для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем? Без бессмертия-то ведь всё дело в том, чтоб только достигнуть мой срок, и там хоть всё гори. А если так, то почему мне (если я только надеюсь на мою ловкость и ум, чтоб не попасться закону) и не зарезать другого, не ограбить, не обворовать, или почему мне, если уж не резать, так прямо не жить на счёт других, в одну свою утробу? Ведь я умру, и всё умрёт, ничего не будет!» (Ф.М. Достоевский).
  2. Более того, диалектический материализм утверждает, что и человечество, и мироздание в целом абсолютно конечны. Вселенная представляет собой вечный «круговорот, в котором каждая конечная форма существования материи – безразлично, солнце или туманность, отдельное животное или животный вид, химическое соединение или разложение – одинаково преходяща и в которой ничто не вечно, кроме вечно изменяющейся материи и законов её движения и изменения» (Ф. Энгельс «Диалектика природы»). Конечная катастрофа, которая, как уверяет Энгельс, «с железной необходимостью… истребит на Земле свой высший цвет – мыслящий дух» – превратит все достижения человечества в небытие. Но этим обессмысливаются все усилия всех поколений строителей коммунизма. Таким образом, то светлое будущее, ради которого человечество приносит кровавые жертвы в революциях, классовой борьбе, перековке, строительстве, перестройке, есть абсолютнаяиллюзия. Вселенная оказывается бесконечным клокотанием хаоса, а горение истории человечества оправдывается только яркой вспышкой в конце её – перед наступлением полного и окончательного мрака.
  3. В идее «атеистического будущего» заложено принципиальное противоречие. С одной стороны, оно должно быть завершено, чтобы цель была достигнута, чтобы был подвигающий итог. С другой же – время никогда не может завершиться, ибо цель не должна исчезнуть, чтобы продолжалось бесконечное поступательное движение («наш бог – бег» – Маяковский). Получается, что «атеистическое будущее» одновременно должно и завершиться, и не завершиться. Этим в атеистическом мировоззрении размывается понятие исторического времени, ибо оно может иметь смысл только внутри вечности. Во избежание осознания этого противоречия оно прикрывается таким противоречивым представлением о вечности, которое можно назвать «неопределённой длительностью». Причём не-вечность времени маскируется.
  4. Несостоятелен во всех отношениях фундамент атеистической морали, ибо он логически абсолютно противоречив:

– система морали состоит из неких норм, общезначимых и общеобязательных нравственных предписаний, имеющих вследствие этого объективный характер, исходящих из незыблемого вечного авторитета;

– нормы – общеобязательные установления морали – не могут являться чем-то материальным по определению;

– значит, мораль как таковая может иметь только объективный и духовный характер;

– но именно объективная духовность начисто отрицается материалистическим атеизмом, который допускает лишь субъективную духовность в нашей голове.

Отсюда ясно, что в атеистическом материалистическом мировоззрении нет и не может быть системы объективной нравственности. Эта идеология аморальна не только по своим результатам, но и по исходным принципам. Очевидно, что «Без веры в свою душу и в её бессмертие бытие человека неестественно, нёмыслимо и невыносимо… Нет добродетели, если нет бессмертия… Если нет Бога и бессмертия души, то не может быть и любви к человечеству… Коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно её тогда вовсе» (Ф.М. Достоевский). Достоевский с различных сторон описывает главную коллизию нравственности: «Если Бога нет, то всё позволено». Об этом и герой «Братьев Карамазовых» Иван Карамазов: «Уничтожьте в человечестве веру в своё бессмертие…  тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено, даже антропофагия… Для каждого частного лица, например, как бы мы теперь, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие своё, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исхода в его положении». Поскольку для нравственности нет никаких оснований, то «друг человечества с шатостию нравственных оснований есть людоед человечества, не говоря о его тщеславии; ибо оскорбите тщеславие которого-нибудь из сих бесчисленных друзей человечества, и он тотчас же готов зажечь мир с четырех концов из мелкого мщения» (Ф.М. Достоевский).

Возразить на всё это можно только с позиций нематериалистических, что и делает атеизм. Но это значит, что, прикрывая одно, он обнажает другое: беря на вооружение нематериалистические аргументы, атеизм опровергает сам себя. Подобную попытку самоутверждения самоопровержением и представляет собой диалектический материализм – единство несоединимого. Ибо возможна только диалектика идей, смыслов, законов, природа которых не может быть материальной, если даже это будут законы материального мира. В материи самой по себе не может быть диалектики, а диалектика по своей природе не может быть материальной.

  1. Если разрушить духовные ориентиры, благодаря которым человечество тысячелетиями себя созидало, и заменить их противоположными, то по логике вещей эта подмена должна привести к разрушению достигнутого. Этот закон невозможности земного благоустроения при богоборчестве подтвердился практически во всех без исключения случаях воплощения коммунистической атеистической идеологии. Ни одна страна не стала богаче ни духовно, ни материально после внедрения системы государственного атеизма и материализма, но все они во многом откатились назад. Во всех странах при захвате их силами атеистической идеологии было уничтожено невиданное количество людей и нанесены огромные разрушения. Это и теоретически и практически доказывает: и материальное процветание недостижимо при тотальном подчинении всей жизни борьбе за материальное процветание. Без религии, без высших нравственных и социальных ценностей и ориентиров человеческое общество не способно даже на значительные достижения в материальной цивилизации.

Таким образом, коммунистический идеал светлого будущего на земле не только обессмысливается фактом неизбежной полной гибели всех его достижений, но и недостижим по существу. Он представляет собой не только глобальную иллюзию – то, что само по себе существует, но принципиально недостижимо, но и полную фикцию – то, чего никогда нигде не было и быть не может по природе вещей.

 

Логическую несостоятельность коммунистической атеистической идеологии можно обнаружить во всех её сферах. Поэтому идеология так меняет психологию человека, чтобы критическое её рассмотрение стало невозможным. В идеальном случае догмы идеологии должны стать предметом бессознательной веры. В худшем случае обнажающие критические вопросы вытесняются из поля зрения. Противоречия идеологии выпадают из сферы интереса идеологов. Любые указания на фундаментальные противоречия кончаются тем, что теоретики стремятся перевести взор на «спасительные» догмы, требующие слепой веры, а не понимания. Ибо полное самоосознание идеологической доктрины неизбежно приведёт к её самоотрицанию.

Осознание смысла разоблачает бессмыслицу. Но последовательность мысли требует мужества выбора и поступка, понять – значит изменить своё отношение к господствующим представлениям, изменить образ жизни. Именно это не способны совершить верные – жрецы атеизма, ибо служили ему по большей части не по совести, а за чечевичную похлебку.

Чтобы скрыть то, что скрыть невозможно, и в то же время создать для человека возможность самооправдания, идеологическая система внедряет психологию двоемыслия. Человек знает, но не хочет замечать проблемы. Он не может не знать, но не хочет знать. Синдром идеологического двоемыслия глубоко исследован Достоевским, Оруэллом, Кёстлером.

Идеология коммунизма полна явных противоречий. Большинство из них носит не теоретический, а экзистенциальный характер. Эти противоречия не только структурируют идеологическую систему, но и складываются в организующие принципы жизни общества. Коммунизм можно не ловить на противоречиях, ибо нелогичность, непоследовательность и, в конечном счёте, ложь и бессмысленность являются фундаментом его мировоззренческой концепции. Атеистическая материалистическая идеология не может быть непротиворечивой, ибо она является единством того, что отрицается и самого отрицания.

Так материалисты-атеисты не могут требовать аморальности впрямую, открыто и до конца отрицать нравственность как идеальные общеобязательные нормы, хотя именно такое отрицание и заложено в их мировоззрении.

Пафосом борьбы за торжество идеи атеизма и материализма идеология подрубает собственные корни. Материалисты фактом борьбы за абсолютный для них идеал отрицают материалистическую картину мира.

«Уничтожьте в человечестве веру в своё бессмертие, в нём тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь» (Ф.М. Достоевский).Атеисты не могут быть вполне атеистами, так как последовательная логика их доктрины требует от них нёмедленного бесцельного самоистребления. Как было сказано, цель и смысл жизни в атеистической картине мира полностью иллюзорны и фиктивны. Если бы атеист осознал до конца, что эволюция мироздания, история цивилизации, судьба каждого человека обессмысливаются фактом полной и окончательной гибели всего и вся, он должен был бы признать бессмысленность собственной жизни, тем более бессмысленность напряжённой борьбы за какие-то «идеалы». Само слово «идеал» явно противоречит материализму и залетело из другой системы ценностей.

Чем же оправдать своё существование, если итоги его совершенно бессмысленны?! Логика этого героического пессимизма в конечном итоге должна была бы привести к необходимости самоубийства. Но атеисты, естественно, не имеют мужества до конца осознать и утверждать в собственной жизни железные выводы атеистической материалистической догмы. Предельный атеизм есть отсутствие бытия – смерть. Но сам факт существования атеиста есть отрицание атеизма как такового.

Жизнь человека является первейшим доказательством бытия Божия. Уже в органичной жизни обнаруживается прорастание смысла, гармоничный процесс, обращённый к определённой цели. Рука Творца видится в том, что вопреки энтропии происходит усложнение, собирание, увеличение согласованности бесчисленного количества органических систем – от содержания клетки до вселенной. Человеческая жизнь есть непрерывное явление смысла и постоянное утверждение идеала. Иначе ради чего бы мы ежедневно делали то, что делаем: работаем, выполняем свои обязанности, стремимся к чему-то, боремся против чего-то и во имя чего-то? Но всякий смысл возможен, только если есть итоговый Смысл, а не прах и пепел.

Полный атеизм смертелен для человека, поэтому при коммунизме люди держатся в полупридушенных состояниях, – полумертвый человек способен ещё быть проводником небытия, ему оставляют столько жизни, чтобы на нём мог существовать паразит. Получается, что атеистической системе не-атеизма нужно ровно настолько, чтобы человек оставался в реальности как проводник небытия. Но невозможность для человека полного отъединения от бытия делает возможной борьбу за его душу. Всякий богоборец в неисповедимой глубине души соединен с Творцом бытия, с Которым он борется, и эта связь являет потенцию освобождения и возрождения.

 

«Какой дорогой идёте, товарищи?»куда тянет коммунизм

Так как идеология светлого будущего стремится направить человечество на фиктивные цели, то атеизм необходим ей и для того, чтобы лишить сознание человека духовной вертикали, с высоты которой может быть обнаружен этот грандиозный обман и самообман. Для иллюстрации этого, вслед за И.Р. Шафаревичем, процитируем выдающееся по своей обнаженности высказывание одного из идеологов постреволюционного атеистического искусства А.К. Гастева: «Мы не будем рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо – создание праздных, лежачих, ленивых и робких людей. Риньтесь вниз!.. Мы войдём в землю тысячами, мы войдём туда миллионами, мы войдём океаном людей! Но оттуда не выйдем, не выйдем уже никогда». Воистину, упоение всеобщей гибелью –  танатос-титанизм.

Материализм нужен идеологии, чтобы дать человеку замену того, что отбирает у него атеизм: вместо высших духовных ценностей – фикцию материального процветания. Но утверждение фикции в качестве идеала требует перманентного обмана и самообмана. Отсюда чем больше в обществе атеизма и материализма, тем больше оно вынуждено требовать атеизма и материализма. Ибо каждый следующий шаг к конечной фикции – пропасти небытия – требует всё большего ослепления.

Атеизм необходим идеологии и потому, что только с атеистических позиций можно оправдать террор и гипнотизировать общество террором. «Если Бога нет – то всё позволено» (Ф.М. Достоевский) и всё оправдывается нуждами революции. И не потому только, что нет Божьего наказания, но нет и Создателя, Источника добра, нет абсолютных критериев добра и зла. Достоевский устами старца Зосимы в романе «Братья Карамазовы» говорит о «диалектике» атеистического социализма: «Мыслят устроиться справедливо, но отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовёт кровь, а извлекающий меч погибает мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле». При отрицании вечной жизни обесценивается и земная человеческая жизнь. Атеизм стремится лишить человека упования на вечность, чтобы можно было терроризировать его возможностью отнять всё, чем он обладает, – земную жизнь. Лишённый ощущения вечности, веры в бессмертие души, человек судорожно цепляется за жизнь, ради её сохранения готов идти на любую подлость. Жизнь превращается в мерзость, если нет ценностей выше земной жизни.

Таким образом, религия и Церковь ведут человечество к спасению, ориентируя на вечные ценности, в свете их давая осмысление всему и жизни в целом. Атеистическая материалистическая идеология отвергает надмирный смысл и погружает человечество во мрак. Её цели и идеалы имманентны материальному космосу, чем отрицается смысл идеала как такового (природа которого не может быть материальной) и обессмысливается положительное содержание жизни (фактом полной и окончательной гибели человека, человечества, мироздания в целом). Как вечное адское прозябание на земле, как бесконечное обустраивание материального мира представляют коммуноидеологи смысл жизни.

 

Так как идеология материалистического атеизма направлена на подмену истины глобальными фикциями, то её окончательной целью, тем, что скрывается за всеми явными целями, оказывается небытие как таковое. Это радикальнейшая в мировой истории богоборческая идеология и сила. Богоборчество – это борьба против Творца и Его творения, мира и человека. Коммунизм, как идеология разрушения Божьего творения, есть целеполагание к небытию и концентрация в культуре антибытийных сил, порабощение и разложение человека духами небытия под видом социального рая. Коммунистическая идеология стремится переориентировать человечество с пути духовного созидания на путь духовной гибели.

На что нацелено мировое коммунистическое движение? На истребление цивилизации. Но коммунизм стремится обойти непреодолимое сопротивление инстинкта жизни человечества и столкнуть его на путь, который больше соответствует эзотерической цели идеологии. Как социальная форма мирового зла коммунизм стремится не столько к уничтожению цивилизации, сколько к духовной гибели человечества. Духовно же человек гибнет не с физической смертью, а впадая во зло.

В конечном итоге коммунизм насаждает в мире такие формы существования, которые были быразрушением Божьего творения и установлением царства зла на земле. Полное отсутствие духовной жизни и является духовной смертью. Вечное адское прозябание на земле можно вообразить, представив себе, что сталинизм охватил весь мир и установился навечно, или представив полную реализацию утопии Оруэлла. Это был бы фантом, призрак жизни, дьявольский мираж, вечное наваждение. Абсолютно механистическое и натуральное физическое существование и было бы формой небытия.

Установлению призрачных форм существования люди сопротивляются меньше, чем полному физическому истреблению, ибо человека легче обольстить иллюзией жизни, нежели отобрать у него жизнь. Коммунизм допускает человека к существованию в той степени, в какой оно способствует созданию условий его духовной гибели. Оставляя обломки жизни и остатки связей, которые человек боится потерять, коммунизм запугивает смертью и заманивает в ловушку небытия. Грозя отобрать последние жизненные блага, коммунистический режим заставляет человека всё больше идти на сделку с совестью, предавать своих близких, отказываться от высших идеалов. Пугая смертью, коммунизм отбирает человеческую душу. Сильные же духом обречены на физическое истребление. Это – попытка всеобщей селекции небытия. Но убитый умирает мучеником, и душа его спасена. Он увеличивает силу духовного противостояния небытию. Обольщение же ведёт к духовной смерти. В плане вечности и спасения прельщение адской жизнью несравненно гибельнее, чем физическая смерть.

Противостоять мировому злу можно только силой духа, беззаветной верой в божественные основы жизни и непреклонным мужеством перед лицом смерти. Только когда мы готовы пожертвовать всем, в том числе и собственной жизнью, ради сохранения своего божественного достоинства и свободы, только тогда мы способны сохранить и саму жизнь, и высший смысл её. Продав душу, человек теряет всё, сохранив душу, он оставляет возможность всё обрести.

Отсюда понятно, почему основной удар коммунизм направляет на духовную сердцевину бытия: на Церковь как тело Христово и религиозную веру как связь человека с божественными основами бытия. Коммунизм последовательно захватывает все реальности, обращая их на разрушениебожественного достоинства человеческой личности как персоналистического стержня бытия и солидарности людей в вере как соборного основания человечества.

 

«Шаг вперёд – два назад» в «светлое будущее»

Антихристианская доминанта коммунизма формирует стратегическую программу захвата и тотального переустройства мира и человека, что диктует и специфическую тактику. Коммунистическая экспансия направлена одновременно вширь и вглубь реальности. Прежде всего, коммунизм стремится захватить материал, из которого строятся ступени духовного падения и насильственного низвержения человечества в ад. Так как у зла нет собственной плоти, то оно паразитирует на реальности, что требует завоевания всё новых её областей. На захваченных территориях основная задача – вытравливание богочеловеческого начала и выстраивание всех людских и материальных ресурсов в новую фалангу экспансии.

Тактика коммунистического режима может быть невероятно гибкой (отсюда непрерывно меняющиеся русла генеральной линии партии) потому, что для него в жизни нет ничего самоценного. Коммунизм готов пожертвовать чем угодно ради сохранения возможностей дальнейшей экспансии и уничтожения, сохранения плацдарма в реальности. Поэтому иногда он сдерживает свою экспансию, чтобы избежать окончательной гибели.

Стратегия и тактика мирового коммунизма сформировались при захвате России, ставшей первым и основным плацдармом социальных небытийных сил. Коммунизм упорно завоёвывал реальность, чтобы выстроить из неё прельстительный и насильственный путь к небытию. Идеология как единственно доступная система мировоззрения нужна, чтобы соблазнить умы. Обольщённые нужны, чтобы воспитать из них вождей и авангард, из которых необходимо сколотить такую партию («Есть такая партия» – В.И. Ленин). Партия создавалась как рычаг для захвата государственной власти в слабом звене цивилизации. Но и политическое господство – не самоцель. Государственная мощь была необходима для прямого уничтожения одних сфер жизни, подавления и перековки других. Хозяйственный механизм захватывался и централизовался для того, чтобы создать из него бронированный кулак подавления и экспансии (индустриализация и коллективизация проводились для тотальной милитаризации экономики и общества). Культурная и общественная жизнь полностью подчинялась нуждам идеологической экспансии (культурная революция). Все социальные группы и классы сбивались в коммунистическую фалангу (социальная революция). Так большая часть исторического тела России была отсечена и погублена (уничтожение классового врага), чтобы из оставшегося выковать (перековка)мировой таран коммунизма.

Таково эзотерическое целеполагание коммунизма, определяющее динамику его режима и строительство его системы. То же, что складывается в действительности, зависит от сопротивления коммунистической экспансии сил живой жизни. Шаг за шагом коммунизм стремился перековать всё, на чём запечатлена богоподобность исторического творчества человечества, направляя основной удар на область Божественного присутствия в мире: на личность как венец Божьего творения; на Церковь как соборное единство в Боге свободных духовных личностей; на религию как связь человека с Творцом. На всех ступенях внедрения в реальность коммунизм сталкивается с её сопротивлением. Но основные импульсы борьбы исходят из духовных, религиозных основ жизни. Поэтому христианствоявляется основной антикоммунистической силой. А коммунизм является самой радикальной антихристианской доктриной и силой в истории.

 

Изложенную позицию обвиняют в том, что она демонизирует коммунизм. Одни уверяют, что не так страшен чёрт, как его малюют – мол, ничего такого не было в советское время. Другие указывают на коммунистов современных с естественным недоумением – разве похожи они на извергов рода человеческого? Первых можно отослать к реальной истории: что было в ней страшнее и бесчеловечнее, чем сталинизм, маоизм, пол-потовщина? Со вторыми можно согласиться в том, что современный коммунист, конечно же, далеко не классический его образец. Он соединяет в своих взглядах многие противоположные позиции. Но это не исключает чёткого анализа явления самого по себе и последовательных выводов.

Итак, богоборчество коммунизма очевидно. Если коммунизм близок христианству, то что тогда антихристианство? Очевидно и то, что отвержение догм коммунизма – это безусловное моральное и религиозное требование. Вместе с тем, в реальной жизни добро и зло, истина и ложь – переплетены. В той степени, в какой человек, называющий себя коммунистом, не живёт по коммунистическим догмам, он перестаёт быть коммунистом. Наличие у человека коммунистического мировоззрения может не исключать его личной добропорядочности, профессионализма. И напротив – оголтелое отвержение коммунизма не означает искреннего, покаянного отказа от идейного безумствования. Разве открытый коммунист опаснее коммуниста скрытого, а заблуждающийся коммунист того, кто прикрывает свою богоборческую сущность демократической демагогией?

 

Послание Соловецких епископов 1926 года.

Из бездны коммунистического ада подало обличительный голос остававшееся в живых священноначалие Русской Церкви, чистая вера и трагический опыт которого свидетельствовали о богоборческой сути коммунизма:

«Расхождение лежит в непримиримости религиозного учения Церкви с материализмом, официальной философией коммунистической партии и руководимого ею правительства Советских республик.

 Церковь признаёт бытие духовного начала, коммунизм его отрицает. Церковь верит в Живого Бога, Творца мира. Руководителя его жизни и судеб, коммунизм не допускает его существования, признаёт самопроизвольность бытия мира и отсутствие разумных конечных причин в его истории. Церковь полагает цель человеческой жизни в небесном призвании духа и не перестает напоминать верующим об их небесном отечестве, хотя бы жила в условиях наивысшего развития материальной культуры и всеобщего благосостояния, коммунизм не желает знать для человека никаких других целей, кроме земного благоденствия.

С высот философского миросозерцания идеологическое расхождение между Церковью и государством нисходит в область непосредственного практического значения, в сферу нравственности, справедливости и права, коммунизм считает их условным результатом классовой борьбы и оценивает явления нравственного порядка исключительно с точки зрения целесообразности. Церковь проповедует любовь и милосердие, коммунизм – товарищество и беспощадность борьбы. Церковь внушает верующим возвышающее человека смирение, коммунизм унижает его гордостью. Церковь сохраняет плотскую чистоту и святоплодоношения, коммунизм не видит в брачных отношениях ничего, кроме удовлетворения инстинктов. Церковь видит в религии животворящую силу, не только обеспечивающую человеку постижение его вечного предназначения, но и служащую источником всего великого в человеческом творчестве, основу земного благополучия, счастья и здоровья народов. Коммунизм смотрит на религию как на опиум, опьяняющий народы и расслабляющий их энергию, как на источник их бедствий и нищеты. Церковь хочет процветания религии, коммунизм её уничтожения. При таком глубоком расхождении в самых основах миросозерцания между Церковью и государством не может быть никакого внутреннего сближения или примирения, как невозможно примирение между положением и отрицанием, между да и нет, потому что душою Церкви, условием её бытия и смыслом её существования является то самое, что категорически отрицает коммунизм.

 Никакими компромиссами и уступками, никакими частичными изменениями в своём вероучении или перетолковываниями его в духе коммунизма Церковь не могла бы достигнуть такого сближения. Жалкие попытки в этом роде были сделаны обновленцами: одни из них ставили своей задачей внедрить в сознание верующих мысль, будто христианство по существу своему не отличается от коммунизма и что коммунистическое государство стремится к достижению тех же целей, что и Евангелие, но свойственным ему способом, т.е. не силой религиозных убеждений, а путём принуждения. Другие рекомендовали пересмотреть христианскую догматику в том смысле, чтобы её учение об отношении Бога к миру не напоминало отношение монарха к подданным и более соответствовало республиканским понятиям, третьи требовали исключения из календаря святых “буржуазного происхождения” и лишения их церковного почитания. Эти опыты, явно неискренние, вызывали глубокое негодование людей верующих.

 Православная Церковь никогда не станет на этот недостойный путь и никогда не откажется ни в целом, ни в частях от своего, обвеянного святыней прошлых веков, вероучения в угоду одному из вечно сменяющихся общественных настроений. При таком непримиримом идеологическом расхождении между Церковью и государством, неизбежно отражающемся на жизнедеятельности этих организаций, столкновение их в работе дня может быть предотвращено только последовательно проведенным законом об отделении Церкви от государства, согласно которому ни Церковь не должна мешать гражданскому правительству в успехах материального благополучия народа, ни государство стеснять Церковь в её религиозно-нравственной деятельности».

 

 

Богоборчество ленинизма

 

При всём разнообразии трактовок тема «Ле­нин и ре­ли­гия» рассматривалась слиш­ком уз­ко. Способствовала этому и деятельность самого Ле­нина, который призывал бо­роть­ся с ре­ли­ги­ей как с иде­о­ло­ги­ей пра­вя­щих клас­сов, одур­ма­ни­ва­ю­щей и за­ка­ба­ля­ю­щей про­стой на­род, для че­го не­об­хо­ди­мо из­ме­нить со­ци­аль­ные ус­ло­вия, из­да­вать ан­ти­ре­ли­ги­оз­ную ли­те­ра­ту­ру и вес­ти ате­ис­ти­чес­кую про­па­ган­ду. Но ис­тин­ное от­но­ше­ние Ле­ни­на к ре­ли­г­ии не покры­ва­лось вполне его кри­ти­кой ре­ли­ги­оз­ной иде­о­ло­гии. Ленинский фа­на­ти­чес­кий ате­изм, ярост­ную борь­бу с ре­ли­ги­ей не­воз­мож­но свес­ти к борь­бе с тем со­ци­аль­ным вре­дом, ко­то­рый, как счи­та­ет­ся в марк­сиз­ме, при­но­сит оши­боч­ная, но ис­то­ри­чес­ки обус­лов­лен­ная форма иде­о­ло­гии – религия. Надо сразу сказать: Ле­нин бо­ролся не с ре­ли­ги­ей, а с Бо­гом, су­щест­во­ва­ние Ко­то­ро­го ярост­но от­ри­цал.

Что­бы кос­нуть­ся тай­ны от­но­ше­ния Ле­ни­на к ре­ли­гии, не­об­хо­ди­мо вспом­нить ге­ни­аль­но­го про­вид­ца До­сто­евс­ко­го, ко­то­рый су­мел вскрыть бо­го­бор­чес­кую ин­тен­цию в ев­ро­пей­ской куль­туре. Как ху­дож­ник, До­сто­евс­кий не фор­му­ли­ро­­вал свои пред­став­ле­ния в за­кон­чен­ных по­ня­ти­ях, но в «фи­ло­со­фии в об­ра­зах» он пре­дель­но то­чен. До­сто­евс­кий бо­рет­ся с ма­те­ри­а­лис­ти­чес­ки­ми взгля­да­ми сво­их оп­по­нен­тов, но при этом не счи­та­ет их со­бствен­но ма­те­ри­а­лис­та­ми. Соз­на­ние ате­ис­тов – пер­со­на­жей его ро­ма­нов – двой­ствен­но: они нуж­да­ют­ся в Бо­ге, что­бы Его от­ри­цать.

Подобное можно увидеть в по­ве­де­нии Ле­ни­на. В пятом классе гимназии он бросил крест в мусор. Всякая мысль о религии вызывает у него патологическую ненависть. Читая Гегеля, он заполняет поля книги ругательствами: «Мерзко, вонюче», «Бога жалко! Сволочь идеалистическая!». О религиозности Достоевского: «морализирующая блевотина». В письме Горькому: «Всякий боженька есть труположство». Он не мог упо­ми­нать о ре­ли­гии без про­кля­тий, ибо одержим по­треб­ностью патологической ху­лы всего божественного: религия у него не ина­че как «по­пов­щи­на», «за­иг­ры­ва­ни­е с бо­жень­кой», «са­мая гнус­ная из ве­щей», «тру­по­ло­жест­во». Ибо «Всякая религиозная идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимейшая мерзость… самая опасная мерзость, самая гнусная зараза». В под­хо­де к раз­лич­ным ис­то­ри­чес­ким яв­ле­ни­ям Ле­нин ще­го­лял тем, что вскры­вал во всём от­но­си­тель­ность и бо­рол­ся со вся­ки­ми предс­тав­ле­ни­я­ми об аб­со­лют­ном. В этом был стер­жень его борь­бы с ду­хов­нос­тью. Но ког­да де­ло до­хо­ди­ло до ре­ли­гии, Ле­нин от­сту­пал да­же от «бесп­рист­раст­ной» марк­сист­ской ме­то­до­ло­гии и впа­дал в не­ис­то­вство и бес­но­ва­ние. За этим кро­ет­ся ощу­ще­ние ре­ли­ги­оз­ной ре­аль­нос­ти как аб­со­лют­но­го вра­га. Здесь тер­пе­ния Ле­ни­на не хва­та­ло да­же на то, что­бы хо­тя бы для ви­да пред­ста­вить ре­ли­гию как неч­то ис­то­ри­чес­ки обус­лов­лен­ное и пре­хо­дя­щее.

Ле­нин в ра­бо­те «Дет­ская бо­лезнь ле­виз­ны в ком­му­низ­ме» учил, что на ком­про­мисс нуж­но ид­ти вез­де и во всём, кро­ме ком­му­нис­ти­чес­ких целей. Он из­де­вал­ся над те­ми, кто не был спо­со­бен на это. Но сам Ле­нин ни­ког­да не до­пус­кал ком­про­мис­са с ре­ли­ги­ей, ему ни­ког­да не при­хо­ди­ло в го­ло­ву хит­рить с Бо­гом, с Цер­ко­вью, с ре­ли­ги­ей. Ста­лин, бу­ду­чи вер­ным ленинцем во всём дру­гом, всё же до­пус­кал во вре­мя вой­ны ис­поль­зо­ва­ние ре­ли­гии для сох­ра­не­ния влас­ти на пер­вом ком­му­нис­ти­чес­ком плац­дар­ме. Маркс, хо­тя и лю­бил го­во­рить вся­кие гнус­но­сти о ре­ли­гии, всё же де­лал по­пыт­ки ис­то­ри­чес­ко­го под­хо­да. Ле­нин же ска­ты­вал­ся да­же ни­же уров­ня марк­сиз­ма и был в вос­тор­ге от са­мых пош­лых ан­ти­ре­ли­ги­оз­ных бро­шю­рок и вуль­гар­ных кри­ти­ков ре­ли­гии, вро­де ядо­ви­то­го и ёр­ни­чес­ко­го Гел­ьве­ция.

Ненависть к Богу, соперничество с Творцом сформировались у Ленина в раннем детстве, она стала движущей силой всей его жизни и заставила избрать своей идеологией и религией коммунизм. Ле­нин ненавидел не толь­ко религиозные ре­аль­нос­ти, но и ре­ли­ги­оз­ные сим­во­лы. Он не мог вы­но­сить са­мо­го упо­ми­на­ния Бо­га. Нап­ри­мер, к «бо­го­ис­ка­тель­ст­ву» и «бо­го­стро­и­тель­ст­ву» он был неп­ри­ми­рим, хотя в этих учениях пред­став­ле­ния о ре­аль­ном Бо­ге от­сут­ство­ва­ли, и можно было бы из них изв­лечь «ре­во­лю­ци­он­ную» поль­зу в атеистической пропаганде. То, что Ле­нин ор­га­ни­чес­ки не мог за­иг­ры­вать с ре­ли­ги­ей и от­но­сил­ся ко все­му, что с нею свя­зано, бо­лее чем се­рьёз­но, по­ка­зы­ва­ет, что для не­го унич­то­же­ние ре­ли­гии яв­ля­лось глав­ной це­лью ком­му­нис­ти­чес­кого режима. При Ленине начались самые кровавые и массовые религиозные гонения за всю мировую историю.

Уже 1 мая 1919 года в документе, адресованном Дзержинскому, Ленин требует: «Необходимо как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливатьбеспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатывать и превращать в склады». 25 декабря 1919 года по поводу дня Николая Чудотворца, когда православные люди не могли работать, Ленин издает приказ: «Мириться с “Николой” глупо, надо поставить на ноги всё чека, чтобы расстреливать не явившихся на работу из-за “Николы”». В пись­ме Молотову для членов Политбюро от 19 марта 1922 го­да Ленин настаивает на необходимости использовать массовый голод в стране и при­зы­ва­ет ком­му­нис­ти­чес­ких вож­дей в рамках кампании «изъ­я­тия цен­нос­тей» коварно раз­гро­мить Цер­ковь, на­нес­ти ре­ли­гии со­кру­ши­тель­ный удар, чтобы лишить после­ду­ю­щие по­ко­ле­ния ве­ру­ю­щих всякой воли к сопротивлению: «Именно теперь и  только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи, трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощаднойэнергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления… Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей». Ле­нин сог­ла­ша­ет­ся с тем, «что ес­ли не­об­хо­ди­мо для осу­щест­вле­ния из­вест­ной по­ли­ти­чес­кой це­ли пой­ти на ряд жес­то­кос­тей, то на­до осу­щест­влять их са­мым энер­гич­ным об­ра­зом и в са­мый ко­рот­кий срок, ибо дли­тель­но­го при­ме­не­ния же­сто­кос­тей на­род­ные мас­сы не вы­не­сут». Ле­нин при­зы­ва­ет «дать са­мое ре­ши­тель­ное и бес­по­щад­ноесра­же­ние чер­но­со­тен­но­му ду­хо­вен­ству и пода­вить его со­про­тив­ле­ние с та­кой жес­то­кос­тью, что­бы они не за­бы­ли это­го в те­че­ние нес­ко­льких де­ся­ти­ле­тий». Ле­нин убеж­да­ет сво­их со­рат­ни­ков, что кам­па­ния «изъятия церковных ценностей» долж­на быть про­ве­де­на «с бе­спо­щад­нойре­ши­тель­нос­тью, безусловно, ни пе­ред чем не ос­та­нав­ли­ва­ясь и в са­мый крат­чай­ший срок. Чем боль­шее чис­ло пред­ста­ви­те­лей ре­ак­ци­он­ной бур­жу­а­зии и ре­ак­ци­он­но­го ду­хо­вен­ства удаст­ся нам по это­му по­во­ду рас­стре­лять, тем луч­ше. На­до те­перь про­учить эту пуб­ли­ку так, что­бы на нес­коль­ко де­сят­ков лет ни о ка­ком со­про­тив­ле­нии они не сме­ли и ду­мать».

Подоб­ный лю­до­ед­ский па­фос объ­яс­ня­ет­ся тем, что Ле­нин не­на­ви­дел Цер­ковь ещё боль­ше, чем ре­ли­ги­оз­ную иде­о­ло­гию, так как Цер­ковь – это жизнь в Бо­ге. В ле­нин­ском от­но­ше­нии к Цер­кви чув­ству­ет­ся лич­ная сатанинская зло­ба, адская не­на­висть, ко­то­рую он не спо­со­бен удер­жать. Как толь­ко пред­ста­ви­лась воз­мож­ность раз­гро­мить Цер­ковь, Ле­нин за­был все свои те­о­рии о стро­гих за­ко­нах ис­то­рии, в ут­верж­де­нии ко­то­рых Ле­нин-марк­сист про­ти­во­по­став­лял се­бя на­род­ни­чест­ву. В прак­ти­ке сво­е­го от­но­ше­ния к ре­ли­гии Ле­нин впа­да­ет в пол­ный во­люн­та­ризм. Это не только плод ли­це­ме­рия, а ско­рее ре­зуль­тат дво­е­мыс­­лия, в ко­то­ром скры­ва­ет­ся двой­ствен­ная при­ро­да марк­сиз­ма-ле­ни­низ­ма. Ле­ни­н всег­да объ­яв­лял се­бя за­кон­чен­ным ма­те­ри­а­листом и ате­истом, но яв­ля­ет­ся ли он дей­стви­тель­но та­ко­вым?

Иде­о­ло­гия ле­ни­низ­ма ма­те­ри­а­лис­тич­на: пер­вич­ность ма­те­рии, пред­став­ле­ние о ми­ре как о ме­ха­низ­ме, а о че­ло­ве­ке – как со­ци­аль­но-би­о­ло­ги­чес­кой ма­ши­не – час­ти ми­ро­вой са­мо­раз­ви­ваю­щей­ся ма­ши­ны. Но по сво­им за­да­чам и по глу­бин­ной ори­ен­ти­ро­ван­нос­ти ле­ни­низм не мог быть ма­те­ри­а­лиз­мом. Ло­ги­ка за­кон­чен­но­го ма­те­риа­лиз­ма не до­пус­ка­ет ка­ких-ли­бо нор­ма­ти­вов по­ве­де­ния, не со­дер­жит представлений о должном, так как че­ло­век как со­ци­аль­но-би­о­ло­ги­чес­кая ма­ши­на не мо­жет иметь обя­зан­нос­тей перед ми­ро­вой ма­ши­ной. К идее Бо­га та­кой ма­те­ри­а­лизм дол­жен был бы относиться, как к вред­ной ошиб­ке, но она не мо­жет вы­зы­вать па­фос ма­ни­а­каль­но­го от­ри­ца­ния или безу­держ­ную жаж­ду ху­лы. Толь­ко обя­зан­ность бо­го­бор­чест­ва за­став­ля­ет Ле­ни­на вес­ти се­бя по от­но­ше­нию к ми­ру та­к, буд­то в его ос­но­ве ле­жит нема­те­ри­аль­ное на­ча­ло. От­ри­цая су­щест­во­ва­ние Бо­га, Ле­нин бо­рол­ся с Бо­гом и Бо­жест­вен­ным, как с на­и­ре­аль­ней­шей сущ­нос­тью. Фа­на­ти­чес­кий ате­изм ле­нин­ско­го ти­па воз­мо­жен толь­ко тог­да, ког­да ре­ли­гию от­ри­ца­ют как вред­ное су­е­ве­рие, но с Бо­гом борются, как с абсолютно враж­деб­ной ре­аль­ностью.

Од­на­ко есть и глу­бо­кая за­ко­но­мер­ность в том, что имен­но ма­те­ри­а­лизм яв­ля­ет­ся иде­о­ло­ги­ей ле­ни­низ­ма. Ле­ни­низм не ма­те­ри­а­лис­ти­чен по мо­ти­вам и за­да­чам, но иде­о­ло­ги­ей ле­ни­низ­ма мо­жет быть толь­ко ма­те­ри­а­лизм. Хо­тя ма­те­ри­а­лизм рационально не мо­жет обос­но­вать во­ин­ствен­нос­ти ате­из­ма, а тем бо­лее па­фо­са бо­го­бор­чест­ва, он не­обхо­дим как сред­ство и ко­неч­ная цель бо­го­бор­чест­ва. Та­кая по­зи­ция не мо­жет быть по­сле­до­ва­тель­ной, ибо ос­но­ва­на на са­мо­об­ма­не, игре с са­мим со­бой. Это позволяет избегать прямого отрицания принципов, что логически неизбежно при материалистическом мировоззрении. Ле­ни­низм не способен к критическому са­мо­а­на­ли­зу, так как яв­ля­ет­ся фи­ло­софским и пси­хо­ло­ги­чес­ким двоемыслием, опи­сан­ным Ор­уэ­ллом. Глу­бин­ной ос­но­вой вся­ко­го дво­е­мыс­лия яв­ля­ет­ся дво­е­мыс­лие по от­но­ше­нию к Бо­гу.

 

Оши­боч­но ду­мать, что ате­ис­ти­чес­кий ма­те­ри­а­лизм – пре­дель­ная про­ти­во­по­лож­ность ре­ли­гии. Не­воз­мож­но счи­тать дья­во­ла – пер­со­ни­фи­ци­ро­ван­ное не­бы­тие – ма­те­ри­а­лис­том. Пол­ной про­ти­во­по­лож­нос­тью ре­ли­гии мо­жет быть толь­ко та­кой ате­изм, ко­то­рый яв­ля­ет­ся в то же вре­мя ан­тих­рис­ти­а­нской «религиозностью», со своими писанием и куль­том, со сво­ими идо­ла­ми. Ле­ни­низм – это ан­тих­рис­ти­анс­кое ве­ро­у­че­ние, диктующее об­раз су­щест­во­ва­ния. Тип ле­нин­ца-ате­ис­та – не бес­страст­ный ка­би­нет­ный уче­ный, а одер­жи­мый фа­на­тик, го­ря­щий не­на­вис­тью к Бо­жест­вен­ным ос­но­вам бы­тия. Воля ле­ни­низ­ма к глобальному переустройству мироздания приз­на­ёт, что мир не де­тер­ми­ни­ро­ван, в нём мо­жет по­бе­дить или ре­ли­гия, или ате­изм. Мир не ма­те­ри­а­лен, но в слу­чае по­бе­ды ком­му­низ­ма он мо­жет стать ма­те­ри­аль­ным. Бог для Ле­ни­на – это не то, что есть или че­го нет, а то, че­го быть не долж­но, что не­об­хо­ди­мо унич­то­жить. По­бе­да над Богом осу­щест­вля­ет­ся че­рез че­ло­ве­ка, по­э­то­му ори­ен­та­ция марк­сиз­ма-ле­ни­низ­ма рас­кры­ва­ет­ся с помощью по­ня­тия о том, что есть чело­век и чем он дол­жен стать.

Ес­ли в хри­сти­а­нстве че­ло­век – участ­ник обо­же­ния ми­ра, до­сти­же­ния Бо­жест­вен­но­го бы­тия, то скры­тая цель ле­нин­ско­го ате­из­ма – прев­ра­ще­ние че­ло­ве­ка в аген­та раз­воп­ло­ще­ния, в ис­точ­ник не­бы­тия. Но это не про­сто во­ля «не быть», а стрем­ле­ние впасть в со­сто­я­ние, про­ти­во­по­лож­ное бы­тию, со­здан­но­му Бо­гом, и увлечь за со­бой весь мир. Что­бы че­ло­век был сотворцом Бо­жиим, он дол­жен об­­ла­дать сво­бо­дой и спо­соб­нос­тью к твор­чест­ву, ибо толь­ко путём твор­чест­ва в Бо­ге мож­но обо­жить мир. Что­бы быть про­вод­ни­ком не­бы­тия, че­ло­ве­ку нуж­но от­ка­зать­ся от сво­бо­ды и спо­соб­нос­ти твор­чест­ва и де­тер­ми­ни­ро­вать се­бя по от­но­ше­нию к внеш­ним об­сто­я­тель­ст­вам. Про­ти­во­по­лож­но то­му, как хрис­ти­а­нин хо­чет жить в Бо­ге Цер­ковь источнике сво­бо­ды (там, где Дух Го­спо­день, там сво­бо­да), марксист-ле­нинист стре­мит­ся жить в без­лич­ной не­об­хо­ди­мос­ти, стирающую самою личность, а значит и снимающую от­ветс­твен­ность за бо­го­о­тступ­ни­чест­во.

 

Смысл марксистко-ленинской идеологии рас­кры­ва­ет­ся в её от­но­ше­нии к ис­то­рии, в фор­му­ли­ро­ва­нии ро­ли че­ло­ве­ка в ис­то­рии. Ле­нин рас­смат­ри­вал че­ло­ве­ка как про­из­вод­ное про­из­во­дствен­ных от­но­ше­ний. Это оз­на­ча­ет, что у всех лю­дей од­ной эпо­хи об­щая сущ­ность вне за­ви­си­мос­ти от ин­ди­ви­ду­аль­но­го сво­е­об­ра­зия, что че­ло­век жёстко де­тер­ми­ни­ро­ван ок­ру­жа­ю­щей сре­дой. Но над этой сре­дой сто­ит пар­тия, наделённая божественными атрибутами – бессмертием, вездесущностью, всемогуществом и суммой всего бытия. Она то и уп­рав­ля­ет всем (для пар­тии нет ни­че­го не­воз­мож­но­го), в том числе и че­ло­ве­ком. Ибо предельная одержимость богоборчеством освобождает от всех материалистических и атеистических «законов» и наделяет сатанинской свободой в небытии. Таким образом, ате­ис­ти­чес­кий ма­те­ри­а­лизм утверждает, что­бы общество де­тер­ми­ни­ро­вано за­ко­на­ми ма­те­ри­аль­ной ис­то­рии, но для того, чтобы пар­тий­ные вожди имели бы свободу рук направлять эти «за­ко­ны» в ин­те­ре­сах бо­го­борчес­ко­го режима. Эту ло­ги­ку рас­крыл ещё До­сто­евс­кий, который в ана­лизе феномена не­ча­ев­щи­ны в об­ра­зе Ши­га­ле­ва пред­вос­хи­тил бу­ду­щее воп­ло­ще­ние ком­му­низ­ма. Ши­га­лев «пред­ла­га­ет, в ви­де ко­неч­но­го раз­ре­ше­ния воп­ро­са, – раз­де­ле­ние че­ло­ве­че­ства на две не­рав­ные час­ти. Од­на де­сятая до­ля по­лу­ча­ет сво­бо­ду лич­нос­ти и без­гра­нич­ное пра­во над ос­таль­ны­ми де­вя­тью де­ся­ты­ми. Те же долж­ны по­те­рять лич­ность и об­ра­тить­ся вро­де как в ста­до и при без­гра­нич­ном по­ви­но­ве­нии до­стиг­нуть ря­дом пе­ре­рож­де­ний пер­во­быт­ной не­вин­нос­ти, вро­де как бы пер­во­быт­но­го рая, хо­тя, впро­чем, и бу­дут ра­бо­тать. Ме­ры, пред­ла­га­е­мые ав­то­ром для от­ня­тия у де­вя­ти де­ся­тых че­ло­ве­че­ства во­ли и пе­ре­дел­ки его в ста­до, по­сред­ством пе­ре­вос­пи­та­ния це­лых по­ко­ле­ний, – весь­ма за­ме­ча­тель­ны, ос­но­ва­ны на ес­тест­вен­ных дан­ных и очень ло­гич­ны». Эту же­лез­ную ло­ги­ку бо­го­бор­чест­ва Рос­сия и ис­пы­та­ла на се­бе.

До­сто­евс­кий страстно бо­рол­ся с ма­те­ри­а­лис­ти­чес­ки­ми те­о­ри­я­ми о том, что че­ло­ве­ка «за­е­да­ет сре­да», но он не счи­тал сво­их ге­ро­ев-ре­во­лю­ци­о­не­ров материалистами. И не слу­чай­но на­звал свой ро­ман «Бе­сы». На ма­те­ри­а­лиз­ме, не со­дер­жа­щем ни­ка­кой эти­ки, па­ра­зи­ти­ру­ет бе­со­вское бо­го­бор­чест­во, ко­то­рое не мо­жет вы­сту­пить от­кры­то, ибо са­мим фак­том бо­го­бор­чест­ва приз­на­ёт Того, про­тив Кого бо­рет­ся, – Бо­га.

Та­ким об­ра­зом, ле­ни­низм – ди­а­лек­ти­чес­кое со­че­та­ние пре­дель­но­го ате­из­ма с осо­бо­го ро­да ре­лигиозным пафосом. Это – одержимостьсатанизмом как тотальным богоборчеством. Цели ленинизма ма­те­ри­а­лис­ти­чны по иде­о­ло­гии, но не по он­то­ло­гии. Ма­те­ри­а­лизм и ате­изм – это ору­дие борь­бы с тем, что са­мо по се­бе мо­жет су­щест­во­вать толь­ко за пре­де­ла­ми это­го ми­ро­воз­зре­ния. Цель и за­мы­сел ле­ни­низ­ма – пост­ро­е­ние пре­дель­но ан­тих­рис­ти­анс­ко­го об­щест­ва, а скры­тая конечная цель – не­бы­тие. Бо­го­бор­чест­во – стер­жень и до­ми­нан­та ле­ни­низ­ма. Но бо­го­бор­чест­во тре­бу­ет раз­ру­ше­ния мироздания как Бо­жье­го тво­ре­ния и унич­то­же­ния об­ра­за и подо­бия Бо­жье­го в че­ло­ве­ке. От­сю­да бесп­ре­це­дент­ные в ми­ро­вой ис­то­рии разру­ше­ния и ге­но­цид при режиме марксизма-ле­ни­низ­ма. Таким образом, все без исключения части марксистско-ленинского учения подчинены главной цели – достижению адского царства на земле, описывают различные этапы на пути к ней и методологию борьбы во имя её.

 

Мировой терроризм в духовном измерении

 

Террористические акты происходили в истории в разные времена и в различных странах. Рассмотрим исторические корни и общественные условия формирования социального типа террориста на примере России XIX века.

Основой радикальных реформ Петра I, низвергнувшего традиционный для Руси жизненный уклад, было искусственное создание прозападного правящего и культурного слоя. «Птенцы гнезда Петрова» воспитывались на отрицании всего традиционно русского и насаждении европейских заимствований. «Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Пётр» (Н.М. Карамзин). С тех пор русская элита говорила на иностранных языках (при Петре – на голландском, при Анне Иоановне – на немецком, в конце XVIII века – на английском, в начале XIX века – на французском), носила иностранную одежду, вела проевропейский образ жизни. Дворянских детей учили говорить на европейском языке, только затем – по-русски: «Мы были на руках французской гувернантки, позднее узнали, что мать наша не она, а загнанная крестьянка» (А.И. Герцен). Везде и всегда правящие слои отделяла от простонародья социальная пропасть, но в России, помимо этого, была и цивилизационно-культурная пропасть. «Улетели мы от народа нашего, просветясь, на Луну, и всякую дорогу к нему потеряли» (Ф.М. Достоевский).

Сознание дворянства изначально – по происхождению и установке – иллюзорно, пронизано болезнью лжеевропеизма (по выражению Ф.М. Достоевского), его духовная родина – в мифической Западной Европе. Иллюзия «русского Запада» в сознании дворянства была основана на мифе об азиатском варварстве, отсталости и замкнутости России и о западной культурности и прогрессе. Дворянскую иллюзиюунаследовал весь образованный слой, «русский Запад» существовал в умах образованного общества, которое было «нашим скитальцем по чужим парадным и непарадным подъездам» (И.Л. Солоневич). Иллюзорная ориентация воспринимала многие европейские заблуждения. Все радикальные идеологии были выращены в европейской культуре: материализм, атеизм, позитивизм, социализм, марксизм, коммунизм, мания революции… Постепенное формирование духовных бацилл сопровождалось в западноевропейском обществе выработкой культурного иммунитета, поэтому Европа перебаливала ими в лёгкой форме. В русском обществе не было иммунитета против этой духовной заразы, поэтому оно заболевало в самой тяжёлой форме. Изжитые в Европе «рабочие гипотезы» превращались в России в аксиомы мысли и директивы действия. Так в русскую жизнь вливались идейные яды, изготовленные в европейских лабораториях мысли. Установка «русского Запада» сыграла роль чёрной дыры в русской душе.

При посещении Западной Европы, а также во время французских походов русской армии в 1814–1815 годах русская элита заимствовали радикальные европейские идеологии: «ироническое отношение ко всему духовному и божественному; тяга к кощунству, безверие, безбожие, злоба, зависть, уныние, отчаяние, пессимизм, материализм – словом, всё то, что питает в душе революционность и безбожие… Этот дух иронического всеосмеяния соединился и сросся впоследствии с духом рассудочного просвещения, сенсуализма и материализма» (И.А. Ильин). Это отозвалось декабрьским восстанием, положившим начало революционным традициям в России («декабристы разбудили Герцена…»). В 30-е годы XIX века «кающихся дворян» и «лишних людей» сменил радикально революционный слой – «орден русской интеллигенции», стремящийся к разрушению традиционного жизненного уклада и государственности во имя «высших идеалов» революции и «прогресса». Революционный «орден» формируется из выходцев разных сословий, но имеет общие черты: «Интеллигенция представляет собою как бы воюющий орден, который не имел никакого письменного устава, но знал всех своих членов, рассеянных по лицу пространной земли нашей, и который всё-таки стоял по какому-то соглашению, никем, в сущности, не возбуждённому, поперек всего течения современной ему жизни, мешая ей вполне разгуляться, ненавидимый одними и страстно любимый другими» (П.В. Анненков). «Сознание интеллигенции ощущает себя почти как некий орден, хотя и не знающий внешних форм, но имеющий свой неписаный кодекс – чести, нравственности, – своё призвание, свои обеты» (Г.П. Федотов). «Интеллигенция скорее напоминала монашеский орден или религиозную секту со своей особой моралью, очень нетерпимой, со своим обязательным миросозерцанием, со своими особыми нравами и обычаями, и даже со своеобразным физическим обликом, по которому всегда можно было узнать интеллигента и отличить его от других социальных групп. Интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов» (Н.А. Бердяев). Радикализация сознания революционной интеллигенции приводит во второй половине XIX века к террору. Ради этой идеологической мании они готовы были пожертвовать собственной жизнью, по сравнению с чем жизнь других не стоила ничего. Либеральное же общество, обезволенное религиозным индифферентизмом и позитивизмом, в большинстве своём равнялось на левый авангард и рукоплескало террористам.

Так в российской «колбе» сформировался архетип терроризма как духовной болезни, генезис и ход которой оказываются схожими в различных культурно-цивилизационных формах.

  1. Оторванность от традиционного уклада жизни формирует асоциальное вненациональное сообщество (интернациональный люмпен), являющейся «бульоном» для выращивания радикалов разного рода.
  2. Заражение радикальной идеологией и формирование утопической иерархии ценностей. По сравнению с высшими революционными идеалами традиционные являются антиценностями.
  3. Формирование психологии «избранных», по отношению к которым остальное общество оказывается «отверженным». «Отверженные» не являются собственно людьми, почему заслуживают безжалостной расправы.
  4. Маниакальное стремление реализовать утопию через революционный переворот и террор.
  5. Самопожертвование при этом воспринимается не только как высшая доблесть, но и как форма спасения.

Рассмотрим саму духовную болезнь (своего рода патофизиологию) терроризма. Как правило, террористы рекрутируются из психически здоровых людей, но они заболевают духовно, как следствие – нравственно. Во все времена террористическое сообщество – это орден идейных маньяков. Идейная мания заразительна, что описано в пророческом сне Раскольникова – героя романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осуждён в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали заражённые. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали». Это образы всех форм духовной болезни – и коммунизма, и фашизма, и радикального исламизма. Николай Бердяев описывает идейного маньяка в романе Ф.М. Достоевского «Бесы»: «Верховенский весь трясётся от бесовской одержимости, вовлекая всех в исступленное вихревое кружение. Всюду он в центре, он за всеми и за всех. Он – бес, вселяющийся во всех и овладевающий всеми. Но и сам он бесноватый. Пётр Верховенский, прежде всего, человек совершенно опустошённый, в нём нет никакого содержания. Бесы окончательно овладели им и сделали его своим послушным орудием. Он перестал быть образом и подобием Божиим, в нём потерян уже лик человеческий. Одержимость ложной идеей сделала Петра Верховенского нравственным идиотом» (Н.А. Бердяев).

Если психическая болезнь – это душевное помешательство, то духовная болезнь – это, прежде всего, помешательство духа, разлагающее душу и дух, сознание, волю, память человека. Иде­ологическая ­ма­ния – духовная болезнь, имеющая своих носителей, свои формы и определённые средства излечения, в отличие от психических болезней, она заразна и может захватывать массы людей. Духовное помутнение внедряется через сознание, поражая сферу бессознательного, подсознательного, волю и нравственность, превращая человека в идеологического маньяка – идеомана.

Русские мыслители на опыте России ХХ века описали духовную одержимость: «Человек, в которого, по слову Евангелия, “вошёл сатана”, одержим чуждой, потусторонней, внечеловеческой силой и становится сам человеко-образным дьяволом. Демонизм есть преходящее духовное помрачение; его формула “жизнь без Бога”, протест против Божественного, “независимость человеческого произволения”… Сатанизм есть полный и окончательный мрак духа; его формула “низвержение Бога”, “попрание всего священного”, ”угашение всех божественных лучей”, “унижение и погубление праведников”. В демоническом человеке бунтует неукрощённый инстинкт, не облагороженный замолкшим сердцем и поддерживаемый холодным рассудком. Человек, одержимый сатанинским началом, действует подобно чужому орудию; он как бы служит злу, зависти, злобе, ненависти, мести и в то же время наслаждается своим отвратительным служением. Можно было бы сказать, что демонический человек заигрывает с сатаною; играя, он “облекается в него”, вчувствуется в него, рисуется его чертами, он тяготеет к сатане: испытуя, наслаждаясь, предчувствуя ужас и изображая его, он вступает с ним (по народному поверию) в договоры и, сам не замечая того, становится его удобным “жилищем”… Сатанинский человек утрачивает себя и становится земным инструментом дьявольской воли. Кто не видал таких людей или, видя, не узнал их, тот не знает подлинного, первоначально-исконного и завершенного зла и не имеет верного представления о сатанинской стихии… Можно было бы описать эту стихию как “чёрный огонь” или определить её как вековечную, неутолимую зависть, как неисцелимую ненависть, как дерзающую свирепость, как агрессивную, воинственную пошлость, как вызывающе бесстыдную ложь, как абсолютное властолюбие, как презрение к любви и к добру, как попрание духовной свободы, как жажду всеобщего унижения, как радость от унижения и погубления лучших людей, как антихристианство. Человек, поддавшийся этой стихии, теряет духовность и влечение к ней, в нём гаснут любовь, доброта, честь и совесть; он предаётся сознательной порочности, противоестественным влечениям и жажде разрушения; он кончает вызывающим кощунством и человекомучительством. Но и этого мало: он полон ненавистью к людям духа, любви и совести и не успокаивается до тех пор, пока не поставит их на колени, пока не поставит их в положение предателей и не сделает их своими покорными рабами хотя бы по внешности. Вот этот чёрный смерч идёт сейчас над миром. Игра в демонизм идёт к концу; началось трагическое осуществление сатанизма» (И.А. Ильин).

 

Как и прежде, современные террористы в большинстве своём являются представителями среднего класса, либо из богатейших семей, они, как правило, хорошо образованны. Вопреки распространённому мнению, обездоленность сама по себе не порождает терроризм, и нынешние террористы не борются за социальное равенство. Можно вычленить набор психологических и интеллектуальных характеристик, обладатели которых генетически склонны к маргинальности, к предельной протестности, к радикализму, что делает их подходящими для вербовки террористами. Во всяком обществе всегда наличествует определённая часть, не способная адекватно адаптироваться в жизни. Можно выделить цивилизационные факторы, провоцирующие рост радикализма в обществе. Но основным является феномен гибели богов: когда в сознании общества обесценивается традиционная культура и нравственность, когда низвергаются авторитет и защитные функции государства, тогда количество духовно больных людей резко увеличивается, а у изначально ущербных резко возрастает агрессивность. Человек является полноценной личностью, когда его индивидуальная самоидентификация основана на цивилизационной, религиозной, национальной идентификации. Во имя защиты веры, родины, близких – ценностей, которые выше самой жизни, человек преодолевает страх физической смерти. Без исторической памяти и национального самосознания, хранящих и транслирующих в истории высшие традиционные ценности, личность неполноценна и потому подвержена всякого рода искаженным, ложным формам мировоззрения.

Как и прежде, террористы – это люди, по тем или иным причинам выпавшие из традиционной культуры и социума, не сумевшие органично адаптироваться в цивилизационно чуждой среде, объединившиеся в тесные союзы в противостоянии враждебному окружению. Большинство современных международных террористов – выходцы из исламских диаспор западных стран, не сумевшие и не желающие встроиться в западное общество. Этот фактор оказывается одной из причин придания терроризму международного характера. Алгоритм терроризма в полной мере проявляется и сегодня, когда утопия «революции» заменена утопией «исламского джихада». Питательная среда для исламского терроризма сформирована европейской политикой «толерантности». Мигранты во втором-третьем поколении лишались традиционного жизненного уклада своей родины, при том, что не вписывались в европейский социум и культуру, которую изначально они воспринимали как чуждую, затем как враждебную. К тому же Европа и сама демонстрирует позорные суицидальные цивилизационные потуги – от «толерантности» до гей-культуры.

Терроризм радикального исламизма нацелен на противостояние транснациональной западной экспансии, это своего рода анти-крестовый поход. При этом, нужно отличать носителей и формы духовной болезни от того общественного тела, которое ею заражается. Антихрист, как «обезьяна Христа»,будет рядится в облик Христа, является самой радикальной в мировой истории антихристианской доктриной и силой. И радикальный ислам по смыслу и целям противоположен традиционному исламу. Основной мобилизующей силой, толкающей многих людей в разных концах земного шара в чёрную дыру мирового террора, является исламская идеологическая мания: объединение всех мусульманских стран в единый халифат, создание исламских халифатов в Европе, на территории России; конечная цель – создание всемирного халифата. Поистине глобальный ответ на глобализацию. Эта утопия оказалась подходящей для радикальных слоёв исламской диаспоры в западных странах. Готовность смертника пожертвовать собой ради интересов группы единомышленников, во имя идеалов, обличающих пороки разложившегося западного общества, – это форма утопического идеализма.

Антидуховные корни и тотальную опасность исламской идеомании осознают вполне, пожалуй, только отечественные аналитики: «Очевидно, что целью взращённого бездеятельностью спецслужб исламского терроризма является не уничтожение жителей западных стран и даже не принуждение европейских государств уйти из Сирии. Его целью — тотальное уничтожение западных ценностей и западного общества» (Геворг Мирзаян). «Пугает не столько растущее количество терактов в ЕС, сколько отсутствие у европейцев фактора сопротивляемости, способности понимать и купировать проблемы… Как будто имея на руках перспективную стратегию развития, а на деле просто не желая понимать ущербность предельной либерализации европейской модели. Оттого ответом на взрывы становятся не усиление спецслужб и жёсткий отсев мигрантского потока, а траурные шествия и замалчивание статистики этнических преступлений. Есть ли рациональное объяснение европейской самоуверенности? Неужели Старый Свет, доведя концепцию тотального либерализма до идиотского абсолюта, вот уже полвека реализует левацкую концепцию общества, в котором слабый и убогий вознесён по социально-политической лестнице выше сильного и здорового, где извращённое понимание свободы сильнее традиционных ценностей, где белое большинство поставлено в зависимость от наглости и природной агрессии культурно чуждого меньшинства? Или же дело в сознательном экзистенциальном выборе, который удивительно метко описал патриарх Кирилл в недавней проповеди. Настоятель Православной Церкви описал процесс дехристианизации западного мира, в котором законы Божьи подменили некими особыми правами человека, “глобальной ересью человекопоклонничества”, что, по мнению патриарха, может привести “к апокалиптическим событиям”. А может быть, Европа неосознанно пытается совместить оба концепта, пройдя левым путём Советской России, которая также попыталась отказаться от Бога и поставить человека в центр мироздания. В СССР, правда, вместо Христовых заповедей предложили своё, коммунистическое мироучение, ставшее некой преградой от вседозволенности и распущенности. Но богоотступничество всё равно привело советский проект к фиаско» (Журнал «Эксперт». Редакционная статья «Дехристианизация Европы»).

Терроризм, как одна из фаланг «духов злобы поднебесных» (Еф. 6. 12), всегда одевался в различные одежды. В международном терроризме аккумулируются сегодняшние проблемы, он использует все достижения глобализации. Всемирное распространение терроризм получает с помощью глобальной информационной сети, которая позволяет доносить до мировой общественности действия и манифесты немногочисленных радикальных групп. Ныне у мирового терроризма нет общего руководящего ядра, существующие центры регулярно подвергаются разгрому, между террористическими операциями нет координации, а группы не обязательно связаны между собой. Но Интернет наполнен террористическими манифестами, рецептами изготовления и применения современных террористических средств, отчётами об удачных операциях. Лидеры терроризма по преимуществу не организуют теракты, а пишут призывы и манифесты. Многочисленные анонимные сторонники формируют сетевую организацию глобального террора. Потворствует глобальному террору безволие и трусость лидеров западных стран, так же как отсутствие государственной воли и некомпетентность российских властей.

Невозможно установить какие-либо преграды распространению терроризма через Интернет. Но Всемирную паутину можно и должно использовать для противопоставления инфернальной утопии подлинно позитивного пассионарного мировоззрения. Все средства коммуникации, в том числе мировая информационная сеть должны использоваться для установления конструктивных контактов и взаимодействия органичных элит и духовных вождей стран исламской и христианской цивилизаций.

Понятно, что различные мировые силы – государства, спецслужбы, транснациональный капитал, криминал и наркокартели – в этом «бульоне» ловят собственную «рыбку» и разводят собственных монстров. Это на порядки усиливает мировой терроризм, вплоть до целого террористического государства (последнего ли?).  Бизнес и политический истеблишмент исламских стран финансово стимулирует антизападную и антиамериканскую направленность террористических групп, пытаясь перевести фундаменталистскую энергетику из своих стран во вне. Исламские фундаменталисты, в свою очередь, стремятся навязать террористическим группировкам свою идеологию и направить против врагов радикального исламизма. Спецслужбы солидных государств и структуры транснационального капитала для борьбы с конкурентами не гнушаются поддержкой террористических групп, а также распространением радикальных идеологий. Выйдя на мировую арену, террористы внедряются в болевые точки различных стран, переориентируя местные конфликты на фундаменталистскую утопию. В своё время преступно глупые действия ельцинского режима заварили чеченский котёл, после чего исламский джихад радикализировал и вывел в другое измерение трагическую ситуацию на Кавказе. В исламской утопии Россия рассматривается как ответвление прогнившей западной цивилизации, а Кавказско-Поволжские республики – как территории будущего исламского халифата.

Терроризм питается и болезненным протестом против западного образа жизни. Внутри западного общества периодически вызревают радикальные акции, которые носят различный идейный характер, но направлены к одной цели – потрясению основ общества: от красных бригад в Германии, ложи в Италии, сепаратистов Ирландии и Испании, до кровавых религиозных сект (Аум-Сенрикё) и перманентного отстрела соотечественников американскими гражданами и даже школьниками.

Поистине глобальным терроризм делает заказ на терроризм глобализаторов. Мифологизация международного терроризма используется для оправдания экспансии и установления контроля над геостратегическими территориями планеты. Объём террористического «бульона» на порядки возрос при разрушении США и Европой Ирака, Ливии, Сирии. Когда целые государства опрокинуты в чёрную дыру хаоса десятки миллионов людей лишились всех жизненных и мировоззренческих основ. Не случайно области «террористической угрозы» для США совпадают с регионами, в которых сосредоточены дефицитные стратегические ресурсы. И не случайно Ирак был захвачен под аккомпанемент утверждений об оружии массового поражения (которого там не оказалось) и об угрозе терроризма (который расцвёл в стране после вторжения США). Фобия терроризма используется для усиления контроля над населением и мобилизации аппарата подавления в головном офисе транснационального капитала – в США. Необъяснимыми и не объяснёнными остались вопросы о том, как масштабный террористический акт 11 сентября мог быть подготовлен без ведома мощнейших в мире спецслужб. Поэтому террористически угрожающими регионами объявляются те, которые оказываются целью экспансии США, а террористические акты совершаются нередко там и тогда, где и когда это выгодно геополитическим интересам США.

Исламский экстремизм, который объявлен основным врагом США, взращён самой Америкой, афганский талибан, Бен Ладен, Исламское государство созданы спецслужбами США. Исламский радикализм и терроризм финансируется Саудовской Аравией, главным союзником США в арабском мире.  «Арабская весна», инспирированная странами Запада, накрыла несколько арабских стран новой волной терроризма, которая выплеснулась на Европу. Всё это свидетельствует о потере идейных критериев, ослаблении национального духа Америки и Европы, вопреки бравурной риторике лидеров. Таким образом, в террористической акции в США сошлись многие признаки угасания мировой империи в момент наибольшего могущества.

Спецификой глобализации является всеобщая открытость и взаимосвязь, поэтому в распоряжении международного терроризма рано или поздно могут оказаться современные технологии. Традиционный терроризм не угрожал обществу как таковому, не затрагивал его основ. Современный высокотехнологичный терроризм способен спровоцировать системный кризис в странах с развитой информационной структурой, и даже кризис мирового сообщества. К сожалению, если ситуация в мире не изменится коренным образом, то использование террористами оружия массового поражения – только вопрос времени. Это ещё раз свидетельствует: борьба с террором силовыми и технологическими способами может только ограничить его, либо изменить время и место удара. Отложенный террористический акт может оказаться на порядок мощнее предотвращённого. Искоренение терроризма возможно только в измерении идейном, духовном, религиозном.

Таким образом, основой глобального терроризма является современная форма идеомании, спровоцированная экспансией западной цивилизации потребления (основанной, в свою очередь, на идеологической мании глобализации). Терроризм как смертельный вирус цивилизации мутирует, меняет формы для преодоления иммунитета и поражения общественного организма. Террористы ощущают себя носителями великой миссии, не сознавая, что это миссия мирового мора. Их сознание и чувства особо настроены на обнаружение немощей общества для нанесения удара в незащищенные области. Будучи духовными маньяками, террористы в большинстве своём неизлечимы, поэтому бороться с ними можно только их изоляцией и истреблением.

В ответ на рост террора необходимо провести своего рода анамнез – изучение духовной болезни. Опознать «точки поражения», через которые болезнь инъектируется в национально-государственный организм, либо насаждается извне. Затем профилактически и хирургически их обезвреживать. Наряду с этим провести всевозможную духовно-нравственную и общественно-государственную профилактику. Это позволит диагностировать на ранних этапах заражения, спасти множество потенциальных рекрутов идеологической мании и предотвратить многие жертвы террора.

Для успешной борьбы с террористической болезнью необходимо, прежде всего, наращивать иммунитет общества, – его духовное и нравственное здоровье. Обострение национальных, социальных проблем, разложение элит, обездоленность и маргинализация большей части общества готовят почву для терроризма. Провоцирующую атмосферу для терроризма создают повальный нигилизм творческой интеллигенции, десакрализация святынь, разрушение традиций и нравственности, культ растления, насилия, катастрофизма в СМИ, безответственность, порочность и коррумпированность правящего слоя. В периоды разложения традиционной духовности ослабляется духовное здоровье человека и общества, формируется питательная среда для экстремистских идеологий и терроризма. Отсюда следует, что защита религиозной, цивилизационной, культурной, национальной идентичности является основой государственного самосохранения. В свою очередь, такие государственные «реформы» как уменьшение преподавания в школе русского языка и литературы, русской истории, – разрушают национальную безопасность России. Терроризм – это «звонок» о глубоком неблагополучии в обществе, о неразрешённости его важнейших проблем. Причём, социальные и политические проблемы являются следствием проблем нравственных, духовных, религиозных.

 

 

Научное разрушение человеческого вида

 

Искусственная природа стремительно теснит природу естественную: новые технологии меняют состояние общества, индивидуальное и общественное сознание, а теперь претендуют на изменение генотипа человека. Апологеты информационной глобализации убеждены, что «электронная система является продолжением центральной нервной системы» (Маршалл Маклюэн). Поэтому возможно создание суперинтеллекта, который воспроизведёт деятельность человеческого мозга и превзойдёт умнейших людей во всех областях, включая здравый смысл, социальные навыки, науку, творчество. Машины с искусственным интеллектом (ИИ) будут способны создавать более совершенные машины, которые, в свою очередь, помогут строить ещё лучшие… При этом ИИ не будет нуждаться в обучении. Это открывает невиданные возможности в военной сфере (создании средств уничтожения и порабощения людей), в получении прибылей, многообразных благ, выгод, развлечений… Нередки примеры технотронной маниакальности: «Под воздействием технического прогресса биовид homosapiens в третьем тысячелетии неизбежно эволюционирует в новый вид человека под названием “homokubernetikeorganon” (человек-киборг[9])… Это не зомби[10], а реальный живой человек, жизнь которого обеспечивается кибернетическими органами, позволяющими ему выйти на качественно новый социальный уровень самосознания» (А. Бондарь).

Перед лицом унылых перспектив утешить может тот факт, что искусственный интеллект – утопия. Машинный «суперинтеллект» может только частично имитировать отдельные – простейшие функции человеческого мозга, он не способен имитировать все функции мозга, тем более уподобиться ему. Ибо наука не способна познать мозг (как и все сложные природные феномены) полностью и окончательно. Во всякий момент истории эмпирические орудия науки будут открывать новые аспекты деятельности мозга, а научный арсенал по этому поводу будет предлагать его новые модели. Наука давно и во многом имеет дело не с реальностью, а с непрерывным моделированием реальности. Теперь очередная модель человека и его мозга очередной раз претендует заменить реальность.

Современное натуралистическое сознание не может осознать очевидную истину, что искусственная природа не способна продублировать живую природу, иначе это была бы одна и та же природа. Тем более, искусственная природа не способна преобразоваться в природу живую. Даже если наука изучила бы функционирование мозга, она никогда не смогла бы воспроизвести его функции в полном объеме. Более того, человеческий интеллект, а тем более – разум, не сводится к функционированию мозга. Если учёный возвышается над примитивным натурализмом и пытается изучить феномен сознания, то его научный взор ограничен рационалистическими натуралистическими предрассудками. Учёным остаются неведомы тысячелетние философские и богословские традиции изучения феномена человеческого сознания.[11] Наука способна учитывать количественные характеристики человеческого мышления (объём информации и скорость её обработки), но не способна углубиться до духовной сущности человеческого интеллекта, сознания, ума, а тем более разума (высшего ума).

Таким образом, функционирование мозга – это ещё не интеллект, не ум, а тем более – не разум. Наука же не способна вполне и подлинно осознать функции мозга, тем более интеллекта (ума, разума). Она не способна полностью сымитировать деятельность интеллекта, тем более – воспроизвести его адекватный материальный носитель и воспроизводитель.

Современные «алхимики» примитивнее средневековых. Те стремились перестановкой мест слагаемых (материальных элементов) вывести новую породу материи (искусственное золото). Эти пытаются тем же приёмом перестановки материальных субстратов вывести новую субстанцию – человеческую жизнь с вечной душой. Тем удалось по ходу дела проанализировать и дифференцировать материальные элементы настолько, что они сложились в науку химию и таблицу Менделеева. Эти недалеки от того, чтобы в тупом усердии аннигилировать дарённую человечеству частицу космоса – земную природу. Тем, как теперь оказалось, недоставало методологии, ибо нынешняя наука близка к воспроизводству заданных параметров материалов. Но современным алхимикам недостаёт мозгов, чтобы осознать границы онтологически возможного и недопустимого: высшие сферы бытия содержат низшие и потому способны их воспроизводить; низшие же формы бытия только отражают высшие, но они не способны самодостаточно их воссоздавать.

Слепо натуралистический научный подход редуцирует (примитивизирует) представления об интеллекте, сводит их к формальной структуре для обработки информации. Человек может воспроизвести искусственное подобие некоторых своих функций, но он по сути бытия не способен искусственно создать себе подобие. Малый творец – человек – призван совершенствовать себя, а искусственная природа может являться для этого одним из средств. Но в современной техногенной цивилизации средство превращается в содержание и цель существования. Наука давно превратилась из сферы технологий в сферу мировоззрения, исключающего не натуралистическое и мировоззрение. В результате человек отехнечивается не в том смысле, что самосовершенствуется благодаря созданию всё более совершенной техники, а в том, что наиболее совершенное существо в природе уподобляется своим искусственным созданиям, примитивизирует свою природу, отсекает её высшие пласты. Это невиданное торжество постулата атеиста материалиста Ламметри: «Человек – машина». Если человек в конце концов сможет оглупить себя до уровня самых умных машин, то действительно «люди не будут рассматривать постепенное замещение биологических людей искусственно созданными машинами как нечто обязательно плохое… Некоторые постлюди могут даже найти для себя полезным отказаться от собственного тела и жить в качестве информационных структур в гигантских сверхбыстрых компьютерных сетях» (Ник Бостром).

Методы отехнечивания человеческого организма, создания киборга – машинно-человеческого гибрида множатся на глазах. «Постчеловек (posthuman) – это потомок человека, модифицированный до такой степени, что уже не является человеком… Постлюди могут оказаться полностью искусственными созданиями (основанными на искусственном интеллекте) или результатом большого числа изменений и улучшений биологии человека или трансчеловека» (Ник Бостром). Можно представить, что в тело человека могут имплантироваться микрочипы с колоссальной базой данных, которые управляются непосредственно мозгом и сознанием. Но зуд научной фантазии нацелен не на усовершенствование человека, а на совершенствование механизмов, которым может быть подчинено существование человека.

Так, уже прогнозируется конструирование наноботов (микроскопических роботов). Миллионные популяции молекулярных роботов (кибернетическая пыль) могут внедряться в человеческое тело, путешествуя по капиллярам, по мозгу, изучая и исправляя всяческие повреждения в клетках и генах, более того, строя новые нейроны, клетки и целые системы организма. Некоторые мыслители сознают опасности такого рода проектов: «Не превратится ли команда наноботов-целителей в бригаду нано-франкейнштейнов в случае сбоя компьютера… Нашпиговывая человеческое тело “полуживыми” наноботами, мы запросто можем проскочить тот порог киборгизации человека, когда уже трудно будет отличить, где кончается биология и начинается электроника. Не случайно для этой армады наноботов, обслуживающих потребности биологического организма человека, придумано очень образное название – “серая слизь”… Земная популяция вида гомо сапиенс имеет все шансы превратиться в популяцию человекоподобных существ, полностью состоящих из кибернетических клеток-наноботов, из “серой слизи”» (Андрей Ваганов). Многие учёные уверены, что человеческое сознание когда-нибудь будет отделено от материального носителя – человеческого тела (которое накладывает множество ограничений, в частности на перемещение в космических масштабах), и будет перенесено на другой материальный носитель – на чипы. Поскольку живая природа принципиально и несоизмеримо сложнее искусственной, то попытки отехнечить высшее явление жизни – человеческий интеллект – неизбежно деградируют человека. Реализация подобных научных проектов приведёт к тому, что на месте человеческого рода некоторое время будут существовать запрограммированные человеком механизмы, где человек не превратится в машину, а принесёт себя в жертву машинам. Некоторые учёные выстраивают гипотетический сценарий конца света («экофагия»), при котором развитие молекулярных нанотехнологий приведёт к созданию неуправляемых самовоспроизвоящихся нанороботов («серая слизь»), которые, выполняя свою программу саморазмножения, поглотят всё доступное им вещество Земли.

 

Есть реальный, а потому более опасный путь биологической самотрансформации человеческого вида на основе научных открытий. Достижения в области молекулярной биологии создают возможность для управления растительными, животными и человеческими геномами. Генная инженерия нацелена на «улучшение» человеческого вида посредством изменения человеческого генома, создания культивированной мозговой ткани, неограниченного продления жизни пересадкой клонированных органов или репродуктивным клонированием людей. Учёные уверены, что нанотехнологии, благодаря непосредственному доступу к головному мозгу и органам чувств, позволят каждому человеку стать своего рода терминалом. Более того, достижения нанотехнологий будут способны разобрать организм человека на атомы и манипулированием атомами воссоздать его копию. В конечном итоге, подобные научные достижения грозят превратить человека из существа биологического в био-техногенное, из духовного, нравственного, разумного – в информационный фантом. На каком-то экспериментальном этапе не исключено случайное или намеренное создание вируса, организма или механизма (или чего-то интегрированного), который уничтожит человеческий вид.

Наиболее катастрофичны попытки трансформации человека – опыты по клонированию[12] – противоестественному созданию человеческого организма. В этих методологиях наука выходит за пределы собственно натуралистического измерения, что не осознаётся самими учёными. Каждое живое существо содержит животную душу – энтелехию, как форму тела, запечатлённую в каждой клетке и в генотипе организма. Судя по всему, наука вторгается в промежуточную энтелехийную область тонкой телесности, или телесной духовности, а современные научные методы воссоздают на другой основе древние магические способы воздействия на энтелехийную реальность. Низшая или животная душа – энтелехия – связана с телесностью до полного и окончательного прекращения её жизнедеятельности, после чего она отлетает в область природной, космической души – мировой энтелехии. Можно изъять или «законсервировать» (заморозить) какие-то фрагменты организма, которые сохраняют энтелехийную информацию. Можно представить возможность реконструирования энтелехии конкретного живого существа, а также на основе «схваченной» формы тела воссоздание самого тела. Натуралистические научные технологии в принципе могут «добраться» до воздействия на энтелехии тел и через них реконструирования самих тел, но не более того. Воссоздание тела на основе «выделенной» энтелехии как формы конкретного тела онтологически возможно, другой вопрос, в какой полноте это доступно и насколько воспроизведенная матрица искажает «образец». Можно представить, энтелехийное дублирование животных. Но нужно отдавать себе отчёт, что у человека помимо энтелехии есть высшая душа как творение Божие, как вечный индивидуальный дух, который и делает его собственно человеком. Со смертью человека его вечная душа покидает тело и окончательно отходит в трансцендентные измерения бытия. Нет и не может быть по природе вещей каких-либо натуралистических (то есть принципиально внедуховных) технологий, способных воздействовать на духовные сферы и вернуть отлетевшую вечную душу на землю. «Воспроизведённое» человеческое тело может в той или иной степени отражать энтелехийную форму «образца», но оно будет лишено собственно человеческой души, поэтому никогда не сможет явить не только конкретного человека, но и человека вообще. Другими словами, опыты по клонированию человека способны при высоком развитии технологий дойти до дублирования живых человеческих тел, которые будут обладать фрагментами энтелехии (животной души), и, следовательно, без вечной души будут не более чем животными. Если это произойдёт, можно представить какого рода манкуртов наплодит современная наука. В глобалистской технотронной цивилизации нет никаких табу, способных контролировать самоубийственное познавательное любопытство человека научного.

 

НЕГЛОБАЛЬНОСТЬ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

 

Объективные глобальные процессы

 

Популярное понятие «глобализация» используется в различных смыслах, в зависимости от того, обозначают ли им объективные планетарные процессы, либо выражают субъективное отношение к ним. Прежде всего, глобализацией называют всемирное распространение культурных, социальных, экономических, финансовых, политических, технологических, информационных механизмов западной цивилизации. Как и во всяком явлении, в нём есть положительные и отрицательные стороны.

Глобализация начинается с насаждения в XIX веке форм западной индустриальной цивилизации по всему миру. На современном этапе постиндустриальной цивилизации и информационного общества компьютерные технологии и современные средства связи резко ускоряют общемировую интеграцию по всем направлениям, наделяя процессы предшествующей эпохи новыми качествами и динамикой. С девяностых годов ХХ века начинается третьяинформационная революция, в которой решающую роль играет глобальная информационная сеть – Интернет, открывший огромному количеству людей во всём мире доступ ко всемирной информации.

В истории человечества первая информационная революция – создание письменности; вторая – изобретение книгопечатания. До появления письменных текстов носителем информации был непосредственно человек: его душа, сознание, память, язык, голос. Каста сказителей состояла из людей, обладающих выдающимися способностями, позволявшими запоминать и излагать, то есть быть носителями огромного пласта устного предания. С появлением письменности носитель информации отчуждается от человека, технология передачи информации становится элементарней (писец не должен обладать выдающимися способностями, письму можно было научить многих) и эффективней. Главную коллизию информационных революций вполне описал Платон. В диалоге «Федр» изобретатель натуральных чисел, геометрии и алфавита Тевт (под именем Тот он был обожествлён у египтян) убеждает фараона ценность алфавита и письменности: «Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и понятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости». Мудрый же фараон указывает на то, что новизна имеет не только положительные стороны: «Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой – судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собой. Стало быть, ты нашёл средство не для памяти, а для припоминания. Ты даёшь учениками мнимую, а не истинную мудрость». Письменная информационная революция глобально преобразила историю и культуру человечества.

Грандиозные изменения привнесены и книгопечатной информационной революцией. Если письменный текст отражал индивидуальность создателя (почерк, редактура, вставки, замечания по содержанию текста, ремарки о своих чувствах на полях), то печатный станок унифицирован. Вторая информационная революция вновь предлагает более элементарную но и более эффективную технологию транслирования информации. В смысле затрат человеческого ума, знаний и опыта; писцы – продукт штучный, а изготовление печатных станков можно поставить на поток. В первой информационной революции технологии отчуждаются от человека, во второй – человек как потребитель информации становится более зависимым от них. Контроль над печатной продукцией унифицирован и позволяет манипулировать потреблением информации.

В третьей информационной революции отчуждение и зависимость от информационных технологий на порядок усиливаются. Информационные технологии выходят из-под контроля общества и делают человека зависимым от информационной сферы. Современная информационная революция формирует коммуникационное единство мира, в котором скорость распространения невиданных объёмов информации намного больше скорости передвижения людей и товаров. Коммуникация людей и народов зависит не от территории и места проживания, а от структуры телекоммуникационных систем. Глобальное информационное пространство преобразует экономическую, политическую, общественную, культурную деятельность. Информационные технологии небывало повышают интенсивность связей между людьми, народами и цивилизациями, предоставляют возможность массового образования. Высокотехнологические средства связи, низкие транспортные расходы и неограниченная торговля создают возможности для свободного перемещения товаров и услуг, складывается единый мировой рынок.

Техносфера увеличивает влияние на людей, а интеллектуальная деятельность приобретает большую власть. Капитал уступает место информации, знаниям, интеллекту. Социальное неравенство теснится неравенством интеллектуальным, увеличивается интеллектуальная эксплуатация. Меняется состав элит: изобретатели в области высоких технологий становятся миллиардерами и теснят представителей традиционного бизнеса, технократы превращаются в основной ведущий слой и определяют политику. Информационная революция существенно меняет механизмы управления обществом и создаёт новые политические структуры. Творческое разрушение[13] обновляет технологии, формы бизнеса и торговли. Глобализация меняет жизнь людей во многих странах мира, ускоряет время и уплотняет пространство, размывает границы, резко интенсифицирует социальные процессы. Строятся информационные дома, проектируются информационные города с учётом требований информационной, а не промышленной и транспортной инфраструктуры. Апологеты глобализации надеются, что в недалёком будущем различные материалы и продукты питания будут создаваться информационными системами из элементов таблицы Менделеева, рассеянных в околоземных пространствах… Кажется, что на наших глазах формируется общество безграничных возможностей, ранее немыслимое – становится возможным. Глобализация распространяет массовую культуру на всю планету, вне зависимости от возраста, пола, вероисповедания, национальности.  С другой стороны, всемирный культурный обмен способствует более сознательной идентификации национальных культур, формирует у народов терпимость, стремление к мирным формам культурной экспансии. Но взаимозависимость народов делает их и взаимоуязвимыми.

Фазовый скачок информационной цивилизации оказался настолько беспрецедентным, что современными цивилизационными средствами невозможно осознать его последствия и перспективы. Глобализация наделила человечество невиданными ресурсами и возможностями, которые, как всегда, используются не только во благо.

 

Экспансия передового меньшинства планеты

 

Естественно, что невиданными возможностями информационной революции воспользовались, прежде всего, новые избранные. Облик современного мироустройства сформирован западной цивилизацией. Мировой цивилизации навязаны западные ценности, формы жизни, языки, экономический уклад, технологии. И не только потому, что они наиболее эффективны. Вследствие этого человечество втянуто в тупики, кризисы и угрозы, которые переживает западный дух. Эти процессы усугубляются тем, что транснационал западного происхождения паразитирует на объективных глобальных тенденциях, на глобалистской энергетике, использует достижения глобализации и ресурсы развитых стран для всемирной экспансии, – установления нового мирового порядка.

Головным субъектомглобалистской экспансии является Федеральная резервная система США, в которую входят инвестиционные банки Уолл-Стрита. Большая часть транснационального бизнеса и транснациональных корпораций, несмотря на конкуренцию интересов, объединены общим глобализационным проектом. Большинство западных международных организаций и структур являются своего рода приводными ремнями глобалистского интернационала, штабами международного капитала:Всемирный банк, Международный валютный фонд (МВФ), Всемирная торговая организация (ВТО), бюрократия международных организаций, политические интернационалы, элитные клубы (Давосский форум), международные фонды, неправительственные организации, в частности, клуб доминирующих государств мирового управления – большая семерка.

Транснациональнаяолигархия превратила США в планетарный офисглобальной империи, ресурсы и инфраструктура которого в первую очередь подчинены насаждению нового мирового порядка: доллар превращён в мировую валюту, Пентагон –мировой жандарм, Голливуд – конвейер мировой культуры, американские университеты – фабрики мировых мозгов. В США концентрируется основной финансовый, технологический и интеллектуальный капитал планеты, ширится технологический разрыв между транснациональным офисом и остальным миром. Поэтому особое внимание в США уделяется разработке метатехнологий, которые защищены от конкуренции. (Сетевой компьютер, который предоставляет всю информацию пользователей, а также возможность эффективно влиять на них. Технологии связи позволяют перехватывать все телефонные сообщения по всему миру. Организационно-информационные технологии нацелены на скрытое эффективное изменение ситуации в других странах).

Западная Европа является вторым эшелоном, азиатские индустриальные страны – третьим эшелоном глобалистской экспансии. На глобалистскомплацдарме существуют свои противоречия, борьба интересов, соперничество в распределении ролей, но в противостоянии остальному миру руководящий слой индустриальных стран объединён общими интересами. На плацдарме глобализации строится открытое общество за закрытыми границами. Первый мир противостоит странам периферии. Насаждаемая по всему миру политика неолиберального глобализма нацелена на подавление экономических и политических конкурентов. Огромные ресурсы направлены на уменьшение влияния и подчинение национальных государств, на утверждение в мире правил, выгодных транснациональным структурам, на насаждение масскультуры и цивилизации потребления, подавляющие суверенитет и волю народов.

«Мировой капитал создаёт в странах не-Запада плацдармы для своего бизнеса, каналы, по которым перекачиваются сырьё, материальные, финансовые и интеллектуальные ресурсы этих государств. “Третьему миру” при этом уготована роль буферной зоны для сброса кризисов «первого мира»… Главным средством управления другими обществами является детально разработанная и апробированная система манипулирования массами. И здесь пропагандистские шаблоны европоцентризма… “демократия”, “либеральная экономика”, “открытое общество”, “плюрализм”, “права человека” и прочее –раскручены, растиражированы, запущены в работу. Таким образом, конструирование глобального мира имеет совершенно определённые цели –это не только ограбление мировой периферии, но и духовная власть над ней. Глобальный мир –это зависимый мир, подчинённый мировому капиталу» (Н.Я. Лактионова).

В середине девяностых годов разработана новая концепция управления миром: США могут сохранить лидерство только при глобализации всей планеты. Ключевым в новой стратегии доминирования является тезис: разобщённость представляет опасность; то есть, всякая самостоятельность, независимость стран и народов представляется опасной для системы управления миром. Глобализация должна насаждать новый мировой порядоктранзит демократии, унифицированные нормы, формы поведения, встраивающие страны в единый механизм, подконтрольный глобалистскому транснационалу. Жак Аттали характеризует современность как цивилизацию кочевников, которой необходимы неограниченное перемещение финансовых и трудовых ресурсов в масштабах планеты. Современный успешный человек должен лишиться всякой идентичности, кроме профессиональной; поэтому религиозная, культурная, национальная, семейная и даже половая идентичность всячески разрушаются. «Глобальная атомизация человечества… атомизация на службе глобализации. Распад традиционных связей для загнания рабсилы в новую глобальную сеть» (диакон Андрей Кураев). Эффективно манипулировать можно только теми странами и народами, которые вполне воспримут такого рода глобализацию. Остальную часть человечества необходимо колонизировать, в том числе и с применением военной силы. Бедные страны, то есть большая часть человечества, представляет собой неинтегрированную брешь, озоновую дыру глобализации, через которую в цивилизованный мир прорывается зло и ненависть. Глобализация и должна служить сокращению или полному устранению бреши для установления полного контроля США на планете.

Расистский по своей сути новый миропорядок можно установить только силой. «Это мировая гражданская война, разделяющая экспроприируемых и экспроприаторов. В этом – ключ к объяснению и самого характера войны, и сопутствующих ей “символических репрессий” –расчеловечивание жертв агрессии, выводимых за рамки цивилизованного отношения» (А.С. Панарин). Естественно, что отверженное большинство человечества всё больше и всё более радикальными средствами сопротивляется насаждению нового мирового порядка. «Тяжёлая демографическая ситуация лишь усилит энергию революционного взрыва и агрессивность возникающих в результате авторитарных и тоталитарных режимов Юга. Это чревато «революционным походом» на Север против богатой Европы и Америки, что приведёт к росту авторитарных тенденций в западных государствах. Победа такого похода может отбросить мир назад на века» (А.В. Шубин).

Средства колонизации мира оттачиваются на практике. Все нынешние и ближайшие войны по преимуществу обусловлены потребностями глобалистской экспансии. Поэтому главные направления геополитики США совпадают с зонами добычи и транзита энергоносителей. Страны, не имеющие ядерного оружия, бесцеремонно подавляются военной силой (Югославия, Ирак). США напали на Ирак не для его разоружения и изъятия оружия массового поражения (которого там не было), не во имя глобальной войны с террористами (которых в Ираке не было, и которые туда устремились со всего мира), а для того, чтоб поставить под контроль государство, обладающее большими ресурсами и опасно неподдающееся глобализации. Поэтому же на очереди Иран. Иракская война позволяет укрепить инфраструктуру США – офиса глобализации. Контроль над сбытом иракской нефти нужен для того, чтобы цены на нефть и расчёты по всем нефтяным контрактам и далее выражались не в евро, а в мировой валюте – долларах; чтобы основным местом, где деньги превращаются в капитал, оставался Уолл-стрит. Подобные войны экспортируют кризис – дестабилизируют ситуацию в различных регионах мира, оставляя США привлекательным центром для капитала. Когда прямое военное вмешательство небезопасно для США, контроль устанавливается через информационные технологии («бархатные» революции в Грузии, на Украине, в Киргизии). Субъект глобализации насаждает нестабильность и хаос в большинстве регионов планеты, а также сталкивает между собой различные государства и цивилизации (коалиция борьбы с плохим исламом), – как инструменты завоевания и удержания глобального господства.

Формы и средства четвёртой мировой войны радикализируются на глазах. Необходимо признать, что возрастает угроза взаимного использования ядерных, биологических, химических средств борьбы. Подобное развитие событий приведёт к крушению США как мировой державы и Западного мира, ибо ожиревшее общество и зыбкая инфраструктура сверхпотребления не позволят выдержать катастрофических испытаний. Не смотря на звездную болезнь всемогущества, лидеры золотого миллиарда сознают угрозу взаимного истребления и постараются навязать выигрышные для себя формы борьбы. Транснациональные стратеги рассчитывают на победу, основанную на новейших технологиях. С одной стороны, информационные технологии позволяют создавать средства эффективного манипулирования людьми и народами. С другой стороны, сверхэффективные вооружения и снаряжение, а также созданный с помощью генной инженерии новый тип солдата, – предоставят фантастические возможности для подавления любого противника. Но научно-технические разработки средств войны рано или поздно выходят из-под контроля, что грозит появлением непредвиденных неуправляемых феноменов, по сравнению с которыми современные представления о киборгах покажутся детскими фантазиями. К тому же технические достижения рано или поздно оказываются доступными противнику. Победителей и в этом случае не будет, война мирового гегемона с большинством человечества – путь к самоистреблению.

 

 

Глобалистская и антиглобалистская идеология

 

Апологеты глобализации преисполнены цивилизационного энтузиазма, навязывая человечеству унифицированные ценности и формы жизни. Их титаническая гордыня приводит к утверждениям, что глобализация порождает космическое сознание, призванное осмыслить не только планетарные процессы, но и процессы вселенной. При этом, описания объективной глобализации оказываются романтическими вкраплениями в апологию сценария мирового господства.

Реформаторское крыло антиглобализма достаточно адекватно критикует пороки и опасности глобалистской экспансии, разрабатывает различные формы лечения западной общественно-экономической системы. Большинство из предлагаемых антиглобалистских концепций утопично, ибо предлагают те или иные виды цивилизационного отката, возврата к предшествующим социально-экономическим формам. Наиболее плодотворной инициативой антиглобалистского движения является борьба за общественный контроль над деятельностью транснациональных корпораций и международных финансовых институтов. Но ни одна антиглобалистская идеология не способна глобально осознать процессы глобализации, и, следовательно, предложить достойную альтернативу. Революционные противники глобализации, как правило, не отделяют объективные процессы всемирной интеграции от тоталитарных форм наведения нового мирового порядка. Поэтому для них глобализация оказывается новой формой мирового зла, подлежащей полному уничтожению. Лозунг всех революционеров: разрушить, убить и поделить. При этом нередко мистифицируются и демонизируются реальные процессы и субъекты, которым приписываются мифические значения и функции. Экстремистская форма идеологии антиглобализма – глобофобия – дискредитирует здравую критику глобализации, поэтому служит провокационным орудием глобалистской экспансии.

 

 

 

Проблемы плацдарма глобализации

 

Объективные процессы глобализации, в сочетании с паразитирующей на них глобализаторской политикой, обостряют старые и ставят новые проблемы выживания человечества, сохранения жизни на Земле. Эпохальные угрозы распространяются и на развитые страны – на золотой миллиард. Помимо этого, в эпицентре глобализации возникают собственные проблемы.

Мировая долларовая финансовая пирамида грозит большим финансовым взрывом. Для укрепления позиций Уолл-Стрита как основного места, где деньги превращаются в капитал, провоцируются конфликты, экспортируются кризисы, политически и экономически дестабилизируется весь мир (в том числе и в страны золотого миллиарда), предпринимаются разнообразные силовые акции, начинаются войны. На глобализаторском плацдарме растёт конкуренция различных версий глобализации и различных моделей управления миром. В мировой глобальной элите сложились две группировки, выражающие различные модели отстраивания плацдарма глобализации. «Неоконсерваторы при прочих равных условиях стремятся к усилению национально-государственной субъектности, социал-либералы предпочитают прозрачность государственных границ и государственных структур для управления извне, из транснациональных центров. Неоконсерваторы склонны разрушать низовые социальные нерыночные отношения и укреплять бюрократическую машину национального государства. Социал-либералы предпочитают укреплять глобальные вненациональные структуры управления и более терпимы к остаткам социального государства» (А.В. Шубин).

Процессы глобализации идут различными темпами в США, в Европе и в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Глобалистская экспансия неоднозначно воспринимается в развитых странах. Отстающие и проигравшие возникают и в пределах золотого миллиарда, что способствует росту напряжения в НАТО. Мировая олигархия становится всё более интернациональной. Обостряются конфликты между транснациональными корпорациями и правительствами, между глобалистскими и национальными элитами западных стран. Транснациональные структуры и международная бюрократия усиливают контроль над жизнью развитых стран, урезая права, свободы и уровень жизни западного общества, уменьшая роль государства в регулировании экономики, финансовых потоков, информации (дегосударственизация). Так что и населению стран золотого миллиарда глобальная экспансия грозит далеко не золотыми перспективами. Если всё будет развиваться в том же направлении, то не исключена возможность сценария, когда: мировой транснационал может пожертвовать отработанными инфраструктурами США и создать «офисный» центр глобализации в другом месте планеты.

Очевиден духовный и творческий кризис западной цивилизации. Для поддержания высокого уровня инфраструктуры в колонии-офисе – в США вкачиваются финансовые, человеческие, интеллектуальные, технологические ресурсы со всего мира (в американских университетах русские профессора преподают китайским студентам). Наряду с распространением по миру западных ценностей и американизации, в западные страны вливаются чуждые им ценности и образ жизни. Современные достижения американского духа ограничены потребительскими ценностями. Западные страны периодически потрясают уличные беспорядки в слишком жестоких для цивилизованного общества формах. Набирает силу и становится агрессивнее движение антиглобалистов. Западное общество расколото, культурная элита озлоблено фрондирует по отношению к финансовой и политической элите. В слоях элиты, которые формируют общественное мнение, распространены нигилистические настроения, девальвируются традиционные западные ценности, разлагается «буржуазная» мораль. Борьба за «политкорректность» по отношению к деструктивным идеям и элементам, за равенство религий, идеологий, искусств, рас и народов привела к чрезмерному влиянию на общественное мнение маргинальных групп – национальных, социальных и сексуальных меньшинств.

Правящие слои отделяются от общества: не участвуют в общественной жизни, стремятся дерегулировать государственность, уменьшить свою подотчетность, увести свои активы в оффшоры, уйти от налогов, размыть представления о финансовых преступлениях. В США невозможно узнать, кто владеет транснациональными корпорациями с оборотами в триллионы долларов. Меньше государства – больше транснациональных корпораций, государство вытесняется корпорациями. Приватизация государства ведёт к декриминализации коррупции, коррупция становится легальной.

Из-за угасания национального духа и падения рождаемости западноевропейские страны подвержены массовой миграции из Азии, Африки и арабских стран. Большинство эмигрантов не переплавляется в этническом котле, а создаёт очаги традиционного кланового общества, чуждые западному индивидуалистическому и демократическому обществу.  Мультикультурализм фрагментирует и разлагает западное общество, уже сейчас порождая новые кризисы. В обозримом будущем большинство населения западных стран будет состоять из мигрантов и их потомков. Через двадцать лет и в США большая часть населения будет афроамериканцами и латиноамериканцами. Это обостряет вопрос о идентификации и исторической роли западно-христианской культуры и цивилизации.

Защищаясь от террористической угрозы, западная цивилизация вынуждена отказываться от фундаментальных ценностей, ограничивать свободу личности, – главное завоевание Запада за последние три века. Отступая от своей системы ценностей, Европа переживает кризис идентичности, выход из которого чреват тоталитаризмом (подобно трансформации Веймарской республики в Германии в фашизм).

История вершится не стратегическими решениями мирового правительства или мировых гегемонов, не тайными соглашениями элит или спецслужб. История представляет собой арену бесконечной борьбы, в которой непрерывно меняются субъекты действия и доминирования, их цели, союзники и противники. В пределах мира сего не может быть полных и окончательных побед. Поэтому мировое будущее явит иной облик, чем строят глобализаторы или видят обречённые. Как это было неоднократно, на пике цивилизационного успеха и энтузиазма ход истории внезапно изменится настолько, что последние станут первыми.

 

Демографический взрыв

 

Население Земли растёт ускоряющимися темпами, ближайшие десятилетия увеличится вдвое, из-за чего вскоре большинство будет лишено сносных условий выживания, питания, здоровья, образования. 95% прироста населения в мире приходится на беднейшие регионы, что усиливает противостояние между развитыми странами и остальным миром. Кроме того, растущий дефицит жизненных ресурсов дестабилизирует ситуацию в странах с высоким приростом населения, что принуждает их к ужесточению государственных режимов и стимулирует радикализм в обществе.

Государства-лидеры, не способные предложить решения мировой демографической проблемы, приступили к насаждению нового мирового порядка. Так как ресурсов планеты хватит на поддержание высокого уровня жизни только стран золотого миллиарда, то абсолютное большинство населения Земли – мировой периферии – приговорено к деградации и вымиранию. Мировая коммуна с лицом, припудренным демократией, представляет собой социальную утопию, антихристианский хилиазм – тысячелетнее натуралистическое царство на земле. Попытки реализации глобальной утопии грозят глобальными потрясениями. Человечество как единый организм живо многообразием народов, культур, цивилизаций, языков и стилей жизни. Однополярный мир, который подавляет большинство жителей планеты, – неустойчив, нежизнеспособен, и будет рано или поздно отторгнут в стремлении человечества к самосохранению.

 

Социальные катаклизмы

 

Современное общество подвержено постоянному воздействию глобальных факторов, которые кардинально меняют жизнь в пределах одного поколения. Глобализация ускоряет темп творческого разрушения, люди и общество в целом не успевают адаптироваться к новым формам жизни; новое не прорастает органично из существующего, но взрывает социум; новые идеалы и ценности не оппонируют традиционным, но вымарывают их из действительности. Вследствие этого инновации воспринимаются не как естественные, закономерные, а как катастрофические.

С другой стороны, новые проблемы по инерции пытаются решать с помощью устаревших средств и концепций, что неплодотворно и порождает состояние безысходности. В результате этого социальное напряжение и катастрофы назревают в тех измерениях, где общество не привыкло их ждать. Век тревоги пошатнул социальные устои в большинстве стран, даже вполне благополучных.

 

Размывание государств и столкновение цивилизаций

 

Информационная революция обесценивает многие традиционные механизмы государственного управления (выборы, налогообложение, лицензирование). Для сохранения государственности ищутся новые формы управления обществом и создаются новые международные структуры управления. В этих условиях малые нации расстаются с некоторыми функциями этнического государства (восточно-европейские, прибалтийские страны). Пытаясь сохранить свою государственность, крупные нации вынуждены радикально менять политику и государственное управление, что ведёт к изменению национальных ценностей, приоритетов и целей.

Мировая информационная сеть способствует непосредственному динамичному соприкосновению, объединению и спутыванию различных культур, мировоззрений, традиций, что обостряет конфликты между ними. Информационная и культурная экспансия Запада угрожает идентичности многих народов, что усиливает социально-политическую напряжённость в мировой деревне (отсталых стран),провоцирует национальный и религиозный фундаментализм, экстремизм, этнический сепаратизм, ксенофобию, терроризм.  Разложение государств, размывание национальной идентичности усиливает роль цивилизационной идентичности, что порождает новые конфликты, столкновения цивилизаций. Углубление пропасти между цивилизованным миром и беднейшим большинством человечества обостряет угрозы для Запада.

Помимо проблем межцивилизационных отношений, порожденных объективными глобальными процессами, более острые проблемы порождает глобальное насаждение нового мирового порядка. Однополярный мир означает не только гегемонию США, но полный контроль планеты транснациональным капиталом. Силовые операции США, игнорирующие мнение мирового сообщества, взрывают зыбкий международный порядок. Глобальная «гуманитарная» интервенцияпопирает вековечные идеалы и ценности большинства народов, что отзывается в них крайне болезненно. Отверженные цивилизации, не имея ресурсов сопротивляться западной экспансии на легальном поле, становятся источником антизападного экстремизма и терроризма.

Доминирующая в современном мире западно-христианская цивилизация переживает крушение. На всемирную повестку дня выходит проблема: либо одна из современных цивилизаций приобретет общемировой характер, либо сложится унифицированная глобальная цивилизация? Любой из вариантов в свою очередь несёт всеобщие изменения и катаклизмы.

 

Экспансия массовой культуры

 

Глобализация усилила всемирное распространение западных ценностей, преимущественно идеалов американизма. США стали сверхдержавой массовой культуры. Глобализация служит насаждению в мире культурных (по существу – антикультурных) голливудских стандартов, калифорнийского идеала жизни, представляющего собой апологию духовной деградации. «Сталин хотел всемогущества, а Микки Маусу удалось стать вездесущим… Дисней-колонизация глобальной культуры покоится на феномене столь же древнем, как и сама цивилизация: на соперничестве между трудным и лёгким, медленным и быстрым, сложным и простым. Первый член в каждом из этих противопоставлений связан с удивительными достижениями культуры, тогда как второй соответствует нашей апатии, усталости и тяге к расслаблению. Disney, McDonalds,,s и MTV рассчитаны именно на удовлетворение стремления к лёгкому, быстрому и простому…Голливуд – это международный генератор важнейшего сырья для постматериализма…Усилители с обратной связью всё более повышают степень глобального единообразия…Логическим конечным продуктом в области культуры стал бы монотонный американский «визг» по всему миру» (Г.П. Мартин, Х. Шуман).

Глобализм не способен на партнерство и диалог культур, всякая иная культура с позиций абстрактных общечеловеческих ценностей воспринимается как никчемность. Глобалистскаяидеология постмодернизма, утверждая эпоху непрерывных поисков новизны, легализует всеобщее смешение всего со всем, преодоление всех существующих барьеров, отказ от традиционных ценностей. Недействительными признаются прежние гражданские, государственные и национальные образования. Всеобщая перемена низвергает не только традиционные, но и все существующие устои и авторитеты. Бытие в глобализаторской картине мира рассыпалось, поплыло: «Время прекратилось, пространство исчезло. Мы теперь живём во всемирной деревне… в единовременном происшествии» (Маршалл Маклюэн). Человек уже не самостоятельная и ответственная личность, а точка исчезновения, через которую протекает агрессивный информационный поток. В глобальном информационном поле доминируют сообщения о всеобщей нестабильности: о войнах, бунтах, убийствах, катастрофах, инфляции, преступности, надругательстве, растлении, разврате… Упорядоченное, традиционное, высокоценное – профанируется, девальвируется. Общество как согласованного единства индивидуальных точек зрения превращается в безличную массу, требующую хлеба и зрелищ.

Культурная глобализация примитивизирует мировоззрение, вымарывает из сознания высокую духовность. Насильственно нивелируя национальные культуры, неолиберальная глобализация не объединяет человечество, а вносит новые разъединения. Примитивная манипуляция обществом, низкий уровень культуры, духовности и нравственности стимулируют агрессивные взаимоотношения людей и народов. Поэтому в глобализированном мире конкуренция и соперничество вырождаются во взаимную агрессию. В прошлом бесчеловечная жестокость была ограничена в пространстве и во времени (войны, кровавые режимы фашизма, сталинизма, красных кхмеров), сейчас непредставимые бесчинства могут вспыхнуть в любой момент в любом месте планеты. Глобалистская интеграция насаждает мегаобщество, находящееся в состоянии борьбы всех против всех. С другой стороны, унифицированная глобальная культура связывает национальные элиты общими интересами, отторгая их от национальных культур, превращая их в пятые колонны транснационала в собственных странах.

 

Экологические угрозы

 

Глобализация не способствует позитивным изменениям в защите и сохранении окружающей среды. Агрессивная деятельность транснациональных корпораций обострила проблемы обеспечения водой, топливом, сырьевыми ресурсами. Загрязнение окружающей среды, истощение природных ресурсов несёт возрастающую угрозу существованию человечества. Масштаб влияния человека на природу сопоставим с масштабами самих природных процессов, отчего исчерпывается экологическая прочность планеты. Окружающая среда уже не способна поглощать и гасить человеческое воздействие, природа всё больше отвечает на активность людей катастрофическими реакциями.

Инерция развития человечества направлена на самоистребление, ибо антропогенная нагрузка на биосферу приближается к предельно допустимой. Осознание этого побуждает к поискам новых форм энергии. Становится очевидным, что дальнейшее существование человечества возможно при изменении направления развития цивилизации. При этом существующие альтернативы мышлению глобалистского энтузиазма (экологическое мышление, концепция устойчивого развития, добровольное ограничение потребления, приоритет качественных характеристик в жизни человека) оказываются паллиативами, предлагающими эфемерный выход.

В основе искусственно созданной человеком техносферы заложены его творческие идеи, поэтому в техносфере запечатлено понимание человеком себя, его отношение к Богу и к природе. Нынешняя искусственная или вторая природа нацелена на увеличении хаоса (энтропии) в природе. Глобальный антагонизм техносферы с биосферой выражает, прежде всего, глобальный духовный кризис, отражает потерю подлинных жизненных ориентиров человечества в своём доме бытия.

 

Экономическая дезинтеграция

 

Мировое богатство не перераспределяется в пользу бедных народов, а концентрируется в постиндустриальных странах. В странах золотого миллиарда живёт 17% населения Земли и потребляется 70% всех мировых ресурсов. Более половины из ста крупнейших экономик мира представляют транснациональные корпорации. Около четырехсот миллиардеров владеет богатством, сопоставимом с состоянием половины населения Земли. За пределами стран золотого миллиарда через приводные ремни Всемирного банка, МВФ, ВТО «Они строят мир, в котором все общественные службы действуют во благо частных корпораций, все товары и услуги для местного потребления импортируются из-за границы и оплачиваются в валюте, занятой в иностранных банках. В то же время все продуктивные мощности и природные ресурсы находятся в собственности и управлении глобальных корпораций, работающих на экспорт с целью стимулирования внешнеторгового обмена, необходимого для погашения иностранных займов. Этот экономический абсурд является мечтой глобальных финансистов и корпораций. И это совсем не то, о чём мечтает большинство населения Земли» (Дэвид Кортен). Действия Всемирного банка увеличивают задолженность слаборазвитых стран. МВФ вынуждает их отменять контроль за потоками денег и товаров через границы, что ведёт к разрушению национальных экономик, задолженности и нестабильности стран. ВТО ограждает транснациональные корпорации и финансовый капитал от контроля национальных правительств.

С середины девяностых годов ХХ века благодаря развитию высоких технологий и возможностям глобализации развитые страны преодолели зависимость от поставок сырья и энергии, а также стали крупнейшими поставщиками продовольствия на мировой рынок. Постиндустриальный мир обретает большую независимость от мировой экономики, отрывается от развивающихся и новых индустриальных стран. Поскольку ресурсов планеты всем не хватит, мировая периферия рассматривается как помеха для поступательного развития. Для прикрытия неизбежной экспансии стран золотого миллиарда формулируется концепция однополюсного мира, которая декларируется как справедливая или даже идеальная модель миропорядка.

Теоретики глобализации прагматически оценивают наступающую экономическую эру через формулу 20:80. Вскоре для функционирования мировой экономики будет достаточно 20% населения, остальные 80% обречены на деградацию. В странах золотого миллиарда проживает 20% населения планеты, владеющие более 80% мирового валового продукта, более 80% мировой торговли и 85% сбережений на внутренних счётах. В странах золотогомиллиарда пятая часть населения будет вести полноценную жизнь, остальные будут принуждены к адаптации путём самоограничения.

Глобализация разводит экономические «ножницы» между Севером и Югом, развитыми и бедными странами. Странам мировой периферии навязывается экономический курс, ведущий к краху. Современные информационные технологии позволяют мгновенно перебрасывать мощные финансовые ресурсы, обрушивая национальные рынки, спекулируя и создавая огромные состояния. Сверхскоростной капитализм с турбонаддувом – турбокапитализм позволяет делать деньги, не осуществляя действий в материальной сфере. Современная мировая финансовая система – «Это своеобразная перевернутая пирамида. Узкое её основание – финансы, обслуживающие реальный сектор или поток товарных благ. На их долю сейчас приходится не более 10-12 процентов от общего оборота мировых финансовых ресурсов. Весь остальной денежный капитал находится в свободном плавании, не имеет реального материального наполнения. Это рынок, где деньги делают деньги, то есть рынок игроков в рулетку» (Д.С. Львов). Если в XIX веке объём материальных активов был больше финансовых, то ныне материальные активы составляют сотые доли процентов по отношению к финансовым активам. Непрерывно надувающийся виртуальный финансовый пузырь рано или поздно лопнет, развалив мировую экономику. При этом всем странам будет не легко, но катастрофа постигнет зоны сверхпотребления – США и Западную Европу.

Расширяется сфера свободы для капитала, при этом ограничиваются свободы личности. Мировые финансы сосредоточены в США как главном офисе транснациональных корпораций. Финансовая глобализация оказывается очередной формой американизации всего мира. Вашингтонский консенсус – пакет полулегальных соглашений, заключённых в восьмидесятые годы между Министерством финансов США, МВФ и Всемирным банком, учредил механизм экономической глобализации как унифицирования экономики всех стран в угоду транснациональному капиталу. Всем странам за пределами золотого миллиарда навязывается экономический курс, разрушающий экономический суверенитет государств и подчиняющий контролю виртуального наднационального капитала Уолл-Стрита. «Мировая финансовая система превратилась, по существу, в глобальный спекулятивный конгломерат, функционирующий не в интересах развития национальных экономик, роста промышленного производства и уровня жизни людей, а в интересах укрепления позиций стран золотого миллиарда. Это раковая опухоль на живой ткани мировой экономики» (Д.С. Львов). Мировая экономика превращается в хаотический транснациональный поток капитала, в котором финансовая сфера эмансипировалась от реальной сферы. ТНК ввергли человечество в форму дикого капитализма (турбокапитализма) в мировом масштабе.

Транснациональный капитал действует по законам мирового рынка, или беззаконию, для которого этот рынок предоставляет невиданные возможности. «Сейчас нет ни идеологии, ни поп-культуры, ни международной организации, ни даже экологических проблем, которые связывали бы страны мира более тесно, нежели электронная сеть глобальных денежных машин банков, страховых компаний и инвестиционных фондов… В своей работе охотники за прибылью перемещаются со скоростью света в глобальной сети данных со многими ответвлениями, в этакой электронной Утопии, ещё более замысловатой, чем сложные математические расчёты, лежащие в основе индивидуальных сделок» (Г.П. Мартин, Х. Шуманн).

Новые хозяева планеты – мировая финансовая элита ведёт себя в духе первоначального капитализма вполне хищнически: «Глобальным борцовским броском новый Интернационал капитала переворачивает с ног на голову целые страны и социальные порядки… Глобальная экономическая интеграция не является естественным процессом: она сознательно продвигается целенаправленной политикой…Когда исчезла угроза диктатуры пролетариата, все силы были брошены на построение диктатуры всемирного рынка… Глобализация оказывается западнёй для самой демократии… Отторгнутые отвечают отторжением… Мир большей частью мутирует в люмпен-планету, львиная доля богатства которой сосредоточена в мегаполисах с мегатрущобами, где миллиарды человек влачат жалкое существование» (Г.П. Мартин, Х. Шуманн).

Вместе с тем, мировое информационное пространство позволяет народам оценить степень поляризации – богатства Центра и бедности мировой Периферии, что создаёт взрывоопасную ситуацию во многих регионах и в мире в целом. Сложившаяся модель экономической глобализации чревата стагнацией, ибо отвергает альтернативные варианты развития в мировом масштабе, а также подавляет развитие национальных экономик. За последние десятилетия ухудшаются условия стимулирования новых изобретений. Не случайно последний принципиально новый товар на потребительском рынке – это персональный компьютер, всё последующее представляет собой усовершенствование и развитие уже существующего. С тех пор принципиально нового человечество ничего не изобрело. «Глобальная суицидальная экономика» (Дэвид Кортен) перекрывает перспективы и для собственного развития.

 

 

Информационное отчуждение и зомбирование

 

Интернет из средства информационного общения превращается в особую виртуальнуюреальность, киберпространство, которое вначале отображает, дублирует жизненную реальность, затем замещает её, вытесняет полноценную жизнь мнимостью.

Информационная революция усугубляет тенденции научно-технической цивилизации, где форма вытесняет содержание, а цель замещается средствами достижения к ней. Количество информации в Интернете увеличивается экспоненциально. Резкое улучшение средств коммуникации позволяет обмениваться любой информацией, что не углубляет представления о мире. В Интернете доминирует собственно коммуникация – операция передачи, трансляция. Преобладает маниакальный бессистемный обмен информацией, при котором форма общения заменяет сущность, смысл, знание. В ситуации, когда все могут распространять любую информацию, Интернет забит произвольными бессмысленными высказываниями. В огромном информационном потоке знание и его приобретение составляют малую, непрерывно уменьшающуюся долю. В результате глобальная информационная сеть превращается в свалку информационного шума, в котором теряется, не замечается подлинная и ценная информация. Чрезмерное количество информации не воспринимается, – «передозировка информации приводит к дезинформации» (Жан Бодрийяр). Правда теперь не скрывается от общества, она обречена затеряться в огромном потоке информации.

Огромный объём вторичной информации создал между человеком и реальным миром своего рода информационное облако, которое ближе и доступнее, чем реальность. Погружение в виртуальный мир отгораживает от живой жизни. В результате информация о «переваренном» и «недопереваренном» восприятии влияет более непосредственно и сильно, чем сама реальность. Человек всё больше ориентируется и действует в жизни на основе информационного мира. В результате информационный барьер снижает эффективность сознания и провоцирует неадекватные действия.

В информационной эре человек существует в атмосфере агрессивной информационной среды, которая во многом навязывает порочные установки, ложные смыслы и ценности. Эфир и публицистика переполнены так называемым белым шумом – бессмысленным или малоосмысленным информационным потоком, который не является необходимой для жизнеобеспечения человека, не соответствует его основным жизненным интересам, более того, малопонятен для большинства. Большая часть информации примитивизирует и раскалывает сознание и чувства человека, пробуждает агрессивные аффекты, прививает низменные вкусы, атрофирует позитивную волю, в конечном итоге, зомбирует, встраивая в сознание определённые потребительские программы. Замечено, что у детей, вырастающих у компьютера, не формируются общие понятия о физическом мире, такие как влажность, сила, инерция… Виртуальная реальность не предоставляет возможностей для формирования нормальных человеческих эмоций, чувств, а также психологических, социальных навыков, взаимоуважения и любви. Виртуальное сознание не способно воспринимать сферы высокой духовности.

Компьютеризация повседневной жизни внедряет в обиход виртуальную реальность – компьютерные симуляции реальных вещей и поступков. Развитие информационных технологий в основном ориентировано на совершенствование визуальных и звуковых эффектов, поэтому работа на компьютере достигает всё большего сходства с управлением реальными объектами, а коммуникации в режиме on-line становятся всё более неотличимыми от общения в реальном пространстве и времени. Киберпротезы – виртуальные магазины, корпорации, сообщества, бизнес, виртуальные развлечения, преступления и отпущения грехов – вытесняют реальные социальные формы и роли компьютерными симуляциями. Поэтому пользователи виртуального зазеркалья подвержены искажениям сознания. Всецело существуя в виртуальном измерении, они манипулируют псевдореальными образами, конструируют индивидуальный мир фикций и иллюзий, который для них более комфортен и близок, чем подлинная жизнь. В результате человек утрачивает связи с близкими. Появился новый тип молодых людей, – «компьютерный мальчик», который днём выглядит как разбуженная сова, не способный вступать в непосредственный контакт даже с подобными себе.

В зомбированном сознании стираются представления о критериях истины, добра, красоты. Виртуальное сознание обладает способностью безнаказанно игнорировать реальность, которая по каким-либо причинам его не устраивает. В той степени, в какой происходит отрыв от реальности, виртуальный наркотик вызывает ощущение эйфории творчества и познания, социального успеха, безнаказанности, повседневного душевного комфорта. Безнаказанное и потому безответственное виртуальное сознание не имеет никакого отношения к подлинному творчеству, а лавинное увеличение количества бессмысленной информации не является собственно знанием. При этом предельный виртуализм одновременно является предельным материализмом, полная непредметность оказывается полной бездуховностью, ибо виртуальная реальность пробуждает и обслуживает только инстинкты потребления. Виртуальное сознание представляет собой современную форму духовного прельщения.

Когда искусственно созданные образы становятся более важными, чем люди, предметы и поступки, создаётся почва для симуляционных технологий – технологий виртуальной реальности. С их помощью власть имущие способны централизованно управлять и программировать социальные процессы, усиливать манипулирование общественным и индивидуальным сознанием. В информационную эпоху многие социальные конфликты возникают не по поводу подлинных жизненных ценностей, а из-за символических благ. Человек утрачивает связь с обществом и становится к нему безразличным. Общественная жизнь заменяется виртуальным сетевым социумом, который представляет собой анонимную, бесформенную общность без территории и культуры.  Политика превращается в сферу манипулирования информацией и культурными кодами. Политик, бизнесмен, художник, учёный стремятся не к передаче жизненных фактов, а к созданию привлекательного образа, побуждающего к аффективным действиям. Мировая информационная сеть становится сферой лже-информации, псевдо-информации, идеологических маний.

Во все времена в культуре, в общественном сознании и в общении людей было множество ложной, мнимой, искажённой, либо тривиальной, бесполезной информации. Но носители здравого смысла и творческого гения вновь и вновь прорывались через трясину обыденщины к подлинным смыслам, чем и жива человеческая культура. Информационная революция предложила изнеженному и ограниченному культом потребительства человеку глобальную пошлость, которая не требует интеллектуальных и духовных усилий. Интернет забит глупостью, бессмыслицей, ложью, больными фантазиями, собранными повсюду. Выход из информационного тупика потребует от человека стимулировать развитие механизмов ориентации в реальности, которые альтернативны узко-рациональному, техническому, потребительскому мышлению. Это – целостный разум, интуиция, творческое воображение, эстетическое восприятие, нравственность, совесть, религиозность.

 

Ускорение и сверхусложнение темпов цивилизации

 

Время существования мировых цивилизаций меняется согласно графику экспоненты (цивилизационная экспонента). «Верхний палеолит продолжался около миллиона лет, а на всю остальную человеческую историю осталось всего полмиллиона. Средние века – тысяча лет, остаётся всего пятьсот. От верхнего палеолита до средневековья история, похоже, ускорилась в тысячу раз… Историческая периодизация следует не астрономическому времени, текущему равномерно и независимо от человеческой истории, а собственному времени системы. Собственное же время следует той же зависимости, что и потребление энергии или прирост населения: оно течёт тем быстрее, чем выше сложность нашей системы, то есть чем больше людей живёт на Земле» (С.П. Капица). Таким образом, время биологическое быстрее геологического, социальное – биологического, а технологическое – социального. Тысячи лет длились Египетская, Китайская, Индийская цивилизации. В пределах одной тысячи лет – Греческая и Римская. Сотни лет существовали Европейское Средневековье, Новое время. В Новейшей истории за десятки лет сменилось несколько цивилизационных парадигм: научно-техническая цивилизация, индустриальная цивилизация, цивилизация массового потребления и масскультуры.

«Наша демографическая модель нарезает всю историю человечества на одинаковые (не по длительности, а по содержательности) куски, на протяжении каждого из которых жило около десяти миллиардов человек…
Сейчас десять миллиардов людей проходят по земле всего за полстолетия. Это значит, что – “историческая эпоха” сжалась до одного поколения… Сейчас модно сетовать на разрыв связи поколений, на умирание традиций – но, возможно, это естественное следствие ускорения истории. Если каждое поколение живёт в собственной эпохе, наследие предыдущих эпох ему может просто не пригодиться… Сжатие исторического времени сейчас дошло до своего предела, оно ограничено эффективной продолжительностью поколения – около сорока пяти лет. Это значит, что не может продолжаться гиперболический рост численности людей – основной закон роста просто обязан измениться. И он уже меняется… На наших глазах происходит демографический переход – перелом от безудержного роста населения к какому-то другому способу прогресса»
(С.П. Капица)

Вместе с тем, система постиндустриальной цивилизации усложняется в геометрической прогрессии. Сверхсложный, динамично меняющийся мир превышает возможности современных форм познания; в результате человечество не может осознавать и предвидеть собственное развитие. Всегда человек был частью создаваемой материальной цивилизации. Но сейчас степень отчуждения от самого себя на порядки превосходит былые эпохи. Вопрос в том, количественный или качественный характер носит современное взрывное изменение?

С последней четверти ХХ века скорость развития технологий превышает скорость осознания обществом причин и следствий этого развития. Попытки «догнать» реальность количественным ускорением и усложнением сознания (ментальная эволюция) оказываются утопией. Осознание причин и следствий исторического процесса, то есть его смысла, требует качественной переориентации сознания, его духовного обновления и метафизической укоренённости.

На наших глазах за годы меняются цивилизационные коды: постиндустриальное общество, информационное общество. Если рост численности человечества замедляется, то темп технологических революций возрастает, а их синергетическое воздействие увеличивается. Какова природа последующей эпохи: наноцивилизация, которая произведёт революцию в манипулировании материей, подобной той, какую произвели компьютеры в манипулировании информацией; приход на смену информационному обществу – космологического общества, космического образа жизни!? Что ж потом: цивилизационные формы будут меняться за месяцы, дни, часы..?! Очевидно, что развитие человечества подходит к точке турбулентности, в которой либо прекратит своё существование, либо вынуждено будет перейти в иные измерения жизни. Чтобы выжить, человек должен кардинально преобразоваться сам.

 

 

Глобальная альтернатива глобализации

 

Несмотря на планетарные амбиции, глобализация вовсе не глобальна, ибо лишена не только подлинно вселенской заданности, но и всеобщего распространения. За информационным и экономическим забором, который выстраивают глобализаторы, остаётся множество стран и целый материк – Африка. Претендуя на универсальную картину мира, глобалистская экспансия насаждает однообразное фрагментарное мировоззрение, ограниченное натуралистическим измерением. Насильственная унификация жизненного разнообразия противоречит сущности бытия, поэтому чревата для человечества катастрофой. Глобалистский мессианизм не глобален хотя бы потому, что не только насаждает только одну из форм цивилизации, заведомо отказываясь от партнерства и диалога культур, но нацелен на уничтожение всего иного. Это не более чем глобальная локализация. Декларируя объединение человечества, глобалистские технологии внедряют новые формы разобщения и агрессии, по существу хаотизируют мир.

Глобализация превращается в форму экспансии западной цивилизации. Насаждая утопию однополярного мира (однополюсным ничто не может быть по природе вещей), она делит человечество на два враждующих полюса: золотой миллиард и остальная – большая часть мира. «Если эволюция продолжится в том же направлении, что и сейчас, то Африка, например, превратится в хранилище людских резервов, только их трудно будет отнести к человеческому роду. С другой стороны, мы получим суперклон белой расы, очень продвинутый в развитии и располагающий современнейшим технологическим инструментарием, властью и деньгами. И если прежние противоречия выливались в кризисы, то нынешняя ситуация в перспективе создаёт идеальные условия для мировой революции. А как иначе обитатели будущего всемирного гетто смогут оспорить огромные привилегии абсолютного меньшинства населения?.. Я не вижу силы, способной сломать всё более отчётливую линию демаркации между хозяевами и изгоями» (Жан Бодрийяр).

Секулярное научное мировоззрение не способно всецело осознать и разрешить проблемы, которые порождены научно-технической цивилизацией и её детищем – глобализацией. Оценить проблемы глобализации и адекватно ответить на её угрозы невозможно с позиций глобалистского мировоззрения. Ибо как современное детище западного мировоззрения оно ограничено натуралистической рационалистической сферой, отвергая духовные и метафизические измерения. Инструментальный научный разум позволяет частично ответить на некоторые частные вопросы либо отдалить гибельные последствия каких-либо процессов. Но наука не способна по существу решить ни одну из глобальных проблем современной эпохи, ибо даже эффективные научные открытия и изобретения используются человеком как к добру, так и ко злу.

В глобализации доминирует плоское измерение: натуралистические унифицированные жизненные ценности. В глобалистском сознании отсутствует подлинно глобальный вертикальный порыв и прорыв к высшему, духовному, небесному. Тотальный рационализм и натурализм эпохи гуманизма заканчивается всеобщим релятивизмом, беспринципностью и властью силы («Раз Бога нет, то всё позволено» – Ф.М. Достоевский). Для решения современных катастрофических проблем необходимо более углублённое и всеобъемлющее сознание. Вселенским и универсальным, то есть подлинно глобальным, может быть только религиозное мировоззрение. Ибо религиозному видению открыто и то, чем владеет натуралистическое сознание, но, помимо этого, оно способно зреть то, что напрочь скрыто для натуралистического взгляда на мир.

Религиозное сознание ориентировано на метафизические основы бытия. Христианство – вселенская религия, Православие – наиболее полное и адекватное исповедание христианского Благовестия. Православие содержит богословские и философские истины, дающие возможность универсального и глубинного видения мироздания.

 

[1]Можно сказать, что в начале «вавилонского пленения» Русской Церкви патриарх Сергий вёл себя в духе пророка Иеремии во времена вавилонского пленения иудеев.

[2] Г.Л.Пятаков – один из лидеров партии, подвергшийся опале и затем покаявшийся.

[3] Партия – от французского parti– часть, группа.

[4]Редукция – сведение сложного к простому и высшего к низшему, примитивизация явления.

[5]  Полифония – многоголосье: одновременное гармоничное сочетание и развитие нескольких самостоятельных линий, голосов; монолог – речь действующего лица, выключенная из разговорного общения персонажей и не предполагающая непосредственного отклика, в отличие од диалога.

[6] Синдром – сочетание признаков, имеющих общий механизм возникновения и характеризующих определённое болезненное состояние.

[7] Модус – образ, способ существования, вид и характер бытия.

[8] Песня гражданской войны «За власть Советов».

[9]Кибо́рг (сокращение от англ. cyberneticorganism) – кибернетический организм.

[10] Зомби (англ. Zombie) – оживлённый фантастическим образом труп или зомбированный живой человек – полностью потерявший контроль над собой и своим телом или подчиняющийся чьим-то приказам.

[11] Чего стоит «открытие» авторитетного руководителя института мозга Бехтеревой, что после многолетнего изучения мозга и сознания она вынуждена допустить существование некоей иной реальности, которую она называет «зазеркальем».

[12]Клони́рование челове́ка – прогнозируемая методология, заключающаяся в создании эмбриона и последующем выращивании из эмбриона людей, имеющих генотип того или иного индивида, ныне существующего или ранее существовавшего.

[13]Созидательное разрушениекреативное разрушениетворческое разрушение – процесс индустриальной мутации, который непрерывно реконструирует экономическую структуру изнутри, разрушая старую структуру и создавая новую.

Подписаться
Уведомить о
guest
0 комментариев
Межтекстовые Отзывы
Посмотреть все комментарии

Этот сайт использует cookies для улучшения взаимодействия с пользователями. Продолжая работу с сайтом, Вы принимаете данное условие. Принять Подробнее

Корзина
  • В корзине нет товаров.