Н.Я. Данилевский и дарвинизм. Опровергнут ли Дарвинизм Данилевским?

Опубликовано по: Вестник Европы. 1889. Февраль. Стр. 616-643.

Сочинение Н.Я. Данилевского: «Дарвинизм», в своё время произвело, по-видимому, довольно сильное впечатление в обществе и вызвало уже три полемических статьи: две — г. Страхова и одну — проф. Тимирязева. Отзывы этих двух учёных, как это нередко бывает, — диаметрально противоположного направления. В январской книжке «Русского Вестника» 1877 года, помещена чрезвычайно благоприятная и сочувственная труду Данилевского статья г. Страхова под заглавием: «Полное опровержение дарвинизма». Без малейшего возражения все выставленные автором положения признаются безусловно верными и, по-видимому, целиком приписываются Данилевскому. Критик восхищается всем, не исключая и заключительных слов последней главы: «Мы были бы счастливы, — пишет в заключение г. Страхов, — если бы после этого разбора читатели хотя отчасти разделили наше убеждение, что эта книга есть истинный подвиг русского ума и русского чувства. По огромному обилию фактов, превосходно сгруппированных, по неотразимой логике, по чрезвычайному остроумию, по чисто научной строгости и полноте в постановке вопросов, труд Н.Я. Данилевского нужно причислить к самым редким явлениям во всемирной печати. Можно смело сказать, что эта книга составляет честь русской учёной литературы, что она надолго свяжет имя автора с важнейшим и глубочайшим вопросом естествознания, и что с борьбою против одного из характернейших и ценнейших заблуждений нашего века, с опровержением теории естественного подбора, имя Н.Я. Данилевского должно быть связано уже навсегда».

Представляю себе удивление читателя и образованного человека той категории, для которого главным образом, по заявлению г. Данилевского, было написано его сочинение, если он, т.е. образованный читатель, случайно заглянул затем в майскую и июньскую книжки «Русской Мысли» 1887 же года и прочёл отзыв г. Тимирязева или, вернее сказать, дополненную публичную лекцию о книге Данилевского, под заглавием: «Опровергнут ли дарвинизм?».

Вместо восторженного отзыва г. Страхова, его невольно бы поразил несколько насмешливый и пренебрежительный тон, которого держится г. Тимирязев относительно Н.Я. Данилевского: статья его переполнена глумлением и упрёками в самодовольной самоуверенности, в мелкой, изворотливой софистике, способности возражать против очевидности, в запальчивом недомыслии, в уловках, свойственных лишь неразборчивым на средства адвокатам. Г. Тимирязев заявляет даже, что приёмы доказательств Данилевского рассчитаны нередко на то, чтобы «на время озадачить, вырвать согласие на первый, бросающийся в глаза довод, а остальное, может быть, и ускользнёт от утомлённого внимания, — ведь в книге тысяча страниц». На стр. 178, г. Тимирязев пишет: «Но, повторяю, для того, чтобы обнаружить все логические несообразности этой книги, пришлось бы написать таких же два тома. Порой мне представляется, что если бы нашим натуралистам в университетах преподавалась логика, чего к сожалению нет, то эта книга могла бы служить хорошим материалом для семинарии в роде тех наглядных несообразностей, которые недавно были изданы одним педагогом для целей элементарного преподавания».

По прочтении этого строгого приговора разочарованному и сбитому с толку читателю оставалось только покориться суждению профессора московского университета. Но и это ненадолго. В конце прошедшего года, в ноябрьской и декабрьской книжках «Русского Вестника», появилась вторая статья г. Страхова, озаглавленная: «Всегдашняя ошибка дарвинистов». На первых же страницах читаем следующее: «Отвечать (г. Тимирязеву) по существу дела — вот что было бы всего лучше, но к величайшему моему удивлению оказалось, что это невозможно, потому что у г. Тимирязева, можно сказать, вовсе нет этого самого существа. Во всей его статье мне не удалось найти ни одного возражения, которое не было бы предусмотрено Н.Я. Данилевским и не было бы им основательно опровергнуто. Г. Тимирязев только не досмотрел опровержения, и я готов принять вызов, указать этот недосмотр в каком угодно пункте. Далее, на стр. 70 «наговорено» много и обо всём на свете, а что именно сказано — рассказать невозможно»… «Если он (г. Тимирязев) хотел только опорочить книгу Н.Я. Данилевского и убедить своих слушателей, что её не стоите читать, то, я думаю, он вполне достиг своей цели, но вникнуть в книгу и серьёзно её обсудить он, очевидно, вовсе не хотел».

Каждый из вышеназванных двух критиков несомненно имеет среди людей, интересующихся этим вопросом много поклонников; по отношению к труду Данилевского образовалось два между собой враждебных лагеря. Сгладить по возможности, если не совершенно примирить различие во взглядах представляется мне возможным лишь при посредстве обстоятельного и беспристрастного разбора достоинств и недостатков труда Данилевского. В нижеследующих строках я постарался выполнить эту задачу по мере своих сил и умения. Оценка этого труда представляет задачу довольно трудную. Трудность оценки лежит, однако, не в большом объёме труда, текст которого, не считая обширных прибавлений, заключает более 1000 страниц, но главным образом в своеобразном, можно сказать — необычном отношении автора к разрабатываемому им вопросу.

Автор поставил себе задачею критическое исследование дарвинизма, т.е. предмет, о котором, как известно, столь много было уже писано, что один перечень опубликованных об учении Дарвина работ составляет брошюру порядочного размера.

Приступая поэтому в чтению труда Данилевского, я ожидал найти: 1) изложение учения Дарвина в его первоначальной форме; 2) критический разбор вызванных им горячих пререканий между сторонниками и противниками учения Дарвина; 3) произведённые со стороны Дарвина уступки и изменения взглядов его вследствие сделанных, относительно его учения, возражений; и, наконец, 4) критическую оценку дарвинизма самого Данилевского, т.е. какие-нибудь новые, невысказанные ещё другими исследователями взгляды и возражения касательно учения Дарвина.

Я тем более имел право предполагать, что главное научное значение труда Данилевского заключается в самостоятельной, оригинальной оценке трудов Дарвина, так как во введении на стр. 23 Данилевский пишет: «При открывшейся возможности, я ознакомился с оригинальными сочинениями самого Дарвина и с главнейшими, сделанными против него, возражениями. К этому учению приковывала мою мысль именно та, казавшаяся мне вначале неразрешимой, дилемма, о которой я только-что говорил. С одной стороны, невозможно, чтобы масса случайностей, не соображённых между собою, могла произвесть порядок, гармонию и удивительнейшую целесообразность; с другой — талантливый учёный, вооружённый всеми данными науки и обширного личного опыта, ясным и очевидным образом показывает вам, как просто однако же это могло сделаться. Только после долгого изучения и ещё более долгого размышления увидел я первый выход из этой дилеммы, и это было для меня большою радостью. Затем открылось таких выходов множество, так что всё здание теории изрешетилось, а наконец и развалилось в моих глазах в бессвязную кучу мусора».

Цитата эта, не требующая дальнейших разъяснений. несомненно свидетельствует, что автор даже после ознакомления с главнейшими, сделанными против дарвинизма, возражениями остался при убеждении, что если не исключительные, то по крайней мере главные доводы против учения Дарвина принадлежат ему одному.

Сходные с вышеприведённым заявления, окрашенные особенно во второй части первого тома высокомерным и местами заносчивым отношением к учению Дарвина, попадаются разбросанными в разных местах труда Данилевского. Чтобы не быть голословным, приведу следующие выдержки из второй части первого тома Данилевского: на стр. 19, Данилевский пишет, «что желает преследовать учение Дарвина во всех его убежищах».

Стр. 23: «Признанию Дарвином одновременности изменений в различных частях животного (что Дарвином признается) препятствует необходимая для сего определённость изменчивости, при которой теория теряет всякий смысл и значение».

Стр. 24: «Это препятствовало Дарвину усмотреть, что его защита ещё в гораздо большей степени, чем само обвинение, ниспровергает его теорию».

Стр. 100: «А из этого прямо следует, что такой хитрой и курьёзной штуки, как измышлённый Дарвином        подбор, не существует, не существовало и не может существовать».

Стр. 131: «Обращение (Дарвина) с фактами было не честное, т.е. не беспристрастно научное, что, собственно говоря, они были перетолкованы и подобраны в виде посторонней цели. Оправдание Дарвина выходит очень наивным и обращается в полное обвинение».

Стр. 177: «Я доказал, что если бы органический мир образовался по началам дарвиновской теории, не произошёл бы и тот мир, который мы имеем под глазами, а мир совершенно иной, с иным совершенно свойством — мир, который представляется чем-то нелепым и бессмысленным».

Стр. 23: «Если же принять, что всё это совершается посредством соответственной изменчивости, то это составит прямую противоположность с основным принципом дарвинизма, со смыслом всей теории, для того именно и предложенной, чтобы устранить все подобные (Кювье и Бэра) начала, предполагающие цели, постановляющие Верховный Разум».

С особенною рельефностью обрисовывается отношение Данилевского к учению Дарвина в последней, 14-й главе, которая названа заключением и содержит краткий свод всех возражений Данилевского. Характер её уже вполне ясно виден из перечисления её содержания, в состав которого входят: перечисление 15 главных ошибочных выводов Дарвина, делающих его учение фактически невозможным, и логические ошибки, приведшие Дарвина к ложным заключениям, лежащие в основании его учения: 1) неправильная и пристрастная оценка вероятностей, 2) двойственность логики, 3) признание и преувеличение выгодной для теории стороны явлений и упущение из виду невыгодной, 4) логическая непоследовательность, 5) недостаточная глубина анализа, 6) довольствование невыдержанными и недостаточными аналогиями, 7) неточность в определении существенных для теории понятий, 9) неправильное понимание теории, 10) психические и национальные причины ошибок Дарвина и проч. Окончательной же иллюстрацией впечатления, произведённого дарвинизмом на Данилевского, может служить следующая выписка заключительных слов последней главы второй части первого тома (стр. 529): «теперь же считаю должным и возможным уже выразить своё убеждение, что из всех мировоззрений дарвинов взгляд на природу есть наименее эстетический. Строго проведённое механическое мировоззрение (конечно, если бы оно было возможно) представляется нам величаво-бесстрастным, обладающим грозным величием, перед которым нам остаётся только преклониться как перед древним фатумом. По учению пантеистов, мы связаны с миром сочувственною связью, мы одушевлены тем же духом, который животворит и всю природу и в нас достигает сознания самого себя; законы нашей логики суть те самые, по которым создавался и развивался мир. Учение новейших пессимистов носит на себе элегический характер сознания несчастия, удручающего весь мир, которое каким-то непонятным, конечно, образом разделяет сам виновник всего феноменального бытия, бессознательное абсолютное, которое, также неизвестно почему, для чего и как, старается разными путями избавить мир, нас и себя от горя бытия. Но каким жалким, мизерным представляются мир и мы сами, в коих вся стройность, вся гармония, весь порядок, вся разумность являются лишь частным случаем бессмысленного и нелепого; всякая красота — случайною частностью безобразия; всякое добро – прямою непоследовательностью во всеобщей борьбе, и космос —только случайным, частным исключением из бродящего хаоса. Подбор —это печать бессмысленности и абсурда, напечатанная на челе мироздания, ибо это — замена разума случайностью. Никакая форма грубейшего материализма не спускалась до такого низменного миросозерцания, по крайней мере ни у одной не хватало на это последовательности. Они останавливались и не смели или не умели идти далее, по единственному, впрочем, им открытому пути, ибо, повторяю ещё раз, эта честь должна быть оставлена за дарвинизмом, что, претендуя объяснить одну частность: происхождение и гармонию органического мира, хотя и безмерно важную, но всё-таки частность, — он в сущности заключает в себе целое мировоззрение».

«Шиллер, в великолепном стихотворении: «Покрывало Изиды», заставляет юношу, дерзнувшего приподнять покрывало, скрывавшее лик истины, пасть мёртвым к ногам её. Если лик истины носил на себе черты этой философии случайности, если несчастный юноша прочёл на нём роковые слова: естественный подбор, то он пал, поражённый не ужасом перед грозным её величием, а должен был умереть от тошноты и омерзения, перевернувших все его внутренности, при виде гнусных и отвратительных черт её мизерной фигуры. Такова должна быть и судьба человечества, если это — истина».

Итак, плодом многолетнего и многостороннего изучения дарвинизма явилось в Данилевском омерзение до тошноты к естественному подбору и ко всему мировоззрению дарвинистов. Невольно возникает вопрос: в чём лежит причина такого исключительного настроения Данилевского, идущего в разрез с чувством глубокого уважения к Дарвину и его учению не только горячих сторонников, но даже и противников главнейших его положений? Никто из последних не позволял себе выходок, подобных тем, которыми испещрено сочинение Данилевского.

Секрете чрезмерного раздражения и нападок Данилевского на Дарвина и его учение выясняется следующею выпискою из введения (стр. 18): «Важность его (Дарвинова учения) такова, что я твёрдо убеждён, что нет другого вопроса, который равнялся бы ему по важности ни в одной области нашего знания и ни в одной области практической жизни. Ведь это, в самом деле вопрос о «быть или не быть» в самом полном и в самом широком смысле. Можно ли, следовательно, полагаться в вопросе такой важности на то, что скажут другие, хотя бы и самые высшие авторитеты, хотя бы даже сама современная наука, как любят у нас выражаться»… Вопрос, решаемый Дарвином, неизмеримо важнее всего имущества и всех благ, и жизни не только каждого из нас в отдельности, но жизни всех нас и всего нашего потомства в совокупности. Дарвинизмом устраняются последнее следы того, что принято теперь называть мистицизмом, устраняется даже мистицизм законов природы, мистицизм разумности мироздания. А если нет разумности, то, конечно, и сам разум, как божественный, так и наш человеческий, устраняется или является одним из частных случаев нелепости, бессмысленности, случайности, которые и остаются истинными, единственными господами мира и природы. Вот вопрос, который предложен нам дарвинизмом! Достаточной ли он важности и существует ли важнейший?»

На стр. 1-ой введения Данилевский поясняет: «В настоящем труде я намерен представить читателям полный и строгий разбор Дарвинова учения. Круг читателей, к которому я обращаюсь по плану этой книги, не должен ограничиться учёными специалистами: зоологами и ботаниками. По преимуществу имею я в виду образованных читателей вообще, для которых собственно чужда зоологическая и ботаническая специальности».

Стр. 2: «Если бы Дарвиново учение заключалось в каком-нибудь, хотя бы и самом важном, зоологическом или ботаническом открытии из области фактической или теоретической, какое собственно было бы до этого дело образованному читателю вообще? Оно могло бы заинтересовать его на некоторое время, чтобы преспокойно быть потом отложенным в сторону, как дело, в сущности, его не касающееся».

Стр. 3: «Но между тем как все эти, в высшей степени замечательные, открытия так и остались в области зоологии, ботаники, геологии, — Дарвиново учение овладело умами учёных всех специальностей, всего образованного и полуобразованного общества и не останется, и даже не остаётся уже без сильного влияния и на людей совершенно необразованных».

Стр. 4: «Учение это содержит в себе особое миросозерцание, высший объяснительный принцип не для какой-нибудь специальности, хотя бы и самой важнейшей, но для целого миростроения, объясняющий собою всю область бытия».

На стр. 6-ой, Данилевский укоряет Дарвина в том, что хотя Дарвин этого не сделал (т.е. не представил механического объяснения происхождения органических форм), но, тем не менее, «оказал другую услугу материалистическому мировоззрению, доставив ему совершенно иную точку опоры». По мнению Данилевского, «Дарвин заменил принцип механической необходимости принципом абсолютной случайности, которая является у него (Дарвина) верховным объяснительным началом той именно части мира, которая представлялась носящею на себе печать наибольшей разумности и целесообразности».

Стр. 7 и 8: «Вместо такой неопределённой надежды на прогресс науки в известном смысле и направлении, дарвинизм, казалось, дал (материалистам) возможность подвести неорганический мир, со всеми его дивными приспособлениями органа к органу и целых организмов к внешней среде, под общее материалистическое воззрение на природу. Сама тайна происхождения разнообразия органических форм объяснялась до очевидности простыми, повсеместно наблюдаемыми, самими по себе понятными явлениями, или кажущимися, по крайней мере, таковыми. Верховному разуму не остаётся более места в природе, или, по крайней мере, он становится чем-то излишним, без которого очень хорошо можно, а следовательно и должно обойтись». Вслед за этим, однако, Данилевский продолжает: «Правда, что сам Дарвин и не думает отвергать ни Бога, ни его творческой деятельности, не говоря уже о принимаемом им сотворении первобытной органической ячейки. Вот собственные слова его, сказанные по поводу усовершенствованного строения глаза на различных ступенях органической лестницы: «Пусть этот процесс будет происходите в течение миллионов лет и в течение каждого года на миллионах особей разных видов; можем ли мы не поверить, что живой оптический инструмент мог бы этим путём стать настолько совершеннее стеклянного, насколько дела Создателя совершеннее дел рук человеческих?»

Затем Данилевский продолжает: «Но ведь этот путь есть путь абсолютной случайности, а абсолютная случайность не только не предполагает разумного руковождения божества, но, напротив того, совершенно его отвергает, и во всяком случае не имеет в нём ни малейшей надобности».

«Таким образом, материализм из непоследовательного учения, из предвзятого взгляда, по-видимому, один только и сделался вполне последовательным, вполне отрешённым от всего предвзятого, от всего предрассудочного. Напротив того, идеализм потерял всякую фактическую почву, лишился главной фактической, положительно-научной опоры. Из последовательного он сделался непоследовательным, могущим держаться именно только благодаря предвзятым идеям, предрассудочным понятиям».

Из вышеприведённых слов ясно видно, за что Данилевский негодует главным образом на дарвинизм и, подвергая его жестокому преследованию, всеми мерами старается выставить самое учение и великого творца его в возможно неблаговидном свете: Данилевский особенно раздражён тем, что дарвинизм послужил как бы новою точкою опоры для учения материалистов, лишая в то же время научной почвы учение идеалистов.

При этом, однако, Данилевский заявляет, что эта точка опоры только кажущаяся; он пишет: «Дарвинизм, казалось, дал», и пр., а далее (см. выше) указывает, что сам Дарвин не только этого не сделал, но что и не мог этого сделать, будучи человеком религиозным.

Дарвинизм, следовательно, служите в книге Данилевского лишь жертвой искупления за погрешности материалистов, которые воспользовались выводами учения Дарвина и, истолковывая их в свою пользу, полагали найти в них новую точку опоры для своего мировоззрения. Упрёк неосновательный, так как подобному нареканию может быть подвергнуто всякое научное открытие или теория, даже из наиболее полезных, в виду возможности применения того и другого к преступным или вредным целям.

До научного же значения учения Дарвина Данилевскому было в данном случае, по-видимому, мало дела: «какое собственно было бы дело образованному читателю вообще (для которого преимущественно написал свою книгу Данилевский) «если бы Дарвиново учение заключалось хотя бы в самом важном зоологическом или ботаническом открытии».

Этим индифферентизмом к значению учения Дарвина в современной разработке биологических задач и объясняется односторонний, узкий и, по моему мнению, неосновательный взгляд Данилевского на Дарвина и его теорию. Данилевский или забыл или, может быть, и не подозревал, какое громадное значение имеют труды Дарвина для биологических наук, иначе он не ставил бы вопроса: «как могло случиться, что учение, встреченное, при самом своём появлении, с почти единодушным восторгом и вот уже четверть столетия господствующее в учёном мире и приобретающее всё новых и новых поклонников и последователей, не успело обнаружить своих недостатков в глазах стольких специалистов и в течение столь долгого времени?» (стр. 464-я 2-й части первого тома) и не разрешал бы его детски наивно следующим образом (стр. 480): «Если мы не можем приписать его всепобеждающей силе истины, то имеем перед собою, по-видимому, весьма странное культурное явление. Действительно, было бы над чем задуматься, если бы история вообще и история наук в особенности не показывали нам, что временный и долговременный успех нимало не служит ручательством разумности учения; и наоборот, что очень продолжительное отсутствие успеха было часто уделом истин нравственных, эстетических и научных». Далее, на той же стр. 480-й: «Для успеха необходимо появиться своевременно. Если это условие выполнено, то истинность или ложность теорий и учений оказывается уже весьма (?) второстепенным условием успеха. Вот это-то счастье: явиться своевременно—и имело дарвиново учение».

«Новейшие успехи естествознания привели к тому, что строго механическое изъяснение явлений материального мира стало возможным во многих областях знания. Склонность человеческого ума подводить всё под единство взгляда заставляла поклонников механического мировоззрения с нетерпением сносить невозможность подчинить ему и явления психические. На пути стояло препятствие — мир органический с его постоянными формами, видами и с неподдающеюся отрицанию, в глаза бросающеюся целесообразностью, никоим образом не подводимыми под механическое объяснение» (стр. 481). И вдруг, совершенно неожиданно, является учение, которое срывает завесу с таинственной области органического мира, разрешает то внутреннее противоречие, которым страдало материалистическое мировоззрение, и разрешает его в сторону материализма. «Правда, решение задачи не соответствовало строгим требованиям механической теории».

Стр. 483: «Поклонники идеи развития (как непреложного закона всего сущего) были снисходительны и не слишком требовательны в пылу своего восторга, который их заставил просмотреть, что дарвиново учение столь же мало имеет право быть причисленными к учениям эволюционным, как и учениям механическим. Но, за неимением другого, сколько-нибудь логически проведённого, на фактах основанного учения развития, в применении к происхождению животных и растительных форм, приходилось довольствоваться и этим суррогатом его»…

«Таким образом, и по отношению к приверженцам механического мировоззрения, и по отношению к эволюционистам, оправдался афоризм: чего хочется, тому верится, —который и в области чистого знания имеет нередко такое же применение, как и в ежедневной практической жизни».

К этому, однако, на стр. 179-ой, Данилевский прибавляет: «Но чем же объяснить самый этот необычайный и продолжительный успех дарвинова учения? Если указанные мною ошибки его столь очевидны, то как же их доселе не заметили? Это последнее обстоятельство было бы действительно необъяснимо, если бы существовало. Но многие из этих ошибок были замечены разными учёными, и к числу их принадлежат самые замечательные умы нашего времени из числа посвятивших себя естествознанию». После перечисления имён Бэра, Агассиса, Милен-Эдвардса, Овена, Броньяра, Гёпперта, Бронна, Баранда, Гризебаха, Декена, Виганда, Кёлликера, Флурана, Катрфажа, Бурмейстера, Бланшара, — Данилевский, однако, прибавляет: «Но должно сознаться, что голос их был подобен гласу, вопиющему в пустыне».

Около тридцати лет пребывал следовательно, по Данилевскому, почти весь учёный мир в каком-то заколдованном очаровании и оцепенении под влиянием учения Дарвина, не внимая даже голосу вышепоименованных всеми чтимых своих же собратий.

Не появись «Дарвинизма» Данилевского, учёный мир и теперь ещё бы пребывал всё в том же жалком состоянии, и неизвестно, сколе долго пришлось бы ему ожидать избавления от влияния тлетворного учения Дарвина?

Смею думать, что даже в самом легковерном читателе эти воззрения Данилевского не могут не возбудить сомнения. Вероятно ли, в самом деле, чтобы в продолжение почти тридцати лет большинство натуралистов, со включением наиболее заинтересованных биологическими вопросами и посвятивших всю жизнь на их изучение, в такой мере были ослеплены учением Дарвина, что только под напором» «всесокрушающей критики Данилевского» вполне обнаружились недостатки и недосмотры этого учения, и притом столь значительные, что и всё здание теории «изрешетилось и, наконец, развалилось в бессвязную кучу мусора»? Сомнение переходит в совершенное недоумение при ближайшем ознакомлении с трудом Данилевского. Из числа приводимых им возражений, сравнительно лишь весьма немногие принадлежат автору «Дарвинизма»; громаднейшее большинство их, и притом самые веские, более или менее подробно заявлены были его предшественниками; Данилевским же они лишь обстоятельнее разработаны и местами подкреплены новыми примерами. Доказательства этому представлены мною ниже.

Постараюсь вкратце выяснить «образованному, в смысле Данилевского, читателю» ошибочность взгляда Данилевского и причины введения его в заблуждение.

II

Совершенно неверно, что теория или скорее, согласно определению Бэра, «гипотеза Дарвина» со всеми выведенными им из неё следствиями в настоящее время не только «господствует в учёном мире, но и приобретает всё новых и новых поклонников и последователей» (т. 1-й, часть 2-я, стр. 464). За великими трудами Дарвина все естествоиспытатели, конечно, единодушно признают громадное значение; но такого раболепного, как бы стадного, поклонения его теории, о котором говорит Данилевский, в настоящее время и речи быть не может. Существуют несомненно ещё горячие защитники теории Дарвина в полной её целости, но они представляют лишь более или менее редкие исключения из общего правила.

Пишущий эти строки никогда не принадлежал к числу безусловных» поклонников учения Дарвина и в очень существенных пунктах расходится с ним, но всегда считал своею священною обязанностью защищать значение Дарвина и его учения в науке от нелепых нареканий, признавая в нём одного из величайших натуралистов настоящего столетия[1].

В чём же состоит чарующее действие имени Дарвина и неслыханный успех его учения, признаваемый и самыми ожесточёнными его противниками?

Не имея в настоящем случае цели подвергать критической оценке учение Дарвина, я постараюсь обрисовать лишь в самых крупных чертах неизгладимые заслуги его в области биологических разысканий.

Основною исходною точкою всех работ Дарвина служит представление об изменяемости вида. Понятие о том, что такое вид и насколько растения и животные способны изменяться, до сей минуты остаётся вопросом спорным и нерешённым. По представлениям, господствовавшим со времени Кювье, под видом подразумевают собрание сходных между собою форм животных или растений, воспроизводящих новые неделимые или совершенно сходные с родителями, или же уклоняющиеся от нормы лишь в немногих, очень незначительных, признаках. Неделимые одного вида не могут переходить в формы других видов, даже наиболее близких. Все видовые формы признаются, по этому взгляду, непосредственными продуктами творения Верховной Воли. Приверженцы этого воззрения, которых осталось лишь немного в настоящее время, рассматривают положение о неизменяемости вида, как вывод, полученный индуктивным путём. В самом деле, мы не в состоянии привести ни одного несомненного случая превращения типичного вида в другой[2]. С фактической стороны, следовательно, сторонники неизменяемости вида совершенно правы. Но в то же время нельзя не сознаться,   что вопрос этот едва ли позволительно считать окончательно решённым; имеющиеся налицо отрицательные факты не дозволяют, правда, пока утверждать, что виды изменяемы, но они не в состоянии окончательно опровергнуть возможности этого в окружающей нас природе.

Хорошей иллюстрацией современного неопределённого представления о виде может служить следующее сравнение, заимствованное мною из сочинения Виганда (Der Darwinismus und die Naturforschung Newtons und Cuviers, т. I, стр. 37 и 38).

Виганд утверждает, что если даны две линии, представляющиеся нам параллельными на всем пространстве, доступном нашему наблюдению, то, несмотря на возможность доказательства в будущем их пересечения, мы всё-таки в настоящее время не только смеем, но и обязаны, согласно опытным данным, считать их за параллельные. Подобно этому, продолжаете Виганд, мы обязаны считать виды неизменяемыми, пока фактические данные не убедят нас в противном.

Мне кажется, что рассуждения эти совершенно неправильны. В вышеприведённом случае, по моему мнению, в виду возможной параллельности или сходимости данных линий, мы не только смеем, но обязаны постоянно иметь в виду обе эти возможности, особенно в том случае, если они, как в вышеприведённом понятии о виде, служат исходною точкою или посылкой для целого ряда заключений и выводов.

Недоставало попытки рассмотреть все накопившиеся фактические данные с точки зрения изменяемости вида. Эту трудную задачу исполнил Дарвин, положив на разработку её более двадцати лет самого усидчивого труда. Все работы Дарвина можно, мне кажется, рассматривать как попытку перестроить, исходя из гипотезы изменяемости вида, сложившиеся воззрения на органическую природу. В противоположность прежнему воззрению, Дарвин производит все ныне существующие формы животных и растений из простейших, путём медленного усложнения организации, причём почти исключительным импульсом признается постепенное приспособление организмов к условиям жизни в окружающей их среде; вследствие чрезвычайно большого количества нарождающихся неделимых, несоразмерного не только с количеством пищи, но даже и с пространством, в котором обречены жить животные и растения, только наиболее приспособленным удаётся упрочить за собою потомство, между тем как все остальные гибнут в борьбе за существование.

Прошло ровно тридцать лет со времени появления первого издания знаменитого сочинения Дарвина: «О происхождение видов» в котором впервые обстоятельно изложено это учение; многие из основных положений его оказались несостоятельными, многое изменено впоследствии самим Дарвином,—тем не менее плодом непрерывных обсуждений и горячих споров о том: что такое вид и о происхождении видов — оказалось громадное большинство среди учёных, допускающее изменяемость вида и принимающее гипотезу происхождения всех ныне живущих форм животных и растений из простейших, путём усложнения их организации.

Трудами Дарвина вызвано, главным образом, признание громадным большинством учёных гипотезы трансформизма или эволюции, столь плодотворной в применении к расследованию биологических вопросов.

Представляя лишь частный случай детальной разработки гипотезы трансформизма, учение Дарвина находится в столь тесной связи с ним, что даже при невероятном предположении признания в будущем полной несостоятельности взгляда Дарвина на способ происхождения сложных органических форм из низших труды его навсегда сохранят своё значение, и славное имя Дарвина с благоговением будет произноситься естествоиспытателями в продолжение многих грядущих поколений.

Не менее важным вкладом Дарвина в науку, находящимся в непосредственной связи с признанием изменяемости вида, я считаю введение им нового метода разыскания при морфологических вопросах, при посредстве которого ему удалось расширить круг вопросов, подлежащих морфологическим расследованиям, и коренным образом видоизменить их решение.

В период, предшествовавший Дарвину, морфологи ограничивались, как при изучении развития организмов, так и их готовых, вполне развитых форм, или только описанием последовательных стадий развития и готовой формы, или же старались выяснить ход развитая органа или организма по отношению к функции, для которой они предназначены, т.е. расследовали их с точки зрения целесообразности или целестремительности (Zielstrebigkeit, Бэра).

Особенно красноречивого защитника этого рода морфологических разысканий мы имеем в знаменитом, теперь уже покойном, зоологе Бэре. Нижеследующею выдержкою из второго тома его: Studien aus dem Gebiete der Naturwissenschaften (1876), посвящённом почти исключительно выяснению) этого вопроса в связи с критикой теории Дарвина, всего лучше выясняются характерные особенности этого взгляда. Прилагая свой метод (отыскивания целестремительности) к изучению развитая куриного зародыша в яйце, Бэр пишет на стр. 195: «Под пористою скорлупою его мы находим белок, внутри его желток, на поверхности которого виднеется в одном месте небольшая белая пластинка — зародыш». Стр. 199: «Уже в яйце, только что снесённом курицей, имеется приспособление к перемещению зародыша в верхней поверхности яйца, независимо от случайного положения яйца. Этим достигается, при всяком положении яйца, близость зародыша к телу наседки, согревающей яйца своею теплотою. Чем достигается это приспособление? Очень простым способом: при осторожном вскрытии яйца легко заметить, что из центральной, шаровидной массы желтка выступают к обоим концам яйца, тупому и острому, спирально завитые шнуры; белок, непосредственно прилегающий к желтку и его шнурам, плотнее остальной массы белка. Эти шнуры с плотным, прилегающим к ним, белком обхватывают центральный желток таким образом, что по одну сторону их приходится меньшая и, следовательно, более лёгкая часть его, а с другой—более тяжёлая, большая; на малой, лёгкой, части желтка сидит зародыш, который поэтому, при всяком положении яйца, приходится близ верхней стороны его».

Несомненно, что это замечательное устройство частей яйца находится в непосредственной связи с практикуемой в природе выводкою яйца нагреванием его сверху телом наседки, и нельзя не согласиться, что изучение подобных случаев целестремительности в природе представляет неоспоримо высокий научный интерес. Но последуем за Бэром далее. Стр. 195: «При согревании яйца пластинка (зародыш) эта разрастается, по средине делается толще, и на этом протяжении обрисовываются маленькие пятна, которые своею совокупностью образуют ряд позвонков. Вначале голова неясно отграничена от позвонков; вскоре, однако, она загибается дугою и, как бы уплотнившись, делается в то же время шире и выше. Ещё до ясного обособления позвонков образуются по обе стороны их две складки, которые впоследствии срастаются краями и образуют трубку. Внутренняя стенка последней постепенно отделяется от наружной и превращается в голове в головной мозг, а в туловище — в спинной мозг». Стр. 196: «Первые зачатки глаз обнаруживаются уже на второй день высиживания. Здесь мы видим, следовательно, постепенное развитие в совершенной темноте органа, предназначенного для восприятия и передачи в мозг световых впечатлений, органа с чрезвычайно сложными и специально для этой функции приноровлёнными особенностями строения». Стр. 197: «Ко времени образования кишечной полости тела вырастают из туловища по два отростка с каждой стороны — первые зачатки конечностей. Передняя пара растёт медленнее и, уступая в величине задней, превращается в крылья; задняя пара растёт быстрее и образует ноги. Следовательно в зародыше выражен уже характер птицы в то время, когда крылья и ноги ещё слишком слабы для исполнения своей функции. В неоспоримой связи с потребностями формующейся птицы в будущем, лёгкие, развивающиеся, как у млекопитающих, чрез выпячивание зева, верхнею стороной прикладываются к хребетному столбу, с другой же вырастают во множество полых отростков, которые частью проникают в полость тела птицы, частью же входят в кости, образуя в них пузыри, наполненные воздухом». Опуская дальнейшие подробности развитая цыплёнка, а равно и любопытные целестремительные (по Бэру) проявления инстинкта животных, перехожу к заключительным словам Бэра на стр. 232: «В заключение заметим, что мы называем целестремительным или целесообразным такой процесс, результат которого заранее определён; наиболее наглядными примерами представляются процессы развитая организмов, так как, в отсутствии этого отношения, не может произойти не только определённый, но и никакой другой организм. Также в продолжение всей остальной жизни каждая отдельная фаза развития делается осуществимою лишь при посредстве целого ряда предыдущих, всякая стадия развития имеет цель в будущем. Каждый организм преследуете свои собственная цели, а также и цели по отношению к другим организмам. Особенно настаиваю я на том, что предрассудительно полагать, чтобы из процессов развитая организмов можно было выяснить причину (das Wodurch) наблюдаемых явлений. Напротив того, легко познаётся то, для чего, а не чрез что. Обращаясь внове в вышеописанному на стр. 201 делению желтка лягушки, мы видим, что первоначальная клетка яйца постепенно делится на бесчисленное множество других. Легко распознать, для чего: зародыш начинает с накопления бесчисленных клеток своё развитие. Но никто не скажет, чем, т.е. какими физическими средствами, вызывается деление. Подобным же образом можно распознать, для чего размножаются клетки развивающейся сплошной части зародыша и для чего поднимаются по ней две долевые складки; но чем или, точнее, какими физическими средствами это достигается, сказать невозможно. При этом, однако, выясняется, что все эти процессы, как и все последующие, имеют задачею построить животное, т.е. что они все целестремительны».

Против этой односторонней цели морфологических разысканий и восстал Дарвин и на целом ряде примеров показал возможность разрабатывать морфологические вопросы не только с точки зрения целесообразности или целестремительности, но и со стороны причинности явлений. Преобладающим в его исследованиях является вопрос, от чего, а не для чего, как у Бэра и его последователей. Первые научные попытки в этом направлении были уже давно сделаны Ламарком, но учение последнего, основанное лишь на весьма шатком фактическом основании, просуществовало недолго и совсем было забыто, уступив место диаметрально противоположным воззрениям Кювье.

За Дарвином навсегда останется неотъемлемая заслуга, что он не только предложил, но и сумел завоевать право гражданства за подобного рода расследованиями.

Для более наглядного выяснения своей мысли я остановлюсь на следующем простом примере: давно было замечено, что как хищные, так и поедаемые последними травоядные животные часто представляют окраску, до чрезвычайности сходную с окружающею их средой. По господствовавшему до Дарвина воззрению, принимали, что все организмы вышли из рук Создателя в том виде, в каком мы их видим, вследствие чего вопросы, подобные вышеприведённому, о соотношении окраски животных со средой, считались стоящими вне строго научных разысканий. Если же допустить гипотезу трансформизма и придерживаться точки зрения Дарвина, то вопрос этот переходит, как сейчас увидим, в категорию вопросов, разрешаемых научным путём. Дарвин усматривает причину окраски, как хищных, так и служащих им пищею животных, в прошедшем; она выработалась, по его мнению, лишь со временем и притом не под влиянием непосредственных внешних условий, каковы свет, тепло, влажность и др., а исключительно в зависимости от условий биологических. Из животных хищных, разнящихся между собою лишь окраской, только случайно окрашенные под цвет местности и, следовательно, менее приметные имели наиболее шансов доставать себе пищу и упрочить за собою потомство; остальные же, при недостатке пищи, обречены были в большей или меньшей степени на погибель. На основании сходных соображений, следует также, что и из животных, преследуемых хищными, подходящие наиболее к местности по окраске будут иметь наиболее шансов к размножению и приобретению перевеса над остальными. Принимая наследственную передачу полезных признаков из поколения в поколение, Дарвин даёт объяснение, т.е. указывает на причины, на то, чем вызывается наблюдаемая окраска. Дарвин применяет подобные же рассуждения к органам, служащим для распознавания добычи или врага, к органам передвижения, схватывания и овладевания добычей, и находит возможным выясните, путём возникновения и суммирования полезных особенностей строения в этих органах, более или менее глубокие изменения как в форме, так и организации животных, и выводит теперь существующие формы из прежних, от них совершенно отличных.

К этой же категории предметов, вовлечённых Дарвином в круг вопросов, подлежащих научной разработке, принадлежат различные случаи недоразвитая органов, доходящего до полной атрофии, вследствие неупотребления их животными. Из примеров, указанных Дарвином, я остановлюсь лишь на следующем (Entstehung d. Arten. 7 Aufl. нем. перевод, стр. 160). «Известно, что в пещерах Каринтии и Кентукки живут совершенно слепые животные из различнейших классов. У некоторых крабов ещё сохранился лишь длинный черешок, служивший подставкой глазу; статив телескопа остался, между тем трубы телескопа со стёклами уже нет». По исследованиям Шиота (Schiödte), животные известковых пещер Каринтии и мамонтовой пещеры в Кентукки, настолько лишь между собою сходны, насколько сходны вообще фауны Северной Америки и Европы. По показанию Шиота, «подземные фауны эти представляют лишь небольшие отпрыски фауны граничащей с пещерами местности; по мере проникания в глубь пещеры, обитатели её постепенно приспособлялись к окружающим условиям, между прочим и к более слабому свету, заменённому в глубине пещеры совершенной темнотой». Во всяком случае, близкое сродство слепых обитателей пещер с формами, вне пещер живущими, с большою вероятностью указывает на происхождение первых от последних, при атрофии, более или менее полной, глаз, вследствие неупотребления органа зрения, за отсутствием света.

Подобные же попытки были произведены Дарвином с целью объяснить развитие, путём подбора, при содействии насекомых, больших красивых и ярко окрашенных цветов, происхождение яркой окраски и развития голоса у самцов птиц половым подбором, и в отношении происхождения человека из животных. Хотя не все эти расследования произведены с одинаковым успехом и в особенности последние подвергались неоднократно сильным, отчасти заслуженным нападкам, теме не менее за Дарвином остаются неотъемлемые заслуги: 1) разработка гипотезы трансформизма, подкреплённой целым рядом интереснейших разысканий, и 2) закрепление в науке представления об изменяемости вида, неразрывно связанной с гипотезой трансформизма.

III

Посмотрим, что говорит о дарвинизме Данилевский. Отлагая более подробный разбор критики дарвинизма Данилевским на некоторое время, я остановлюсь прежде всего на разборе главного обвинения, взводимого им на дарвинизм. Из всего вышесказанного несомненно следует, что, по мнению Данилевского, учение Дарвиново, проповедующее принцип абсолютной случайности, есть учение вредное, которое необходимо уничтожить, и, покончив с ним, стараться, для своего душевного спокойствия, совершенно искоренить из памяти и, по возможности, никогда не вспоминать его.

Признаюсь, что во всё время многостороннего изучения теории Дарвина мне никогда не приходилось испытывать и тени подобного ощущения, и никогда не мог я усмотреть в нём проведения принципа абсолютной случайности, связанного будто бы неразрывно с отрицанием Божества, взгляда, несогласного даже, по вышеприведённым выпискам из Данилевского, с мировоззрением самого Дарвина. Ничего сходного со взглядом Данилевского не высказывает ни один из антидарвинистов между натуралистами.

В подтверждение высказанного мною мнения, что признание дарвинизма согласно с религиозным чувством и отнюдь не ведёт обязательно к материализму, я приведу дословные показания трёх авторитетных свидетелей: Виганда, Бэра и одного английского духовного лица (по цитате Дарвина).

Известный ботаник Виганд, бывший профессором в Магдебурге, принадлежит к числу наиболее резких противников теории Дарвина; три обширных тома его сочинения, озаглавленного: «Der Darvinismus und die Naturforschung Newtons und Cuviers», а также и некоторые другие его полемические статьи, направленные не только против Дарвина, но и вообще против теории трансформизма, ясно об этом свидетельствуют. В томе первом, на стр. 379 и 380, Виганд пишет: «Ясно как день, что теория трансформизма находится в совершенном согласии с представлением (даже в библейском смысле) о сотворении мира. Дарвин совершенно прав, восклицая в конце своей книги: «В самом деле величественно представление о Создателе, вдохнувшем зачаток всей разнообразной жизни в одну или только немногие формы, вследствие чего из столь простого начала развился и продолжает развиваться бесконечный ряд прекраснейших и удивительнейших форм»… «Даже теория подбора, которая отрицает закономерное и по определённому плану идущее развитое первозародыша всей жизни и перемещает условия развитая организмов во внешние условия, и она далека от отрицания личного божества; напротив того, теория эта предполагает на каждом шагу донельзя невероятное совпадение внутренних и внешних условий, которое можно рассматривать или как следствие только слепой случайности, против чего (Abstam. des Menschen, II, стр. 348) справедливо восстаёт Дарвин, или же объяснять как следствие управляющего всей природой плана создания. Я отрицаю теорию подбора совершенно не потому, — продолжает Виганд, — чтобы ею было оскорблено моё религиозное чувство, но только потому, что теория эта отрицает принцип причинности и развитая, лежащий в основе всех наших разысканий, и с этим вместе и не признаёт истину, что причина развития новых форм лежит не во внешней природе, а кроется во всём предыдущем развитии, начиная с первого проявления жизни на земле. Религия находится совершенно вне нападок этой теории, и ещё более наука, которая, однако, в состоянии парировать нанесённый ей удар».

В подобном же смысле отзывается об учении Дарвина Бэр (Karl Ernst Ваег: Studien auf dem Gebiete d. Naturwissenschäften. Darwins Lehre. Т. II, стр. 235); на стр. 273, он пишет: «Я, тем не менее, считаю упрёк (учению Дарвина) в отсутствии религиозности неосновательным. Естествоиспытатель оценивает предлагаемое учение лишь с точки зрения правдивости или, по крайней мере, высокой степени его вероятности». «Если бы даже и оказалось, что высшие формы животных происходят из низших, то и это не должно бы было повлиять на наши религиозные убеждения; мы должны бы были только стараться согласить последние с новооткрытыми фактами. К чести Дарвина надо прибавить, что он постоянно избегал всяких резких нападок на религиозные убеждения, что нередко встречается в новейших разработках его теории другими исследователями».

В седьмом издании сочинения Дарвина: «О происхождении видов», находится, на стр. 554 (немецкого перевода), следующее, относящееся сюда, заявление: «Я не вижу достаточной причины, по которой изложенные в настоящей книге воззрения могли бы противоречить чьему-нибудь религиозному чувству».

Известный писатель духовного звания писал Дарвину, «что он постепенно освоился с мыслью, что представление о божестве, создавшем лишь немногие первоначальные типы (животных и растений), столь же возвышенно, как и представление о божестве нуждающемся в многократном повторении акта творения для восполнения пробелов, возникающих вследствие действия его же собственных законов».

Из совокупности как впечатления, которое вынес я из изучения теории подбора Дарвина, так и из вышеприведённых свидетельств лиц вполне компетентных в занимающем нас вопросе, я считаю себя вправе заключить, что в суждении Данилевского о дарвинизме вкралась незамеченная им ошибка. Ошибка эта заключается, по моему мнению, в том, что он совершенно неправильно приписал дарвинизму принцип абсолютной случайности, которого Дарвин не имел и не мог иметь в виду. Случайность же, характеризующая теорию естественного подбора Дарвина, есть случайность не абсолютная, а относительная, т.е. кажущаяся таковою слабому человеческому уму, но, в сущности, отнюдь не бесцельная, а заранее определённая Создателем уже в момент сотворения вселенной; неопровержимым доказательством этому служит признание Дарвином личного божества. С последним же неразрывно связано представление о целесообразности в природе и координации в единое, гармоничное целое всех элементов мироздания, при посредстве неизменных и непреложных законов, управляющих ею по воле верховного Начала.

Эта случайность того же порядка, как кажущаяся большинству людей случайность атмосферных явлений: температуры воздуха, дождя, снега, града, направления и силы ветра, облачности и проч. В непосредственной зависимости от этих, по-видимому, совершенно случайных явлений, находится, как всякому известно, окружающая нас растительность. Между тем как нет никакой непосредственной причинной связи между зерном, посеянным в почву и нуждающимся во влаге, или страдающим от засухи растением, с одной стороны, и атмосферными явлениями, с другой, — мы, тем не менее, ежедневным опытом убеждаемся, что вся растительность земного шара находится в теснейшей зависимости от атмосферных влияний или климата. В данном случае получается, следовательно, грандиозный результат от совпадения двух категорий явлений, между собою ничего общего не имеющих и друг другу совершенно чуждых.

Нельзя не признать также, что бесчисленным множеством подобных же случайностей определяется судьба каждого человека в отдельности, и, несмотря на это, в общем ходе развития многомиллионного рода человеческого, резко выступает постепенный прогресс совершенствования как в телесном, так и духовно-нравственном направлении, и следовательно результатом всех, по-видимому, совершенно случайных судеб отдельных личностей является всё-таки изменение человечества в одном совершенно определённом направлении.

К совершенно подобной же категории кажущихся лишь случайностей относятся и случайности, обусловливающие, по мнению Дарвина, всё развитие органического мира на земле, с тою, однако, существенною разницею от господствующего воззрения, что, по теории Дарвина, развитие организмов обусловливается не внутренними, кроющимися в организме, причинами, а лишь случайными внешними влияниями.

Не вдаваясь теперь в разбор степени состоятельности теории подбора, я только стремлюсь здесь доказать, что даже, при допущении всех положений этой теории, нет необходимости отказаться от признания в природе разумного верховного Начала, а следовательно и от установленная им, при создании мира, соотношения между явлениями, представляющимися нам между собою совершенно чуждыми и, по отношению друг к другу, совершенно случайными. Короче сказать, можно быть горячим сторонником учения Дарвина и в то же время верить в предопределение. Учение Дарвина в том виде, который он предложил, не касается вовсе теологических воззрений, и, как выше было уже замечено, может быть принято, как материалистами, так и людьми глубоко религиозными.

Из всего вышесказанного следует, что главное обвинение дарвинизма и ожесточённая против него полемика Данилевского неосновательна, ошибочна и поэтому должна быть отвергнута.

IV

Перехожу теперь к разбору возражений Данилевского, направленных против отдельных положений теории Дарвина

Возражения эти собраны в пяти главах (с 3-й до 7-й включительно); в последующих же (с 8-й до 13-й включительно) доказывается несостоятельность учения Дарвина на основании вытекающих из него последствий. В 14-й и последней сведены все возражения учению Дарвина и выводы критического расследования Данилевского. Точная оценка возражений, принадлежащих Данилевскому, чрезвычайно затруднительна, так как в большинстве случаев он излагает возражения от себя, даже и такие, относительно которых он сам местами указывает, что они принадлежат другим исследователям. По-видимому, он не придаёт значения тому, кем возражение сделано, оценивая последнее лишь с точки зрения вескости его, как доказательства проводимой им мысли или положения. Излагает он все возражения очень обстоятельно и подкрепляет их в нескольких местах собственными наблюдениями.

Из подробного разбора возражений, приводимых Данилевским, оказалось, что только сравнительно весьма немногие принадлежат автору и сами по себе решающего значения не имеют, что ясно сказывается при просмотре нижеследующего разбора его критики учения Дарвина: она начинается с третьей главы (в первых двух изложена обстоятельно и объективно Теория Дарвина). В 3-й главе Данилевский разбирает, насколько допустимо распространение выводов, полученных из наблюдений над домашними животными и растениями, на организмы дикой природы.

Отрицание этого положения уже высказано вполне определённо Вигандом (Der Darwinismus, В. I, р. 91), Катрфажем и др., но обстоятельнее разработано Данилевским. В противоположность Дарвину, Данилевский старается доказать, что наблюдаемая в домашних животных и растениях изменяемость или пластичность есть специфическое их качество, не присущее другим организмам. Достигнутыми результатами определяется, по Данилевскому, и степень изменчивости каждой из последних форм. Положение также не новое и неоднократно уже высказанное. В 7-м издании, на стр. 37 (немецк. перевода) «Entstehung d. Arten», оно приводится и обсуждается Дарвином. Совершенно справедливо Данилевский указывает далее на неопределённость показаний Дарвина относительно возвращения прирученных животных и растений, при одичании, к форме первобытной. При этом он утверждает, что не только такое возвращение существует, но что оно обусловливается какою-то возвращающею силой видового типа (стр. 214); наконец, Данилевский отрицает принимаемое Дарвином превосходство силы естественного подбора над искусственным. Любители, по Данилевскому, тщательно поддерживают всякие, случайно появившиеся, особенности животных и растений (причём последними преимущественно определяются вкусы любителей), между тем как в природе только совершенно определённым признакам доставляется преимущество естественным подбором; при этом, однако, Данилевский упускает из виду бесконечное разнообразие условий естественного подбора в дикой природе, сравнительно с условиями искусственной культуры животных и растений человеком.

В 4-й главе разбирается положение: допускают ли характеристические черты диких организмов признание разновидностей за начинающиеся виды? В доказательство постоянства и неизменяемости вида Данилевский не приводит ничего нового, сравнительно с Агассисом, Вигандом и др. Для опровержения положения Дарвина, что разновидности суть начинающиеся виды, Данилевским приведены численные данные, заимствованные из флоры Ледебура, крымской флоры Стевенса, флоры Лапландии Валенберга и др., не решающие, однако, данного вопроса. В этой же главе помещён свод показаний о распределении и распространении многих пород растений; эти факты, вместе с собранными в следующих главах указаниями относительно культуры разновидностей различных растений, принадлежат Данилевскому. Последние, как относящиеся к его специальности, представляют несомненный интерес, но по отношению к критике теории Дарвина — имеют лишь второстепенное значение.

Шестая глава посвящена разбору главных факторов изменчивости прирученных животных и растений. Данилевский старается показать на некоторых примерах, что результаты в целом ряде случаев искусственной культуры растений и животных получены не подбором, а другими приёмами. Многие разновидности получены скрещиванием, другие принадлежат к категории внезапных изменений, и только небольшое усовершенствование этих пород достигнуто подбором.

Интересны приводимые Данилевским указания относительно происхождения разновидностей земляники и груш, несогласные с данными, собранными Дарвином, а также и сведения о произведении бесчисленных разновидностей золотых рыбок скрещиванием уже образованных пород (стр. 410). В изменяемости голубей играли роль, по Данилевскому, преимущественно уродливости и болезни, крупные внезапные изменения, отчасти непосредственные внешние условия, гибридизм (стр. 422). «Подбор же главным образом сохранял, а если и помогал усилению изменений, то как второстепенный деятель, уступающий место в силе и значении главным первостепенным факторам» (стр. 422). К подобному же заключению Данилевский приходит и относительно кур и лошадей: «И как бы они (различные породы лошадей) ни произошли, достоверно, что они не искусственному подбору обязаны своим происхождением, а тем коренным различиям, которые характеризовали уже породы в геологические времена, до одомашнения человеком. Эти породы, конечно, скрещивались, что послужило новым источником разнообразя лошадиных качеств».

По мнению Данилевского (I, 431), «Дарвин не показал нам ни на примере голубей, ни на примере других каких-либо животных и растений, образования ни одной породы, которая действительно стоила бы этого названия, путём медленного накопления мелких, едва заметных, индивидуальных изменений, что одно только, по его собственному мнению, и заслуживало бы названия подбора. Всё, что он нам представил в этом роде, суть только, как мы раз выразились, небольшие надстройки над зданиями, не подбором воздвигнутыми». Эта глава заключает наиболее самостоятельную часть критики Данилевского и заслуживает внимания.

В седьмой главе помещён разбор борьбы за существование и наследственности. Выводимые здесь положения:

1) борьба получает свойства подбора лишь при крайней интенсивности;

2) отсутствие непрерывности крайней напряжённости борьбы;

3) изменчивость направлений борьбы;

4) борьба за существование — скорее консервативный, чем прогрессивный деятель; и —

5) выводы о наследственности не представляют существенно нового…

В главах восьмой, девятой, доказывается невозможность естественного подбора по внутренней и существенной несостоятельности этого начала, в главах десятой и одиннадцатойневозможность естественного подбора по противоречию между органическим миром, каким он вытекает из этого начала, и миром действительным. Главнейшие положения этих глав изложены и разработаны Вигандом и Негели, и мало представляют оригинального. Не вдаваясь намеренно в оценку этих возражений, я считаю достаточным в настоящем случае ограничиться заявлением, что роль Данилевского в этих главах представляется, по преимуществу, пассивною; он является лишь истолкователем мыслей, до него уже высказанных, обнаруживая здесь, как и во всей своей книге, основательное знакомство с предметом, соединённое с умением ясно (хотя и не в меру пространно) излагать трактуемый предмет.

Содержание главы двенадцатой составляет разбор невозможности естественного подбора по отсутствию необходимых результатов этого процесса, следов его и необходимых для сего условий, и указание на отсутствие переходных форм между видами. Выводы этой главы тоже не новы. Оценку палеонтологических данных Данилевского, занимающих большую часть главы, взял на себя, по моей просьбе, академик Карпинский. Разбор свой он заключает следующими словами: «В авторе можно признать человека выдающегося ума и весьма разнообразных и значительных знаний; но в области геологии сведения его, нередко обнимающие даже детали, не лишены и крупных пробелов. Без сомнения, это обстоятельство, а также предвзятое, утвердившееся уже до рассмотрения вопроса с геологической стороны, убеждение в несправедливости теории эволюции, было причиною, что Данилевский пришёл к выводам, с которыми нельзя согласиться».

Последняя, заключительная, четырнадцатая глава содержит свод всех возражений против учения Дарвина и достаточно характеризуется заголовком: «Логические ошибки Дарвина. Причины успеха его учения. Несостоятельность его, как с положительно научной, так и с философской точки зрения. Глава эта начинается            перечислением 15 главных ошибочных выводов Дарвина; затем излагаются логические ошибки, приведшие Дарвина к ложным заключениям, а также психические и национальные причины ошибок Дарвина. Последняя           часть главы озаглавлена Данилевским: «Общие итоги моего исследования» — слова, ещё раз свидетельствующие, сколь мало автор обращал внимания на строгое разграничение своих мыслей от возражений его предшественников.

Считая разбор этих положений (только отчасти принадлежащих г. Данилевскому) для моей цели излишним, я оставляю их совершенно в стороне.

В заключение критической оценки труда Данилевского считаю долгом присовокупить ещё следующее: при изучении обширного труда Н.Я. Данилевского во всей полноте обнаружилась симпатичная, правдивая и талантливая личность автора; несомненно, что Данилевский принадлежит к числу замечательных русских людей; не требуется особенно глубокого внимания, чтобы убедиться, что он не пожалел ни времени, ни труда на приобретение многосторонних сведений, потребных для разработки разбираемых им явлений. Книгу Данилевского я считаю полезною для зоологов и ботаников; в ней собраны все сделанные Дарвину возражения и разбросаны местами интересные фактические данные, за которые наука останется благодарною Данилевскому, Учёного, специально знакомого с направлением современной биологии, не увлекут ни лирические излияния, ни возгласы негодования Данилевского, которыми столь щедро разражается автор «Дарвинизма». С вышеуказанной точки зрения, т.е. со стороны детальных разъяснений, за сочинением Данилевского нельзя не признать научного значения, и будущим критикам теории Дарвина книга Данилевского, представляющая полный свод и подробное изложение всех приводимых против учения Дарвина возражений, может доставить много интересных указаний.

При всём, однако, моем сердечном расположении к автору «Дарвинизма», я считаю себя обязанным высказать относительно разобранного мною труда Данилевского нелестное и даже несколько суровое суждение. «Дарвинизм» Данилевского предназначается автором, по его собственному заявлению, преимущественно лицам, хотя и образованным, но незнакомым специально с биологическими науками. В подобного рода произведениях, имеющих главною целью распространение научных сведений в обществе, требованием первостепенной важности является изложение трактуемого предмета в столь совершенном, с научной стороны, виде, чтобы и специалисты не были в состоянии предъявить возражений, идущих в разрез с проводимыми взглядами, или, по крайней мере, не могли указать на явный недосмотр или ошибочность взгляда автора. Это требование, по моему крайнему разумению, не выполнено трудом Данилевского; во всём его сочинении основа учения Дарвина истолкована неверно. Никто другой не приписывал учению Дарвина того тлетворного, всесокрушающего влияния на человечество, которым столь глубоко озабочен и огорчён Данилевский. Распространение в обществе подобного ошибочного взгляда на значение научных трудов Дарвина, — взгляда, идущего прямо в разрез с воззрением всех специалистов без исключения, представляется мне явлением крайне прискорбным, нежелательным и вредным, особенно у нас, среди нашего общества, ещё мало чуткого и восприимчивого к научным расследованиям.

[1] См. речь, произнесённую мною в С.- Петербургском университете в 1872 г. под заглавием: «Дарвин и его значение в биологии» (напечатана в «Отечественных записках»).

[2] Из растительного царства мне не известно ни одного превращения вида в другой. Зоологи указывали мне лишь на наблюдения Шманкевича над изменяемостью формы некоторых рачков под влиянием различия в солёности воды. Интересные сами по себе данные Шманкевича относительно перехода одной формы рачков в другую не могут, однако, ещё, по моему мнению, служить достаточно надёжными фактами при решении занимающего нас вопроса, в виду несовершенной разработки Шманкевичем метода исследования и недостаточно строгого ведения опытов культуры при выращивании рачков.

Подписаться
Уведомить о
guest
0 комментариев
Межтекстовые Отзывы
Посмотреть все комментарии

Этот сайт использует cookies для улучшения взаимодействия с пользователями. Продолжая работу с сайтом, Вы принимаете данное условие. Принять Подробнее

Корзина
  • В корзине нет товаров.